Воронин Андрей Николаевич. Слепой для президента

   – Не только когда стреляют, но даже когда попадают. Мне, кстати, прострелили предплечье.
   – Этого никто не заметил.
   – Стрелявший наверняка заметил. Я не ангел, но зла на него за это не держу. Злюсь только на себя – за собственную нерасторопность и неумение в нужный момент становиться тонким, как лист папиросной бумаги.
   – Да-да, вы еще скажите мне, что солдат ребенка не обидит.
   – Настоящий солдат не обидит, генерал.
   – Должен вас огорчить: женщину убили.
   – Кто?
   – Человек в сером плаще, которому вы прострелили руку, он выстрелил в женщину, когда вы уже оказались на крыльце: убил наповал, иначе бы она в данный момент давала показания следствию.
   – Предусмотрителен – этот человек в сером плаще… – Вы не огорчены ее смертью?
   – Я ее не знал и не считаю, что смерти она не заслуживала, я только сказал, что сам бы не стал убивать ее ни при каких условиях.
   – Так вы говорите, Глеб Петрович, всей операцией руководил мужчина в сером плаще?
   – Он не руководил, но был главным. И, вероятно, этот контейнер предназначался ему. Но так уж случилось, что я оказался более проворным, и сейчас вы, генерал, держите эту штуковину в своем кулаке.
   Потапчук разжал пальцы – Сиверов заметил, что цилиндр влажный. Из чего Глеб сделал вывод, что генерал Потапчук хоть и пытается сохранить беспристрастное выражение на своем лице, тем не менее, ужасно волнуется.
   – Да вы не бойтесь, не бойтесь, генерал, я думаю, он не радиоактивный.
   – Кто его знает, Глеб Петрович? – г – Потапчук наконец улыбнулся, и улыбка на его тонких губах показалась Глебу немного наивной.
   «Неужели этот пожилой человек все еще боится радиации? Вот бы его в чернобыльскую зону, где мне пришлось проторчать почти две недели в поисках ядерного фугаса!»
   – Помните, генерал, я говорил вам одну пословицу?
   – Какую? – вскинув голову, спросил Потапчук.
   – Никакие сто рентген не сломают русских хрен.
   – Да, вспомнил. Она очень популярна в институте Курчатова. Глеб Петрович, как же все-таки выглядел тот мужчина? Никто из свидетелей потом не сумел припомнить его лицо, впрочем, как и ваше. Я надеюсь, вы смогли бы его опознать?
   – Думаю, да.
   – А он вас?
   – Он был не один.
   – Значит, они.
   – Генерал, я все-таки профессионал и не настолько глуп, чтобы показывать всем свое в общем-то добродушное лицо – не хочется никого вводить в заблуждение. Я, между прочим, смог бы нарисовать этого типа, хотя художник я не ахти какой.
   – Сделайте милость, поработайте немного художником. Не все же на курок нажимать.
   – Мои рисунки дорого стоят.
   – Надеюсь, не дороже Пикассо?
   – Это уж точно, не дороже.
   На кожаном диване появился потертый генеральский портфель, оттуда были извлечены блокнот и ручка с золотым пером. Глеб снял колпачок, раскрыл девственно чистый блокнот и, согнувшись над столом, абсолютно непрофессионально принялся рисовать лицо мужчины. Что-то не клеилось у него, перо не слушалось, цеплялось за бумагу, словно та была не вощеной, а шершавой, как асфальт. Глеб пыхтел, покусывал кончик языка. Единственное, чего он не делал, так это не слюнил перо и не размазывал кляксы по бумаге.
   – Черт, не получается! Стараюсь, стараюсь, а выходит какая-то образина.
   – Он был симпатичным?
   – Омерзительным, но не до такой же степени!
   Генерал зашел за спину Сиверову, но тот взглянул на него недовольно, будто Потапчук пытался подсмотреть какой-то его секрет.
   – Генерал, принесите лучше кофе, – зло пробурчал Глеб, – Что-то я сегодня не в форме. Последний раз я рисовал, наверное, классе в шестом.
   – Вы рисовали катушку ниток или коробок спичек?
   – Я рисовал для души – девочку, которая мне очень нравилась. У нее были такие большие-большие голубые глаза и длинная коса. Их и нарисовал, все остальное не поместилось в альбоме.
   Генерал Потапчук поморщился. Подобных излияний от спецагента по кличке Слепой он не ожидал. А Глеб продолжал морщить лоб и упорно скрести золотым пером по бумаге. Каждый штрих для генерала Потапчука отдавался болью, как будто дюбелем предназначенным для бетонной стены, скребли по его сердцу.
   «Сейчас погнет перо, испортит. А ручка такая хорошая! Я так люблю ею ставить подписи на всяких документах. Испортит…»
   – Не бойтесь, генерал, я подарю вам новую ручку, лишь только вас отправят на пенсию за наши совместные художества.
   – Знаете, Глеб Петрович, – обиделся Потапчук, – старая вещь, особенно вечное перо, к которому привыкла рука, всегда предпочтительней новой.
   – Не сломаю. Лучше налейте кофе.
   Генерал налил вторую чашку кофе. Глеб выпил ее, тяжело вздохнул и вытер крупные капли пота, выступившие на лбу.
   – Ну вот, кажется, закончил. Последний штрих.
   Сиверов пририсовал плечи, а н? них погоны с тремя большими звездочками. И только после этого повернул рисунок к генералу.
   Потапчук наморщил лоб, сузил глаза, вглядываясь в изображение.
   – Художник вы, Глеб Петрович, конечно, ни к черту. Но рисунок этот, действительно, денег стоит немалых. Я знаю, с кем вы столкнулись. И самое главное, вы не ошиблись, он действительно полковник.
   Глеб хлопнул в ладоши:
   – Значит, генерал, я еще кое-что умею в этой жизни!
   Не только хорошо стреляю. Я по лицу любого мужчины в штатском могу определить, в каком он звании.
   – Этого определили точно! – отчеканил генерал-лейтенант Потапчук.
   – И даже глядя на ваше зимнее пальто и на смешную шапку с опущенными ушами, я бы сразу сказал, что у вас звание не ниже генерала.
   – Талант – он и есть талант. А вы не пробовали подрабатывать в сатирических журналах? Ваш портрет на карикатуру смахивает.
   – В журналах меньше платят.
   Потапчук не стал называть фамилию того, кого Глеб старательно нарисовал.
   Он вырвал лист из блокнота и попросил у Сиверова зажигалку. Тот протянул, генерал щелкнул крышечкой и провернул колесико, и через полминуты лист бумаги с изображением узколицего мужчины превратился в серый пепел, рассыпавшись на миллионы пылинок.
   – Спасибо, Глеб Петрович, за работу и за информацию. Из города никуда не исчезайте, я вас сам найду.
   А если что, то сбросьте мне на пейджер свои пожелания и вопросы. Думаю, в скором времени я смогу ответить на все ваши вопросы. Особенно вот об этой вещичке, если, конечно, посчитаю, что послание господина Иванова господину полковнику вас касается.
   Генерал Потапчук вторично не назвал фамилию полковника, служащего в охране президента, и Сиверов отметил это. Он взглянул на часы. Из недр потертого портфеля появился конверт и, скользнув по столу, уткнулся в колени Сиверова.
   – Все, что могу, – сказал генерал Потапчук.
   – Я вас не разоряю? – ухмыльнулся Глеб.
   – Вы дорого стоите. Я бы с удовольствием платил вам больше, но… – Я на вас, генерал, не в обиде. Мне хватает. Я человек неприхотливый и если что люблю, так это хороший кофе и хорошую музыку.
   – Кстати, о музыке. Мне нравится делать всякие маленькие презенты. Думаю, у вас такого опуса нет, – на стол лег компакт-диск в пластиковом футляре. – Это интересная аранжировка, послушайте, может, вам понравится.
   – Надеюсь, не эстрадная попса?
   – Что вы, Глеб Петрович! Это ваш любимый Вагнер. Буквально три недели назад берлинский симфонический оркестр записал, а мне диск привез один мой немецкий коллега, с которым я уже лет двадцать поддерживаю добрые отношения.
   – Он сохранился как действующий служака со времен «Штази»?
   – А почему бы и нет? Вы тоже не в Белой гвардии служили, а в Советской армии.
   Глеб провел пальцами по гладкой поверхности пластикового футляра.
   – За это, генерал, вам спасибо.
   Генерал Потапчук покинул квартиру первым, а Глеб вышел из нее минут через двадцать, соблюдая все правила конспирации. На перекрестке Сиверов поймал такси и несколько мгновений сидел, глядя на то, как движутся по стеклу дворники, смахивая крупные капли дождя.
   – Куда едем?
   – В сторону ВДНХ. Я очень хочу есть.
   – И я хочу, – сказал таксист, – с самого утра кручу баранку и ни хрена пока не заработал.
   – Поехали, – поторопил Глеб, попутно размышляя, окажется ли сейчас дома Ирина и как она его встретит.
   Они не виделись уже целую неделю, а за это время Глеб даже не имел возможности сказать ей хотя бы пару слов по телефону. – Скорее, скорее, – торопил он шофера и без того гнавшего машину.
   – Наверное, вы очень проголодались, – предположил водитель.
   – Голод не тетка… У таксиста появилась мысль, что у пассажира, возможно, язва и ему надо как можно скорее попасть за стол, где он сможет что-нибудь съесть, чтобы унялась боль. Но на лице Глеба Сиверова сияла улыбка, и водитель такси понял, что ошибается: рядом с ним сидит абсолютно здоровый человек, даже с румянцем на щеках, уставший, но вполне довольный жизнью.

Глава 16

   Глеб Сиверов без приключений добрался на такси до ВДНХ, где покинул машину, расплатившись с водителем и, оказавшись на улице среди снующих пешеходов под зонтиками и без оных, спешащих и медленно бредущих, внимательно огляделся по сторонам.
   – Ну что ж, все в порядке, – сказал он самому себе, не увидев ничего подозрительного, – и пусть подольше будет так, как есть.
   Глеб решил пройтись пешком, ведь во время прогулок очень хорошо думается.
   Тем более что стояла осень.
   А как известно, эту пору агент по кличке Слепой очень любил. Ему доставило огромное удовольствие немного поторговаться с молодыми привлекательными девушками-цветочницами. Он купил букет пионов, щелкнул кнопкой зонтика и двинулся по улице, старательно обходя лужи. Цветы, которые Глеб держал в руке, издавали приятный терпкий аромат. Осенние цветы пахнут не так, как летние. Запах осенних всегда сдержанный, но от этого еще более волнующий.
   Глеб приостановился под желтой липой, любуясь золотистыми сердечками опавших листьев на черном мокром асфальте.
   «Неужели к старости я становлюсь сентиментальным? – подумал Сиверов. – Нет, не может быть, я таким был всегда. И вообще, мне стоило бы сменить профессию и не заниматься отстрелом вышедших из ума полковников, авторитетов воровского мира и прочей дряни. Бросить свою такую полезную и нужную для общества деятельность, заняться музыкой».
   В кармане его пальто лежал компакт-диск. И этот маленький подарок пожилого генерала почему-то растрогал Глеба.
   "Вот было бы хорошо, если бы Ирина оказалась сейчас дома! Я бы подарил ей цветы, мы включили бы музыку, выпили хорошего красного вина. Она сидела бы напротив меня за круглым столом, и я любовался бы ее лицом, ее глазами, глядя на них сквозь стебли цветов.
   И мы поняли бы наконец, что такое спокойное счастье".
   Но чутье подсказывало Сиверову, что Ирины сейчас дома нет. И он не ошибся. Свернув во двор, Глеб увидел, что машины Ирины нет.
   «Вредно мечтать, полезнее надеяться на худшее».
   А вот его серебристый БМВ стоял на прежнем месте, забрызганный дождем, с прилипшими к ветровому стеклу и капоту бордовыми листьями клена – огромными, как растопыренная ладонь.
   «Да, это осень. Она пришла неожиданно. Наверное, все времена года приходят неожиданно и, самое главное – абсолютно незаметно. Вот и мне научиться бы так же, как осень, бесшумно и незаметно появляться гам, где мне захочется! А значит, там, где меня не ждут».
   Во дворе пахло дождем, горьковатым дымом. Где-то дворники сжигали кучи влажных листьев, а может, дети подожгли какие-нибудь ящики или коробки из-под бананов и сейчас стоят у огня, греются и радуются так, как могут радоваться огню только дети и охотники.
   Глеб, бережно держа перед собой букет, вошел в подъезд и поднялся по лестнице. На площадке остановился, беззвучно вставил ключ: в замок, повернул его.
   Затем так же беззвучно вставил второй ключ во второй замок, открыл дверь и вошел в квартиру. Едва переступив порог, он понял, что квартира опустела недавно – может, пару часов назад в ней была хозяйка. Особенно остро после влажной улицы, после запаха дождя Глеб своим чутким обонянием ощутил аромат любимых духов Ирины. Сам он их, кстати, не любил.
   «Интересно, где же она?»
   Записки, как водится, не оказалось. Глеб приучил Ирину не писать записок, не оставлять после себя подсказок, куда она уехала, каким-нибудь непрошеным гостям.
   Сиверов разделся, наполнил белую фарфоровую вазу водой, аккуратно поставил пионы, предварительно расщепив и обрезав большими ножницами их твердые, немного суховатые стебли. Уже опустив цветы в воду, Глеб подумал, что хорошо бы бросить туда и таблетку – так, как это делала Ирина. Но какую таблетку она бросала в воду, Глеб не мог вспомнить. Все, что приходило на память, так это то, что таблетка была круглой и белой, с выдавленной полосочкой по диаметру. Но по таким приметам искать таблетку – то же самое, что дать в розыск приметы типа: человек с двумя глазами, руками, ногами… «Может, бросить что-нибудь наобум? Нет, не надо: цветы – не люди, и неверно выбранная таблетка может сыграть с ними злую шутку. И к тому времени, когда вернется Ирина, цветы: завянут, опустят свои головки и будут выглядеть так, словно простояли на столе уже целую неделю».
   Глеб подошел к телефону и, щелкнув клавишей, принялся прослушивать записи на кассете отдельно подключенного к линии автоответчика. Ничего, что могло бы его заинтересовать. Лишь обрадовал и взволновал Сиверова голос Анечки, которая вместе с бабушкой звонила из Санкт-Петербурга и жаловалась, что уже второй раз не может застать дома ни маму, ни дядю Глеба. А еще девочка сокрушалась по поводу того, что в Петербурге ужасно скверная погода и бабушка не пускает ее на улицу. А если и пускает, то идет вместе с ней и следит, чтобы Анечка не дай Бог не замочила ноги и не простыла. Голос девочки, хоть она и пыталась говорить бодро и весело, звучал довольно грустно.
   "Да, жаль ребенка. Но с другой стороны, это, может быть, и лучше, что она сейчас живет у бабушки, а не здесь. Жить со мной под одной крышей довольно опасно и хлопотно. И Анечке уже пришлось с этим столкнуться – не один раз.
   Хотя, возможно, все те приключения, которые она пережила, произвели на девочку совсем иное впечатление, чем на взрослых. И если взрослые были испуганы, волновались, то Анечку все это занимало так, как занимает детей фильм со всевозможными приключениями, перестрелками, погонями, колдовством и прочей дребеденью, столь увлекательной для доверчивых, неиспорченных житейским обманом умов".
   Сиверов сварил кофе, но не успел наполнить чашку, как услышал щелчок замка. Глеб инстинктивно спрятался за простенок, а его правая рука замерла на рукоятке армейского кольта, мгновенно снятого с предохранителя. Щелкнул второй замок, и по щелчку Глеб догадался, что за дверью стоит Ирина.
   – Слава Богу, – прошептал он, подходя к двери, и, обняв Быстрицкую, прижал ее к груди.
   – Ой, Глеб! Как же ты меня напугал! – воскликнула Ирина.
   Глеб в ответ только рассмеялся:
   – Я ревнивый, возвращаюсь без предупреждений.
   – Ты появился! – чуть отдышавшись, проговорила женщина.
   – А ты думала, что я не появлюсь?
   – Я вообще ничего не думала, вернее, старалась не думать. Ты же знаешь, я все время волнуюсь.
   – Знаю, дорогая, – Глеб поцеловал Ирину в щеку, мягкую и бархатистую.
   На лице Ирины застыла растерянность. Глеб это заметил сразу, как только исчезла первая, с «ахами» и «охами», радость встречи. Он помог Ирине раздеться и галантно пригласил выпить чашечку кофе. Ирина было кивнула, но вдруг встрепенулась:
   – Нет, я кофе пить не буду.
   – Что так? На улице прохладно… Или ты в гостях напилась кофе до чертиков в левом глазу?
   – Просто не хочется.
   – Может, ты себя неважно чувствуешь? – серьезно обеспокоился Сиверов, – От кофе ты отказываешься не так уж часто.
   – Нет, Глеб, чувствую я себя нормально.
   По тону, каким это было сказано, Сиверов понял, что Ирина солгала. И тут же, как подтверждение лжи, на щеках Быстрицкой вспыхнули розовые пятна.
   – Что с тобой? – Глеб взял ее за руку.
   Но Ирина выдернула прохладную ладонь из пальцев Глеба.
   – Ты недовольна мной?
   – Ой, какие цветы! – воскликнула Ирина, глядя на букет и вдыхая терпкий аромат. – Спасибо, Глеб. Ты всегда такой внимательный!
   – Если бы у меня была возможность, я бы каждый день дарил тебе такие букеты.
   – Каждый день цветы дарить нельзя. Тогда они начинают терять привлекательность, и радость превращается во что-то обыденное.
   – Да, к хорошему привыкаешь, – согласился Глеб.
   – Но я никогда не смогу привыкнуть к ожиданию – к ожиданию, когда ты вернешься и предложишь мне кофе, а я откажусь.
   – Погоди, погоди, Ирина, – сказал Глеб, вновь пытаясь бережно сжать сильными пальцами тонкую ладонь любимой женщины.
   На этот раз Ирина не противилась и не выдернула руку, напряглась, выжидая.
   – Мне кажется, ты о чем-то хочешь со мной поговорить, но не решаешься.
   – Да, хочу, Глеб. Я еще тогда, в прошлый раз, хотела тебе кое-что сообщить. И к тому же очень важное.
   Но все получилось так неожиданно… Я рассчитывала, что у нас будет праздник, но телефонные звонки, твое опоздание буквально выбили меня из колеи.
   – И что же ты мне хотела сообщить?
   Глеб почувствовал, как дрогнули тонкие пальцы Ирины, и посмотрел ей в глаза, посмотрел так, как смотрит все понимающий человек. В его взгляде сквозило многое – губы Ирины ответили ему улыбкой. А вот ее глубокие глаза остались серьезными, и это насторожило Глеба.
   – Я тебе сказала тогда по телефону, помнишь, что у меня для тебя сюрприз… – Да, припоминаю, – наморщив лоб, подтвердил Глеб, мгновенно вспомнив и разговор, и предательские щелчки в трубке.
   – Ты знаешь, где я сейчас была?
   Глеб пожал плечами.
   – Я же не экстрасенс и не рентген – видеть тебя насквозь не могу. Но интуиция мне подсказывает, что произошло что-то очень важное с тобой… с нами, – поправился он, уловив легкое недовольство во взгляде Ирины. Казалось, сейчас любая бестактность, любое неосторожное слово способны ее смертельно обидеть.
   – Да, Глеб, произошло. Ты на меня не злись.
   – Да говори же ты наконец, не тяни! Видишь, я жду! И задыхаюсь от нетерпения.
   – Глеб, я беременна.
   – Да? – только и смог вымолвить Сиверов, еще даже не успев осознать услышанное, и остался стоять с приоткрытым ртом.
   – Я беременна. Глеб, слышишь, я беременна! – наконец-то выдернув руку из мгновенно ослабевших пальцев Сиверова, прошептала Ирина. – У нас будет ребенок.
   Я удивлена не меньше твоего, – Быстрицкая нашла в себе силы улыбнуться.
   – У нас? Ребенок?
   – Да, Глеб. Я знала об этом уже неделю назад. Сегодня была у врача, и повторный анализ подтвердил мои предположения. Неожиданно, конечно.
   – Тогда я не могу понять, почему ты расстроена?
   Это же здорово! Будет маленький Сиверов.
   – Или маленькая… – Кстати, погоди, погоди, как ты себя чувствуешь?
   Ирина судорожно пожала плечами:
   – Очень непривычно. Прошлое уже подзабылось.
   – Ну, а в смысле… – Глеб не нашел, как сформулировать вопрос.
   – Врач сказал, все нормально. Давление у меня хорошее, сердце работает исправно. В общем, все в порядке, как любишь врать ты.
   – Вот здорово! – Глеб вскочил, ему хотелось подхватить Ирину на руки, закружить ее по комнате, целовать, обнимать, крепко прижимать к себе, но он сдержался. – Так это правда? Ну, иди сюда, иди ко мне, – и, вместо бурного проявления чувств, он нежно прижал к себе Ирину, провел ладонью по ее волосам.
   – Ты молодец, ты просто умница!
   – Это ты молодец, Глеб.
   – А я-то при чем? – улыбнулся Сиверов.
   – Как это ты при чем? Без тебя ничего бы не было.
   – А сколько ему?
   – Что – сколько? – запрокинув голову, улыбнулась и Ирина, и ее глаза заблестели, полные слез.
   – Сколько уже ребенку?
   – Еще совсем несмышленый, Глеб. Восемь недель.
   Всего лишь восемь недель. Так сказал врач. Но я думаю, еще меньше – недель семь.
   – Семь недель? Такая крошка!
   – Да, совсем крошка.
   – Здорово! Вот здорово! – Глеб ликовал. – Правильно, дорогая, кофе тебе пить не надо. Будешь пить теперь только соки и молоко.
   – Да-да, соки и молоко. И немного вина, – сказала Ирина, явно удовлетворенная той реакцией, которую вызвало ее сообщение.
   – Честно говоря, я бы тебе не советовал пить.
   – А ты что, врач?
   – Нет, не врач, но все-таки я как-никак отец.
   – Вот если бы ты, Глеб, был врачом и дал мне подобный совет, я, возможно, прислушалась бы. А так обязательно выпью. Тем более, мой врач разрешил мне выпить немного вина.
   – Ну, если врач разрешил, тогда и я не против!
   Глеб открыл бутылку, торжественно поставил на стол два фужера на тонких ножках и наполнил их темным, как поздние пионы, вином.
   – Ну, за него, – подняв бокал, Глеб прикоснулся им к бокалу Ирины, – и за тебя, дорогая.
   – И за тебя, Глеб.
   – А кто об этом еще знает?
   – Пока знают лишь трое – мой врач, я и ты.
   Глеб вздохнул. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь этой радостью, но поделиться было не с кем. И тут он вспомнил о звонке Анечки и улыбнулся, представив, как та обрадуется, когда узнает, что у нее появится брат или сестренка.
   – Надеюсь, ты матери скажешь?
   – Когда придет время – скажу, – спокойно ответила Ирина.
   Сейчас ее лицо было уже умиротворенно-прекрасно.
   – Ирина, меня никто не искал в эти дни?
   – Никто.
   – Тебя предупредили, что я задержусь?
   – Да, предупредили.
   – Кто предупредил? – уже зная ответ, на всякий случай спросил Глеб.
   – Разве ты не знаешь, кого просил об этом?
   – Если он, то знаю. Такой высокий и важный?
   – Да, высокий и важный, – улыбнувшись, ответила Ирина.
   – Он передавал тебе привет, – сообщил Глеб, целуя руку Ирине.
   Три дня прошли в напряженном ожидании. Глеб радовался, что у Ирины будет ребенок, беспрестанно справлялся о ее самочувствии, чем уже начал даже злить Быстрицкую.
   – Хватит тебе! Ты что, Глеб, врач?
   – Нет, я просто должен знать… – Ты будешь знать только то, что тебе нужно знать.
   И не лезь в женские дела, а то я начинаю волноваться.
   Такая усиленная забота с твоей стороны не может длиться долго. Или я не права?
   – Успокойся, Ирина.
   – Я и не волновалась бы, но ты со своими глупыми вопросами не даешь мне почувствовать себя спокойно.
   Чем больше ты спрашиваешь, тем страшнее мне думать о своем будущем.
   – Все, больше я ни о чем не спрашиваю.
   – Вот и хорошо, – сказала Ирина. – Но я вижу, Глеб, ты нервничаешь, чего-то ждешь.
   И Сиверов признался:
   – Да, жду.
   Дальше Ирина расспрашивать не стала, прекрасно понимая, что ее настойчивость не увенчается ничем, и Глеб останется нем как рыба.
   Телефон зазвонил поздним вечером. Правда, и Глеб, и Ирина еще не спали.
   Сиверов тут же схватил трубку.
   – Я слушаю, – негромко и нарочито спокойно произнес он, чтобы не беспокоить Ирину.
   – Есть важная новость, – послышался голос генерала Потапчука.
   – Я слушаю, – повторил Глеб.
   – Завтра на том же месте и в то же время.
   – Понял, – положив трубку, Глеб откинулся на подушку.
   «Ну вот, сейчас все и начнется. Самое важное, самое тяжелое. Начнется настоящая работа. Если бы произошло что-то несущественное, Потапчук не стал бы беспокоить меня в полночь».
   Глеб уже свыкся с характером генерала, немногословного, педантичного, придирчивого до мелочей, скрупулезно и точно выполняющего свою работу.
   – Кто это? – шепотом спросила Ирина, придвигаясь к Глебу.
   – Зачем тебе это знать, дорогая? Как ты себя чувствуешь?
   Ирина после этого вопроса укусила Глеба за плечо, но не сильно, а в шутку.
   – Ты что, Глеб, теперь всегда будешь отвечать вопросом на вопрос? Изобрел бы хоть какой-нибудь другой вопрос, может я бы тебя и простила. Но если ты вновь поинтересуешься моим самочувствием, я перегрызу тебе горло, я вопьюсь тебе зубами вот сюда, – и Ирина прикоснулась кончиками пальцев к пульсирующей артерии на шее Глеба, – и ты погибнешь. Погибнешь в постели.
   – Ой, не надо, Ирина, я больше не буду спрашивать, как ты… – Если ты произнесешь еще хоть слово… – прошептала Быстрицкая.
   Глеб хотел улыбнуться, но улыбки не получилось.
   Его лицо застыло в напряжении, между бровями появилась глубокая складка – признак того, что Глеб сосредоточенно размышляет.
   Минут через десять-пятнадцать Сиверов дождался – услышал ровное дыхание Ирины.
   «Вот и хорошо – она спит. А я не могу уснуть. Хотя уснуть надо, завтра я должен быть в форме. Может, прямо завтра придется действовать на всю катушку. Я должен соображать четко – так, как соображает студент на экзамене по специальности. Надо спать! Спать!» – приказал себе Глеб Сиверов и выполнил свой приказ.
   А утром он сидел у приемника, когда Ирина, шлепая босыми ногами, прошла из спальни в ванную комнату.
   Глеб внимательно слушал новости, настраивая приемник то на одну станцию, то на другую, сравнивая и анализируя полученную информацию. Его всегда восхищало, вернее, не переставало удивлять то, откуда и каким образом журналистам удается добывать информацию, в принципе, абсолютно засекреченную.
   И, наверное, добывать ее малыми средствами.
   – Вот черти! – приговаривал Глеб, глядя на шкалу настройки. – Хотя что тут удивительного? Информацию дают задаром сами политики для того, чтобы завалить своих конкурентов.
   Все радиостанции сообщали примерно одни и те же факты Но трактовка этих фактов оказывалась различной. На одной волне более скандальная, на другой нейтральная и как бы безразличная. В одном случае заурядное сообщение о здоровье президента преподносилось как предвестие конца света, в другом – казалось, что речь идет о банальном насморке. Но Глеб умел отбрасывать эмоции, отшелушивать лишнее и выискивать то, что является сутью, единственно верной и точной. Все радиостанции говорили о событиях в Чечне, о выводе войск, о Масхадове и Яндарбиеве, продолжающих дело генерала Дудаева, о проколах генерала Лебедя. Но самая главная новость последних недель – это болезнь Президента России Бориса Николаевича Ельцина. Новость не могла приесться, как это случилось даже с кавказской войной, сообщения о которой вызывали у обывателей разве что икоту. ?Эта новость муссировалась и неизменно подавалась освещенной с разных сторон.