Войскунский Евгений. Ур, сын Шама

   - Нет, не оставим! - Вера Федоровна уже закусила удила. - Потому что именно с этой диссертации все и началось. Пиреев, как видно, взбеленился и решил за свою неудачу отыграться на мне. Первым актом мести было закрытие темы океанских течений. Он знал, что направляет удар против меня, потому что...
   - Вы, товарищ Андреева, не разводите демагогию! - Максим Исидорович с несвойственной ему поспешностью вскочил со стула. - И не думайте, что раз вы московского подчинения, то мы не найдем на вас управу!..
   - Не надо кричать, - несколько повысил голос Алескер Гамидович. - Что за взаимные угрозы? Поскольку возник конфликт, придется разобраться, но только в спокойной...
   Вдруг он осекся. Глаза его, обычно полуприкрытые веками, широко раскрылись, будто им предстало нечто в высшей степени удивительное. Вера Федоровна невольно обернулась, чтобы проследить его взгляд, и увидела, что у Пиреева, стоявшего у приставного столика, вроде бы что-то написано на лбу. Она сильно прищурилась и прочла надпись, сделанную четкими синими буквами:
   СЪЕДЕННЫЙ МНОЮ БАРАН
   УКРАДЕН В КОЛХОЗЕ
   им. КАЛИНИНА
   Что-то как бы лопнуло у Веры Федоровны внутри. И она засмеялась. Она тряслась от смеха, не имея сил взять себя в руки. Вынула из сумочки зеркальце и протянула Пирееву:
   - Посмотрите на себя, Максим Исидорович...
   Спустя несколько минут холеная секретарша Алескера Гамидовича стала свидетелем странного зрелища. Из кабинета шефа вышла полная дама, директриса института, чей громкий голос, доносившийся из-за двери, был секретарше неприятен. Директриса сделала несколько шагов к выходу и вдруг, содрогнувшись и присев почти до полу, исторгла такой взрыв смеха, что секретарше чуть не стало дурно. Шатаясь и хохоча, неприятная директриса покинула приемную. Затем выскочил из кабинета человек, в котором секретарша почему-то не сразу узнала Пиреева. Обычно Максим Исидорович ласково ей улыбался, спрашивал, как она поживает, и походка у него была хорошая, неспешная, а тут... Съежившись, прижав обе руки ко лбу, Пиреев метнулся в одну сторону, потом в другую; наконец разглядев, где дверь, вылетел пулей.
   В дверях своего кабинета появился сам шеф. Он проводил Пиреева взглядом, и секретарша вдруг услышала незнакомый булькающий звук. Она посмотрела - и обомлела: шеф смеялся! Ни разу она не видела на его строгом лице даже подобия улыбки. И вот... Шеф извергал смех как бы медленными толчками. Это продолжалось совсем недолго. Лицо шефа приняло обычное выражение, и он велел принести чай.
   ...Чернее грозовой тучи, надвинув на брови капроновую шляпу, приехал Максим Исидорович к себе на дачу. Сразу же он вызвал садовника Эльхана и, не снимая шляпы, потребовал подробного отчета: где и у кого именно был куплен злополучный баран. Эльхан был очень испуган, потому что и у него на лбу была такая же надпись.
   Было похоже, что она несмываемая. Близкая к обмороку жена Максима Исидоровича, у которой тоже появилась надпись, перепробовала на лбу супруга все моющие средства и растворители, срочно закупленные садовником. Надпись не сходила.
   Пришлось сдать билет на самолет и отослать балатонскую путевку голубая волна схлынула, обнажив не по-хорошему серый песчаный берег.
   Неприятнее же всего был визит двух граждан, один из которых, тот, что помоложе, еле удерживался от неприличных улыбок. Максим Исидорович вообще-то в эти трагические дни не принимал никого, жил затворником на даче, купаться к морю ходил в пять часов утра, когда пляж безлюден. Но этих граждан пришлось принять, потому что они вели расследование.
   Дело в том, что пострадал не один Максим Исидорович. У всех окрестных дачников, коим расторопный Эльхан сплавил лишние бараньи части, тоже выступила на лбу такая же надпись, сделанная точно таким же прекрасным чертежным шрифтом - будто писанная одной рукой. Соседи были разные, среди них оказались торопливцы, кинувшиеся к дерматологу в поликлинику, и, естественно, такая опрометчивость не могла не вызвать у общественности интереса к надписям. Визит к дерматологу, кстати, тоже оказался бесполезным. Неблагодарные соседи и указали негодующими пальцами на дачу Пиреева.
   С повязкой на лбу вышел Максим Исидорович к двум гражданам, прибывшим для расследования. Спокойно, с достоинством указал им на то, что лично он барана не покупал и не имеет никакого понятия о его, барана, происхождении. Более того, этот вопрос не занимал и не занимает его. Что касается продажи лишнего мяса соседям, то...
   Старший из расследователей поспешил успокоить Максима Исидоровича: ничего предосудительного в его поведении не усмотрено, и он, Максим Исидорович, квалифицируется не как нарушитель закона, а как пострадавший.
   Садовник Эльхан без утайки описал расследователям внешность лиц, у которых купил барана, а также место возле базара, на котором состоялась сделка. Лоб у садовника не был повязан, что и послужило причиной сдавленных смешков у младшего из расследователей.
   Максиму Исидоровичу было неприятно слушать эти смешки. Он попросил посетителей поскорее закончить расследование, выявить настоящих виновников и примерно их наказать, так же как и непотребных шутников, пустивших в ход некие научные средства типа меченых атомов с целью опорочить невинных людей.
   После этого Максим Исидорович удалился в свою комнату, лег на тахту и впал в тихое отчаяние.
   Расследование установило, что количество потерпевших значительно превосходило круг, очерченный вокруг пиреевской дачи.
   Поскольку источник неприятностей, постигших всех этих людей, был налицо (или, вернее, на лице), то на животноводческой ферме колхоза имени М. И. Калинина произошли значительные перемены. Было возбуждено уголовное дело против заведующего фермой и двух его сподвижников, которые за короткий срок пустили по внерыночным каналам не менее одиннадцати баранов из колхозного стада. Заведующий Даи-заде, более известный под прозвищем Джанавар-заде, на следствии клятвенно ссылался на волков. Под давлением неоспоримых фактов, однако, он был вынужден признаться в лихоимстве.
   Странное событие на все лады обсуждалось на центральном колхозном рынке и прочих рынках города и, как это обычно бывает, обрастало живописными подробностями. Стал строже контроль, осторожнее - покупатели.
   Что же до надписей, то спустя две недели они начали бледнеть и вскоре совсем исчезли со лбов потерпевших.
   В понедельник, выйдя на работу, Валерий с Рустамом занялись классификацией материалов, привезенных с моря. В перерыв Рустам немедля умчался в буфет. Валерий же придержал Нонну, собравшуюся пойти туда же.
   - Что тебе известно об Уре? - спросил он.
   Известно Нонне было немного: какой-то из черноморских курортов, цирк...
   - И больше ничего? А что за слух, будто он арестован?
   Тут же он пожалел, что сказал это. Нонна вдруг сделалась белой, как лабораторный халат. В темных расширившихся глазах мелькнуло выражение ужаса.
   - Нонна, да ты... погоди, не переживай... - Валерий растерялся. - Ну, подумаешь, слух... вздор какой-то...
   В следующую минуту Нонна овладела собой.
   - Откуда этот слух?
   - Ну... откуда слухи берутся? Никто не знает, черт дери...
   И тут Валерию пришла в голову мысль.
   - Подожди-ка, я позвоню в одно место, - сказал он.
   Полистав записную книжку, он нашел нужный номер и закрутил телефонный диск. Секретарша профессора Рыбакова ответила сразу. Валерий попросил соединить его с профессором.
   - К сожалению, невозможно. Лев Семенович вылетел в Москву по срочному вызову. Позвоните через неделю.
   Валерий положил трубку, но не убрал с нее руки, задумался.
   - Ну что? - нетерпеливо спросила Нонна. - Что ты узнал?
   Не ответив, Валерий набрал другой номер и попросил позвать Андрея Ивановича. Спросили, кто говорит. Валерий назвал себя. Наконец знакомый медлительный голос сказал:
   - Слушаю.
   - Андрей Иванович, это Горбачевский, извините, что беспокою...
   - Да ничего. Что у тебя стряслось?
   - Я хотел насчет Ура, Андрей Иванович... Мы очень беспокоимся тут, ничего толком не знаем... Вы не в курсе случайно?
   - Почему же это я не в курсе? - В голосе Андрея Ивановича послышалась усмешечка. - Твой Ур сейчас довольно далеко отсюда. Прозевал ты своего приятеля.
   - Я был в отъезде, Андрей Иванович. А где он, если не секрет?
   - Да секрета особого нет. За границей о нем газеты шумят.
   - Так он... он за границей?
   - Да. Между прочим, лодочка у него, ты был прав, очень занятная. Ну, что еще у тебя?
   - Даже не знаю, что сказать... Уж очень неожиданно... А он вернется?
   Андрей Иванович хмыкнул.
   - Чего не знаю, того не знаю. Вообще - морока с твоим приятелем. Я-то по-прежнему считаю, что им ученые должны заниматься, а не мы... Да, вот еще что: отец его заболел там, в колхозе.
   - Что-нибудь серьезное?
   - Пока знаю только, что заболел. Ну ладно, Горбачевский, давай кончать. Будь здоров.
   Валерий пересказал Нонне содержание разговора. Нонна опустилась на стул, потерянно уронив руки на колени.
   - Если ты дашь мне слово, - тихо сказал Валерий, - понимаешь честное слово, что никому никогда не передашь услышанного, то я тебе кое-что расскажу.
   Нонна подняла на него покрасневшие, больные какие-то глаза. Кивнула. Валерий не был формалистом и счел ее кивок достаточной гарантией. И он рассказал Нонне о появлении Ура, и о его летающей и плавающей лодке, и о том, как Ур жил у него и с необычайной быстротой учился языку и географии, и обо всем прочем, что не было известно Нонне.
   И она слушала Валерия со жгучим вниманием, но глаза у нее были такие же - больные и тоскливые.
   Она знала, что Ур не вернется. Кем бы он ни был, пришельцем из другого мира или иностранцем, изобретшим новый способ передвижения, - он оставался для нее человеком, придавшим новый смысл ее существованию. И еще у нее остались его слова, сказанные в день последней их встречи: "Ты единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе". Эти слова останутся с нею на всю жизнь.
   Так, по крайней мере, она думала, слушая рассказ Валерия.
   Г л а в а  ш е с т а я
   АЛЬФА И ОМЕГА
   - Куда же вы нас ведете? - спросил Кандид.
   - В яму, - сказал полицейский.
   В о л ь т е р, Кандид
   Дождь был хороший, живительный. Не такой громыхающий ливень, как тогда на реке, но несущий покой и облегчение. От него немного унялась боль, насквозь просверлившая глаз.
   Должно быть, его подстерег все-таки младший сын хозяина воды, эта рыжеглазая бестия. Влепил ему камень, выпущенный из пращи, прямо в глаз...
   Постой, как же это было?..
   Ур чуть приоткрыл левый глаз. Правый не раскрывался, заплыл.
   Из плоской фляжки лилась тонкая струйка воды. Ах, не дождь это, не дождь... И пращи не было, это всего лишь сон, непонятный, идущий из глубин подсознания, привычный сон. Не было рыжеглазого, не было засады. Была гигантская драка на залитой ярким солнцем площади. Теперь он все вспомнил - кроме одного: где он и кто льет ему на лицо воду из фляжки...
   Голоса вокруг, голоса. По-французски Ур понимал плохо, но все же какие-то обрывки доходили до сознания.
   - Вот увидишь, его отпустят пораньше, чем нас.
   - Я эту свинью убью.
   - Эй, кто там грозится убить Клермона? Руки коротки!
   Шум, ругань, что-то с грохотом опрокинулось.
   - Хватит, хватит. Мало вам сегодня досталось?
   - Оставь хоть глоток, Рене. Кажется, он очухался. Кто это? С какого факультета?
   - Если с философского, то лучше сразу его придушить. Всех философов, будь они прокляты...
   Вода перестала литься. Сквозь щелку приоткрытого глаза Ур увидел чью-то узкую грудь, обтянутую тельняшкой в крупную синюю и желтую полоску, потом - мальчишеское лицо в темных очках, в темной оправе длинных спутаных волос.
   - Живой? - спросил очкастый, наклонившись над ним. - Ну, живи. Ты здорово дрался. Но и влепили тебе здорово.
   - Спасибо, - сказал Ур. Он не узнал своего голоса - так тихо и сипло он прозвучал. - Спасибо за воду.
   - Иностранец, что ли? - спросил тот. - С какого факультета?
   Ур пошевелился на скамье, на которой лежал. Ему показалось, что ребра переломаны и болтаются внутри, будто палки в мешке. Да, влепили, как видно, здорово.
   Теперь он вспомнил все, что произошло этим утром.
   Близ одного из университетских корпусов запыленный голубой "крайслер" Аннабел Ли врезался в толпу, запрудившую дорогу и широкую площадку перед корпусом. Толпа была беспокойная, крикливая, тут и там колыхались плакаты. "К дьяволу администрацию!" - прочел Ур на одном. "Мы живем в XX веке, а не в XVII. Довольно кормить нас тухлятиной!" - разобрал он на другом. И еще: "Перевернем вверх дном ваш ожиревший мир!"
   - Эй, дорогу! - крикнула Аннабел Ли.
   - Нет дороги! - послышалось в ответ. Машина оказалась в плотном кольце, кто-то длинноволосый крикнул дурашливым голосом: - Вылезай, приехали!
   Еще можно было, осторожно давая задний ход, выехать из толпы и, не ввязываясь в здешние дела, вернуться в тихие предместья Одерона. Но не такова была Аннабел Ли Фрезер из Валентайна, штат Небраска. Привстав в открытой машине с сиденья, она размахивала кулачками и требовала, чтобы немедленно освободили дорогу и дали проехать. Ей в ответ смеялись, кричали по-французски и по-английски, ругались.
   - Брось своего кретина, идем с нами, красотка! - заорал плечистый малый, пытаясь дотянуться до Аннабел Ли.
   Та завизжала, стала отбиваться, но парень был крепкий, напористый. Ухмыляясь, он принялся вытаскивать девушку из машины. В следующий миг, однако, Ур вскочил с места и с силой отодрал руку парня от талии Аннабел Ли. Парень дернулся, Ур оттолкнул его, и тут надвинулись отовсюду орущие рты, угрожающие кулаки. Кто-то вскочил на радиатор машины и ударил Ура по голове, кто-то рванул дверцу, и уже ничего нельзя было разобрать в сплошном вое, свисте, улюлюканье. Десятки рук вцепились в Ура и выволокли из автомобиля. Он слышал визг Аннабел Ли - ее тоже вытащили прямо через борт машины.
   Вдруг толпа подалась назад. Впереди что-то кричали. Одно слово повторялось чаще других, это слово было "баррикада".
   Ур, которого отбросили на десяток метров от автомобиля, увидел: тащили, передавали из рук в руки откуда-то взявшиеся скамейки и столы. Облепили "крайслер" Аннабел Ли и под пронзительный свист опрокинули машину на бок.
   Мелькнул в той стороне голубой сарафан Аннабел Ли. Ур, работая кулаками и локтями, стал пробираться к ней сквозь откатывающуюся толпу. Поскользнулся на банановой корке и упал кому-то под ноги. Белели на асфальте разбросанные листовки, Ур зажал одну в кулаке. Вскочив на ноги, он увидел, что очутился, так сказать, на переднем крае.
   От белых стен корпуса пятились поредевшие изломанные шеренги студентов. Дойдя до баррикады, они остановились, и один из них, лохматый, кричал что-то о сопротивлении. В наступавшие ряды полиции полетели камни, гнилые помидоры.
   Ур не слышал, как в шуме сотен голосов щелкнул револьверный выстрел. Кто-то упал в синей цепи полицейских. Там произошло новое какое-то движение. Взвыли сирены подъехавших машин, из них выскакивали вооруженные люди. Раздался нестройный винтовочный залп, свистнули пули над головами защитников баррикады. Ур, пригнувшись, побежал в ту сторону, где мелькнул сарафан Аннабел Ли. Но добежать до машины не успел. Хлынули густо гвардейцы, полицейские. Длинные дубинки обрушились на бунтующих студентов. Те отбивались как могли. Лохматый выстрелил из револьвера, но кто-то толкнул его под руку, выстрел пошел вверх, в следующий миг гвардейцы заломили лохматому руки за спину.
   Где-то слева опять завизжала Аннабел Ли. Ур бросился к ней, и тут тяжелый удар по затылку заставил его остановиться. Обернувшись, он увидел красное, потное лицо с прищуренными свирепыми глазками, руку с длинной дубинкой, занесенной для нового удара. Ага, вот он, человек из засады... Прежде чем дубинка опустилась, сильный удар в челюсть сбил ее владельца с ног. Сразу на Ура набросились двое, их дубинки со свистом рассекли воздух, и, как ни увертывался Ур, несколько ударов обрушилось на него. Он завопил от боли и ярости. Что-то темное как бы поднялось в нем со дна души, закрыло голубой свет дня. Дикой кошкой метнулся он к одному из полицейских, ударил головой в грудь и выхватил у него, падающего навзничь, дубинку из руки. Тут же он упал на колени от нового удара по голове, но вскочил, извернулся и, страшный, озверевший, отбивая удары своей дубинкой, пошел на преследователей.
   Все силы, какие только еще оставались в нем, он вложил в удары дубинки. Бил наотмашь, направо и налево, со странным наслаждением слыша крики падающих от его ударов людей. На него накинулись сзади. Он вывернулся, оставив клочья своей рубашки в руках нападавших. Отступая, уперся спиной в теплое грязное брюхо автомобиля, лежавшего на боку. Наконец у него, обессиленного, вырвали дубинку. Удар по голове, еще и еще... Удар в глаз... Падая, он увидел крутящееся колесо автомобиля, услышал отчаянный визг Аннабел Ли: "Не бейте его!"
   Еще удар. Больше он ничего не видел и не слышал.
   И сейчас, очнувшись, он понял, что лежит на скамье в камере, набитой арестованными студентами. И едва не застонал - на этот раз не от боли, а от сознания чего-то непоправимого.
   - Я видел, ты здорово дрался, - сказал Рене, парень в тельняшке, и отпил глоток из своей фляги. - Ты учишься у нас? Нет? А откуда ты взялся?
   - Да он приехал на голубой машине с той американкой, которая выцарапала глаза комиссару, - произнес чей-то голос.
   - Где она? - спросил Ур, медленно, с трудом садясь.
   - Наверно, в тюрьме, как и мы. Если, конечно, президент Соединенных Штатов еще не звонил местному комиссару.
   Своим зрячим глазом Ур с тоской оглядел серые шершавые стены с зарешеченным окошком под потолком. На скамьях вдоль стен и на цементном полу сидели и лежали парни, и было видно, что почти все избиты, как и он, Ур. Он видел исполосованную обнаженную спину одного из парней, сидящего на полу. Другой хмуро разглядывал сломанные очки.
   Ур сунул руку в карман за платком, чтобы вытереть мокрое лицо. Платка не было. Он нащупал скомканную бумажку, расправил ее перед глазом. Это была листовка. Скорбное лицо Христа, терновый венец. Сверху крупно написано: "Разыскивается преступник". Внизу - краткое описание примет, а еще ниже: "Агитировал за ликвидацию крупной собственности".
   - Ну, как листовочка? - спросил Рене. - Это мы придумали.
   Ур пожал плечами.
   - Если бы Иисус явился сейчас, то его бы арестовали за красную пропаганду и подстрекательство, - продолжал Рене. - И сидел бы он с нами в тюрьме с подбитым глазом, вот как ты. А потом апостолы скинулись бы, собрали деньжат, и Христа выпустили бы под залог. И он бы плюнул на всю эту мерзость, вознесся бы к боженьке и сказал: "Пусть они там выпутываются сами, а я к ним больше не хочу". - Он захохотал, тряся волосами.
   - Рене, перестань богохульствовать, - сказал парень с поломанными очками.
   - Молчи, философ! - огрызнулся Рене. - Ты-то почему здесь, книжный червь? Сидел бы у своего толстопузого папочки-фабриканта и кушал бы куриную печенку.
   - Я не живу с родителями, - серьезно ответил тот. - А здесь я потому же, почему и ты. Система образования нуждается в реформе.
   - Придушить бы вас всех, философов, - сказал парень с исполосованной спиной. - Умники проклятые!
   - Заткнись, Лябуш! - крикнул Рене. - Это тебя с твоим Клермоном надо придушить.
   - Руки коротки!
   - Дурака мы сваляли, когда поддались вашим уговорам и пошли выручать ублюдков, которые заперлись на факультете. Пусть бы их похватали там. Вам бы только шуму побольше, а до остального дела нет. Какого дьявола Клермон затеял стрельбу?
   - Если б не такие слюнтяи, как ты, мы бы давно добились своего.
   - Чего? Передушили бы администрацию и протянули бы через весь городок полотнище с цитатой? И, между прочим, придержи язык. Я тебе покажу "слюнтяя"!
   Парень с исполосованной спиной вскочил и, ругаясь, направился к Рене. Тот воинственно шагнул ему навстречу. Камера опять загалдела, и не миновать бы драки, если бы вдруг не распахнулась дверь. На пороге встал дородный полицейский.
   - Тихо вы, боевые петухи! - гаркнул он. И, обведя взглядом камеру: Кто здесь Ур?
   Он дважды повторил вопрос, прежде чем Ур ответил. Полицейский посмотрел на него, прищурив глаз, как бы оценивая.
   - Вы? В таком случае следуйте за мной.
   В одиночной камере, куда привели Ура, была койка. Он сразу лег. Переход по коридору был не длинный, но Ур одолел его с трудом, каждый шаг вызывал боль в избитом теле.
   Он облизнул языком сухие губы. Ныл глаз. Но Ур уже стал привыкать к боли. Другое тревожило его - смутное ощущение какого-то неблагополучия. Что это? Откуда оно шло? Усталый мозг как бы отказывался анализировать новое ощущение. Ур погрузился в тяжелую дремоту.
   Вдруг он, раскрыв глаз, увидел человечка в белом халате, нацелившегося шприцем на его руку. Ур отдернул руку.
   - Не бойтесь, мосье, не бойтесь, это всего лишь обезболивающий укол, - скороговоркой произнес человечек и подмигнул ему. - Ну, смелее!
   Он сделал укол. Потом достал из чемоданчика флаконы, бинты и, покачивая головой, стал осматривать лицо и торс Ура, с которого давно уже сползли клочья рубашки.
   - Все бунтуете, все бунтуете, - ворчал он при этом. - Что это делается с вами, молодыми?.. Лежите, мосье, спокойно, я обработаю ваш глаз. (Ур почувствовал прикосновение холодного и влажного.) Будь удар чуть посильнее, глаз бы вытек... Сами лезете под удары, так и лезете, так и лезете...
   - Пить, - прошептал Ур.
   - Сейчас, потерпите немного... Повезло вам, мосье, глаз цел. - Врач осторожно поднял изодранную майку. - Кости, кажется, тоже целы. Здесь болит? Само собой, не может не болеть после такой взбучки. Но если бы ребро было перебито, вы бы взвыли не своим голосом... И чего вам только надо? Все не по вам, все не так, лезете и лезете под удары...
   Врач опять подмигнул Уру. Впрочем, это у него был, наверно, тик. Болтал он беспрерывно, но руки его между тем ловко и быстро делали свое дело. То ли от укола, то ли от примочек, а может, от воркотни доброго человечка, но Уру стало легче.
   Надзиратель с постным неподвижным лицом принес поднос с едой и питьем. Не переводя дыхания, вытянул Ур до дна бутылку ситро. Обед был хороший: луковый суп, антрекот с жареным картофелем, сладкий пудинг.
   Окна в камере не было, но откуда-то лился скрытый свет. Пожалуй, он был чересчур ярок. Ур забылся сном.
   Наверное, он проспал часа четыре. Проснулся весь в поту. И опять кольнуло его неясное ощущение чего-то болезненного, случившегося не с ним, но с близким человеком. Уж не с матерью ли произошло что-то или с отцом?..
   Глаз болел меньше, но опухоль еще не спала. Ур попробовал сесть на койке, и в этот момент повернулся в скважине ключ, в камеру вошел надзиратель с подносом, на котором стояли бутылка с желтой жидкостью, сифон, два стакана и пепельница.
   "Солидные приготовления", - подумал Ур.
   Вошел человек в песочного цвета костюме и галстуке, испещренном красными и синими кругами. Лицо у него было неприметное - неопределенного цвета волосы, нос ни прямой, ни горбатый, ни заостренный, подбородок скругленный, но взгляд глубоко посаженных глаз цепкий, колючий. Вошедший кивком услал надзирателя за дверь, сел за стол, аккуратно вздернув брюки на коленях, и устремил на Ура проницательный взгляд.
   - Вы должны отвечать на мои вопросы, - сказал он, выкладывая перед собой большой блокнот и шариковую ручку. - Честные ответы смягчат ваше положение. Вы меня поняли?
   - Лучше по-английски, - сказал Ур. - Если вам не трудно.
   - Ладно, попробуем. - По-английски комиссар говорил неважно, но, в общем, они с Уром понимали друг друга.
   - Ваше имя и фамилия, мосье?
   - Ур. Это и то и другое.
   - Значит, фамилии нет? Допустим. Документы? Тоже нет? Допустим. Гражданином какой страны вы являетесь?
   - Я еще не выбрал.
   - Еще раз предупреждаю: вы должны отвечать честно, иначе навлечете на себя серьезные неприятности. Откуда и с какой целью вы приехали во Францию?
   - А почему я должен отвечать на ваши вопросы?
   - Потому что вы арестованы за участие в беспорядках.
   - Я попал в эту драку случайно.
   - Это я и намерен выяснить - каким образом вы сюда попали. Итак, мосье: откуда вы приехали и с какой целью?
   - Я приехал из Советского Союза. Моя цель - осмотреть Океанариум в Санта-Монике.
   - Вы советский подданный?
   - Я уже сказал вам, что не имею никакого подданства.
   - Допустим. - Комиссар быстро записывал ответы Ура. - Как вы попали в Советский Союз? Откуда?
   - Это должно интересовать не вас, а советские власти.
   - Хорошо. Каким образом вы перешли границу Франции? Уж такой вопрос, надеюсь, я вправе задать?
   - Пожалуй. Я приплыл в Санта-Монику на своем корабле.
   - Приплыли или прилетели?
   - Вы слишком любопытны.
   - Уж такая профессия. Итак?
   - Пускай будет - прилетел.
   - Куда девался ваш корабль после того, как вы выпрыгнули из него в море?
   - Думаю, что он улетел.
   - В нем были еще люди? Кто они?
   - В нем никого больше нет.
   - Изумительно интересно, мосье. Вы хотите сказать, что управляете кораблем сами, дистанционно? Как вы это делаете?
   - Боюсь, что вы не поймете. У вас в сифоне не оранжад?
   - Содовая. А это виски. Сейчас вам налью.
   - Только содовой, пожалуйста.
   Комиссар налил ему полный стакан. Себе он плеснул на дно стакана виски и, не разбавляя, выпил одним мощным глотком.
   - Мосье Ур, - сказал он, закурив, - вам я не предлагаю сигареты, потому что знаю, что вы не курите. Нам вообще известно о вас больше, чем вы думаете. Согласитесь, что к человеку, путешествующему без паспорта, без виз, без гражданства, проявляется повышенное внимание. В наш беспокойный век, мосье, от журналистов, как и от людей моей профессии, ничто не может укрыться. Итак: мы знаем, что вы и в Россию прибыли таким же странным способом, как и во Францию. Вы работали в одном из прикаспийских городов в институте, занимающемся проблемами моря. Затем вы нанялись в цирк и выступали в одном из черноморских городов с опытами телекинеза. Вы прилетели в Санта-Монику и устроились работать за пансион в Океанариуме у доктора Русто, который высоко оценил ваши познания в океанологии, но, по свойственной ему безалаберности, не проявил интереса к вашему происхождению. Вы - извините, что касаюсь интимных вещей, - очаровали дочку американского яичного промышленника и поехали с ней в Одерон, не стану уточнять, с какой целью. Вам не повезло: вы влипли в студенческие беспорядки и ввязались в драку, и вам основательно перепало, о чем, поверьте, мы сожалеем. Драка есть драка, мосье, и остается только благодарить провидение за то, что ваш глаз уцелел.