Задорнов Николай Павлович. Война за океан

   – Но губернатор прислал лишь часть того, о чем мы просили. А вы видели наши пушчонки с брига «Охотск»? Были еще две, они отправлены – одна в Николаевский пост, а другая – в Де-Кастри.
   Римский-Корсаков думал о том, как нехорошо, что Муравьев дал честное слово, а ничего не сделано, парохода нет. И при всем этом Геннадий Иванович исследовал Сахалин и ушел туда с десантом. На карте явилась масса новых пунктов. Пока наша эскадра стоит в Японии, тут – по карте видно – жизнь далеко ушла вперед. Он понимал, каких трудов стоило занять каждый новый пункт.
   – А какое впечатление у вас от нашего Петровского?
   – Прекрасное! Я уж говорил доктору, что это единственное место на океане, где англичанами и не пахнет! Здесь все очень основательно сделано, и молодцы ваши производят отличное впечатление.
   Она думала: «Все это так. Но идет зима, а у нас нет запасов сахара, масла мало, нам опять предстоит питаться ржавой рыбой, хлебом из старой муки и звериным мясом, к которому начинаешь чувствовать отвращение».
   – Да, это так! – произнесла она. – Мы обстроились, и у нас все есть… Но какова будет зимовка на наших новых постах? В Де-Кастри и Хади? Какие там отношения с туземцами? Вы не хотите посетить эти посты на обратном пути в Японию?
   – Я…
   – Вы ограничены временем и спешите в Японию?
   – Нет, это ничего не значит! – вспыхнул Римский-Корсаков и подумал: «Черт побери! В самом деле, долг мой зайти в новые бухты, какую бы я ни снес за это ответственность. Мало ли что там могло случиться». – Я бы прежде всего хотел встретить Геннадия Ивановича и откровенно объяснить ему все. Я сам считаю требование адмирала Путятина недостаточно верным.
   – С Сахалина он возвратится в Де-Кастри и высадится там, чтобы следовать вниз по Амуру.
   – Я непременно зайду в Де-Кастри. Адмирал ограничил меня временем, так как он опасается, что начнется война, известия о ней могут быть в Шанхае, и по прибытии в Нагасаки шхуна немедленно пойдет в Шанхай за ними. Но судьба новых постов заботит меня, и я непременно постараюсь посетить и Хади, и Де-Кастри. Даже если мне не удастся увидеть Геннадия Ивановича, то я увижу, что делается на этих постах, и постараюсь, чем возможно, помочь…
   Ее чистый взгляд был полон благодарности.
   – Муж запаздывает, и я очень сожалею, что вы не увидите его здесь. Да, вам надо повидаться. Конечно, проще надеяться на встречу в Де-Кастри. Если его там не будет, вы сможете, ожидая его, зайти в Хади. Вы объявите адмиралу, что у вас не было иного выхода узнать истинное положение вещей с Сахалином, как встретить самого Невельского, так как никто ничего не знал, вы застали в Петровском лишь дам под начальством доктора. Это уважительная причина. Вы искали его, желая исполнить приказание адмирала.
   Римский-Корсаков почтительно склонил голову. Заговорили о Хади.
   – Муж назвал его именем императора Николая. Это Императорская гавань. Он говорит, что это в самом деле царь-гавань, как существует царь-пушка.
   Екатерина Ивановна заметила, что в Хади не бывают маньчжуры, туда даже не заходят китобои. Они не знают ее. Поэтому там нельзя приобрести продовольствия.
   – Ведь иностранные китобои иногда помогают нам. Но они требуют за свои продукты серебро или меха. Сначала мы не знали и опасались их и даже стремились запретить им посещение края. Но теперь американцы, как и маньчжуры, которых так опасаются в Петербурге, не раз выручали нас. Если это не было бы запрещено законом и у нас были бы люди, мы могли бы мыть золото на наших речках и таким образом добывать себе пропитание, которого нам не дает правительство.
   Много нового услыхал на этом обеде Воин Андреевич.
   «Медлить нельзя, – решил он. – Надо спешить скорее навстречу Невельскому. Ну и досталось мне за адмирала!»
   Явился боцман и доложил, что все готово.
   «Какое счастье, что посланцем от адмирала явился именно Римский-Корсаков, – думала Екатерина Ивановна. – Что было бы, если бы явился кто-то вроде Буссэ? Но того Геннадий взял в железные рукавицы. Да, Воин Андреевич все понял».
   – Так будет война, Воин Андреевич?
   – Очень возможно! А как здесь в таком случае?
   – В случае войны мы все уходим в Николаевский пост. У нас есть об этом распоряжение Геннадия Ивановича. Разве доктор не сказал вам?
   – Нет.
   – Геннадий Иванович говорит, что рано или поздно война будет. Но он говорит: Турция – предлог, а проливы – глупость. Он уверяет, что где-то на юге тут есть свой Босфор и свой Золотой Рог^[48] и что эти проливы будут наши, но не в Турции, где они нам не нужны, а здесь, на Востоке, где они необходимы нам и для России важней.
   Римский-Корсаков поднялся, попрощался с дамами. Они перецеловали его, вышли проводить. По случаю отъезда гостей вся команда отпущена с работы.
   Опять погода сумрачная. Орлов и матросы собрались на берегу. Едва баркас отошел на два кабельтовых, как все разошлись, видимо по работам.
   Ветер, окрестные сопки занесло мглой. Залив слегка зашумел, а на море, за островом, настоящий шторм.
   Слева долго тянулись унылые пески.
   Ветер становился все сильнее. Пошел дождь. Следовало бы высадиться на берег и ставить палатку. Но Воин Андреевич спешил. Он был как наэлектризован всем, что услыхал от Екатерины Ивановны. Прежде, даже при всем сознании долга, он не рискнул бы переваливать Амур на ночь глядя, когда крепчает ветер и хлещет сильный дождь. Но когда такая женщина переносит в тысячу раз худшее стоически и безропотно, стыдно задерживаться. Казалось, сама родина говорила с ним ее устами. И на шхуну хотелось добраться поскорее. Там сухо, тепло, почувствуешь себя дома, все можно обдумать, записать, впечатления привести в порядок и грога горячего выпить, согреться.
   «В Хади? В Де-Кастри? С радостью! Пусть адмирал бранится, волосы рвет на себе, отстраняет меня от командования, но я исполню свой долг и все, что я смогу, отдам из своих запасов на новые посты. Задержусь под предлогом, что ищу Невельского. Да, от такой умной и прекрасной женщины куда приятнее получить приказание, чем от адмирала!»
   А про Невельского всегда какие-то слухи пускают! В чем только его не обвиняли!
   Вдруг западали снежинки. Ударил сильный порыв ветра, рванувший паруса. Их пришлось рифить^[49]. Никогда не думал Воин Андреевич, что мелководный залив может так разыграться. Пошли порядочные волны.
   Шли гораздо быстрее, чем сюда. Вот и прошли Лангр. Сразу все вдруг запенилось, загрохотало. Амур бушует, как море. Тяжелый баркас подняло на вершину волны. Смутно виден близкий берег. На нем ни зелени, ни красных скал. Черные, как железные, скалы. Сумрак, мгла.
   А далеко-далеко за кипящими волнами под сопками другого берега мерцает огонек. Это шхуна.
   Амур кидает баркас, валит его, плещет, окатывает гребцов и рулевого. Через час начались отмели, но и около них грохочет. За большой отмелью стало тише. Потом опять прошли через волны: видимо, была глубина. Ночью, мокрые до нитки, подошли к шхуне. Тут за большой отмелью совсем тихо.
   Чихачев встретил Воина Андреевича. Он узнал в Николаевском посту все новости.
   Римский-Корсаков обрадовался своей шхуне, своей каюте, переоделся во все сухое. Он собрал офицеров, объявил им, что есть важнейшие соображения, по которым непременно должно искать встречи с Невельским. Шхуна пойдет в Де-Кастри и Хади.
   «Да, нелегок путь открывателя, – думал он. – Быть моряком-офицером на южном море или плавать между европейскими портами, рисоваться перед женщинами и ухаживать за ними на берегу или, особенно, на пассажирских судах, где флирт неизбежен, – это ли не занятие для бездельников, именующих себя моряками? Ведь на берегу чуть не каждого моряка считают подобной тварью, охочей до удовольствий».
   Хороший урок дала ему Екатерина Ивановна. «А я со всеми офицерами нашей эскадры до сих пор тоже считал себя чуть ли не героем. Нет, право, полезно на родине побывать после роскошных портов и европейских колоний, и познаешь ты, как еще много и много должен трудиться для того, чтобы сметь называться русским. А матросы довольнешеньки, что побывали в России, у своих, и надолго пошли теперь рассказы в жилой палубе».
   На другой день под парами к вечеру вышли из лимана.
   – Обратно по знакомому, как по-писаному, – шутил Воин Андреевич.
   Холодало. Грозным и черным было море вокруг. Черные, как железные, скалы Татарского берега. Берега расходятся, все шире расступается бурное море, как бы давая полный простор шхуне.
   На другой день утром Корсаков заметил, что сопки Сахалина ярко-сини, а вершины их белы. Снег в горах. Днем шел дождь со снегом, потом всю ночь валил снег. Утром засияло солнце, было тепло. На прибрежных сопках лес из голых лиственниц, как иглы дикобраза.
   Вошли в Де-Кастри. Бухта в горах, на сопках все желто. На берегу маленький пост, два бревенчатых домика. Шестеро матросов под начальством фельдшера заканчивают постройку. Фельдшер временно заменяет начальника поста. Он сказал, что Невельской еще не приходил с Сахалина, должен еще зайти в Императорскую.
   Начальник поста в Де-Кастри, мичман Разградский, которого Чихачев знал по весне и лету прошлого года, уехал по делам через перевал, на озеро Кизи, к своему товарищу Петрову, который строит пост на берегу Амура, у входа в протоку, ведущую к озеру.
   Николай Матвеевич вспомнил, как явились с «Оливуцы» эти молодцы и как Невельской огорошил их своим приемом, велел спать под елкой. Теперь оба освоились, и Николай Матвеевич с оттенком зависти подумал, что они с успехом обходятся без него. Два важнейших новых поста под командованием этих молодых новичков: Кизи – у Петрова, Де-Кастри – у Разградского.
   На посту Чихачев встретил знакомцев.
   – Еткун! Араска!
   – Колька!
   Чихачев перецеловался с туземцами и прослезился от радости, забывая в этот час, что он богат, и снова становясь простым человеком.
   – Ты, Колька, теперь на китобое? – спрашивал Еткун.
   – Нет.
   – Че пришел? Иди, Колька, кушать рыбу и матросов своих зови. Это твой капитан?
   – Да, знакомься.
   Еткун повел гостей в юрту.
   – А где Афоня? – спросил Чихачев.
   – Он оленей завел и живет на озере Чля. Обедает вкусной олениной. Давай, Николай, опять в карты играть. Ты тогда пуговицу у меня неправильно выиграл. Ты сказал, я обманываю? Неверно, ну, давай сыграем.
   «Неужели это был я?» – думал Чихачев.
   – Колька у тебя на шхуне? – спрашивал Еткун у Римского-Корсакова. – Он хитрый! Ты с ним в карты не играй, обманет! Нас обманывал, говорил, я пуговицу неправильно выиграл. Вот такую, – подергал гиляк медную на мундире капитана. – Не хочет опять играть! Ты капитан? Играй ты за него. Давай, чего смотришь? У тебя столько пуговиц хороших. У меня Невельской приятель, тоже со мной играл в карты, не обманывал!
   – А где Чумбока?
   – Чумбока пошел с Невельским на Сахалин. Он бывал еще давно в Аниве и все там знает.
   Утром чуть свет Римский-Корсаков, оставив письмо на имя Невельского, отправился к Сахалину за углем. Днем темно, бушует море, грохочет, пенится, временами валит снег, на палубах сугробы, потом хлещет дождь, и все обледеневает.
   Воин Андреевич подолгу сидел у себя в каюте. Был у него любимый брат, девятилетний Коля^[50]. Воин Андреевич писал домой письма из Африки, Индии, Японии, зная, что мальчик станет слушать чтение их с волнением. Коля бредил путешествиями, мечтал побывать в разных странах.
   Римский-Корсаков начал письмо о путешествии в Петровское. Он писал, как на берегу океана посетил единственный пункт, где и не пахнет английским духом, где в тяжелых условиях живет и трудится горсть русских. Каждую строку, он знал, прочтут Коле, и желал, чтобы тот гордился, что он русский, чтобы с детства чувствовал величие России и знал о великих целях, что стоят перед его народом.
   Коля – необыкновенный мальчик. У него редкие способности к музыке. Воин желал дать его воображению пищу, которой ум Коли так жаждал. Он знал, что его письмо произведет сильное впечатление на мальчика. Пусть узнает, как после Англии, Индии и Японии рады были мы нашей суровой родине, бревенчатому селению, добрым и отважным людям и много прелести нашли в маленьком Петровском.
   Воин знавал немало умных, даже, казалось бы, гениальных, смышленых, способных ребят, ум которых жадно впитывал те интересы, которыми жили взрослые, окружающие их. Но из них получались чиновники или дельцы. Воин Андреевич не желал брату своему Коле такой участи.
   Оставив на Сахалине Чихачева с матросами, чтобы заготовляли уголь, шхуна «Восток» снова вернулась в Де-Кастри.
   Оказалось, что Невельской высадился и сразу поехал на Амур. Он спешил до ледостава спуститься по Амуру. Оставил письмо Римскому-Корсакову с кратким описанием того, как занят был Сахалин. И другое письмо, для адмирала.
   Торопился, как всегда, очень сожалел, что не повидал Воина Андреевича, и очень, очень, благодарил его. Между прочим, сообщал, что на юге Сахалина еще совсем тепло.
   – Жаль и мне, что не повидал я старого товарища, – говорил Воин Андреевич. – Он как молния сверкающая проносится; энергия его неисчерпаема. Не дай бог, сломится. Бога надо молить, чтобы дал ему силы и здоровье.
   Шхуна снова шла к Сахалину. Вдали отчетливо видны горы в снегу. Теперь за углем, а потом – в Хади, надо узнать, как просит Геннадий Иванович, прибыл ли на зимовку транспорт «Иртыш» и остался ли там «Николай» – большое судно, принадлежащее Компании.
   «А потом – на юг! В Японию! С отчетом адмиралу! Представлю ему все. Опять, верно, придется мне сидеть на дипломатических переговорах!»
   Пока вокруг ветер, холод, опять снег несет с дождем, сопки на обоих берегах в снегу, леса голы, листья опали.
   Грозная, родная осень. И уж не за горами зима.

КНИГА ВТОРАЯ
Амурский сплав

Глава первая
НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ

   … Русская дипломатия, которая опаснее русского военного искусства, снова принялась за работу…^[51]

К. Маркс

   В ночной тишине оглушительно грянул ружейный выстрел. С вечера термометр показывал сорок два градуса – температура редкая для здешних прибрежных мест. В такой мороз каждый звук слышится отчетливо.
   Невельской, откинув одеяло, вскочил и зажег свечу.
   Последовал второй выстрел.
   – Тревога? – приподнявшись на локте, с испугом спросила Екатерина Ивановна. Она опустила ноги на шкуру лося, служившую ковром. Сквозь сон, меживший веки, на лице ее являлось выражение силы и энергии, руки невольно протянулись к маленькой кроватке, где спал ребенок. Екатерина Ивановна в чепчике, ночном капоте. Она взяла заплакавшего младенца и прижала его к груди.
   Невельской оделся, взял пистолет и вышел. Сквозь морозную мглу тускло светила половинка луны. На снегу виднелись черные силуэты людей и оленей.
   – Почта, вашескородие! Антип приехал, – доложил боцман Козлов.
   Боцман в полушубке и большой мохнатой шапке, почти скрывающей лицо. Тут же двое часовых с ружьями и тунгусы.
   – Почему стреляли?
   – Обознались, вашескородие! Мчатся вдруг из-за бугра без колокольцев. Да вон их сколько!
   На этот раз тунгусы приехали втроем и оленей было больше.
   – Шибко гнали, – говорил старый тунгус Антип. – День и ночь гнали! Война с турком!..
   Боцман крякнул от удивления:
   – Началось, значит!
   – Война-а? – переспросил один из часовых.
   Невельской повел нарочных в дом.
   – Слышишь, Катя, Антип приехал, – сказал он, приоткрывая дверь спальни. – Привез важные известия. Война с Турцией началась. Сейчас прочту, что Николай Николаевич пишет.
   Антип скинул шубу на пол, задрал меховую рубаху и отстегнул кожаную сумку, висящую на груди. Сын его, рослый, румяный детина, разговаривал с боцманом.
   Невельской открыл сумку и вынул пакеты. Он велел боцману отвести тунгусов в избу для приезжающих, дать по чарке водки, накормить и выдать табаку.
   Когда все ушли, боковая дверь приоткрылась.
   – Можно к тебе? – спросила Екатерина Ивановна.
   На дворе февраль. За зиму это первая почта. Она ждала ее с нетерпением.
   – Зайди, мой друг. Да мы тут выстудили, оденься потеплее.
   Она вернулась, накинула шаль и снова вошла. Из-за плеча мужа смотрела на бумагу. По телу ее пробежала нервная дрожь.
   – Какой подлец Кашеваров! – сказал Геннадий Иванович. – Пишет, что на наше с тобой имя пришли в Аян письма из Петербурга. Под предлогом, что не смеет получить сам, шлет повестки, чтобы мы расписались и прислали доверенность на его имя. Носит же земля таких бюрократов. Вот единственное письмо тебе от Саши.
   – Что же, в самом деле война? – нервно поводя плечами, но несколько успокаиваясь, спросила Катя.
   – Послушай, что пишет Николай Николаевич.
   – Из Парижа?
   – Нет, из Петербурга.
   – Так он вернулся?
   Муравьевы лето и осень отдыхали во Франции у родственников Екатерины Николаевны.
   – От двадцать шестого октября… Он тут мне упреки и укоры делает: «Вы неуместно писали мелочные и необдуманные бумаги в главное правление… Не увлекайтесь огромными своими предприятиями, которые исполнены быть не могут и к существу дела не ведут».
   Что ты скажешь, ангел мой! Я у тебя и мелочен, и в то же время с пустыми огромными предположениями. Это южные гавани, значит, по его мнению, пустые предположения и не могут быть нами заняты!
   «А постарайтесь только приготовить лес для размещения трехсот человек, которые к вам в течение июля должны прибыть».
   Дай бог, если это так! Но вот…
   «Затем обращаюсь к политическим делам. Объявлена война с Турцией. Англия и Франция заключили союз и вступаются за турок. Со дня на день здесь ожидается разрыв с этими державами и всеевропейская война».
   Опять пропуская какие-то служебные подробности, Невельской прочел дальше:
   – «Война уж началась на Дунае, и первыми были в бою канонерские лодки и отличились».
   Губернатор писал, что и на восточных берегах теперь надо быть в готовности и привести все в порядок, что союзники явятся и туда, что англичане уже ввели свой флот в Мраморное море и что «все эти обстоятельства имеют непосредственное влияние на наши амурские дела».
   – «Я располагаю всеми средствами, чтобы с открытием навигации быть у вас, может быть, даже и прямым путем по Амуру в Николаевский пост. Вы сами отлично понимаете, что все это значит».
   Прочитав эти слова, Невельской перекрестился:
   – Дай бог! Если он наконец прибудет с войсками, это счастье!
   «Вы сами можете заключить, любезный Геннадий Иванович, что теперь нам надо дорожить всеми средствами и думать не о распространении и заселении наших владений, но о защите их и беречь казну государственную…»
   – Опять понес! – воскликнул Невельской с досадой. – Уж я ли казны не берегу! – И подумал: «И людей и семью заморил!» – Легко им в Париже да в Петербурге в палатах решать амурские дела!
   – «Жена не поспеет писать Екатерине Ивановне, – продолжал он читать, – но со следующей почтой непременно напишет, а потом вместе со мной и сама к вам приедет. Покуда обнимаю от всего сердца Екатерину Ивановну. Я целую ее ручки и вашу малютку-гилячку. Убедительно прошу племянницу мою удерживать перо своего мужа, который все прекрасно делает, но многое портит своим пером».
   Невельской улыбнулся, словно губернатор польстил ему. Геннадий Иванович не раскаивался в душе, что «портит многое своим пером».
   – Я мало еще им писал! Тысячу раз надо было сказать, что они подлецы. Вся их политика ничтожная! Теперь погонят людей на бойню, расходуют средства, которым счета нет.
   Екатерина Ивановна пошла к детям. Тяжко болеет маленькая «гилячка», как называл Муравьев старшую дочь Невельских, полуторагодовалую Екатерину. Она без молока, как и только что родившаяся Ольга. Позавчера от бескормицы пала последняя корова.
   «Как знать, – думал Невельской, глядя куда-то вдаль, сквозь обмерзшие окна, – может быть, это к лучшему, война все переменит, рухнет наша восточная политика. Буря очистит все. Ну, господа, накликали вы беду на свою голову. Правда, говорят, нет худа без добра. Вот теперь правительство разрешает плыть по Амуру. Конечно, будь у нас голова на плечах, все могли бы сделать без войны».
   – Меня не слушали, так война их заставляет, – сказал он, входя в комнату жены с бумагами в руке. – Теперь я верю, что Николай Николаевич прибудет к нам. Хорошо, что мы на Николаевском посту вовремя стали готовиться к этому.
   Катя при свете огарка, который тускло озарял бревенчатую стену с кое-где намерзшим льдом, разбирала на листочке милый почерк сестры.
   Саша писала о себе, о своем муже. Мазарович после женитьбы назначен командиром казачьего полка в Красноярск. Сообщала про последние моды, тут была масса милых и приятных подробностей из жизни сестрички, описывалось красноярское дамское общество.
   Невельской присел подле больной дочери. Он сидел тяжелый, словно с грузом на своих покатых плечах. Большой белый лоб его, казалось, стал еще больше. За последний год чуть поседели виски.
   – Только бы Коля Бошняк перезимовал благополучно. Бог знает, дошли олени или нет.
   С начала зимы из залива Императора Николая не было никаких известий. В ноябре из Мариинского поста с озера Кизи приезжал Александр Иванович Петров с донесениями и требованием товаров. Но и он про зимовку в Хади ничего не слыхал. Когда в октябре, после занятия Сахалина, Невельской, проезжая из Де-Кастри через Кизи, сказал Петрову, что придется позаботиться о зимующих в Императорской гавани, тот возмутился: «Мало еще у меня обязанностей: я начальник и Николаевского и Мариинского постов. Только мне не хватало еще заботиться об Императорской!»
   Но сейчас оказалось, что он честно исполнял наказ Невельского и все это время пытался узнать у туземцев, что делается на новом посту. Но те и сами ничего не знали. Они уверяли Петрова, что в Хади можно проехать зимой по замерзшим речкам и через хребты и будто путь недолог – дней десять.
   Невельской и Петров посоветовались и решили, что надо Александру Ивановичу туда ехать самому.
   – Так с богом, – сказал Невельской. – Но помните, вы нужны. Если по дороге встретите гонца оттуда, возвращайтесь обратно.
   Петров отправился на двух нартах, груженных продовольствием.
   Десятого января, в самые страшные морозы, вдруг явился Дмитрий Иванович Орлов. Невельской оставил его осенью на южной оконечности Сахалина искать гавань для зимовки «Иртыша».
   На Дмитрии Ивановиче лица нет, он худ и бледен, как мертвец, с огромной седой бородой.
   – Боже мой, что с вами? – спросил Невельской.
   – Беда, Геннадий Иванович.
   – Да что такое?
   – Вот рапорты из Императорской. Я оттуда. Там зимуют «Николай» и «Иртыш». Голод, и люди мрут. «Иртыш» не пошел на Камчатку. Поздно ушли с Сахалина. Пришли без руля, с повреждениями. Руль потеряли в шторм. Для зимовки не осталось никаких запасов.
   – А Буссэ? Ему же дано было мной приказание на этот случай. У него есть все!
   – Мало ли что, да нам он перед уходом с Сахалина ничего не отпустил.
   – Как ничего не отпустил?
   – Я сам шел на «Иртыше» с Сахалина. Да вот, пожалуйте, в рапорте командир «Иртыша» все пишет.
   – А ведь я все запасы продовольствия оставил этому прохвосту Буссэ. Только бы он не трусил на Сахалине и увереннее себя чувствовал. А он…
   – Не только не дал, но снял все последнее с «Иртыша», будто надо ему для зимовки.
   – Отнял запасы? Как он смел? Да что же вы смотрели?
   – Да я прибыл в Аниву, когда с «Иртыша» уже было все снято.
   – Так вот он каков, Буссэ. А я было надеялся на него!
   «Но каков Дмитрий Иванович! – думал Невельской. – Бесстрашный путешественник, а с бюрократами бессилен, бумаг и доносов боится. Пуганая ворона! Из-за боязни ответственности он в пятидесятом году гиляков струсил. В страхе перед штемпелем и кокардой! Ярыг боится!»
   – А что же командир «Иртыша» Гаврилов?
   Дмитрий Иванович развел руками.
   Рапорты от Бошняка, Гаврилова и Клинковстрема были один другого тревожнее. У Гаврилова один умер и пять больных. И это еще в конце ноября, а теперь январь. Что же там сейчас?
   В Хади Орлов пришел на «Иртыше» после исследования Сахалина. Оттуда через горы сухопутьем отправился на Амур. Но путь оказался не на десять дней, как уверяли туземцы. Орлов пробирался целый месяц. Съел собак, остались две, и те не шли. Силы покидали его. Лежа у костра, он умирал с голоду. Ночью его нашел Петров, шедший с огнем в руке.
   – Где Афоня? – спросил Невельской, обращаясь к своим офицерам.
   – Кочует с оленями на озере Чля, – отвечал поручик Воронин.
   Невельской велел немедленно послать за ним.