Задорнов Николай Павлович. Война за океан

   – А как же шаман, если ты крестишься?
   – А саман тозе! Ево мне не месает. И ты спроси саман, как ево летает. Ево умеет. Ево летает и цузой баба попадает. Тебе тозе, наверное, так хоцет?
   – Я тебя крещу! – не слушая Еткуна, продолжал Можайский. – В шамана верить не надо. Попросим нашего попа, а я буду твой крестный отец и дам тебе свое имя. Ладно?
   – Конесно!
   – Так ты думаешь, – сказал Можайский, налегая на весла, в то время как Еткун сидел на руле, – человек может летать?
   – А це, тибе этим дела думает?
   – Да.
   – Однако без церта дела не могу, – ответил Еткун и сплюнул за борт, – саман посоветовай, ево знает… А це, Саска, тибе по земле не хоцу ходить? На земле тозе хоросо…
 
   Пришла «Аргунь». Прибыл Невельской. Еще издали заметил он, что фрегат без мачт. Они спилены. Команда малочисленна. Почувствовалась старость судна.
   – Где адмирал? – спросил Геннадий Иванович, поднявшись на палубу и поздоровавшись с Уньковским.
   – Его превосходительство два дня как отбыли на «Диану», – ответил Уньковский. – А позвольте спросить, Геннадий Иванович, где паровая шхуна?
   – Она не приходила ко мне, и где сейчас – неизвестно. Я ждал ее в Петровском, так и не дождался…
   – Что же с ней?
   – Китобой, пришедший на рейд Петровского, сказал, что встретил ее в ста милях от Аяна. Погода была хорошая. Вражеских судов в Охотском море нет.
   – Так вы полагаете…
   – Полагаю, что, придя в Аян, генерал по какой-то причине послал шхуну на Камчатку. Судьба ее все время заботила Николая Николаевича. Видно, на Камчатке тяжелые бои. У меня такое чувство, что зря ведем «Палладу» и зря «Диана» сейчас снаряжается в Японию, когда надо было всеми силами выручать Камчатку. Тысяча матросов, два фрегата!
   – Теперь уже поздно! – ответил Уньковский.
   Перед Невельским вытянулись Еткун и Араска – оба в полинялых матросских рубахах, помытые и причесанные.
   – А я искал вас и ругал. Здорово, Араска! Как так, Еткун, ведь я велел вам ожидать?
   – Моя теперь не Еткун! – отвечал гиляк.
   – Он у нас крестился, Геннадий Иванович, – стал объяснять Уньковский.
   – Моя кресный отец есть русский молодой парень. Моя старик – сын, а ево молодой – все равно отец! Моя теперь Можайский, а фамилия – Александр!
   – Только наоборот, Александр – имя, а Можайский – каль^[121], – отвечал Невельской.
   – Нету! Своя каль не бросаем.
   – Потеха с ним! – сказал Уньковский.
   Невельской заметил, что судно идет хорошо.
   – Без адмирала и фрегат пошел. Видите, сколько прошел.
   – Когда я шел на баркасе из Петровского, вы еще на траверз Лангра не выходили.
   – С помощью божьей и Воронина движемся без адмирала и без паровых средств!
   «Аргунь» повела «Палладу». Шлюпки возвратились, измученные непрерывными трудами гребцы пошли отдыхать.
   Погода хорошая. Похоже, что «Паллада» благополучно перейдет на северный фарватер. Весь лиман пройден от южного пролива до северного.
   – А барометр пошаливает, и ваш коронный лоцман обещает бурю, – замечает Халезов.
   Перемена погоды может быть. В эту пору, Невельской знает, бывают сильнейшие штормы, приходящие с юга.
   Вечером допоздна Невельской и Уньковский сидели в опустевшем адмиральском салоне. В речах Уньковского чувствовалась обида, что его не берут в Японию… Зная, как Невельской любит говорить про описи новых бухт, он рассказал ему, какие гавани видел на юге Уссурийского края. Геннадий Иванович слушал как зачарованный. Уньковсхий уверял, что и почву там смотрел, преотличная земля.
   – Из малоземельных губерний хлынут сюда переселенцы, украинцы пойдут, климат для них подходящий!
   – Дай бог дожить и увидеть! – сказал Невельской.
   – А фрегат какой умница! – воскликнул Уньковский. – Как он сразу все понял! И пошел без адмирала! Право, я уж много раз замечал, что фрегат хорошо себя ведет, если его нет. Я полагаю, что ни один корабль его не потерпит, так как он есть ханжа и лицемер, что противно всякой природе.
   – Я не верю в приметы, – подхватил Невельской. – Но, если я иду на своем «Байкале», который я сам строил, то мне все удается. На нем обошел я вокруг света на три месяца раньше срока. Шлюпка с «Байкала» нашла Амур и пролив к югу… Да и Сахалин я занял на «Байкале! Что вы скажете?
   – Я скажу, что все-таки адмирал те посты снял с Сахалина, чему ваш «Байкал» не помог!
   Уньковский попросил его признаться, почему он против Японской экспедиции.
   – Никогда не был! И ни боже мой! Руку японцам надо тянуть, но не вокруг света. Надо заселить и развить Амур, Сахалин и Приуссурийский край.
   Чуть свет Невельской уже в рубке.
   – Будет сторм! – уверенно заявил Араска, когда солнце взошло. – Вот этим птица наверх летает и сразу на низ.
   – Как барометр? – спросил Уньковский.
   – Упал на два деления! – отвечал Халезов.
   – Завтра ли, ноцью ли, – добавил Еткун.
   – Бар перешли, слава богу! – сказал Невельской, вернувшись к обеду с «Аргуни». – Мы в Охотском море.
   – Я уже вижу какое-то судно. Что оно тут делает?
   – Это американцы занимаются своим любимым делом – бьют наших китов, на что мы смотрим с берега! – в тон ему ответил Невельской. – Стал напротив гиляцкой деревушки. Означает, что идет мена или предстоит грабеж. Верно, Еткун?
   – Американ сляет, маленько охотит. Нас обманет и морда бьет, голова бьет. Араску так бил, ево кровь горлом сел, а американ бил есе. Церта ему! Фрегат увидит – не трогает никого. Боится.
   – Надо скорее переходить на северный фарватер, – сказал Невельской, – погода меняется.
   Начинался ветер порывами, к ночи поднялся шторм. Отдали запасные якоря. К утру шторм загрохотал с огромной силой. Море ревело. Американское судно оказалось лежащим на кошке у сахалинского берега. Огромные волны били в него, видимо ломая обшивки. Судно казалось брошенным командой.
   «Аргунь» ушла еще вчера в лиман. Ее не видно.
   Вдали около острова Удд терпело бедствие другое китобойное судно. Хотели идти туда на помощь, но шлюпки заливало, люди едва спаслись, и Невельской поднялся на борт мокрый до нитки.
   Шторм крепчал. Гиляки, как птицы в сильный ветер, сидели у рубки, прижавшись друг к другу. Стихать стало ночью. Утром пришла шлюпка с «Аргуни». Араска отправился на берег и вернулся в ужасе: гиляки вырезали и повыбрасывали в море весь экипаж разбитого китобоя.
   – Что мне с ними делать! Это какая-то война беспощадная! – воскликнул в горькой досаде Невельской. – Чего только мне разбирать тут не приходится! Можно с ума сойти…
   Неожиданно прибыл на баркасе адмирал. Он осмотрел потрепанную штормом «Палладу» и пригласил на совет Невельского, Уньковского и Халезова.
   – «Паллада» в реку не войдет! – стоя у стола и держа в руке сигару, резко заявил адмирал.
   Невельской ответил, что главное пройдено, остается немного.
   – Я не смею рисковать! Я должен идти на «Диане» в Японию и не могу ждать, пока «Паллада» пройдет по всем мелям.
   – Идите в Японию, ваше превосходительство, – выпалил Невельской, – а мы фрегат введем.
   С неожиданной решительностью Путятин заявил, что «Паллада» по глубокому сахалинскому фарватеру должна возвратиться к мысу Лазарева. А оттуда, на буксире у «Дианы», она пойдет на зимовку в гавань Хади.
   – Ей там будет спокойно! Что же мы ее будем здесь ломать по приказу Муравьева! Устье Амура, господа, мелководно и неудобно!
   – Нам не давали парового судна для исследования, – вспыхнул Невельской, – поэтому мы не могли составить карт огромного лимана.
   Долго спорили, но адмирал был неумолим. Он сказал, что отпускает Уньковского и офицеров и доведет судно в Хади, поставит его на зимовку.
   – Так я вам говорю, что «Диана» его тоже не будет слушаться! – говорил Уньковский вечером Геннадию Ивановичу. – Больше того, если бы не было Путятина, то и трактат японцы давно бы подписали!

Глава четырнадцатая
В КИРЕНСКЕ

   По прибытии со свитой в Аян Муравьев узнал, что и там нет никаких известий о Камчатке. Это его очень озаботило, и он приказал Римскому-Корсакову немедленно идти на шхуне «Восток» в Петропавловск.
   Перебравшись через хребты и болота, губернатор вскоре добрался до Якутска. Под благовидным предлогом он оставил там почти всех своих спутников, вместе с Гончаровым, решив, что пусть тут поживут, нечего им торопиться в Иркутск, а тем паче в Петербург. Пусть Иван Александрович изучает Сибирь хорошенько, самую жизнь во всей глубине, да познакомится с великим подвижником преосвященным Иннокентием.
   Подходя по реке Лене на баркасе к небольшому городку Киренску, Муравьев увидел на берегу встречавший его, как и всюду, народ, духовенство, чиновников и среди них элегантную высокую даму в широкополой шляпе. «Неужели? Какая самоотверженность! Какое счастье!» – подумал он.
   Едва баркас стал приставать, как Екатерина Николаевна, подобрав юбки, быстрым и крупным шагом подошла по отмели и, протянув мужу руку в перчатке, сама помогла ему сойти.
   – Я поздравляю тебя, Николай! – сказала она по-французски.
   – Благодарю тебя, мой друг.
   – Ты все открыл, что желал?
   – Да… Какие новости?
   – С Черного моря плохие известия…
   Он тихо пожал ее руку, как бы утешая.
   Начались преподношения хлеба-соли, а затем рапорты.
   Екатерина Николаевна очень соскучилась по мужу. Он уехал давно. Ее положение не позволяло слишком сближаться с кем-либо из тех, кто был ей мил. Она ждала мужа, молилась за него, желая ему успеха.
   За последнее время она вдруг почувствовала некоторую враждебность части окружавших ее людей. Шла война, заговорили, что она француженка, ее образ жизни, слишком скромный для жены генерал-губернатора, казался странным, замкнутость ее толковали, кажется, по-своему. Эта странная подозрительность, как знала она от мужа, воспитываемая правительством, особенно находила благодатную почву среди чиновников, желавших отличиться и без риска для здоровья выказать свой патриотизм во время войны, а также в среде тех, кто почему-либо был недоволен мужем.
   Одиночество тяготило ее. Узнав, что муж едет, она решила не ждать. Путь ей знаком. Пять лет назад они путешествовали вместе на Камчатку и проплыли Лену. На этот раз у нее с собой лишь гребцы и горничная.
   Сегодня утром она хотела идти дальше вниз по реке, когда город всполошился еще более, чем от ее приезда. Шел баркас под флагом генерал-губернатора. Дом был отведен заранее и убран для его приема.
   – Как ты решилась? – спросил Муравьев, когда церемонии и встречи закончились и супруги остались одни.
   – Когда прискакал Миша и сказал, что следующим рейсом ты отбываешь на шхуне «Восток», я стала собираться… Я больше не могла без тебя.
   Она обняла его, сидя рядом на маленьком плюшевом диване. Их ждали к обеду, еще надо было переодеться и привести себя в порядок.
   В Иркутске ходили слухи, что ее мужу не доверяют в Петербурге. Сплетни, идущие, может быть, в самом деле из Петербурга, не могли, конечно, иметь никакого значения. Как смели судить о человеке, которого благословил на подвиг сам государь!
   Она сказала, что очень беспокоилась о нем. И беспокоится о родных. Странно вел себя Струве, он затеял против нее мелочную интригу.
   – Как он посмел? Что же смотрел Венцель? – удивился Муравьев.
   – О! Он мягок, у него сердце артишока!
   Струве был сначала очень любезен, заискивал. Сын знаменитого ученого, а такое ничтожество! Она сказала, что Струве спросил ее однажды, как она будет чувствовать себя, если русские войска возьмут снова Париж. В другой раз – не скучает ли она о Франции. Благовоспитанный человек не смеет так говорить, когда с Францией война!
   Она не скрыла, что Струве однажды заговорил с ней о том, что у него есть сведения, будто бы она весело провела время в Париже с Мазаровичем, которого Муравьев назначил ей в сопровождающие два года назад, не имея возможности вместе с ней выехать за границу.
   Муравьев вспыхнул.
   Она не стала говорить, что однажды Струве сказал, как ею увлечен. Сейчас кротость, спокойствие и удовлетворенность выражены на добром ее лице. Она просияла, когда муж стал рассказывать о своем походе. Но тут же ужас выразился в ее глазах.
   – Бедная, бедная Катя! Несчастная, благородное дитя, как она выдержала все это?
   Рассказ о дружеской встрече в Айгуне с китайским генералом поразил ее.
   Муравьев говорил и о низовьях реки, о Петровском.
   – Я больше тебя одного не отпущу, мой друг!
   – Мы вместе отправимся на Амур в будущем году, когда я снаряжу туда новую армаду…
   Обед продолжался долго. Досаждали лестью и тостами, но немало и нужного узнал Муравьев как от чиновников, так и от купцов, отлично знавших край.
   Возвратились домой поздно вечером. У шатровых ворот горел фонарь, вытянулись двое полицейских.
   Муравьев присел у стола пробежать новости в иностранных газетах, которые отложил на вечер.
   Горничная раздевала Екатерину Николаевну в соседней комнате. Она разговаривала с мужем через полуоткрытую дверь.
   – Но что это такое? Из «Фигаро» и «Монитер» выхвачено ножницами чуть ли не по полстраницы? – вскричал он.
   Муравьев возмутился. Он немедленно по прибытии в Иркутск напишет министру внутренних дел.
   «Жалкая трусливая политика! От генерал-губернатора скрывают содержание статей! Очередная подлость правительства! Если так будет продолжаться, как же я узнаю о подготовке врагов к кампании будущего года? И как они восприняли наш выход на Тихий океан? В «Таймсе» вырезаны парламентские дебаты! Заголовок, как в насмешку, оставлен! Значит, и письма к жене все задержаны? Это недоверие! Вот, вернулся домой! Ну, я устрою бурю! Нашли за кем следить, когда сам канцлер – первый предатель!»
   А из открытой двери до него донесся слабый и тонкий запах ее духов, почти забытый, который ударил ему сегодня в голову при встрече. И шелест ее шелков…
   – И ты знаешь, мой друг, что к французам у русских никогда не было и не может быть вражды! То, что ты принимаешь за ненависть, – вспышка. Чиновники разжигают глупый простой народ. Ты знаешь, я так же люблю Францию, как Россию, и глубоко уважаю французов. Каша, которую заварили, одинаково ужасна и для французов и для нас. Это умелая интрига англичан, они наши враги, а не французы. Во Франции горсть предателей во главе с Наполеоном, ставленником англичан, ввергает страну в кровавую войну. Я ненавижу Наполеона, но не больше, чем своего Николая, который губит Россию! Но я верно служу, только так могу служить России. Я так же несчастен этой войной, как и ты…
   Она вышла сияющая, как бы сознавая, что одарит его наградой более высокой, чем все императоры. В самом деле, она прекрасна, с торжественно убранными волосами, в пышном капоте, с открытой белой грудью. Он почувствовал, что действительно это истинная награда за его долготерпение. И все, что совершено и добыто им, теперь принадлежало ей.
   В этот вечер она несколько раз заставляла его возобновлять рассказы о своих путешествиях. Если бы не она, может быть, он не совершил бы ничего подобного! Это то же самое, что у Невельских. Жалок и несчастен был бы Геннадий Иванович, не будь с ним рядом Екатерины Ивановны.
   Екатерина Николаевна побуждала к высокой деятельности одним тем, что была прекрасна и преданна. Она всем интересовалась, но почти никогда и ничему не удивлялась. Без связей в России, без хвоста родственников и нахлебников, как у других жен вельмож и губернаторов, она никогда и ничего не добивалась для себя, избегала пользоваться почетом, который оказывали мужу. Любя прогулки, она даже пешком ходила по Иркутску, не отличая себя от простого пешего народа, чем приводила в недоумение чиновников.
   Никому, кроме мужа, она не доверяла своих дум. Правда, Мария Николаевна Волконская понимала ее прекрасно. Часто они проводили время, говоря о пустяках, но понимали друг друга гораздо более, чем говорили, словно обе были в ссылке. Даже Волконской она никогда не высказывала ничего, что хоть в малейшей степени могло поставить мужа в неудобное положение.
   … Муравьев был пылок и часто, рассказывая жене, увлекался. Так было и на этот раз, он все более поражал ее. Он сказал о гавани Хади, как она необыкновенна, что к югу от Хади есть еще более удивительные бухты, которые не замерзают, что корабли нашей Японской экспедиции побывали там. Там настоящий юг, в лесах растет виноград.
   Едва он заговорил, что там на берегах – южная растительность и Сибирь может получить доступ к морю через бухты, где навигация круглый или почти круглый год, как лицо Екатерины Николаевны необычайно оживилось.
   Он заметил это и подумал, что, кажется, расхвастался, сказал то, о чем до сих пор сам не желал слышать.
   «Неужели придется занимать эти гавани?» – подумал он серьезно.
   – Тебе это нравится? Но это трудно исполнимо.
   – О-о! – ответила она. Она знала, что для ее мужа нет ничего неисполнимого. Он – огонь. Терпение его поразительно. Ему стоит только захотеть! У него есть верные люди. Невельской может сделать и не то! – Это очень увлекательно! – призналась она.
   Она вспомнила побережье Средиземного моря, и не там, где модные и блестящие курорты, а где бедные деревни рыбаков – испанцев и французов, под Авиньоном и у испанской границы. Там тепло и тоже растет виноград и еще оливковые рощи на каменистых холмах. Людям надо жить где легче. Страшно и тяжко слышать, как они мрут и страдают в снегах и льдах, куда, кажется, только и делают, что стараются загнать свой народ передовые умы России. И вдруг муж открывает этому многострадальному народу дорогу в мир, где люди не будут гибнуть от цинги и голода! Как это просто и гениально! Япония, Америка, Китай, Индия – все рядом и доступно! Торговля со всем миром!
   – Почему же не идти туда скорей, если ты говоришь, что Невельской опасается появления там союзников?
   Она помнит Геннадия Ивановича прекрасно. Он человек с интересами, один из тех невидных героев, которых замечают лишь гении и в которых влюбляются женщины. Он произвел сильное впечатление на Катю. И она пошла за ним! Он не ошибется. У него и у Кати есть вкус к жизни, и они, видимо, судят безошибочно. Да, в мрачную Сибирь ворвется жизнь – придут и разовьются вкусы.
   А Муравьев думал, что все случайно получилось, но теперь ясно, как ухватиться надо за эту идею. Общество, а не старые генералы и не предательская шайка столичных прожигателей и дельцов, тоже поймет. Право, «женский ум лучше всяких дум»! Сказанное случайно составит, может быть, основу для будущего. Утром он был счастливо серьезен.
   «Но что у меня на Камчатке? Там, может быть, все разбито, развалено, дымятся головни».
   В Аяне, на тракте, в Якутске отданы строжайшие распоряжения. Всюду, где надо, приготовлены и ждут камчатского курьера кони самые лучшие, лодки на Лене, чтобы могли догнать с рапортом Завойко плывущего губернатора. «Если застанет мороз, поеду как смогу, – берегом, по льду».
   Муравьев решил задержаться в Киренске на день-другой, – может быть, рапорт поспеет. Шхуна «Восток» послана, а нет ничего. Что там?

Глава пятнадцатая
ЛИВОНСКИЙ РЫЦАРЬ

   Под Иркутском у заставы Муравьева встречали как отца-благодетеля, как самого государя после победной войны. Ждало все чиновничество, среди которого зоркий взгляд Муравьева нашел белокурого высокого Струве. Вышло духовенство. Войска. Тут и шубы, и шинели, и фуражки с кокардами, и картузы без кокард, и множество купцов, жаждущих первой же весной отправиться и скупать по баснословной дешевке меха в новом крае.
   После торжественной встречи и преподношения хлеба-соли сели в экипажи и промчались по главной улице. Вот и белый дом, дворец губернатора. Муравьевы прошли мимо солдат-великанов в касках, вытянувшихся по обе стороны входа.
   Утром при солнце, сквозь чисто вымытые окна, виден сад с мохнатым древним кедром, лиственницы с опавшими иглами, поблескивала крыша оранжереи; желта трава, на клумбах кое-где астры. В доме все выглядит ново, богато и торжественно под ярким осенним солнцем, заливающим и сад, и окна, и огромный губернаторский стол, на котором разложена только что прибывшая свежая почта, – пакеты с красными сургучными печатями. Тут же вытянулись адъютанты. Этот стол – капитанский мостик всей Сибири. Здесь созрел и решился замысел великого дела.
   Печать сломана, письмо открыто. Корсаков пишет… Этого нельзя читать без слез. Муравьев встал и вышел.
   – Катя, друг мой бесценный! Государь… – Он почувствовал, что спазмы сжимают горло. – Я вовремя послал Корсакова и вовремя прибыл в Иркутск. Лучшего и нельзя было ожидать…
   Корсаков писал, что, промчавшись сломя голову через всю Сибирь, он сел в Москве на поезд и едва сошел на петербургском вокзале, как был встречен фельдъегерем, который немедленно доставил его к военному министру князю Долгорукову, сменившему Чернышева, откуда на той же тележке, не давая Корсакову вымыться и побриться, его помчали в Стрельну к великому князю Константину, оттуда в Петергоф к наследнику престола… Все были в восторге от смелых действий генерал-губернатора Восточной Сибири. Корсакову приходилось отвечать на множество вопросов, рассказывать подробности. Наследник, читая конец рапорта, где Николай Николаевич писал:«… мы стоим твердой ногой на Амуре… Вся честь принадлежит Невельскому, Казакевичу и Римскому-Корсакову», – воскликнул: «А себя он забыл? Нет, вся слава принадлежит Муравьеву! Только ему! Завтра же утром представлю все государю!» Наследник долго не отпускал Корсакова и все расспрашивал.
   – Вот когда меня поняли!
   Далее Корсаков писал, что наутро его потребовали к государю.
   Николай обнял его и поцеловал, сказал, что благодарен Муравьеву за успешный сплав, всех офицеров – участников сплава приказывает наградить следующим чином, а Невельского произвести в контр-адмиралы, всем нижним чинам выдать по три рубля серебром. Муравьеву разрешено, если он захочет, приехать в Петербург.
   – Катенька, я счастлив! Воображаю радость Невельского и жены его. Как бы их известить…
   – Пошли сейчас же курьера, – сказала Екатерина Николаевна, видя чуть ли не детскую, как ей казалось, радость Николая. Право, тут действительно можно чувствовать себя счастливым.
   Но известия из-под Севастополя плохие. Там массы войск противостоят друг другу с обеих сторон. Вот где кровопролитие!
   … В иркутском соборе и во всех церквах служили благодарственные молебны.
   А еще через день Муравьев, удалившись в кабинет, писал письма.
   Великого князя Константина он извещал, что благополучно прибыл в Иркутск, выражал глубокую любовь и благодарность государю и чувство преданности его высочеству. Мише писал: «Поздравляю тебя от души… Радуюсь, что мы угодили государю и великим князьям, государь к нашей экспедиции более милостив, чем она того заслуживает…»
   Муравьеву в эти дни пришлось принимать бесчисленные поздравления. Особенно старался Струве. Сразу видно, что хвост замаран. От лести и угодничества бился при встрече с генералом, как в агонии. «Накликал беду на свою голову, пеняй на себя! Тебе ли не жилось!»
   И, несмотря на чувство торжества, победы, Муравьев готовил Бернгардту «распеканцию», пока же унизительно обходил его при других и был сдержанно холоден. Струве сник. Он заметил резкую перемену. Он надеялся, что губернаторша, как опытная француженка, ничего не скажет мужу. Ему теперь казалось, что она сама подала ему повод, была очень любезна.
   Как он мог попасть впросак! Недавно женился, привез из остзейского края в Иркутск красавицу, она урожденная баронесса Розен. Видимо, был упоен собственным успехом, посчитал свою молодость и вид очень привлекательными. Придется уходить из Восточной Сибири! Струве всегда считал других непрактичными. А теперь сам осрамился. И Николай Николаевич еще благородно поступает с ним! Он решил вылезть из кожи вон, но заслужить прощение.
   Миша Корсаков его подвел. Проболтался, что до встречи с Муравьевым во Франции Екатерина Николаевна чуть ли не была замужем. Это тщательно скрывалось, и Корсаков определенно не сказал. Были якобы слухи, что у нее случались увлечения. Да иначе и быть не могло у парижанки!
 
   Муравьев торжествовал победу, но его сильно грызли сомнения. Может быть, в самом деле надо было заранее убрать все с Камчатки? Что, если в то время, когда мы служим молебны, принимаем поздравления и празднуем, Петропавловский порт уничтожен? Государь, конечно, решения не переменит, но по всему видно, что он ждет. Бог знает, что будет. Ведь государю не объяснишь, почему там ничего не оказалось: ни войск, ни пушек, рухнули в свое время все планы об устройстве пароходного сообщения между Аяном и Камчаткой! Ответа потребуют от Муравьева, в случае если Петропавловск пал. Впечатление, произведенное в Петербурге Амурским сплавом, могло рассеяться, если у Завойко неудача. Да и Василий Степанович в случае поражения свалит все на Муравьева, уж он начнет жаловаться.
   Надо было предупредить события, написать все откровенно великому князю. Откровенно, но с умом! А Завойко уже сейчас просить следующий чин, а то его опять взорвет, что Невельскому дали, а ему нет! Хоть этим смягчить его упрямство.
   К обеду в большой столовой на втором этаже дворца собрались многочисленные гости.
   Почта ушла еще утром, и Муравьев под общий шум думал. Флот англичан и французов высадил в Крыму десант. Из газет не узнаешь ничего, только сообщения о подвигах героев и наших успехах, но слухи доходят и письма идут, хотя писать много нельзя. Но чем строже цензура, тем изощренней человек. Шила в мешке не утаишь. Муравьев, сразу как приехал, послал бумаги, требуя, чтобы ему, генерал-губернатору, присылали иностранные газеты без всяких вырезок. «Я должен знать все!» – писал он. И, несмотря на милости государя и его собственные успехи, недовольство правительством, царем и их политикой все сильней и чаще охватывало Муравьева.