Страница:
– Если шесть судов, не знаю, много ли пушек, – толковал Маркешка. – Как он саданет нам в скалу, паря, и дождик пойдет каменный.
Большие суда подошли или малые – никто не знал. Федоровский, задержавшийся на батарее, стал объяснять Мровинскому, что он был на «Авроре» в Кальяо и какие суда видел там, высказал предположение, что они, верно, и пришли.
Маркешка уж не первый раз слыхал, как офицеры разговаривают между собой про англичан, и понял, что они со многими английскими офицерами знакомы и даже где-то вместе выпивали. «Где это было? Паря, черт знает. Где-то далеко! Не в Америке ли! Как драться будут? Знакомые, вроде анда[100], а надо драться! Ну что же, и так бывает. Бывает, что и с родней схватишься, и с женой поцарапаешься», – так думал Маркешка, утешая себя. Но он испытывал неприязнь к этим щеголеватым морским офицерам, которые не скрывали ни от кого, что знакомы с противниками, водили с ними дружбу и вроде была у них одна компания. В Усть-Стрелке тоже так бывало: с монголами с той стороны реки дружили-дружили, а потом дрались. Ездишь на ту сторону в Китай, косить и охотиться, а потом когда и подерешься. Но там же простая жизнь, необразованность, нет настоящих понятий, люди прощают друг другу, если после драки сделаешь угощение за обиду. «А тут же офицеры, и они нами командуют и учат нас ненавидеть врага и велят умирать». А на «Двине» Маркешка слышал разговор, что все цари и короли между собой родня и что война для них потеха. Получается, играют людьми, как пьяные богатые старики в бабки. Неужели так?
И вот лейтенант Федоровский, оставленный тут адмиралом при сигнальщиках, рассказывает, захлебываясь, про вражескую эскадру, как она хороша, как все на ней ладно устроено и матросам-то легче живется, чем у нас, но что надо все же их побить. Как-то одно с другим в его разговорах не сходится. И если там лучше живется, то зачем же они обманывают нас чужим флагом? И вообще за такие разговоры Маркешка, если бы он был горным начальником, отправил бы сопливого лейтенанта в рудники. В Акатуй бы его… Маркешке не терпелось увидеть теперь весь этот флот, о котором так рассказывали офицеры.
– Как даст по нас! Паря, дело наше горбуша! – приговаривал Алексей. – Нас выкатили вперед.
… Уставший и проголодавшийся Завойко шел домой с офицерами. Неподалеку от изгороди его встретили американцы.
– Мы очень возмущены, господин губернатор, тем, что только что увидели, – сказал толстый мистер Нокс. – Бесстыдство англичан превзошло всякую меру! Использовать флаг Штатов с такой низкой целью!
«Так у вас заботы есть, наверно, поважнее, чем использование врагом вашего флага», – подумал Завойко.
– Мы в чрезвычайно неприятном положении, – продолжал американец. – «Нобль» не выйдет из гавани… Все наши запасы, только что доставленные на корабле, в опасности, а значит, и снабжение населения Камчатки может быть прекращено.
– Следовало бы скрыть наши товары понадежней, – заметил американец.
Завойко отмалчивался, он знал, что им надо. Губернатор должен им дать людей для укрытия товаров. Им хочется, чтобы Завойко увез все их запасы куда-нибудь подальше в тайгу, а они будут сидеть сложа руки… А тут еще приехал ученый Дитмар и надоел Завойко хуже горькой редьки. Он привез письма от дядюшки Фердинанда Петровича. Завойко встретил его по-родственному. А теперь этот Дитмар все время ноет – дай ему людей для ученой экспедиции. Ноет и доказывает!
«Какой немец нахальный. Неужели мои дети такие же нахалы будут, если у них мать баронесса. Так нет, того не будет, как педагоги говорят, все зависит от воспитания, а в моей Юлии нет ничего немецкого. Я ее переродил, так как я не тот дурак муж, который сам перерождается под образец своей жены и тем предает свою нацию.
Враг у ворот, на носу, а Дитмар заявляет, что он ученый. Хоть ты и ученый, а родина-то есть у тебя! Хоть ты и прибалтийский немец, но в России служишь, так жалованье свое хоть оправдывай. А то дай ему солдат и матросов… Дитмар уже выпросил трех человек и, узнав про объявление войны, убрался в тайгу. А шел бы этот Дитмар лучше сам в добровольцы и мог бы быть сегодня с нами. Так нет, он смотрит на нас с вулкана, как в театре, как мы будем убивать друг друга. Вот как он видит всю нашу войну! Вот какие есть люди на свете и как они терзают мое сердце родственными подозрениями. А тут еще эти торгаши-американцы!»
Завойко сам привлекал американцев к торговле на Камчатке. Они привозили в Петропавловск продукты, одежду, отлично снабжали Камчатку товарами и фруктами. И сам Василий Степанович, и его жена очень дорожили этими купцами. Но сейчас перед лицом опасности Василий Степанович никаких послаблений делать им не желал.
– Ваши товары, – сказал он американцам, – можете спасать своими силами. Я вам матросов дать не могу. А если у вас есть у самих матросы, то, пожалуйста, выберите в лесу место, я для этого дам вам офицера, который проследит, что вы будете там делать. – Завойко кивнул головой и пошел своей дорогой. Отойдя несколько шагов, он остановился и обернулся, добавив на ходу: – И сами тоже можете поработать. Моя жена, дети и я сам – все работали на возведении укреплений! И я долбил камни ломом и таскал пушки. Вот смотрите: идут дети. Это пошел становиться к пушкам десятилетний Харламов – сын кантониста и с ним Вася Петров. Вася и Ваня! Идите ко мне.
Губернатор обнял обоих ребят.
– Они будут подавать картузы! – сказал он. – И мой сын попросился в добровольцы, не знаю, есть ли такой пример в вашей истории или нет? Так, пожалуйста, заметьте себе это сами и не приставайте ко мне больше с тем, чтобы я за вами ухаживал.
– Как же вы с ними обошлись! Ведь это иностранцы, – заметил командир «Авроры» Изылметьев, слыхавший разговор. В душе ему понравилось, как Завойко говорил. Действительно, что же они думают, когда каждый человек в городе на счету!
– Да мне мало важности и дела до того, что они иностранцы, – ответил Завойко.
Завойко и Изылметьев довольно дружны.
Фрегат «Аврора» стоял, укрытый кошкой, как бы превращенный в плавучую батарею. Один борт его вооружен. Коса, как парапет, укрывает фрегат от огня. Орудия с другого борта частью взяты на батареи. Но часть оставлена и заряжена картечью на случай, если враг подойдет сушей.
Часть экипажа влилась в ряды защитников города. Они были основой всей обороны. Завойко это прекрасно понимал и на них-то главным образом и надеялся.
Сам Изылметьев, скромный, твердый и спокойный, очень нравился губернатору. Плотный, широкоплечий, с суровым взглядом, обычно молчаливый Изылметьев принадлежит к числу тех командиров, которые никогда не предполагают в будущем ничего, кроме победы, и на которых можно положиться как на каменную гору. В победу он не просто верил, а готовился к ней со всей опытностью старого служаки. При всей своей молчаливости и кажущейся неподвижности Изылметьев был человек быстрых и решительных действий. Он был неподвижен, потому что привык неподвижно стоять на юте и как бы чувствовать себя частью корабля, но зато его корабль был очень подвижен и проделывал чудеса, исполняя краткие и лаконичные приказания своего капитана. Корабль был вертким, что и доказал в это плавание дважды, уйдя из-под носа преследовавших его союзников.
Сегодня Изылметьев стоял на юте «Авроры», когда на город шел пароход, и в обычном своем молчании уже все обдумал и представлял примерно, что будет и как развернутся события.
Завойко и Изылметьев вытерли ноги о мокрый мешок, который расстелила на крыльце Харитина, оставшаяся за хозяйку, и вошли в дом. Харитина знала, что на обед будут приглашены офицеры, и готовила на всех. И знала, что пол заследят сапожищами, экая ведь жара, пылища, а на сопках сыро, глины натащат. А хозяйка Юлия Егоровна любит чистоту, и сама Харитина опрятная. Да и перед генеральшей не хочет ударить лицом в грязь и, пока хозяйничает за нее, ни в чем ей не уступит.
Со всех постов и батарей собрались на обед офицеры. Обсуждались события дня. Офицеры говорили, что люди преисполнены энтузиазма, готовы умереть и рвутся в бой. Между прочим, высказывалось сожаление, что не успели укрепить Бабушку, что затащили туда лишь единственную пушку. Завойко это не понравилось.
У офицеров был вид возбужденный и оживленный, и казалось, все изрядно поработали сегодня, и настроение было такое, как будто выиграли первую стычку.
– У меня все как братья, – говорил генерал, – и офицеры дружны с матросами и солдатами! Что и возмущает заядлых бюрократов, они видят в этом порчу армии и ее дисциплины!
Фесун петушился, опять колол Мровинского, намекнул ему, что планы его сомнительны.
Изылметьев сидел по правую руку хозяина и слушал со своим обычным суровым видом, что говорят другие. Он ждал, когда подадут кушанья. Капитан зверски проголодался и думал сейчас лишь о предстоящем обеде.
Он раскраснелся после первой рюмки, вытер вспотевшую лысину большим цветным платком.
– Здорово проголодался сегодня! – проговорил он и подтолкнул локтем сидевшего рядом мичмана Фесуна, здорового детину, быстрого, шустрого и верткого, показывая, какой кусок еще положить ему в тарелку. Офицер, зная, что тучному Ивану Николаевичу не так легко встать в такой тесноте, немедленно и с охотой исполнил его указание.
Изылметьев никогда ни с кем не спорил, он и с Завойко, казалось, действовал в полном согласии, хотя иногда подавал очень важные советы и твердо, но спокойно настаивал на своем.
Однако, несмотря на его благорасположение к Завойко и кажущееся согласие, Иван Николаевич считал себя главной пружиной всего происходящего, душой дела и главным защитником Петропавловска. Поэтому он позволял себе молчать за столом, когда тут шли такие пылкие разговоры.
«Если бы не «Аврора», что бы вы делали, господа», – хотелось ему спросить у губернатора и его чиновников. Эта фраза весь день была у него в голове. Он повторял ее мысленно с глубоким возмущением, так как, на что бы он ни смотрел, он замечал, как все здесь сделано наспех и несравнимо с тем, каким все должно быть в настоящей морской крепости. Но упрекать кого-либо, спорить не следует. Может быть, даже никто тут и не виноват. Нечего делать, будем стоять, служить царскую службу!
– Еще кусочек, мичман… Да нет, не туда… Да вы слушайте, а не философствуйте. Ну что вы тычете вилкой, как безглазая баба! Выберите вон тот, поподжаристей… А-а! Вот-вот… Мерси.
Для него никакого значения не имело, что Фесун племянник хозяина. Тучный капитан поправил салфетку, опять вооружился ножом и вилкой.
– Американцы, господа, возмущались тем, что их флагом осмелились прикрыться! – снова громко заговорил мичман Фесун, накладывая гарнир в тарелку капитана и косясь на дядюшку.
В саду послышались голоса. Через открытую дверь видно стало, как между берез шли Дмитрий и Александр Максутовы. Они опоздали к обеду, разбирая какие-то неполадки в одном из орудий батареи младшего брата Александра.
«Да, свой стол, что ни говори, давно надоел на «Авроре», – думал Изылметьев. Он охотно столовался у гостеприимного Василия Степановича, признавал его замечательным хозяином и был очень благодарен.
За всяким советом Василий Степанович вынужден обращаться к нему. Лучшие мастера, артиллеристы, матросы были на «Авроре», на ней же – запасы пороха и ядер. Хотя Изылметьев и младше чином, не адмирал, но весь сок, как он выражался, у него. Иван Николаевич выпил еще рюмку, и ему вдруг захотелось поговорить.
– Любопытно! – воскликнул он. – Тут ли «Президент»?
Изылметьев искренне желал посмотреть в бою своих знакомцев по Кальяо.
Александр Максутов вошел и остановился у рояля. Юлия Егоровна играла на нем каждый вечер. Вчера она тихо пела:
«А ведь меня, наверно, убьют», – вдруг подумал он.
– Кушать пожалуйте, – сказала Харитина.
«Как оживает она иногда, какая добрая улыбка является на ее лице, какая она становится, временами разговорчивая».
– Вы мне нужны тут, и на вас вся моя надежда! – сказал Завойко.
После обеда все разошлись на работу. Всюду слышались то унылые, то бодрые песни трудившихся солдат и матросов. За городом канцеляристов учили целиться, но стрелять не позволяли, чтобы зря не тратить зарядов.
Обыватели запирали дома и на лодках или пешком, угоняя коров, уходили на речку Авачу. Место там за горами, и считается чуть ли не землей обетованной. Там тише, нет ветров, теплей, все растет, и не дойдет туда враг.
На батарею номер один еще прислали несколько камчадалов и матросов. Один из аврорских, седой, с усами и бакенбардами, назначенный канониром, осмотрел скалу, которую в это время обследовала целая комиссия из офицеров.
Старый матрос попросил дозволения обратиться к Гаврилову и сказал:
– Надо парус растянуть, и осколки будут падать в парус.
Гаврилову это понравилось, и он объявил комиссии.
Офицеры толковали, ссорились, кричали, что будет вид нехорош, так не принято.
«Но мы зато живы останемся», – думал Маркешка.
– Тебя как зовут? – спросил он нового канонира.
– Кузьмой! Кузьма Логвинов!
– Зачем такой сарай для пушек? – спросил камчадал Аким Тюменцев.
– Это батарея.
– Худо, однако!
– Почему? – спросил Мровинский.
– Э-э, да что он, вашескородие, понимает. Дикарь, одно слово, – сказал казак Суриков.
– На зверя охотишься – прячешься, чтобы нас не видел? – спросил камчадал. – Так и с врагом надо.
«Умный человек», – подумал Маркешка.
– И стрелки в цепь ложатся, прячутся, когда надо, – объяснял Гаврилов.
– А почему пушку нельзя спрятать? – спросил Тюменцев.
– В лес?
– В лес ли, куда ли в траву. Трава у нас большая. Зачем показываться.
– Стратегия! – глубокомысленно ответил Гаврилов.
Всю ночь в городе не спали, ожидая нападения. Весь берег усеян был часовыми. Дозорные смотрели в оба. Ночь прошла спокойно. Утром на поверхности бухты не было ни единого судна, ни лодки.
Василий Степанович получил от жены письмо. Она благополучно добралась до заимки накануне к вечеру. Дети здоровы. Она благословляла мужа, молилась за него, желала победы. Письмо доставил командир отряда камчадалов-добровольцев.
Утро было еще яснее и спокойнее вчерашнего, но к полудню подуло, и Вилючинский вулкан закутался в облако, и вершина его опять стала походить на киргизскую войлочную кибитку, поставленную поверх полосы туч на небе. С Бабушки просигналили, что эскадра идет к воротам.
Вскоре из прохода повалил дым. Видно, ветер тянул в бухту. Следом за дымом из-за скал появился вчерашний трехмачтовый пароход. За ним под парусами шел большой красавец корабль. Это был «Президент».
На Бабушке выпалили из пушки. Этим выстрелом били по врагу и одновременно подавали сигнал тревоги. Ядро, пущенное с такой высоты, видно, не могло сделать никакого вреда врагу, так как его суда шли под скалами. Один за другим огромные белые фрегаты входили в Авачинскую губу. Пароход пошел прямо на Петропавловск.
– Паря, вот это сила! – с восхищением сказал Алешка.
– Да, это «Президент», – говорил Федоровский, стоя на батарее и показывая на подходившее большое парусное судно и обращаясь к командиру батареи Гаврилову. – Мы в Кальяо вместе стояли и очень весело время проводили.
«Опять про то же, – думал Маркешка, – хоть забыл бы пока».
– А вон и другой наш знакомец – «Пик»…
– Здоровая баржа! – заметил Хабаров. – Зараза, как хлестанет из всех жерл!
Суда подходили все ближе и ближе. Пароход брал их на буксир и расставлял по бухте. Казалось, они обкладывали город со всех сторон.
Как и на каждой из батарей, на Сигнальной горел бивачный огонь. Тут и трубку можно раскурить, и даже чайку попить, который все время закипает то в одном чайнике, то в другом. Бивачный костер – отрада и для нижних чинов, и для офицеров как родной очаг. Он тянет всех к себе в минуту затишья.
Вражеские суда долго становились в позицию, но якорей не бросали.
Маркешка подбежал к костру закурить трубку от уголька и хотел было задержаться, как вдруг услыхал, что его окликает командир батареи Гаврилов. Скомандовали всем по местам. Маркешка отложил дымящуюся трубку и стал присматриваться. Подбежали к своим пушкам Логвинов и еще двое аврорцев. Прислуга на местах. Мальчишки готовы носить картузы.
«Близко подошел, зараза. Сейчас распушит! Что бы сделать, как бы моей маленечко пасть поднять», – думал Хабаров про свою пушку.
Картуз запасной наготове, банник[102] в руках у третьего номера. Маркешка – наводчик. Это не в белку стрелять.
– Первая! – скомандовал Гаврилов, стоя с обнаженной саблей в руке.
Гром первого выстрела прокатился над гладкой водой залива. Русские били первыми. Торжественный и грозный гул пронесся над бухтой. Открывалась неравная дуэль. Гаврилов волновался. Он знал, что поставлен вперед. Но кому-то надо стоять и здесь! Новый грохот донесся с другой береговой батареи, как бы извещая, что город не сдается перед лицом грозной эскадры.
– Вторая! – снова закричал Гаврилов.
Вот теперь выпалил и Маркешка. Пушка дернулась… Слава богу!
«Эх, не достает, – с досадой подумал Маркешка. Ядро упало близко. – Чего бы придумать?..»
Слышно было, как наверху, на горе, опять загрохотало, но это разорвалась вражеская бомба.
«Моя пушка не достает…» – думал Маркешка.
Раздался ужасный грохот, куда сильнее всех остальных. На борту парохода появился белый клуб, ядро перелетело через батарею и через всю сопку и бултыхнулось прямо в ковш.
«Вот это дал!» – подумал Хабаров. Он разглядел на пароходе огромную пушку.
Другое английское ядро ударило в скалу над батареей, дождь каменных осколков посыпался сверху в парус. Его рвало, но на людей осколки не попадали. Под седыми бровями Логвинова гордо сияли острые стариковские глаза.
«Хотя и некрасиво, но живы зато!» – думал Хабаров.
А комиссия долго спорила. Все решил Завойко: велел растягивать парус, не стыдиться.
Ухнула бомба прямо по батарее, полетели вверх земля, бревна, костер с дровами сдунуло, как пушинку… Вражеская эскадра дала еще несколько разрозненных выстрелов, и вдруг одно за другим суда стали трогаться. Союзники отошли и стали в двух милях от берега. Еще раз грозно ухнула огромная пушка парохода. «Вирейгоу» все время на ходу и всюду поспевает, как настоящая бой-баба. Суда противника стали в линию и отдали якоря. Канонада стихла.
Маркешка ломал голову, как бы так устроить, чтобы пушки били подальше. Ядро с парохода, перелетевшее через его голову и чуть не угодившее в город, сильно его озаботило.
Глава третья
Большие суда подошли или малые – никто не знал. Федоровский, задержавшийся на батарее, стал объяснять Мровинскому, что он был на «Авроре» в Кальяо и какие суда видел там, высказал предположение, что они, верно, и пришли.
Маркешка уж не первый раз слыхал, как офицеры разговаривают между собой про англичан, и понял, что они со многими английскими офицерами знакомы и даже где-то вместе выпивали. «Где это было? Паря, черт знает. Где-то далеко! Не в Америке ли! Как драться будут? Знакомые, вроде анда[100], а надо драться! Ну что же, и так бывает. Бывает, что и с родней схватишься, и с женой поцарапаешься», – так думал Маркешка, утешая себя. Но он испытывал неприязнь к этим щеголеватым морским офицерам, которые не скрывали ни от кого, что знакомы с противниками, водили с ними дружбу и вроде была у них одна компания. В Усть-Стрелке тоже так бывало: с монголами с той стороны реки дружили-дружили, а потом дрались. Ездишь на ту сторону в Китай, косить и охотиться, а потом когда и подерешься. Но там же простая жизнь, необразованность, нет настоящих понятий, люди прощают друг другу, если после драки сделаешь угощение за обиду. «А тут же офицеры, и они нами командуют и учат нас ненавидеть врага и велят умирать». А на «Двине» Маркешка слышал разговор, что все цари и короли между собой родня и что война для них потеха. Получается, играют людьми, как пьяные богатые старики в бабки. Неужели так?
И вот лейтенант Федоровский, оставленный тут адмиралом при сигнальщиках, рассказывает, захлебываясь, про вражескую эскадру, как она хороша, как все на ней ладно устроено и матросам-то легче живется, чем у нас, но что надо все же их побить. Как-то одно с другим в его разговорах не сходится. И если там лучше живется, то зачем же они обманывают нас чужим флагом? И вообще за такие разговоры Маркешка, если бы он был горным начальником, отправил бы сопливого лейтенанта в рудники. В Акатуй бы его… Маркешке не терпелось увидеть теперь весь этот флот, о котором так рассказывали офицеры.
– Как даст по нас! Паря, дело наше горбуша! – приговаривал Алексей. – Нас выкатили вперед.
… Уставший и проголодавшийся Завойко шел домой с офицерами. Неподалеку от изгороди его встретили американцы.
– Мы очень возмущены, господин губернатор, тем, что только что увидели, – сказал толстый мистер Нокс. – Бесстыдство англичан превзошло всякую меру! Использовать флаг Штатов с такой низкой целью!
«Так у вас заботы есть, наверно, поважнее, чем использование врагом вашего флага», – подумал Завойко.
– Мы в чрезвычайно неприятном положении, – продолжал американец. – «Нобль» не выйдет из гавани… Все наши запасы, только что доставленные на корабле, в опасности, а значит, и снабжение населения Камчатки может быть прекращено.
– Следовало бы скрыть наши товары понадежней, – заметил американец.
Завойко отмалчивался, он знал, что им надо. Губернатор должен им дать людей для укрытия товаров. Им хочется, чтобы Завойко увез все их запасы куда-нибудь подальше в тайгу, а они будут сидеть сложа руки… А тут еще приехал ученый Дитмар и надоел Завойко хуже горькой редьки. Он привез письма от дядюшки Фердинанда Петровича. Завойко встретил его по-родственному. А теперь этот Дитмар все время ноет – дай ему людей для ученой экспедиции. Ноет и доказывает!
«Какой немец нахальный. Неужели мои дети такие же нахалы будут, если у них мать баронесса. Так нет, того не будет, как педагоги говорят, все зависит от воспитания, а в моей Юлии нет ничего немецкого. Я ее переродил, так как я не тот дурак муж, который сам перерождается под образец своей жены и тем предает свою нацию.
Враг у ворот, на носу, а Дитмар заявляет, что он ученый. Хоть ты и ученый, а родина-то есть у тебя! Хоть ты и прибалтийский немец, но в России служишь, так жалованье свое хоть оправдывай. А то дай ему солдат и матросов… Дитмар уже выпросил трех человек и, узнав про объявление войны, убрался в тайгу. А шел бы этот Дитмар лучше сам в добровольцы и мог бы быть сегодня с нами. Так нет, он смотрит на нас с вулкана, как в театре, как мы будем убивать друг друга. Вот как он видит всю нашу войну! Вот какие есть люди на свете и как они терзают мое сердце родственными подозрениями. А тут еще эти торгаши-американцы!»
Завойко сам привлекал американцев к торговле на Камчатке. Они привозили в Петропавловск продукты, одежду, отлично снабжали Камчатку товарами и фруктами. И сам Василий Степанович, и его жена очень дорожили этими купцами. Но сейчас перед лицом опасности Василий Степанович никаких послаблений делать им не желал.
– Ваши товары, – сказал он американцам, – можете спасать своими силами. Я вам матросов дать не могу. А если у вас есть у самих матросы, то, пожалуйста, выберите в лесу место, я для этого дам вам офицера, который проследит, что вы будете там делать. – Завойко кивнул головой и пошел своей дорогой. Отойдя несколько шагов, он остановился и обернулся, добавив на ходу: – И сами тоже можете поработать. Моя жена, дети и я сам – все работали на возведении укреплений! И я долбил камни ломом и таскал пушки. Вот смотрите: идут дети. Это пошел становиться к пушкам десятилетний Харламов – сын кантониста и с ним Вася Петров. Вася и Ваня! Идите ко мне.
Губернатор обнял обоих ребят.
– Они будут подавать картузы! – сказал он. – И мой сын попросился в добровольцы, не знаю, есть ли такой пример в вашей истории или нет? Так, пожалуйста, заметьте себе это сами и не приставайте ко мне больше с тем, чтобы я за вами ухаживал.
– Как же вы с ними обошлись! Ведь это иностранцы, – заметил командир «Авроры» Изылметьев, слыхавший разговор. В душе ему понравилось, как Завойко говорил. Действительно, что же они думают, когда каждый человек в городе на счету!
– Да мне мало важности и дела до того, что они иностранцы, – ответил Завойко.
Завойко и Изылметьев довольно дружны.
Фрегат «Аврора» стоял, укрытый кошкой, как бы превращенный в плавучую батарею. Один борт его вооружен. Коса, как парапет, укрывает фрегат от огня. Орудия с другого борта частью взяты на батареи. Но часть оставлена и заряжена картечью на случай, если враг подойдет сушей.
Часть экипажа влилась в ряды защитников города. Они были основой всей обороны. Завойко это прекрасно понимал и на них-то главным образом и надеялся.
Сам Изылметьев, скромный, твердый и спокойный, очень нравился губернатору. Плотный, широкоплечий, с суровым взглядом, обычно молчаливый Изылметьев принадлежит к числу тех командиров, которые никогда не предполагают в будущем ничего, кроме победы, и на которых можно положиться как на каменную гору. В победу он не просто верил, а готовился к ней со всей опытностью старого служаки. При всей своей молчаливости и кажущейся неподвижности Изылметьев был человек быстрых и решительных действий. Он был неподвижен, потому что привык неподвижно стоять на юте и как бы чувствовать себя частью корабля, но зато его корабль был очень подвижен и проделывал чудеса, исполняя краткие и лаконичные приказания своего капитана. Корабль был вертким, что и доказал в это плавание дважды, уйдя из-под носа преследовавших его союзников.
Сегодня Изылметьев стоял на юте «Авроры», когда на город шел пароход, и в обычном своем молчании уже все обдумал и представлял примерно, что будет и как развернутся события.
Завойко и Изылметьев вытерли ноги о мокрый мешок, который расстелила на крыльце Харитина, оставшаяся за хозяйку, и вошли в дом. Харитина знала, что на обед будут приглашены офицеры, и готовила на всех. И знала, что пол заследят сапожищами, экая ведь жара, пылища, а на сопках сыро, глины натащат. А хозяйка Юлия Егоровна любит чистоту, и сама Харитина опрятная. Да и перед генеральшей не хочет ударить лицом в грязь и, пока хозяйничает за нее, ни в чем ей не уступит.
Со всех постов и батарей собрались на обед офицеры. Обсуждались события дня. Офицеры говорили, что люди преисполнены энтузиазма, готовы умереть и рвутся в бой. Между прочим, высказывалось сожаление, что не успели укрепить Бабушку, что затащили туда лишь единственную пушку. Завойко это не понравилось.
У офицеров был вид возбужденный и оживленный, и казалось, все изрядно поработали сегодня, и настроение было такое, как будто выиграли первую стычку.
– У меня все как братья, – говорил генерал, – и офицеры дружны с матросами и солдатами! Что и возмущает заядлых бюрократов, они видят в этом порчу армии и ее дисциплины!
Фесун петушился, опять колол Мровинского, намекнул ему, что планы его сомнительны.
Изылметьев сидел по правую руку хозяина и слушал со своим обычным суровым видом, что говорят другие. Он ждал, когда подадут кушанья. Капитан зверски проголодался и думал сейчас лишь о предстоящем обеде.
Он раскраснелся после первой рюмки, вытер вспотевшую лысину большим цветным платком.
– Здорово проголодался сегодня! – проговорил он и подтолкнул локтем сидевшего рядом мичмана Фесуна, здорового детину, быстрого, шустрого и верткого, показывая, какой кусок еще положить ему в тарелку. Офицер, зная, что тучному Ивану Николаевичу не так легко встать в такой тесноте, немедленно и с охотой исполнил его указание.
Изылметьев никогда ни с кем не спорил, он и с Завойко, казалось, действовал в полном согласии, хотя иногда подавал очень важные советы и твердо, но спокойно настаивал на своем.
Однако, несмотря на его благорасположение к Завойко и кажущееся согласие, Иван Николаевич считал себя главной пружиной всего происходящего, душой дела и главным защитником Петропавловска. Поэтому он позволял себе молчать за столом, когда тут шли такие пылкие разговоры.
«Если бы не «Аврора», что бы вы делали, господа», – хотелось ему спросить у губернатора и его чиновников. Эта фраза весь день была у него в голове. Он повторял ее мысленно с глубоким возмущением, так как, на что бы он ни смотрел, он замечал, как все здесь сделано наспех и несравнимо с тем, каким все должно быть в настоящей морской крепости. Но упрекать кого-либо, спорить не следует. Может быть, даже никто тут и не виноват. Нечего делать, будем стоять, служить царскую службу!
– Еще кусочек, мичман… Да нет, не туда… Да вы слушайте, а не философствуйте. Ну что вы тычете вилкой, как безглазая баба! Выберите вон тот, поподжаристей… А-а! Вот-вот… Мерси.
Для него никакого значения не имело, что Фесун племянник хозяина. Тучный капитан поправил салфетку, опять вооружился ножом и вилкой.
– Американцы, господа, возмущались тем, что их флагом осмелились прикрыться! – снова громко заговорил мичман Фесун, накладывая гарнир в тарелку капитана и косясь на дядюшку.
В саду послышались голоса. Через открытую дверь видно стало, как между берез шли Дмитрий и Александр Максутовы. Они опоздали к обеду, разбирая какие-то неполадки в одном из орудий батареи младшего брата Александра.
«Да, свой стол, что ни говори, давно надоел на «Авроре», – думал Изылметьев. Он охотно столовался у гостеприимного Василия Степановича, признавал его замечательным хозяином и был очень благодарен.
За всяким советом Василий Степанович вынужден обращаться к нему. Лучшие мастера, артиллеристы, матросы были на «Авроре», на ней же – запасы пороха и ядер. Хотя Изылметьев и младше чином, не адмирал, но весь сок, как он выражался, у него. Иван Николаевич выпил еще рюмку, и ему вдруг захотелось поговорить.
– Любопытно! – воскликнул он. – Тут ли «Президент»?
Изылметьев искренне желал посмотреть в бою своих знакомцев по Кальяо.
Александр Максутов вошел и остановился у рояля. Юлия Егоровна играла на нем каждый вечер. Вчера она тихо пела:
Максутов почувствовал сейчас, как ему дороги были минуты встреч с кузиной, как освежала она все тут. Право, она мать восьми детей, а очень, очень хороша…
Ты помнишь ли тот взгляд красноречивый,
Который мне любовь твою открыл?
Он в будущем мне был залог счастливый…[101]
«А ведь меня, наверно, убьют», – вдруг подумал он.
– Кушать пожалуйте, – сказала Харитина.
«Как оживает она иногда, какая добрая улыбка является на ее лице, какая она становится, временами разговорчивая».
звучало в ушах молодого офицера, —
В тот светлый миг, одной улыбкой, смело, —
Дмитрий Максутов расстроен. Его, старшего брата, артиллериста более опытного, генерал поставил на внутренний пояс обороны, Александра – на внешний. Как ни просил Дмитрий, все без толку.
Надежду поселить в твоей груди.
Какую власть ты надо мной имела —
Я помню все…
– Вы мне нужны тут, и на вас вся моя надежда! – сказал Завойко.
После обеда все разошлись на работу. Всюду слышались то унылые, то бодрые песни трудившихся солдат и матросов. За городом канцеляристов учили целиться, но стрелять не позволяли, чтобы зря не тратить зарядов.
Обыватели запирали дома и на лодках или пешком, угоняя коров, уходили на речку Авачу. Место там за горами, и считается чуть ли не землей обетованной. Там тише, нет ветров, теплей, все растет, и не дойдет туда враг.
На батарею номер один еще прислали несколько камчадалов и матросов. Один из аврорских, седой, с усами и бакенбардами, назначенный канониром, осмотрел скалу, которую в это время обследовала целая комиссия из офицеров.
Старый матрос попросил дозволения обратиться к Гаврилову и сказал:
– Надо парус растянуть, и осколки будут падать в парус.
Гаврилову это понравилось, и он объявил комиссии.
Офицеры толковали, ссорились, кричали, что будет вид нехорош, так не принято.
«Но мы зато живы останемся», – думал Маркешка.
– Тебя как зовут? – спросил он нового канонира.
– Кузьмой! Кузьма Логвинов!
– Зачем такой сарай для пушек? – спросил камчадал Аким Тюменцев.
– Это батарея.
– Худо, однако!
– Почему? – спросил Мровинский.
– Э-э, да что он, вашескородие, понимает. Дикарь, одно слово, – сказал казак Суриков.
– На зверя охотишься – прячешься, чтобы нас не видел? – спросил камчадал. – Так и с врагом надо.
«Умный человек», – подумал Маркешка.
– И стрелки в цепь ложатся, прячутся, когда надо, – объяснял Гаврилов.
– А почему пушку нельзя спрятать? – спросил Тюменцев.
– В лес?
– В лес ли, куда ли в траву. Трава у нас большая. Зачем показываться.
– Стратегия! – глубокомысленно ответил Гаврилов.
Всю ночь в городе не спали, ожидая нападения. Весь берег усеян был часовыми. Дозорные смотрели в оба. Ночь прошла спокойно. Утром на поверхности бухты не было ни единого судна, ни лодки.
Василий Степанович получил от жены письмо. Она благополучно добралась до заимки накануне к вечеру. Дети здоровы. Она благословляла мужа, молилась за него, желала победы. Письмо доставил командир отряда камчадалов-добровольцев.
Утро было еще яснее и спокойнее вчерашнего, но к полудню подуло, и Вилючинский вулкан закутался в облако, и вершина его опять стала походить на киргизскую войлочную кибитку, поставленную поверх полосы туч на небе. С Бабушки просигналили, что эскадра идет к воротам.
Вскоре из прохода повалил дым. Видно, ветер тянул в бухту. Следом за дымом из-за скал появился вчерашний трехмачтовый пароход. За ним под парусами шел большой красавец корабль. Это был «Президент».
На Бабушке выпалили из пушки. Этим выстрелом били по врагу и одновременно подавали сигнал тревоги. Ядро, пущенное с такой высоты, видно, не могло сделать никакого вреда врагу, так как его суда шли под скалами. Один за другим огромные белые фрегаты входили в Авачинскую губу. Пароход пошел прямо на Петропавловск.
– Паря, вот это сила! – с восхищением сказал Алешка.
– Да, это «Президент», – говорил Федоровский, стоя на батарее и показывая на подходившее большое парусное судно и обращаясь к командиру батареи Гаврилову. – Мы в Кальяо вместе стояли и очень весело время проводили.
«Опять про то же, – думал Маркешка, – хоть забыл бы пока».
– А вон и другой наш знакомец – «Пик»…
– Здоровая баржа! – заметил Хабаров. – Зараза, как хлестанет из всех жерл!
Суда подходили все ближе и ближе. Пароход брал их на буксир и расставлял по бухте. Казалось, они обкладывали город со всех сторон.
Как и на каждой из батарей, на Сигнальной горел бивачный огонь. Тут и трубку можно раскурить, и даже чайку попить, который все время закипает то в одном чайнике, то в другом. Бивачный костер – отрада и для нижних чинов, и для офицеров как родной очаг. Он тянет всех к себе в минуту затишья.
Вражеские суда долго становились в позицию, но якорей не бросали.
Маркешка подбежал к костру закурить трубку от уголька и хотел было задержаться, как вдруг услыхал, что его окликает командир батареи Гаврилов. Скомандовали всем по местам. Маркешка отложил дымящуюся трубку и стал присматриваться. Подбежали к своим пушкам Логвинов и еще двое аврорцев. Прислуга на местах. Мальчишки готовы носить картузы.
«Близко подошел, зараза. Сейчас распушит! Что бы сделать, как бы моей маленечко пасть поднять», – думал Хабаров про свою пушку.
Картуз запасной наготове, банник[102] в руках у третьего номера. Маркешка – наводчик. Это не в белку стрелять.
– Первая! – скомандовал Гаврилов, стоя с обнаженной саблей в руке.
Гром первого выстрела прокатился над гладкой водой залива. Русские били первыми. Торжественный и грозный гул пронесся над бухтой. Открывалась неравная дуэль. Гаврилов волновался. Он знал, что поставлен вперед. Но кому-то надо стоять и здесь! Новый грохот донесся с другой береговой батареи, как бы извещая, что город не сдается перед лицом грозной эскадры.
– Вторая! – снова закричал Гаврилов.
Вот теперь выпалил и Маркешка. Пушка дернулась… Слава богу!
«Эх, не достает, – с досадой подумал Маркешка. Ядро упало близко. – Чего бы придумать?..»
Слышно было, как наверху, на горе, опять загрохотало, но это разорвалась вражеская бомба.
«Моя пушка не достает…» – думал Маркешка.
Раздался ужасный грохот, куда сильнее всех остальных. На борту парохода появился белый клуб, ядро перелетело через батарею и через всю сопку и бултыхнулось прямо в ковш.
«Вот это дал!» – подумал Хабаров. Он разглядел на пароходе огромную пушку.
Другое английское ядро ударило в скалу над батареей, дождь каменных осколков посыпался сверху в парус. Его рвало, но на людей осколки не попадали. Под седыми бровями Логвинова гордо сияли острые стариковские глаза.
«Хотя и некрасиво, но живы зато!» – думал Хабаров.
А комиссия долго спорила. Все решил Завойко: велел растягивать парус, не стыдиться.
Ухнула бомба прямо по батарее, полетели вверх земля, бревна, костер с дровами сдунуло, как пушинку… Вражеская эскадра дала еще несколько разрозненных выстрелов, и вдруг одно за другим суда стали трогаться. Союзники отошли и стали в двух милях от берега. Еще раз грозно ухнула огромная пушка парохода. «Вирейгоу» все время на ходу и всюду поспевает, как настоящая бой-баба. Суда противника стали в линию и отдали якоря. Канонада стихла.
Маркешка ломал голову, как бы так устроить, чтобы пушки били подальше. Ядро с парохода, перелетевшее через его голову и чуть не угодившее в город, сильно его озаботило.
Глава третья
ВОЕННЫЙ СОВЕТ
В конце стола, в своем постоянном кресле, положив на стол большие руки, сидел сутуловатый и широкоплечий Прайс. Огонь с двух сторон освещал его узкое лицо с седыми волосами и крупным носом. Властный и холодный вид. Глаза синие, в старческих мешках, смотрят как бы поверх всех, и не потому, что адмирал выше всех ростом, это, кажется, невольно выраженное сознание духовной высоты, словно окружающие еще дети, а не надменные и важные офицеры, из которых ни один не походит на другого. У каждого своеобразно закручены усы, пущены бакенбарды, сбиты волосы и зачесаны лысины. Каждый по-своему горд, выражение достоинства в этот миг, когда началось заседание, на всех лицах. И кажется, каждый полон отваги и готов ринуться на врага.
И каждый разнится то манерой одеться, то кольцами на руках, то часами и цепочками или очками, даже манерой сидеть, смотреть, все очень вежливы друг с другом и беспрекословно почтительны с адмиралами.
Собрались капитаны шести кораблей. Французы и англичане, офицеры двух лучших в мире флотов, принадлежащих воинственным нациям, богатым и цивилизованным. Люди, смолоду находившиеся в особенном, привилегированном положении, наделенные властью, уважением и любовью общества, привыкшие к преклонению окружающих.
Но находившиеся здесь французы терпеть не могли сидевших рядом своих союзников – англичан, хотя и прощали своему правительству проанглийскую политику, поскольку она позволяет Франции взять реванш.
Там, где так много гордости и выражения достоинства, там всюду и уколы самолюбия… Прайс все это знал, знал он и взаимную антипатию флагов, знал и презрение англичан к союзникам, и их веру в собственную непобедимость и превосходство, знал он также, что некоторые его офицеры недовольны им. Он видел это по их лицам и взглядам.
Заканчивалась перестрелка с русскими. Сейчас за столом начинался «бой» с французами. Взаимных претензий, как всегда, у союзников немало.
Руки адмирала на столе. Они сильны. И вид у них такой, словно он сейчас крепко возьмет всех и как настоящий английский адмирал даст каждому дело и цель. Так и было. Он так решил.
Прайс стал излагать диспозицию предстоящего штурма. Он развернул карту бухты и города. У врага по флангам – две батареи. Одна у кладбища, другая выдвинута вперед на Сигнальном мысу. Это обнаружено. Для этого велась перестрелка. Позиция этой второй батареи выбрана неудачно. Задача соединенного флота союзников – уничтожить обе эти батареи. Для этого пароход берет два фрегата и подводит их к Сигнальному мысу. Сильным огнем уничтожается первая батарея. Прайс называл ее Шаховой батареей. Так называлась она на старых картах. Затем пароход берет еще два судна и ведет их к кладбищенской батарее. Артиллерийским огнем и эта батарея уничтожается. Так обе батареи, закрывающие вход в город, оказываются уничтоженными.
С фрегатов к разгромленной кладбищенской батарее направляются шлюпки с десантом. Десант высаживается и преследует отступающих русских по берегу. Отряды врываются в город. За это время суда переносят свой огонь в глубь ковша и бьют по стоящему за кошкой фрегату «Аврора».
Как только он перестанет сопротивляться, десантные отряды двигаются на шлюпках со всех фрегатов в глубь ковша, высаживаются на побережье в трех пунктах. Десантный отряд, двигавшийся к кладбищенской батарее, поднимается в атаку, и начинается общий штурм города.
Нужно точно определить, какой отряд захватит губернаторский дом, какой – склады. Отряды, взявшие кладбищенскую батарею, должны будут двигаться вдоль видимой опушки леса по склону горы, отрезая русским путь к бегству в леса.
Так говорил Прайс. Но в самой глубине души этого владеющего собой человека были сомнения. Однако никто не видел слабости своего адмирала. Прайс чувствовал, что время упущено, русские успели укрепиться. Здесь будет битва, будут потери. А где-то ходит эскадра Путятина. После боя здесь надо иметь силы для встречи с ней в море.
Началось обсуждение. Атмосфера была наэлектризованной. Все только что видели, как русские укрепились, они палят со всех батарей. Все в душе винили Прайса за промедление. Зачем он ждал, не шел сюда сразу за «Авророй»?
Каждый из этих гордых и отважных людей готов был в бой. Почти все желали и надеялись отличиться, была блестящая возможность. Никто прямо не упрекнул адмирала, особенно вежливы были французы. Щекотливость положения очевидна, но нечего разбирать старые грехи.
«Мы стоим перед лицом врага и должны с честью сражаться», – так, слегка кивая головой, когда говорили французские офицеры, думал их адмирал Де-Пуант.
Никольсен – командир фрегата «Пик» – упрекнул прямо своего адмирала. Но сказал резко. Англичане вообще грубее и проще.
– Очевидно, что за три недели, прошедшие с прихода сюда «Авроры», русские укрепились очень основательно.
Очень злой и дерзкий выпад.
Никольсен в своей жизни не раз высаживал десанты. Всюду и всегда враг страшился англичан. Все знали их энергию, отвагу, умение сражаться, их хорошее оружие. За последние годы в Китае, Индии и во многих колониях были блестящие победы.
Французский адмирал Де-Пуант не стал возражать против диспозиции, но заметил, что желательно было бы, чтобы французы вышли на берег первыми.
Де-Пуант отлично понимал, что здесь может найти коса на камень. В душе он полагал, что благоразумнее было бы стрелять, а не кидаться на берег. Стрелять – день, два, три, если понадобится – неделю, разрушать вражеские батареи. Наше превосходство в артиллерии очевидно. Но высказать этот взгляд означало дать повод упрекам, и не только со стороны англичан, но в первую очередь со стороны своих же французских офицеров, которые рвутся в бой. Вообще вся эта диспозиция не очень нравилась Де-Пуанту. Он соглашался, но говорил о ней без восторга. «Ну что ж, попробуйте…» – как бы слышалось в его голосе.
И каждый разнится то манерой одеться, то кольцами на руках, то часами и цепочками или очками, даже манерой сидеть, смотреть, все очень вежливы друг с другом и беспрекословно почтительны с адмиралами.
Собрались капитаны шести кораблей. Французы и англичане, офицеры двух лучших в мире флотов, принадлежащих воинственным нациям, богатым и цивилизованным. Люди, смолоду находившиеся в особенном, привилегированном положении, наделенные властью, уважением и любовью общества, привыкшие к преклонению окружающих.
Но находившиеся здесь французы терпеть не могли сидевших рядом своих союзников – англичан, хотя и прощали своему правительству проанглийскую политику, поскольку она позволяет Франции взять реванш.
Там, где так много гордости и выражения достоинства, там всюду и уколы самолюбия… Прайс все это знал, знал он и взаимную антипатию флагов, знал и презрение англичан к союзникам, и их веру в собственную непобедимость и превосходство, знал он также, что некоторые его офицеры недовольны им. Он видел это по их лицам и взглядам.
Заканчивалась перестрелка с русскими. Сейчас за столом начинался «бой» с французами. Взаимных претензий, как всегда, у союзников немало.
Руки адмирала на столе. Они сильны. И вид у них такой, словно он сейчас крепко возьмет всех и как настоящий английский адмирал даст каждому дело и цель. Так и было. Он так решил.
Прайс стал излагать диспозицию предстоящего штурма. Он развернул карту бухты и города. У врага по флангам – две батареи. Одна у кладбища, другая выдвинута вперед на Сигнальном мысу. Это обнаружено. Для этого велась перестрелка. Позиция этой второй батареи выбрана неудачно. Задача соединенного флота союзников – уничтожить обе эти батареи. Для этого пароход берет два фрегата и подводит их к Сигнальному мысу. Сильным огнем уничтожается первая батарея. Прайс называл ее Шаховой батареей. Так называлась она на старых картах. Затем пароход берет еще два судна и ведет их к кладбищенской батарее. Артиллерийским огнем и эта батарея уничтожается. Так обе батареи, закрывающие вход в город, оказываются уничтоженными.
С фрегатов к разгромленной кладбищенской батарее направляются шлюпки с десантом. Десант высаживается и преследует отступающих русских по берегу. Отряды врываются в город. За это время суда переносят свой огонь в глубь ковша и бьют по стоящему за кошкой фрегату «Аврора».
Как только он перестанет сопротивляться, десантные отряды двигаются на шлюпках со всех фрегатов в глубь ковша, высаживаются на побережье в трех пунктах. Десантный отряд, двигавшийся к кладбищенской батарее, поднимается в атаку, и начинается общий штурм города.
Нужно точно определить, какой отряд захватит губернаторский дом, какой – склады. Отряды, взявшие кладбищенскую батарею, должны будут двигаться вдоль видимой опушки леса по склону горы, отрезая русским путь к бегству в леса.
Так говорил Прайс. Но в самой глубине души этого владеющего собой человека были сомнения. Однако никто не видел слабости своего адмирала. Прайс чувствовал, что время упущено, русские успели укрепиться. Здесь будет битва, будут потери. А где-то ходит эскадра Путятина. После боя здесь надо иметь силы для встречи с ней в море.
Началось обсуждение. Атмосфера была наэлектризованной. Все только что видели, как русские укрепились, они палят со всех батарей. Все в душе винили Прайса за промедление. Зачем он ждал, не шел сюда сразу за «Авророй»?
Каждый из этих гордых и отважных людей готов был в бой. Почти все желали и надеялись отличиться, была блестящая возможность. Никто прямо не упрекнул адмирала, особенно вежливы были французы. Щекотливость положения очевидна, но нечего разбирать старые грехи.
«Мы стоим перед лицом врага и должны с честью сражаться», – так, слегка кивая головой, когда говорили французские офицеры, думал их адмирал Де-Пуант.
Никольсен – командир фрегата «Пик» – упрекнул прямо своего адмирала. Но сказал резко. Англичане вообще грубее и проще.
– Очевидно, что за три недели, прошедшие с прихода сюда «Авроры», русские укрепились очень основательно.
Очень злой и дерзкий выпад.
Никольсен в своей жизни не раз высаживал десанты. Всюду и всегда враг страшился англичан. Все знали их энергию, отвагу, умение сражаться, их хорошее оружие. За последние годы в Китае, Индии и во многих колониях были блестящие победы.
Французский адмирал Де-Пуант не стал возражать против диспозиции, но заметил, что желательно было бы, чтобы французы вышли на берег первыми.
Де-Пуант отлично понимал, что здесь может найти коса на камень. В душе он полагал, что благоразумнее было бы стрелять, а не кидаться на берег. Стрелять – день, два, три, если понадобится – неделю, разрушать вражеские батареи. Наше превосходство в артиллерии очевидно. Но высказать этот взгляд означало дать повод упрекам, и не только со стороны англичан, но в первую очередь со стороны своих же французских офицеров, которые рвутся в бой. Вообще вся эта диспозиция не очень нравилась Де-Пуанту. Он соглашался, но говорил о ней без восторга. «Ну что ж, попробуйте…» – как бы слышалось в его голосе.