Страница:
Мунька прежде любил смотреть на разные наказания, особенно когда палач рубил головы. Полшеи отрубит, а остальное допилит, жертва дергается, а Мунька в восторге. В городе торговцы и чиновники старались не пропустить ни одной казни. Женщин наказывали бамбуковыми палками по бедрам. Тоже любопытно! После этого всегда хотелось в веселый домик. А сейчас Мунька в ужасе. Это не забава! Идешь на казнь сам! Все глядят и будут радоваться! Как Мунька, бывало, отрубленным головам!
Маньчжура повалили на тулуп, он забился, в ужасе глядя по сторонам, ему задрали рубаху, и не успел он приготовиться к смерти, как двое матросов заработали розгами.
Выпороли быстро, но здорово. Муньку подняли, он не понимал, что же дальше. Испуганное лицо его в поту и пятнах.
– Теперь тебе придется пожить здесь и поработать, перетаскать с берега к казарме кучу бревен, – сказал Позь.
На маньчжура накинули шубу и повели его в юрту.
– Маловато всыпали, Геннадий Иванович, – заметил Березин.
В доме Невельских, за обедом, начался горячий спор.
– Не лучше ли, Геннадий Иванович, в самом деле, как советует Николай Матвеевич, уничтожить гнезда маньчжурской торговли, – заговорил Бошняк. – Так мы честно поступим в отношении туземцев и раскрепостим их от кабалы. А то мы вечно будем жить среди них, как на пороховом погребе… Может быть, постепенно, в случаях насилия купцов над туземцами, запрещать одному за другим торг здесь, уничтожить не сразу, а гнездо за гнездом.
– Легкий путь вы желаете избрать, господа! – ответил Невельской.
– Что же тогда делать, по-вашему? – спросил Чихачев.
– Делать то же, что и делали.
– До следующего восстания?
– Зависит от нас! Наш долг – снаряжать экспедиции! Исследовать и торговать! Стараться заинтересовать маньчжуров торговлей с нами! У них есть к нам интерес, у некоторых – симпатия!
– А как же восстание?
– Восстание – доказательство, что мы были правы! Гиляки соседних деревень не поднялись. Восставшие, если их так можно назвать, вынуждены кабальной зависимостью от маньчжура. Восстание готовилось в деревне, близкой к посту, где наиболее страдали выгоды и преимущества торговца, он не выдержал конкуренции и схватился за оружие. Мы дали поводы, – видимо, каждый проступок наш и наших людей гиляки примечают! Маньчжуры не смогли сыграть на ненависти туземцев к монополии. Я сам не меньше гиляков ненавижу эту распроклятую компанейскую монополию. Компания губит целые народы, держит взаперти земли, которыми владеет. Поэтому мы, формально поставленные под власть монополии, должны сознавать ее вред. Я стараюсь этот вред устранить, отметая все формальности прочь и провозглашая единственным законом нашей жизни любовь к отечеству и здравый смысл, господа! Наш долг – пресекать разбои и обманы маньчжуров. Уничтожать их насилия, но не их самих! Надо стараться гиляков сблизить с нами, принять все меры к сохранению и удовлетворению их материального интереса. Вот основа! Мы нарушаем ее, изгнав маньчжуров! Вы спросите меня, господа, прочно ли то, что мы затеваем? Как долго удастся гилякам избежать эксплуатации? Это, господа, будет зависеть от нас и от наших преемников. И от того, какие формы примет общество в государстве. Но мы со своей стороны обязаны сделать все, что в наших силах, и наметить будущее! Мы ради их удобства установим цены разные, сообразуясь с расходами, издержками в пути, с наймом проводников! Продажа дешевле цены – долг наш во многих случаях! Для чего? Да для того, чтобы приучить их к хлебу, к нашей одежде, к сукну и шерстяным изделиям, которых они не знают. Приучать их к нашему образу жизни! Дарить хлеб, крупу, угощать и приглашать к себе! Надо выработать потребности… Слыхали, Боуров, что было на Вайде? Если не хотите, чтобы гиляки зарезали вас по наущению маньчжуров, поймите меня да напишите об этом в Аянскую факторию, а в Петербург и в Иркутск я напишу сам, господа! И несколько десятков розог Муньке поэтому вполне достаточно. Это лишь форма наказания, формальность. Он должен будет теперь подчиниться нам или уйти отсюда прочь!
… А у юрты, где обычно Питкен готовил корм для собак, столпились у окна гиляки и русские. Там виднелась спина торговца в шубе и затылок в теплой шапке. Дверь была приперта колом. Ходил часовой и время от времени отгонял зевак. Гиляки упорно допытывались, будут ли пороть второго маньчжура или ему все сошло с рук.
Глава седьмая
Глава восьмая
Маньчжура повалили на тулуп, он забился, в ужасе глядя по сторонам, ему задрали рубаху, и не успел он приготовиться к смерти, как двое матросов заработали розгами.
Выпороли быстро, но здорово. Муньку подняли, он не понимал, что же дальше. Испуганное лицо его в поту и пятнах.
– Теперь тебе придется пожить здесь и поработать, перетаскать с берега к казарме кучу бревен, – сказал Позь.
На маньчжура накинули шубу и повели его в юрту.
– Маловато всыпали, Геннадий Иванович, – заметил Березин.
В доме Невельских, за обедом, начался горячий спор.
– Не лучше ли, Геннадий Иванович, в самом деле, как советует Николай Матвеевич, уничтожить гнезда маньчжурской торговли, – заговорил Бошняк. – Так мы честно поступим в отношении туземцев и раскрепостим их от кабалы. А то мы вечно будем жить среди них, как на пороховом погребе… Может быть, постепенно, в случаях насилия купцов над туземцами, запрещать одному за другим торг здесь, уничтожить не сразу, а гнездо за гнездом.
– Легкий путь вы желаете избрать, господа! – ответил Невельской.
– Что же тогда делать, по-вашему? – спросил Чихачев.
– Делать то же, что и делали.
– До следующего восстания?
– Зависит от нас! Наш долг – снаряжать экспедиции! Исследовать и торговать! Стараться заинтересовать маньчжуров торговлей с нами! У них есть к нам интерес, у некоторых – симпатия!
– А как же восстание?
– Восстание – доказательство, что мы были правы! Гиляки соседних деревень не поднялись. Восставшие, если их так можно назвать, вынуждены кабальной зависимостью от маньчжура. Восстание готовилось в деревне, близкой к посту, где наиболее страдали выгоды и преимущества торговца, он не выдержал конкуренции и схватился за оружие. Мы дали поводы, – видимо, каждый проступок наш и наших людей гиляки примечают! Маньчжуры не смогли сыграть на ненависти туземцев к монополии. Я сам не меньше гиляков ненавижу эту распроклятую компанейскую монополию. Компания губит целые народы, держит взаперти земли, которыми владеет. Поэтому мы, формально поставленные под власть монополии, должны сознавать ее вред. Я стараюсь этот вред устранить, отметая все формальности прочь и провозглашая единственным законом нашей жизни любовь к отечеству и здравый смысл, господа! Наш долг – пресекать разбои и обманы маньчжуров. Уничтожать их насилия, но не их самих! Надо стараться гиляков сблизить с нами, принять все меры к сохранению и удовлетворению их материального интереса. Вот основа! Мы нарушаем ее, изгнав маньчжуров! Вы спросите меня, господа, прочно ли то, что мы затеваем? Как долго удастся гилякам избежать эксплуатации? Это, господа, будет зависеть от нас и от наших преемников. И от того, какие формы примет общество в государстве. Но мы со своей стороны обязаны сделать все, что в наших силах, и наметить будущее! Мы ради их удобства установим цены разные, сообразуясь с расходами, издержками в пути, с наймом проводников! Продажа дешевле цены – долг наш во многих случаях! Для чего? Да для того, чтобы приучить их к хлебу, к нашей одежде, к сукну и шерстяным изделиям, которых они не знают. Приучать их к нашему образу жизни! Дарить хлеб, крупу, угощать и приглашать к себе! Надо выработать потребности… Слыхали, Боуров, что было на Вайде? Если не хотите, чтобы гиляки зарезали вас по наущению маньчжуров, поймите меня да напишите об этом в Аянскую факторию, а в Петербург и в Иркутск я напишу сам, господа! И несколько десятков розог Муньке поэтому вполне достаточно. Это лишь форма наказания, формальность. Он должен будет теперь подчиниться нам или уйти отсюда прочь!
… А у юрты, где обычно Питкен готовил корм для собак, столпились у окна гиляки и русские. Там виднелась спина торговца в шубе и затылок в теплой шапке. Дверь была приперта колом. Ходил часовой и время от времени отгонял зевак. Гиляки упорно допытывались, будут ли пороть второго маньчжура или ему все сошло с рук.
Глава седьмая
САКАНИ
Рослый казак, Андриан Кузнецов, стоявший на часах у мачты с флагом, заметил, что со стороны острова Удд через пролив мчится какая-то упряжка. Он доложил капитану. Невельской вышел, надев шубу. Каюр погонял собак, оглядываясь на рыжую чащу кустарника на белом валу острова, словно ожидая погони.
– Таркун несется, вашескородие, – узнал седока Кузнецов.
Вскоре нарта подъехала. За спиной у Таркуна сидела молодая гилячка.
– Что же ты так торопился? – спросил Андриан.
– Жена замерзла, что ли? – осведомился маленький черноглазый Аносов.
Таркун не стал отвечать. Невельской повел молодую чету в дом.
– Вот, Катя, моя жена Сакани, я привез ее к тебе. – Таркун подвел гилячку к Невельской.
Катя ласково обняла ее. У гилячки пылкий взор и чистое, нежное лицо.
– Пусть она поживет пока у Кати. Никуда ее не отпускайте. Только на тебя могу надеяться.
– Да что случилось? – спросил Невельской.
– Ее хотят у меня отбить! – с горечью воскликнул Таркун. – Помнишь, у тебя был Момзгун? Так не он обидчик, а его богатый дядя – Тятих. Он даже был тут и подарки от тебя взял. Он набрал людей, напали на мой дом и меня били, хотели увезти Сакани.
Таркуну помогли соседи. Тятиха выбросили из юрты. Тот, лежа на снегу, поклялся отомстить. Долго грозил…
Выслушав гиляка, Невельской стал советоваться с офицерами. Сакани слушала со вниманием. Умные глаза ее, казалось, готовы были выскочить из орбит. По тону и выражениям лиц она пыталась понять, о чем между собой говорят русские.
С тех пор как Екатерина Ивановна рассказала мужу о своих наблюдениях за гиляцкой жизнью, Невельской стал обращать внимание на семейные отношения гиляков. И у них бывают трагедии любви, бушуют страсти. Но сейчас дело было не только в этом.
– Неужели гилячка будет жить у вас? – тихо спросил Чихачев у Екатерины Ивановны.
– Да, я пригласила ее!
Николай Матвеевич покачал головой. Видно, Екатерина Ивановна еще не представляла, что значило ввести в дом такое сокровище. Невельской приказал Воронину, чтобы часовые не спускали с Сакани глаз, пока дело не уладится.
– Чтобы не получилось, господа, как с Бэлой, – обращаясь к офицерам, заметила Екатерина Ивановна.
– Мы все будем смотреть за ней! – воскликнул Бошняк.
– Николай Константинович, – сказал капитан, – отправляйтесь утром на остров Лангр, привезите сюда Тятиха.
– Простите меня, Геннадий Иванович, – заявил Чихачев, – но стоит ли нам вмешиваться в семейные дела гиляков? Люди утомлены. Всем предстоят тяжелые и далекие исследовательские экспедиции, о которых мы только что говорили. А ведь все это дело с женой Таркуна далеко не политическое, и оно может затянуться.
Офицеры экспедиции открыто высказывали свое мнение, им разрешалось опровергать своего начальника. Он сам требовал говорить все прямо.
– Как же вы предлагаете действовать?
– Я полагал бы, что это все решится со временем само собой, будет достигнуто средствами просветительскими. А мы должны действовать в главном направлении и не разбрасываться.
– Как бы ни были хороши средства просветительские, Николай Матвеевич, но положиться лишь на них я не могу-с. Я облечен властью и несу ответственность. – Невельской стал заикаться от волнения. – Одной баней ограничиться не с-смею! Мы их б-будем мыть и дарить им белье, – он взял мичмана за пуговицу, – крестить, д-давать рубахи, а их будут избивать, рвать наши подарки и красть у них жен? Слыхали его рассказ, почему разорвали на нем русскую рубаху? Именно политическое действие!.. Посягательство на семью дружественного нам гиляка.
– За такие разбои… – заговорил Бошняк, но его перебили.
– Видят в Таркуне нашего друга! Увезти у него жену! Себе приятно, а ему позор и вред! Я их отучу за ножи хвататься и резать моих приятелей, – с яростью заявил Невельской. Он вспомнил, как у него самого хотели отбить невесту. – Мы будем защищать таких, как Таркун. Да еще посмотрим, кто стоит за спиной Тятиха. Николай Константинович, завтра в путь… Схватить его – да на бревна, вместе с Мунькой.
Вечером, возвратившись из бани, Сакани сняла меховой халат. На ней подарок Кати – платье в голубых и красных цветах.
– Да она почти красавица! – сказал Николай Матвеевич, вставая от карты, которую чертил. – Вот что значит одеться со вкусом…
– Нет, она и собой хороша, – ответила Екатерина Ивановна.
Николай Матвеевич стал убирать чертежи.
– За что, Екатерина Ивановна, такая немилость, такое горе – гилячек отмывать, – пожаловалась Дуняша. – У них печки коптят и сажа в кожу въелась. За что такое несчастье?
– Мила, очень мила, ничего не скажешь, хоть и скуластая, – заявил Бошняк, явившись к ужину. Он ласково взял гилячку за руку. Она опустила голову и потупила взор.
Пришел Невельской. Все сели за стол. Катя объяснила гилячке, что у русских кушают все вместе. Жены не ждут, пока наедятся мужья. Она показала, как держать вилку и ножик. Сакани сразу поняла. Явился Таркун. От ужина он отказался: его только что накормили в казарме.
– Капитан, что у тебя за маньчжур работает? – спросил гиляк.
– Это торгаш из Вайды. Он провинился и наказан.
Таркун затянулся и пустил дым.
– Че, был бунт?
– Был.
– И пороли?
– И пороли.
– А-а!
Таркун опять помолчал и попыхтел трубкой.
– По-русски наказывали?
– Да.
Таркун покачал головой, показывая, что смешно.
– Мы его знаем маленько. А теперь купец бревна таскает?
– Да.
– Ему как на плечо бревно положат, он качается. На ногах плохо стоит.
– Он не привык работать!
Таркун сегодня подходил к маньчжуру. «Таскаешь?» – спросил он. Тот не ответил. «Тяжело тебе?» – «Сам попробуй». – «А тебе так и надо! Хорошо наказали тебя! Может быть, ты не только бунтовал, но и еще чего-нибудь делал?» И Таркун замахнулся кулаком. Маньчжур съежился в ожидании удара. «Эй, эй!» – крикнул часовой, делая знаки, чтобы Таркун отошел прочь.
– И часовой там ходит? – с невинным видом спросил Таркун у капитана.
– Да, охраняет… Послушай, Таркун, а что это у тебя за пуговица? – вдруг спросил Невельской, наклоняясь к кафтану гиляка. – Из чего она сделана?
– Это воронов камень.
Капитан повертел пальцами пуговицу.
– Продай ее мне, – быстро сказал он.
– Возьми даром! Я знаю место, где из этого камня стоят целые горы. И разбросанные куски валяются вот с этот дом.
– Горы? Где же?
– На острове, который ты называешь Сахалин…
Гиляк оторвал пуговицу и отдал капитану. Невельской поднес ее к горящей свече.
– Э-эй! Она сгорит! – воскликнул Таркун.
– Смотрите, мои друзья, – обратился Невельской к жене и офицерам по-французски, – это каменный уголь!
Таркун поразился, как долго и горячо в этот вечер капитан со своими товарищами толковал о его пуговице. Пуговицу раскрошили, жгли кусочки и спорили и опять расспрашивали, где стоят горы из такого камня.
На ночь Таркун ушел в казарму. Сакани спала на кухне. Дуняша больше не досадовала на гилячку. С вечера она помогла ей расчесать волосы. Дуняше самой нравилось обучать чему-нибудь гилячек. Рано утром Сакани услыхала, как русские уезжали на Лангр. Сакани сидела на табуретке, смотрела, как топится плита, как моется посуда, какие тряпки, полотенца, кастрюли.
Екатерина Ивановна стала стирать белье. Приятно, когда прозябшие за ночь руки чувствуют горячую воду и мыльную пену, а жар от плиты, казалось, гонит прочь промозглую сырость. Утром холод иногда забирается даже под одеяло. Мужу никогда не бывает холодно, от него всегда пышет жаром, словно у него какая-то особенная, повышенная температура. Но бывали утра, что и он старался закрыть голову одеялом, а потом оказывалось, что ночью замерзли чернила, а в бочке – лед на воде. Теперь в доме теплей, – видимо, бревна сохнут. Какое наслаждение стирать, согреваясь от движений и горячей воды. Верно, ни одна купальщица в южном море не испытывает ничего подобного.
Екатерине Ивановне многое хотелось расспросить у Сакани. Она глубоко сожалела, что еще мал ее запас гиляцких слов. Этот язык, оказывается, здесь нужней, чем любой европейский. Екатерина Ивановна с увлечением изучала его, часто поражаясь своеобразным формам. Это удивительно, как строятся выражения! Как обрадуются тетя и сестра, когда она поделится с ними сведениями о своих необычных исследованиях!
– Есть ли у тебя дети, Сакани?
Оказалось, Сакани недавно замужем.
– Какой ужас! Ты слышишь, Дуня? Они только что поженились, и эти негодяи на них напали. Их медовый месяц был омрачен! А братья у твоего мужа есть? – спросила Екатерина Ивановна.
Сакани затараторила так быстро, что Екатерина Ивановна не могла ничего понять. Это ужасно! Надо учиться. Екатерина Ивановна еще раз почувствовала, что она ничего не сделает тут, если не будет знать язык как следует. Небольшим набором выражений не обойдешься там, где важно каждое слово. Сакани объяснила, что ее хотят украсть, она боится Каждый заходит к ней в юрту и заговаривает ласково. Это пугает ее.
Екатерина Ивановна поняла примерно так, что Сакани не хочет терпеть домогательств братьев мужа и знакомых, когда Таркуна нет дома и не хочет доставлять неприятностей своему мужу. Катя поражалась ее уму и такту, хотя при этом Сакани сморкалась прямо на пол и вытирала нос полой халата, и пришлось тут же подарить ей носовой платок и учить сморкаться.
Пришла жена Питкена и уселась у двери. Она длиннолицая, сухая, молодая. Сегодня она оживленна.
– Что веселая? – спросила Дуняша.
– Охотники ушли за нерпой… Когда мужики уйдут – лучше! – ответила Лаола.
С помощью ее и Дуни, которая, не зная по-гиляцки, кое о чем догадывалась быстрей Екатерины Ивановны, наконец стало понятно, что Таркун не хочет уступать младшим братьям свою жену, чего по гиляцкому закону они требуют, пока он в отъезде.
Зашел Позь. Он тоже уселся на полу в ожидании капитана. Сакани продолжала рассказы.
– У русских только одному на жене жениться можно, и поэтому Таркун за русских, – перевел Позь ее слова.
«Значит, и гиляк человек, – подумала Екатерина Ивановна. – И он чувствует, как мы! И он понимает, что такое единственная любовь!»
– А тебе нравятся его братья?
– Уй! Нет! Зачем они мне?..
– Нет у нее половинщика! – заметила Дуняша.
У Екатерины Ивановны окончательно отлегло от сердца. Невельской застучал у крыльца, околачивая лед с валяных сапог.
– Маньчжур сегодня пришел в магазин, – стал рассказывать он, входя в кухню. – Стоял, смотрел и спросил, что это за товары у нас. Обещал привезти шелков, леденца и риса. А этот бюрократ Боуров не стал с ним разговаривать и заявил, что, мол, это не твоего ума дело. Хорошо, что я тут и застал его. Я спросил маньчжура, что бы он хотел купить. Обещал, как только он закончит сегодняшний урок, повести его на склад и показать все, что у нас есть. Из наказанного человека можем создать себе друга верного. Но как мне из компанейских дураков и мерзавцев друзей сделать! Сколько раз я им говорил, что с маньчжурами надо дружить. Боуров опять ждет каких-то директив из Аяна, твердит, что не смеет снижать расценки и не может позволить мне распоряжаться товарами по моему усмотрению, что должен запросить об этом письменно Кашеварова. А Кашеваров ничего не может сделать без решения Петербурга. А у меня руки чешутся… В экспедицию на Сахалин пойдет Бошняк! И я решил идти с ним до Дуэ, посмотреть выходы угля. Что ты скажешь об этом? Вот привезут Тятиха, выпорем его, Мунька отбудет наказание, и я поеду. Я еще сам по дороге припугну торгашей!
Бошняк привез Тятиха. Его наказали и поставили на работу вместе с маньчжуром таскать бревна.
– Имя теперь не скучно! – говорили казаки.
Вечером Тятиха и Таркуна мирили.
А еще через несколько дней Николай Константинович и Невельской отправились в путь. Позь вел их по бескрайним снегам к далекому синему острову. С ними идет казак Семен Парфентьев, рослый, со светлой бородой.
… Бошняк отстал. Собаки с трудом тащили его тяжелую нарту. Иногда он давал им отдыхать. Они хватали куски снега горячими, парившими пастями. Вокруг – торосы и снежные заструги. Бошняк смотрел на переднюю удалявшуюся нарту, впереди которой, размахивая руками и оживленно разговаривая, брели друг за другом по лыжне Парфентьев, Невельской и Позь. Вот они исчезли, перейдя заструг величиной с хороший корабль. Через него надо перебраться и Бошняку…
«Да, его жизнь была полна благородного служения делу, – продолжал он мечтать про самого себя в третьем лице. – Его судьба… Его судьба…»
Он завяз в гребне заструга, который вдруг растрескался и осел под лыжами. Бошняк поехал вниз… Невельской и Позь ждали его. Казак с нартой шел впереди.
– Геннадий Иванович! Кавказ – это то, чего нам не хватало! Странные очертания гор, вечные чистые снега, созерцая которые делаешься возвышенней и благородней!
Бошняк шел с трудом, но чувствовал в себе такие душевные силы, что готов был презирать все и всех на свете, даже Кавказ и горные хребты Сахалина были ничтожны по сравнению с тем, что он чувствовал. Но он сознавал, что до сих пор его силы были никому не нужны. И от разрыва между тем, что он мог сделать, и тем, что с него требовали, образовывалась пустота. Из миллионов своих душевных сил, ему казалось, он тратит лишь единицы. До сих пор было так. Здесь, у берегов Сахалина, рядом с Невельским, он понимал ничтожество своей прежней жизни.
Но вот ноги, кажется, натерты… Невельской до сих пор оставался для Бошняка привлекательной тайной, все время хотелось быть с ним.
Он мысленно читал стихи и с болью думал, что никому не будет сниться его труп, занесенный холодными снегами, только одна Екатерина Ивановна вспомнит! Она единственная и мать, и сестра, и от этого плакать хотелось. Он знал, что Екатерина Ивановна любит его, как брата. Иногда казалось, что ради нее он готов на любой подвиг. Он представлял себе картину: вот он вернулся в Петровское. «Уж ночь. Все слушают, и я долго говорю. И чай такой вкусный, лепешки! Огонь трещит в плите. Как хорошо у них!»
В кругу юных жен и девиц ни в Костроме, ни в Петербурге никто не вспомнит о Коле Бошняке, никому нет дела, что он молод, нежен и так страстно желает любви, что даже сейчас, в пургу, думает о ней, а не об опасностях и не о том, что ноги болят. Не о пурге, не о полудохлых собаках. Ему горько, что его никто не любит, а не оттого, что болит нога.
Ветер подхватывает льдинки и бьет ими в лицо.
– Та-тах… та-тах… – кричит Семен, видно заметив что-то, предвещающее отдых.
– Че, Николай? – обращается к мичману Позь. – Живой, нет ли? Однако приехали.
Видны юрты, нарты, палки. Это стойбище на острове Удд. Невельской уже в юрте. Видно, целуется там с хозяевами…
– Таркун несется, вашескородие, – узнал седока Кузнецов.
Вскоре нарта подъехала. За спиной у Таркуна сидела молодая гилячка.
– Что же ты так торопился? – спросил Андриан.
– Жена замерзла, что ли? – осведомился маленький черноглазый Аносов.
Таркун не стал отвечать. Невельской повел молодую чету в дом.
– Вот, Катя, моя жена Сакани, я привез ее к тебе. – Таркун подвел гилячку к Невельской.
Катя ласково обняла ее. У гилячки пылкий взор и чистое, нежное лицо.
– Пусть она поживет пока у Кати. Никуда ее не отпускайте. Только на тебя могу надеяться.
– Да что случилось? – спросил Невельской.
– Ее хотят у меня отбить! – с горечью воскликнул Таркун. – Помнишь, у тебя был Момзгун? Так не он обидчик, а его богатый дядя – Тятих. Он даже был тут и подарки от тебя взял. Он набрал людей, напали на мой дом и меня били, хотели увезти Сакани.
Таркуну помогли соседи. Тятиха выбросили из юрты. Тот, лежа на снегу, поклялся отомстить. Долго грозил…
Выслушав гиляка, Невельской стал советоваться с офицерами. Сакани слушала со вниманием. Умные глаза ее, казалось, готовы были выскочить из орбит. По тону и выражениям лиц она пыталась понять, о чем между собой говорят русские.
С тех пор как Екатерина Ивановна рассказала мужу о своих наблюдениях за гиляцкой жизнью, Невельской стал обращать внимание на семейные отношения гиляков. И у них бывают трагедии любви, бушуют страсти. Но сейчас дело было не только в этом.
– Неужели гилячка будет жить у вас? – тихо спросил Чихачев у Екатерины Ивановны.
– Да, я пригласила ее!
Николай Матвеевич покачал головой. Видно, Екатерина Ивановна еще не представляла, что значило ввести в дом такое сокровище. Невельской приказал Воронину, чтобы часовые не спускали с Сакани глаз, пока дело не уладится.
– Чтобы не получилось, господа, как с Бэлой, – обращаясь к офицерам, заметила Екатерина Ивановна.
– Мы все будем смотреть за ней! – воскликнул Бошняк.
– Николай Константинович, – сказал капитан, – отправляйтесь утром на остров Лангр, привезите сюда Тятиха.
– Простите меня, Геннадий Иванович, – заявил Чихачев, – но стоит ли нам вмешиваться в семейные дела гиляков? Люди утомлены. Всем предстоят тяжелые и далекие исследовательские экспедиции, о которых мы только что говорили. А ведь все это дело с женой Таркуна далеко не политическое, и оно может затянуться.
Офицеры экспедиции открыто высказывали свое мнение, им разрешалось опровергать своего начальника. Он сам требовал говорить все прямо.
– Как же вы предлагаете действовать?
– Я полагал бы, что это все решится со временем само собой, будет достигнуто средствами просветительскими. А мы должны действовать в главном направлении и не разбрасываться.
– Как бы ни были хороши средства просветительские, Николай Матвеевич, но положиться лишь на них я не могу-с. Я облечен властью и несу ответственность. – Невельской стал заикаться от волнения. – Одной баней ограничиться не с-смею! Мы их б-будем мыть и дарить им белье, – он взял мичмана за пуговицу, – крестить, д-давать рубахи, а их будут избивать, рвать наши подарки и красть у них жен? Слыхали его рассказ, почему разорвали на нем русскую рубаху? Именно политическое действие!.. Посягательство на семью дружественного нам гиляка.
– За такие разбои… – заговорил Бошняк, но его перебили.
– Видят в Таркуне нашего друга! Увезти у него жену! Себе приятно, а ему позор и вред! Я их отучу за ножи хвататься и резать моих приятелей, – с яростью заявил Невельской. Он вспомнил, как у него самого хотели отбить невесту. – Мы будем защищать таких, как Таркун. Да еще посмотрим, кто стоит за спиной Тятиха. Николай Константинович, завтра в путь… Схватить его – да на бревна, вместе с Мунькой.
Вечером, возвратившись из бани, Сакани сняла меховой халат. На ней подарок Кати – платье в голубых и красных цветах.
– Да она почти красавица! – сказал Николай Матвеевич, вставая от карты, которую чертил. – Вот что значит одеться со вкусом…
– Нет, она и собой хороша, – ответила Екатерина Ивановна.
Николай Матвеевич стал убирать чертежи.
– За что, Екатерина Ивановна, такая немилость, такое горе – гилячек отмывать, – пожаловалась Дуняша. – У них печки коптят и сажа в кожу въелась. За что такое несчастье?
– Мила, очень мила, ничего не скажешь, хоть и скуластая, – заявил Бошняк, явившись к ужину. Он ласково взял гилячку за руку. Она опустила голову и потупила взор.
Пришел Невельской. Все сели за стол. Катя объяснила гилячке, что у русских кушают все вместе. Жены не ждут, пока наедятся мужья. Она показала, как держать вилку и ножик. Сакани сразу поняла. Явился Таркун. От ужина он отказался: его только что накормили в казарме.
– Капитан, что у тебя за маньчжур работает? – спросил гиляк.
– Это торгаш из Вайды. Он провинился и наказан.
Таркун затянулся и пустил дым.
– Че, был бунт?
– Был.
– И пороли?
– И пороли.
– А-а!
Таркун опять помолчал и попыхтел трубкой.
– По-русски наказывали?
– Да.
Таркун покачал головой, показывая, что смешно.
– Мы его знаем маленько. А теперь купец бревна таскает?
– Да.
– Ему как на плечо бревно положат, он качается. На ногах плохо стоит.
– Он не привык работать!
Таркун сегодня подходил к маньчжуру. «Таскаешь?» – спросил он. Тот не ответил. «Тяжело тебе?» – «Сам попробуй». – «А тебе так и надо! Хорошо наказали тебя! Может быть, ты не только бунтовал, но и еще чего-нибудь делал?» И Таркун замахнулся кулаком. Маньчжур съежился в ожидании удара. «Эй, эй!» – крикнул часовой, делая знаки, чтобы Таркун отошел прочь.
– И часовой там ходит? – с невинным видом спросил Таркун у капитана.
– Да, охраняет… Послушай, Таркун, а что это у тебя за пуговица? – вдруг спросил Невельской, наклоняясь к кафтану гиляка. – Из чего она сделана?
– Это воронов камень.
Капитан повертел пальцами пуговицу.
– Продай ее мне, – быстро сказал он.
– Возьми даром! Я знаю место, где из этого камня стоят целые горы. И разбросанные куски валяются вот с этот дом.
– Горы? Где же?
– На острове, который ты называешь Сахалин…
Гиляк оторвал пуговицу и отдал капитану. Невельской поднес ее к горящей свече.
– Э-эй! Она сгорит! – воскликнул Таркун.
– Смотрите, мои друзья, – обратился Невельской к жене и офицерам по-французски, – это каменный уголь!
Таркун поразился, как долго и горячо в этот вечер капитан со своими товарищами толковал о его пуговице. Пуговицу раскрошили, жгли кусочки и спорили и опять расспрашивали, где стоят горы из такого камня.
На ночь Таркун ушел в казарму. Сакани спала на кухне. Дуняша больше не досадовала на гилячку. С вечера она помогла ей расчесать волосы. Дуняше самой нравилось обучать чему-нибудь гилячек. Рано утром Сакани услыхала, как русские уезжали на Лангр. Сакани сидела на табуретке, смотрела, как топится плита, как моется посуда, какие тряпки, полотенца, кастрюли.
Екатерина Ивановна стала стирать белье. Приятно, когда прозябшие за ночь руки чувствуют горячую воду и мыльную пену, а жар от плиты, казалось, гонит прочь промозглую сырость. Утром холод иногда забирается даже под одеяло. Мужу никогда не бывает холодно, от него всегда пышет жаром, словно у него какая-то особенная, повышенная температура. Но бывали утра, что и он старался закрыть голову одеялом, а потом оказывалось, что ночью замерзли чернила, а в бочке – лед на воде. Теперь в доме теплей, – видимо, бревна сохнут. Какое наслаждение стирать, согреваясь от движений и горячей воды. Верно, ни одна купальщица в южном море не испытывает ничего подобного.
Екатерине Ивановне многое хотелось расспросить у Сакани. Она глубоко сожалела, что еще мал ее запас гиляцких слов. Этот язык, оказывается, здесь нужней, чем любой европейский. Екатерина Ивановна с увлечением изучала его, часто поражаясь своеобразным формам. Это удивительно, как строятся выражения! Как обрадуются тетя и сестра, когда она поделится с ними сведениями о своих необычных исследованиях!
– Есть ли у тебя дети, Сакани?
Оказалось, Сакани недавно замужем.
– Какой ужас! Ты слышишь, Дуня? Они только что поженились, и эти негодяи на них напали. Их медовый месяц был омрачен! А братья у твоего мужа есть? – спросила Екатерина Ивановна.
Сакани затараторила так быстро, что Екатерина Ивановна не могла ничего понять. Это ужасно! Надо учиться. Екатерина Ивановна еще раз почувствовала, что она ничего не сделает тут, если не будет знать язык как следует. Небольшим набором выражений не обойдешься там, где важно каждое слово. Сакани объяснила, что ее хотят украсть, она боится Каждый заходит к ней в юрту и заговаривает ласково. Это пугает ее.
Екатерина Ивановна поняла примерно так, что Сакани не хочет терпеть домогательств братьев мужа и знакомых, когда Таркуна нет дома и не хочет доставлять неприятностей своему мужу. Катя поражалась ее уму и такту, хотя при этом Сакани сморкалась прямо на пол и вытирала нос полой халата, и пришлось тут же подарить ей носовой платок и учить сморкаться.
Пришла жена Питкена и уселась у двери. Она длиннолицая, сухая, молодая. Сегодня она оживленна.
– Что веселая? – спросила Дуняша.
– Охотники ушли за нерпой… Когда мужики уйдут – лучше! – ответила Лаола.
С помощью ее и Дуни, которая, не зная по-гиляцки, кое о чем догадывалась быстрей Екатерины Ивановны, наконец стало понятно, что Таркун не хочет уступать младшим братьям свою жену, чего по гиляцкому закону они требуют, пока он в отъезде.
Зашел Позь. Он тоже уселся на полу в ожидании капитана. Сакани продолжала рассказы.
– У русских только одному на жене жениться можно, и поэтому Таркун за русских, – перевел Позь ее слова.
«Значит, и гиляк человек, – подумала Екатерина Ивановна. – И он чувствует, как мы! И он понимает, что такое единственная любовь!»
– А тебе нравятся его братья?
– Уй! Нет! Зачем они мне?..
– Нет у нее половинщика! – заметила Дуняша.
У Екатерины Ивановны окончательно отлегло от сердца. Невельской застучал у крыльца, околачивая лед с валяных сапог.
– Маньчжур сегодня пришел в магазин, – стал рассказывать он, входя в кухню. – Стоял, смотрел и спросил, что это за товары у нас. Обещал привезти шелков, леденца и риса. А этот бюрократ Боуров не стал с ним разговаривать и заявил, что, мол, это не твоего ума дело. Хорошо, что я тут и застал его. Я спросил маньчжура, что бы он хотел купить. Обещал, как только он закончит сегодняшний урок, повести его на склад и показать все, что у нас есть. Из наказанного человека можем создать себе друга верного. Но как мне из компанейских дураков и мерзавцев друзей сделать! Сколько раз я им говорил, что с маньчжурами надо дружить. Боуров опять ждет каких-то директив из Аяна, твердит, что не смеет снижать расценки и не может позволить мне распоряжаться товарами по моему усмотрению, что должен запросить об этом письменно Кашеварова. А Кашеваров ничего не может сделать без решения Петербурга. А у меня руки чешутся… В экспедицию на Сахалин пойдет Бошняк! И я решил идти с ним до Дуэ, посмотреть выходы угля. Что ты скажешь об этом? Вот привезут Тятиха, выпорем его, Мунька отбудет наказание, и я поеду. Я еще сам по дороге припугну торгашей!
Бошняк привез Тятиха. Его наказали и поставили на работу вместе с маньчжуром таскать бревна.
– Имя теперь не скучно! – говорили казаки.
Вечером Тятиха и Таркуна мирили.
А еще через несколько дней Николай Константинович и Невельской отправились в путь. Позь вел их по бескрайним снегам к далекому синему острову. С ними идет казак Семен Парфентьев, рослый, со светлой бородой.
… Бошняк отстал. Собаки с трудом тащили его тяжелую нарту. Иногда он давал им отдыхать. Они хватали куски снега горячими, парившими пастями. Вокруг – торосы и снежные заструги. Бошняк смотрел на переднюю удалявшуюся нарту, впереди которой, размахивая руками и оживленно разговаривая, брели друг за другом по лыжне Парфентьев, Невельской и Позь. Вот они исчезли, перейдя заструг величиной с хороший корабль. Через него надо перебраться и Бошняку…
«Да, его жизнь была полна благородного служения делу, – продолжал он мечтать про самого себя в третьем лице. – Его судьба… Его судьба…»
Он завяз в гребне заструга, который вдруг растрескался и осел под лыжами. Бошняк поехал вниз… Невельской и Позь ждали его. Казак с нартой шел впереди.
– Геннадий Иванович! Кавказ – это то, чего нам не хватало! Странные очертания гор, вечные чистые снега, созерцая которые делаешься возвышенней и благородней!
Где-то среди синих полос появилось солнце и вспыхнуло на горных вершинах Сахалина.
Смотрели грозно сквозь туманы[11]
У врат Кавказа на часах
Сторожевые великаны!..
декламировал Бошняк.
И дик и чуден был вокруг
Весь божий мир, —
весело отозвался Невельской, закуривая трубку.
Но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенья бога своего… —
Бошняк шел с трудом, но чувствовал в себе такие душевные силы, что готов был презирать все и всех на свете, даже Кавказ и горные хребты Сахалина были ничтожны по сравнению с тем, что он чувствовал. Но он сознавал, что до сих пор его силы были никому не нужны. И от разрыва между тем, что он мог сделать, и тем, что с него требовали, образовывалась пустота. Из миллионов своих душевных сил, ему казалось, он тратит лишь единицы. До сих пор было так. Здесь, у берегов Сахалина, рядом с Невельским, он понимал ничтожество своей прежней жизни.
Но вот ноги, кажется, натерты… Невельской до сих пор оставался для Бошняка привлекательной тайной, все время хотелось быть с ним.
Он мысленно читал стихи и с болью думал, что никому не будет сниться его труп, занесенный холодными снегами, только одна Екатерина Ивановна вспомнит! Она единственная и мать, и сестра, и от этого плакать хотелось. Он знал, что Екатерина Ивановна любит его, как брата. Иногда казалось, что ради нее он готов на любой подвиг. Он представлял себе картину: вот он вернулся в Петровское. «Уж ночь. Все слушают, и я долго говорю. И чай такой вкусный, лепешки! Огонь трещит в плите. Как хорошо у них!»
В кругу юных жен и девиц ни в Костроме, ни в Петербурге никто не вспомнит о Коле Бошняке, никому нет дела, что он молод, нежен и так страстно желает любви, что даже сейчас, в пургу, думает о ней, а не об опасностях и не о том, что ноги болят. Не о пурге, не о полудохлых собаках. Ему горько, что его никто не любит, а не оттого, что болит нога.
Ветер подхватывает льдинки и бьет ими в лицо.
– Та-тах… та-тах… – кричит Семен, видно заметив что-то, предвещающее отдых.
– Че, Николай? – обращается к мичману Позь. – Живой, нет ли? Однако приехали.
Видны юрты, нарты, палки. Это стойбище на острове Удд. Невельской уже в юрте. Видно, целуется там с хозяевами…
Глава восьмая
ПЕРВАЯ ПОЧТА
– Алена, что ты делала, когда была в положении? – спрашивала Екатерина Ивановна.
– Да меня, Катя, и не тошнило, – отвечала жена матроса.
– Капусты соленой поешь, – говорила рослая старуха Парфентьиха. – У Боурова разве нет? Есть, есть у него.
Теперь капуста и рассол каждый день на столе. Еще хочется яблока. Хорошо бы чаю с вишневым вареньем! Сладкого хочется как-то особенно. Но ничего этого нет. А звериное мясо и вяленая рыба опротивели. С почтой из Николаевска изредка присылают несколько свежих осетров. Там стали ловить их подо льдом.
Кате часто кажется, что она обделяет маленькую жизнь в своем чреве, не давая ей ни яблока, ни сахара. А «ей» ужасно хочется всего этого. Но как быть? Кате и больно, и жалко и себя, и своего ребенка. «Это нервы, – старается она успокоиться. – В эту пору женщины тревожны. Так говорили еще там, в обществе тети. Приедет Геннадий, и я успокоюсь. А то я могу передать ребенку свои расстроенные нервы. Да, надо взять себя в руки».
Еще недавно Катя чувствовала себя молодой, здоровой и сильной. Она с увлечением танцевала и веселилась на праздниках. «А теперь такая перемена! Я выгляжу ужасно. Без Геннадия становится невыносимо скучно!»
Кажется, муж стал ей еще ближе. Она видит в нем будущего отца, и чувства к нему нежней и серьезней. Она несколько стыдится, что так подурнела. Геннадий сразу заметит. Но почему он не возвращается с Сахалина, куда поехал открывать каменный уголь? Нашел ли он то, что хотел?
Катя прекрасно понимает, сколь важен уголь. Развитие Англии, блестящее и беспримерное, произошло не только по причине доблести и трудолюбия ее жителей, но и оттого, что там в земле уголь и руды. Она об этом читала.
Как важно открыть уголь для нашей экспедиции, для будущего России. Если бы это в самом деле удалось! Как бы обрадовались в Петербурге. Уголь у самого побережья, выходы его открыты, это удобно, дешево добывать! Каменный уголь для будущего тихоокеанского флота! Какой переворот создаст это в умах тех, кто еще не понимает великого значения деятельности мужа и его сотрудников! Тогда осуществится его мечта о постоянном пароходном сообщении между устьями Амура и Штатами.
Ей всегда неприятны мысли о том, что в Петербурге многие не хотят понимать мужа. Но император милостив к нему! Великий князь Константин ему покровительствует. Чего же еще?
Отрадно подумать, что есть на свете Петербург, величественный и справедливый. Со временем муж ее будет возвеличен там, признан как герой, его подвиги станут очевидны. Каким драгоценным вкладом в умственную жизнь общества будут его открытия! Даже Катины слабые и наивные попытки изучать языки местных племен и внедрять просвещение и человечность будут там приняты с сочувствием. Там, конечно, поймут, что она пошла за мужем на край света и старается трудиться, как проповедует Жорж Санд. Как бы желала она явиться в Петербурге с сыном, рожденным на берегах Охотского моря!
И есть на свете блестящий Париж, в котором Катя никогда не была, но она мечтает быть там. Это затаенное желание, конечно, исполнится.
Ее бывший жених – француз, блондин, тонкий, высокого роста, ловкий… Да, это яд! Как он танцевал, какие руки! Он неглуп, прекрасно воспитан. Теперь ей многое неприятно вспомнить… И Франция – страна разума, света, великих мыслителей, артистов, художников, революционеров, великолепной промышленности и артистического умения жить. Хотелось бы видеть торжественные бульвары Парижа, суету блестящего города, из которого на весь мир идут не только туалеты, духи и искусственные цветы, но и великие идеи, где сами страдания бедняков осмысливаются на пользу будущему человечеству.
– Катя, гилячка пришла, – говорит Дуня.
У Лаолы в руках дочерна засаленный берестяной туес с мороженой клюквой. За полу ее халата держится маленькая дочка с заиндевевшими кудрями. Гостья отдала клюкву Екатерине Ивановне.
– Муж не едет?
– Нет.
– Хорошо! Я люблю, когда мужиков нет! Одной хорошо, правда?
– Да… – нехотя отвечает Катя.
– Черт бы их побрал, моих мужиков, как надоели! А ты все болеешь? Ой, худо, худо! – Гилячка придала кислое выражение своему лицу.
Лаола сама в положении. Мучения Кати заботят ее. Катя берет ее дочку на руки, подбрасывает, потом кружится с ней по комнате, поет: «Ах вы, сени». Маленькая гилячка смеется. Взяв ребенка за ручки, Катя хлопает ее ладошками.
– Приходи к нам, – говорит Лаола на прощанье.
Катя садится за работу. Она научилась кроить и шить солдатское белье. Еще совсем недавно она смотрела на все восторженно – и на гиляков, и на этот бревенчатый дом, на путешествия своего мужа, на шитье грубого белья и даже на нехватки и голод. Казалось, она читала увлекательный роман. Все происходящее с ней было необычным, как затянувшийся маскарад. В последнее время она стала тревожиться и ее взгляды стали реальнее. Муж не возвращался. Ее охватывал страх за него, за себя и за будущего ребенка.
Пришла Алена Калашникова. Лицо у нее в синяках.
– Что с тобой?
– Ах, Катя, Мокей мне с самого рождества покоя не дает. То тычка даст, то толкнет, все норовит задеть побольнее, обидеть.
– Да ведь вы же так дружно жили?
– Да вот катал меня на праздниках сосед, а Мокею моему что-то померещилось, и он покоя не дает.
– Неужели из-за Фомина?
– Ах, нет, Катя, не из-за него. Из-за Ивана Подобина. Он меня на упряжке лихо мчал. А теперь они с мужем зверями смотрят друг на друга. Не дай бог что случится.
Катя знала Подобина. Это серьезный человек, один из самых лучших и надежных в экспедиции.
– Да меня, Катя, и не тошнило, – отвечала жена матроса.
– Капусты соленой поешь, – говорила рослая старуха Парфентьиха. – У Боурова разве нет? Есть, есть у него.
Теперь капуста и рассол каждый день на столе. Еще хочется яблока. Хорошо бы чаю с вишневым вареньем! Сладкого хочется как-то особенно. Но ничего этого нет. А звериное мясо и вяленая рыба опротивели. С почтой из Николаевска изредка присылают несколько свежих осетров. Там стали ловить их подо льдом.
Кате часто кажется, что она обделяет маленькую жизнь в своем чреве, не давая ей ни яблока, ни сахара. А «ей» ужасно хочется всего этого. Но как быть? Кате и больно, и жалко и себя, и своего ребенка. «Это нервы, – старается она успокоиться. – В эту пору женщины тревожны. Так говорили еще там, в обществе тети. Приедет Геннадий, и я успокоюсь. А то я могу передать ребенку свои расстроенные нервы. Да, надо взять себя в руки».
Еще недавно Катя чувствовала себя молодой, здоровой и сильной. Она с увлечением танцевала и веселилась на праздниках. «А теперь такая перемена! Я выгляжу ужасно. Без Геннадия становится невыносимо скучно!»
Кажется, муж стал ей еще ближе. Она видит в нем будущего отца, и чувства к нему нежней и серьезней. Она несколько стыдится, что так подурнела. Геннадий сразу заметит. Но почему он не возвращается с Сахалина, куда поехал открывать каменный уголь? Нашел ли он то, что хотел?
Катя прекрасно понимает, сколь важен уголь. Развитие Англии, блестящее и беспримерное, произошло не только по причине доблести и трудолюбия ее жителей, но и оттого, что там в земле уголь и руды. Она об этом читала.
Как важно открыть уголь для нашей экспедиции, для будущего России. Если бы это в самом деле удалось! Как бы обрадовались в Петербурге. Уголь у самого побережья, выходы его открыты, это удобно, дешево добывать! Каменный уголь для будущего тихоокеанского флота! Какой переворот создаст это в умах тех, кто еще не понимает великого значения деятельности мужа и его сотрудников! Тогда осуществится его мечта о постоянном пароходном сообщении между устьями Амура и Штатами.
Ей всегда неприятны мысли о том, что в Петербурге многие не хотят понимать мужа. Но император милостив к нему! Великий князь Константин ему покровительствует. Чего же еще?
Отрадно подумать, что есть на свете Петербург, величественный и справедливый. Со временем муж ее будет возвеличен там, признан как герой, его подвиги станут очевидны. Каким драгоценным вкладом в умственную жизнь общества будут его открытия! Даже Катины слабые и наивные попытки изучать языки местных племен и внедрять просвещение и человечность будут там приняты с сочувствием. Там, конечно, поймут, что она пошла за мужем на край света и старается трудиться, как проповедует Жорж Санд. Как бы желала она явиться в Петербурге с сыном, рожденным на берегах Охотского моря!
И есть на свете блестящий Париж, в котором Катя никогда не была, но она мечтает быть там. Это затаенное желание, конечно, исполнится.
Ее бывший жених – француз, блондин, тонкий, высокого роста, ловкий… Да, это яд! Как он танцевал, какие руки! Он неглуп, прекрасно воспитан. Теперь ей многое неприятно вспомнить… И Франция – страна разума, света, великих мыслителей, артистов, художников, революционеров, великолепной промышленности и артистического умения жить. Хотелось бы видеть торжественные бульвары Парижа, суету блестящего города, из которого на весь мир идут не только туалеты, духи и искусственные цветы, но и великие идеи, где сами страдания бедняков осмысливаются на пользу будущему человечеству.
– Катя, гилячка пришла, – говорит Дуня.
У Лаолы в руках дочерна засаленный берестяной туес с мороженой клюквой. За полу ее халата держится маленькая дочка с заиндевевшими кудрями. Гостья отдала клюкву Екатерине Ивановне.
– Муж не едет?
– Нет.
– Хорошо! Я люблю, когда мужиков нет! Одной хорошо, правда?
– Да… – нехотя отвечает Катя.
– Черт бы их побрал, моих мужиков, как надоели! А ты все болеешь? Ой, худо, худо! – Гилячка придала кислое выражение своему лицу.
Лаола сама в положении. Мучения Кати заботят ее. Катя берет ее дочку на руки, подбрасывает, потом кружится с ней по комнате, поет: «Ах вы, сени». Маленькая гилячка смеется. Взяв ребенка за ручки, Катя хлопает ее ладошками.
– Приходи к нам, – говорит Лаола на прощанье.
Катя садится за работу. Она научилась кроить и шить солдатское белье. Еще совсем недавно она смотрела на все восторженно – и на гиляков, и на этот бревенчатый дом, на путешествия своего мужа, на шитье грубого белья и даже на нехватки и голод. Казалось, она читала увлекательный роман. Все происходящее с ней было необычным, как затянувшийся маскарад. В последнее время она стала тревожиться и ее взгляды стали реальнее. Муж не возвращался. Ее охватывал страх за него, за себя и за будущего ребенка.
Пришла Алена Калашникова. Лицо у нее в синяках.
– Что с тобой?
– Ах, Катя, Мокей мне с самого рождества покоя не дает. То тычка даст, то толкнет, все норовит задеть побольнее, обидеть.
– Да ведь вы же так дружно жили?
– Да вот катал меня на праздниках сосед, а Мокею моему что-то померещилось, и он покоя не дает.
– Неужели из-за Фомина?
– Ах, нет, Катя, не из-за него. Из-за Ивана Подобина. Он меня на упряжке лихо мчал. А теперь они с мужем зверями смотрят друг на друга. Не дай бог что случится.
Катя знала Подобина. Это серьезный человек, один из самых лучших и надежных в экспедиции.