Страница:
Сзади стихло. Английский фрегат исполнил, что хотел. А по тайге несут убитых и раненых. Но часть стрелков залегла в тайге на случай, если пойдет десант. Вот теперь слышно, какая пальба идет у Красного Яра, у кладбища, справа от Маркешки, возвращающегося в город. Туда пароход отвел два фрегата, и они палят по нашей батарее. Что там? Земля перепахана уже, верно. Но вот через ковш стала бить по вражеским фрегатам «Аврора».
Гаврилов тяжело ранен. Вот и его несут…
– Эй, не зевать! – вдруг тихо, но грубо крикнул он на Маркешку.
Это приободрило Хабарова. Оказывается, порядок еще был и начальство не померло, требовало. Значит, не все пропало. Гаврилов, видно, будет жить.
Шлюпка ждала их. Переправились через ковш.
«Аврора» палила все чаще, дружно, гулко, и борт у нее пылал, как у английского фрегата, таким же пожаром. Это была сила нешуточная, и рядом с ней грохотала батарея Максутова-старшего. А стрельба у Красного Яра все усиливалась.
Подошел Завойко с офицерами. Он перекрестил Гаврилова и трижды поцеловал его, что-то тихо сказал ему, потом обнял, подошел к правофланговому стрелку Бердышову и тоже поцеловал.
– Спасибо, братцы! – сказал он. – Вы герои. С пятью пушками сражались против целой эскадры. Теперь вас всех в стрелковую партию. Вы видели врага и уже не побоитесь его. Так бейте его штыками, не давайте ему пощады, помните, что они, – тут Завойко показал туда, где шла пальба, – русского штыка боятся.
Под обрывом горы стояли свежие отряды стрелков. Слава богу! Нет, еще не все пропало, как показалось Маркешке, когда он уходил сегодня с разгромленной батареи. Еще была «Аврора», еще были нетронутые войска, целы еще другие батареи. Завойко тверд как камень и сказал, что в штыковом бою будет наш перевес.
Вдруг стрельба справа стихла. Завойко поднялся на возвышение и посмотрел туда. Один из его офицеров побежал к «Авроре». Через некоторое время с «Авроры» спустился отряд матросов и бегом, с ружьями наперевес, побежал вдоль берега.
– Французский флаг на четвертой батарее! – сказал один из морских офицеров, подходя к отряду стрелков, к которому присоединились люди Гаврилова.
– Враг высадил десант! Сейчас, братцы, очередь за нами. С богом!
Маркешка бежал по кладбищу в цепи других стрелков. Пули шлепались в кресты и деревья. На кладбище хорошо, место чистое. На скале, где была батарея, развевался какой-то флаг.
Маркешка не понимал, зачем и почему так охотятся за этими флагами. Англичане одурели от радости, что наши спустили гюйс на Сигнальном. Теперь офицеры все говорят – французский флаг на четвертой!
Маркешка видит французов. Вот они, близко. Че, стрелять ли, нет ли? Не знает. Спросить не у кого. Маркешка лег, прицелился, выстрелил. Один француз споткнулся, но не упал, а поплелся обратно.
– Ура! – грянуло в тайге слева. И видно было, как кучно побежали матросы с «Авроры». Как черти все черные, по косогору выскочили враз. Вот как красиво! Татарин Хайбула – отчаянный, бежит и стреляет. И попадает.
Стрелки на кладбище подхватили, все враз поднялись, пуля щелкнула о камень, взвизгнула. Сразу французы побежали к шлюпкам. Много же их!
С «Авроры» выпалили. Одна бомба ахнула возле шлюпок. Два фрегата, как две соборные церкви, стояли поодаль от берега. Другая бомба попала в один из фрегатов; огромный кусок мачты отвалился и перепугал всех на палубе.
Шлюпки отходили от берега одна за другой. По ним били. Матросы «Авроры» уже лезли на утес, содрали французский флаг. Проворные эти матросы, умеют лазать.
На душе у Маркешки отлегло.
– Ну куда там имя! Они тайги боятся! – подходя, говорил запыхавшийся Алешка. – Их надо в тайгу заманивать. Они все собираются в кучу и стоят на ровном месте.
У Алексея было такое чувство, что не дали додраться. Еще оставались и энергия, и желание биться. Разбирали зло и досада, что враг уклонился от боя. Как они увертываются! Себя берегут.
– Надо было бы заманить! Офицеры не умеют. Понаставили мичманов, мальчишек. А где старики? Где этот старый капитан с лысиной? А то: «Умрем! Умрем! Ур-ра! Флаг! Флаг!» Черта во всем этом, – говорил Алешка. – Надо замечать и бить на выбор. Прятаться по кустам надо, а не лезть напоказ. Камчадал говорил: зачем для пушек сараи, гореть с имя вместе? Живой этот камчадал?
– Живой.
– Они боя не принимают, а все же вылезли на берег, а мы их упустили! А заманить бы их, так они бы уж разлеглись, как сивучи. А тут мальчишки кричат – вперед, мол, флаг…
– Беда с этими флагами, – согласился Маркешка. – Но имя все же обидно, что ихний мы тоже содрали. Теперь квиты.
– Надо их не злить, а уничтожать! А то они нас из-за этих флагов поедят. Мало тебе было на Сигнальном!
– Эй! – вдруг крикнул матрос-аврорец.
Ядро свистнуло над головами. По стрелкам били с брига.
Маркешка признавал, что Алексей действительно воин, ему только бы в штыки ходить, стрелять и сражаться. «А как я в штыки пойду? Англичане вон какие здоровые, и французы не мелюзга».
А пароход опять пыхтел и то отходил задом, то появлялся из-за Сигнального мыса и ухал. Вдруг, едва он вышел, «Аврора» загрохотала всем бортом. Это толстый капитан, старик лысый командует. Старый, не промахнется.
Ударила вторая батарея, теперь все били по пароходу. Он сразу развернулся и ушел за мыс. Потом большим полукругом прошел по всей бухте, приблизился к фрегатам с другой стороны, опять взял их на буксир и оттащил в глубь губы, подальше от берега. Время от времени на фрегатах раздавался одинокий выстрел, и ядро пролетало над головами.
Англичане свои суда валили на борт и попадали бомбами в город, били в бухту, норовили попасть в «Аврору».
– Пушек у нас, нет таких, чтобы имя по пробоине сделать. А то где бы имя чиниться, – говорили казаки.
Пароход поставил так фрегаты, что от «Авроры» их скрывал Сигнальный мыс. Иногда они наугад посылали ядро или бомбу через горы.
Ударили барабаны. Стрелки строились по отрядам. На телеге подвезли котел со щами, мешок с хлебом, самовары, заварку чая. Стрелки располагались на обед.
На вражеских судах, видно, тоже обедали. Стрельба совсем стихла.
– Эй, смотри, пароход-то! – крикнул Алексей.
– Что такое?
– Косит!
– Подшибли, подшибли! – закричали стрелки, вскакивая.
Пароход шел, кривясь на один бок. Пока он вел суда, этого не замечали. Теперь он шел один.
– Холку ему набили, не сидит на седле…
– Кособочит!
– Паря, они не надеются нас победить! – вдруг сказал Маркешка с куском во рту.
– Почему так думаешь?
– Они бы надеялись, так лезли бы не так. Я поначалу думал, хуже будет.
– Погоди еще, – ответил один из старых матросов.
– Нет! Надежды у них нет.
– Как ты можешь рассуждать! У них свои адмиралы! А ты, Маркешка, хлебай щи, а то тебе не останется. Тут, брат, проголодались.
Вечером Завойко пришел на «Аврору». После боя он весь день возился с починкой батарей и с людьми. Хоронил мертвых, убирал раненых, насмотрелся на переломанные и перебитые кости, на тела, разорванные в клочья, на кровь, и у него было такое ощущение, что он сам ранен.
Изылметьев встретил его, как всегда, спокойно и любезно.
– Так как же вы обедали, Иван Николаевич? – спросил Завойко, зная, что это главный вопрос для Изылметьева.
– Да ваша Харитина обед мне принесла сюда, – ответил старый капитан, вытирая платком лысину.
– Моя Харитина, так это же не кухарка, а камчатская Жанна д'Арк и героиня! Я был поражен, когда она носила обед под самыми страшными залпами. Я уж всюду объявил на всех батареях людям, что даже женщина не боялась огня, выполнила свой долг, накормив офицеров.
Они спустились в капитанскую каюту. Завойко снял фуражку и устало сел.
– Боже мой! – сказал он, впервые чувствуя себя за этот мучительный день не губернатором, а простым, измученным человеком. Сейчас ему хотелось пожаловаться от души. Как, бывало, жаловался жене. – Иван Николаевич, я вам исповедуюсь, потому что вся моя надежда на «Аврору».
Изылметьев был вполне спокоен. Он весь день простоял на своем фрегате. По натуре он был спокойнее, чем Василий Степанович. Крепок как скала, и даже в тот момент, когда все увидели надвигающуюся смерть, он, разряжая общее напряжение, напомнил о том, что за участие в битве всем будет по Георгиевскому кресту.
Но сейчас, когда Завойко пришел к нему и стал жаловаться, что дело плохо, Изылметьев тяжело вздохнул. Он сказал, что велел закопать все: документы, коды, денежный ящик. Церковные драгоценности – на груди у иеромонаха. А в случае если враг ворвется, Изылметьев взорвет «Аврору» и уйдет с матросами в сопки.
– У меня все готово к взрыву.
Пушки с «Авроры» – на батареях. Командиры почти всех батарей – аврорские артиллерийские офицеры. Пояс укреплений чуть не наполовину состоит из офицеров и матросов «Авроры». Аврорцы во главе стрелковых партий, они же в пожарном отряде, в ожидании, что враг зажжет город. Изылметьев держит у бочек шесть-семь человек. Аврорцы исправляют разгромленные батареи.
Что было бы, если бы не пришла «Аврора»? Ведь это случайность, что она здесь. И тут досада разбирает Изылметьева на всех, кто придушил этот Камчатский порт как главный центр России на Тихом океане. «Рано еще так решать!»
Но в то же время Изылметьев теперь понимал, что, не будь Завойко, погибла бы и «Аврора», и вся ее команда. Никто не мог возглавить так оборону, как Завойко. Для гарнизона он – отец. Изылметьев знал, что Завойко любят, верят ему. «Аврора» и эта гряда сопок, отделяющая город и внутреннюю бухту от губы, – вот их надежда. И люди!
– Но есть у нас люди ненужные и чужие в городе, – говорил Завойко.
– На кого же вы думаете?
– Да на иностранцев. И не только на наших постоянных. Вот стоит бриг «Нобль» и «Магдалина».
– Разве им приятно то, что происходит?
– Да, им страшно, но они уж не верят, что у нас хватит сил отбить англичан и французов. А не видели американцы, как вы закапывали казенное имущество и секретные бумаги?
– Нет, ночью было.
– Я уж приказал всем жителям не выходить из домов, пока не смеркнется. Я больше всего опасаюсь подвоха. Вот представьте, Иван Николаевич, что мы с вами будем делать, если кто-нибудь из иностранцев подошлет на батарею человека с приказанием, будто бы от меня, оставить батарею? Или – вернуть стрелков… Так я сегодня же объявил всем, чтобы мой приказ слушать через Губарева или Литке[106] или если я передам собственную записку с нарочным. Были бы все свои в городе – было бы все проще. Американцы ведь грамотные по-русски. Вот сегодня я узнал, что двое бродяг, которые тут жили у них, выброшенные с китобоя, оказывается, в Тарье рубят дрова. Это безобразие! Кто им позволил идти в Тарью и лес рубить?.. Знаете вы, что масса негодяев на всем свете объявляет себя американцами, принимает их подданство, чтобы наживаться самыми бесстыдными способами. Да и в самой Америке нет недостатка в негодяях… Я уж так взволнован, что всех подозреваю…
Так Завойко жаловался Изылметьеву, а тот кое в чем пожаловался ему. Излив душу, оба стали успокаиваться. Генерал и капитан перешли в салон, где уже собрались офицеры с «Авроры».
– Вы мне не говорите, господа, я сам видел, а вы не видели и вы не можете говорить! – горячо объяснял им Завойко. – Да, я сам видел: не менее чем сто пятьдесят человек убитых у одних французов! Враг разбит сегодня! И я уже благодарил солдат. Там есть такие, что сразу положили по пять французов и англичан в бою у Красного Яра. Ведь это присланы сибирские войска, а они природные охотники и страха не знают. А больше всех, господа, отличились матросы с «Авроры». И надо помнить, господа, что англичане и французы в тайге сражаться не могут, а меткостью боя и готовностью ударить в штыки мы всегда их превосходили.
«А каналья Михайло Федоров два ведра утопил, и Малафей Суриков утопил одно. На них не напасешься… Где я тут возьму новые ведра? – вспоминал Изылметьев подробности сражения. – Надо бы их наказать, но вели себя героями, нельзя. Они под ядрами и бомбами бегали по палубе и заливали из этих брезентовых ведер огонь и просто на палубу лили, так как все раскалилось. «Аврора» выстрелила сто двадцать четыре раза… А враг, оказывается, бил по первой батарее двухпудовыми ядрами».
Догадливый мичман Фесун, видя, что генерал похвалил сибирских стрелков, заметил, что позавчера выстрелом второго орудия с Сигнальной батареи разбита корма адмиральского фрегата у англичан.
– А это не фантазия Гаврилова? – спросил Завойко.
Фесун подумал, что сделал, может быть, неудачное замечание, однако в глубине души остался при своем и хотел бы убедить дядюшку.
Было уже поздно, когда Завойко вызвал канонира с разбитой Сигнальной батареи.
Маркешка явился на «Аврору». Его расспросили, как он стрелял.
– Ты попал в адмиральский фрегат?
– Однако не знаю… Вам лучше знать, ваше превосходительство.
– Этого не может быть! – заявил поручик Губарев. – Это стрелял Александр Петрович.
Маркешка уклончиво ответил, что, пожалуй, и в самом деле не он попал. Однако он хорошо помнил, что в это время никто, кроме него, не стрелял.
Глава шестая
Гаврилов тяжело ранен. Вот и его несут…
– Эй, не зевать! – вдруг тихо, но грубо крикнул он на Маркешку.
Это приободрило Хабарова. Оказывается, порядок еще был и начальство не померло, требовало. Значит, не все пропало. Гаврилов, видно, будет жить.
Шлюпка ждала их. Переправились через ковш.
«Аврора» палила все чаще, дружно, гулко, и борт у нее пылал, как у английского фрегата, таким же пожаром. Это была сила нешуточная, и рядом с ней грохотала батарея Максутова-старшего. А стрельба у Красного Яра все усиливалась.
Подошел Завойко с офицерами. Он перекрестил Гаврилова и трижды поцеловал его, что-то тихо сказал ему, потом обнял, подошел к правофланговому стрелку Бердышову и тоже поцеловал.
– Спасибо, братцы! – сказал он. – Вы герои. С пятью пушками сражались против целой эскадры. Теперь вас всех в стрелковую партию. Вы видели врага и уже не побоитесь его. Так бейте его штыками, не давайте ему пощады, помните, что они, – тут Завойко показал туда, где шла пальба, – русского штыка боятся.
Под обрывом горы стояли свежие отряды стрелков. Слава богу! Нет, еще не все пропало, как показалось Маркешке, когда он уходил сегодня с разгромленной батареи. Еще была «Аврора», еще были нетронутые войска, целы еще другие батареи. Завойко тверд как камень и сказал, что в штыковом бою будет наш перевес.
Вдруг стрельба справа стихла. Завойко поднялся на возвышение и посмотрел туда. Один из его офицеров побежал к «Авроре». Через некоторое время с «Авроры» спустился отряд матросов и бегом, с ружьями наперевес, побежал вдоль берега.
– Французский флаг на четвертой батарее! – сказал один из морских офицеров, подходя к отряду стрелков, к которому присоединились люди Гаврилова.
– Враг высадил десант! Сейчас, братцы, очередь за нами. С богом!
Маркешка бежал по кладбищу в цепи других стрелков. Пули шлепались в кресты и деревья. На кладбище хорошо, место чистое. На скале, где была батарея, развевался какой-то флаг.
Маркешка не понимал, зачем и почему так охотятся за этими флагами. Англичане одурели от радости, что наши спустили гюйс на Сигнальном. Теперь офицеры все говорят – французский флаг на четвертой!
Маркешка видит французов. Вот они, близко. Че, стрелять ли, нет ли? Не знает. Спросить не у кого. Маркешка лег, прицелился, выстрелил. Один француз споткнулся, но не упал, а поплелся обратно.
– Ура! – грянуло в тайге слева. И видно было, как кучно побежали матросы с «Авроры». Как черти все черные, по косогору выскочили враз. Вот как красиво! Татарин Хайбула – отчаянный, бежит и стреляет. И попадает.
Стрелки на кладбище подхватили, все враз поднялись, пуля щелкнула о камень, взвизгнула. Сразу французы побежали к шлюпкам. Много же их!
С «Авроры» выпалили. Одна бомба ахнула возле шлюпок. Два фрегата, как две соборные церкви, стояли поодаль от берега. Другая бомба попала в один из фрегатов; огромный кусок мачты отвалился и перепугал всех на палубе.
Шлюпки отходили от берега одна за другой. По ним били. Матросы «Авроры» уже лезли на утес, содрали французский флаг. Проворные эти матросы, умеют лазать.
На душе у Маркешки отлегло.
– Ну куда там имя! Они тайги боятся! – подходя, говорил запыхавшийся Алешка. – Их надо в тайгу заманивать. Они все собираются в кучу и стоят на ровном месте.
У Алексея было такое чувство, что не дали додраться. Еще оставались и энергия, и желание биться. Разбирали зло и досада, что враг уклонился от боя. Как они увертываются! Себя берегут.
– Надо было бы заманить! Офицеры не умеют. Понаставили мичманов, мальчишек. А где старики? Где этот старый капитан с лысиной? А то: «Умрем! Умрем! Ур-ра! Флаг! Флаг!» Черта во всем этом, – говорил Алешка. – Надо замечать и бить на выбор. Прятаться по кустам надо, а не лезть напоказ. Камчадал говорил: зачем для пушек сараи, гореть с имя вместе? Живой этот камчадал?
– Живой.
– Они боя не принимают, а все же вылезли на берег, а мы их упустили! А заманить бы их, так они бы уж разлеглись, как сивучи. А тут мальчишки кричат – вперед, мол, флаг…
– Беда с этими флагами, – согласился Маркешка. – Но имя все же обидно, что ихний мы тоже содрали. Теперь квиты.
– Надо их не злить, а уничтожать! А то они нас из-за этих флагов поедят. Мало тебе было на Сигнальном!
– Эй! – вдруг крикнул матрос-аврорец.
Ядро свистнуло над головами. По стрелкам били с брига.
Маркешка признавал, что Алексей действительно воин, ему только бы в штыки ходить, стрелять и сражаться. «А как я в штыки пойду? Англичане вон какие здоровые, и французы не мелюзга».
А пароход опять пыхтел и то отходил задом, то появлялся из-за Сигнального мыса и ухал. Вдруг, едва он вышел, «Аврора» загрохотала всем бортом. Это толстый капитан, старик лысый командует. Старый, не промахнется.
Ударила вторая батарея, теперь все били по пароходу. Он сразу развернулся и ушел за мыс. Потом большим полукругом прошел по всей бухте, приблизился к фрегатам с другой стороны, опять взял их на буксир и оттащил в глубь губы, подальше от берега. Время от времени на фрегатах раздавался одинокий выстрел, и ядро пролетало над головами.
Англичане свои суда валили на борт и попадали бомбами в город, били в бухту, норовили попасть в «Аврору».
– Пушек у нас, нет таких, чтобы имя по пробоине сделать. А то где бы имя чиниться, – говорили казаки.
Пароход поставил так фрегаты, что от «Авроры» их скрывал Сигнальный мыс. Иногда они наугад посылали ядро или бомбу через горы.
Ударили барабаны. Стрелки строились по отрядам. На телеге подвезли котел со щами, мешок с хлебом, самовары, заварку чая. Стрелки располагались на обед.
На вражеских судах, видно, тоже обедали. Стрельба совсем стихла.
– Эй, смотри, пароход-то! – крикнул Алексей.
– Что такое?
– Косит!
– Подшибли, подшибли! – закричали стрелки, вскакивая.
Пароход шел, кривясь на один бок. Пока он вел суда, этого не замечали. Теперь он шел один.
– Холку ему набили, не сидит на седле…
– Кособочит!
– Паря, они не надеются нас победить! – вдруг сказал Маркешка с куском во рту.
– Почему так думаешь?
– Они бы надеялись, так лезли бы не так. Я поначалу думал, хуже будет.
– Погоди еще, – ответил один из старых матросов.
– Нет! Надежды у них нет.
– Как ты можешь рассуждать! У них свои адмиралы! А ты, Маркешка, хлебай щи, а то тебе не останется. Тут, брат, проголодались.
Вечером Завойко пришел на «Аврору». После боя он весь день возился с починкой батарей и с людьми. Хоронил мертвых, убирал раненых, насмотрелся на переломанные и перебитые кости, на тела, разорванные в клочья, на кровь, и у него было такое ощущение, что он сам ранен.
Изылметьев встретил его, как всегда, спокойно и любезно.
– Так как же вы обедали, Иван Николаевич? – спросил Завойко, зная, что это главный вопрос для Изылметьева.
– Да ваша Харитина обед мне принесла сюда, – ответил старый капитан, вытирая платком лысину.
– Моя Харитина, так это же не кухарка, а камчатская Жанна д'Арк и героиня! Я был поражен, когда она носила обед под самыми страшными залпами. Я уж всюду объявил на всех батареях людям, что даже женщина не боялась огня, выполнила свой долг, накормив офицеров.
Они спустились в капитанскую каюту. Завойко снял фуражку и устало сел.
– Боже мой! – сказал он, впервые чувствуя себя за этот мучительный день не губернатором, а простым, измученным человеком. Сейчас ему хотелось пожаловаться от души. Как, бывало, жаловался жене. – Иван Николаевич, я вам исповедуюсь, потому что вся моя надежда на «Аврору».
Изылметьев был вполне спокоен. Он весь день простоял на своем фрегате. По натуре он был спокойнее, чем Василий Степанович. Крепок как скала, и даже в тот момент, когда все увидели надвигающуюся смерть, он, разряжая общее напряжение, напомнил о том, что за участие в битве всем будет по Георгиевскому кресту.
Но сейчас, когда Завойко пришел к нему и стал жаловаться, что дело плохо, Изылметьев тяжело вздохнул. Он сказал, что велел закопать все: документы, коды, денежный ящик. Церковные драгоценности – на груди у иеромонаха. А в случае если враг ворвется, Изылметьев взорвет «Аврору» и уйдет с матросами в сопки.
– У меня все готово к взрыву.
Пушки с «Авроры» – на батареях. Командиры почти всех батарей – аврорские артиллерийские офицеры. Пояс укреплений чуть не наполовину состоит из офицеров и матросов «Авроры». Аврорцы во главе стрелковых партий, они же в пожарном отряде, в ожидании, что враг зажжет город. Изылметьев держит у бочек шесть-семь человек. Аврорцы исправляют разгромленные батареи.
Что было бы, если бы не пришла «Аврора»? Ведь это случайность, что она здесь. И тут досада разбирает Изылметьева на всех, кто придушил этот Камчатский порт как главный центр России на Тихом океане. «Рано еще так решать!»
Но в то же время Изылметьев теперь понимал, что, не будь Завойко, погибла бы и «Аврора», и вся ее команда. Никто не мог возглавить так оборону, как Завойко. Для гарнизона он – отец. Изылметьев знал, что Завойко любят, верят ему. «Аврора» и эта гряда сопок, отделяющая город и внутреннюю бухту от губы, – вот их надежда. И люди!
– Но есть у нас люди ненужные и чужие в городе, – говорил Завойко.
– На кого же вы думаете?
– Да на иностранцев. И не только на наших постоянных. Вот стоит бриг «Нобль» и «Магдалина».
– Разве им приятно то, что происходит?
– Да, им страшно, но они уж не верят, что у нас хватит сил отбить англичан и французов. А не видели американцы, как вы закапывали казенное имущество и секретные бумаги?
– Нет, ночью было.
– Я уж приказал всем жителям не выходить из домов, пока не смеркнется. Я больше всего опасаюсь подвоха. Вот представьте, Иван Николаевич, что мы с вами будем делать, если кто-нибудь из иностранцев подошлет на батарею человека с приказанием, будто бы от меня, оставить батарею? Или – вернуть стрелков… Так я сегодня же объявил всем, чтобы мой приказ слушать через Губарева или Литке[106] или если я передам собственную записку с нарочным. Были бы все свои в городе – было бы все проще. Американцы ведь грамотные по-русски. Вот сегодня я узнал, что двое бродяг, которые тут жили у них, выброшенные с китобоя, оказывается, в Тарье рубят дрова. Это безобразие! Кто им позволил идти в Тарью и лес рубить?.. Знаете вы, что масса негодяев на всем свете объявляет себя американцами, принимает их подданство, чтобы наживаться самыми бесстыдными способами. Да и в самой Америке нет недостатка в негодяях… Я уж так взволнован, что всех подозреваю…
Так Завойко жаловался Изылметьеву, а тот кое в чем пожаловался ему. Излив душу, оба стали успокаиваться. Генерал и капитан перешли в салон, где уже собрались офицеры с «Авроры».
– Вы мне не говорите, господа, я сам видел, а вы не видели и вы не можете говорить! – горячо объяснял им Завойко. – Да, я сам видел: не менее чем сто пятьдесят человек убитых у одних французов! Враг разбит сегодня! И я уже благодарил солдат. Там есть такие, что сразу положили по пять французов и англичан в бою у Красного Яра. Ведь это присланы сибирские войска, а они природные охотники и страха не знают. А больше всех, господа, отличились матросы с «Авроры». И надо помнить, господа, что англичане и французы в тайге сражаться не могут, а меткостью боя и готовностью ударить в штыки мы всегда их превосходили.
«А каналья Михайло Федоров два ведра утопил, и Малафей Суриков утопил одно. На них не напасешься… Где я тут возьму новые ведра? – вспоминал Изылметьев подробности сражения. – Надо бы их наказать, но вели себя героями, нельзя. Они под ядрами и бомбами бегали по палубе и заливали из этих брезентовых ведер огонь и просто на палубу лили, так как все раскалилось. «Аврора» выстрелила сто двадцать четыре раза… А враг, оказывается, бил по первой батарее двухпудовыми ядрами».
Догадливый мичман Фесун, видя, что генерал похвалил сибирских стрелков, заметил, что позавчера выстрелом второго орудия с Сигнальной батареи разбита корма адмиральского фрегата у англичан.
– А это не фантазия Гаврилова? – спросил Завойко.
Фесун подумал, что сделал, может быть, неудачное замечание, однако в глубине души остался при своем и хотел бы убедить дядюшку.
Было уже поздно, когда Завойко вызвал канонира с разбитой Сигнальной батареи.
Маркешка явился на «Аврору». Его расспросили, как он стрелял.
– Ты попал в адмиральский фрегат?
– Однако не знаю… Вам лучше знать, ваше превосходительство.
– Этого не может быть! – заявил поручик Губарев. – Это стрелял Александр Петрович.
Маркешка уклончиво ответил, что, пожалуй, и в самом деле не он попал. Однако он хорошо помнил, что в это время никто, кроме него, не стрелял.
Глава шестая
АДМИРАЛ И ОФИЦЕРЫ
Квартирмейстер Усов, немолодой человек, заведовал в Тарье обжигом кирпичей. Он мастер на все руки и влиятельная персона в Петропавловске в солдатских кругах. Маленький, с моложавым лицом, кареглазый.
Пленных заставляли работать, и кормили их так же, как своих матросов. Усов сегодня шил паруса, в то время как наверху гремели пушки. Он многое замечал, видел, что привезли мертвых и раненых. Видно, наши дали им как следует.
– Ну как, русский? – спрашивали его французские матросы.
Подошел переводчик-поляк.
– Спрашивают тебя, видел ли ты когда-нибудь прежде французов? – спросил поляк.
– Как же! – отвечал Усов. Он полукамчадал, быстрый, живой, ловкий и очень любознательный. – На Камчатке французы раньше бывали.
– Когда это было? – заинтересовались матросы.
– Да вот в тот год… Сколько же это? Вроде года четыре, как спасли мы судно французское.
– А ты спасал? – спросил переводчик.
– Как же! И я!
– Он говорит, что четыре года тому назад был в команде русского судна, которое спасло французский корабль.
Матросы сразу сбились тесней.
– Ты спасал французское судно? – удивились французы.
– Когда же это было?
– Говорит, что пять лет назад!
– Когда?
Поляк разгладил усы и приосанился.
– Ну? Ну?
– Когда на Камчатку… Хм… приезжала знаменитая французская… Хм… черт возьми…
– Да ну не тяни, пан!
– Знаменитая французская артистка[107]… Он не помнит имени.
– Она пела?
– Нет, она играла… И пела тоже? – спросил он у Усова.
– Ах вот, она играла! Видимо, скрипачка… Как она играла?.. Ах, не так, а вот так! Так он сам слыхал, она и на корабле играла. Она вот так играла? А! Значит, виолончелистка!
– Кто бы это мог быть, ребята? Какое судно?
– Мало ли какие чудеса бывают на свете! Похоже на вранье: виолончелистка на китобойном судне!
– Не-ет, он говорит, что она приезжала с русским губернатором и с его женой, тоже француженкой.
– Я знаю китобоя, который тут погиб, – вмешался один из матросов. – Ребята, на «Облигадо» есть парень из той команды.
– Кто бы могла быть эта знаменитая артистка?
– Да! Она с губернатором приезжала, и говорит, что все ходили ее послушать и он слушал и что в тот год…
– Если бы англичане нас не подвели, мы сегодня бы взяли Петропавловск, – проходя, говорил молодой лейтенант старшему офицеру.
– Да, но где-то в этих водах у русских ходит эскадра с пароходом! Нельзя действовать опрометчиво, – видимо стараясь оправдать адмирала, сказал старший офицер.
Они остановились и поинтересовались, о чем люди беседуют со вчерашними пленниками. Матросы поговорили о русском, а потом стали жаловаться на сегодняшнюю неудачу.
Старший французский офицер поднялся после беседы наверх и поспешил передать адмиралу, что матросы винят в сегодняшней неудаче союзников – англичан. Он знал, что адмиралу это понравится.
Адмирал Де-Пуант всегда утверждал, что надо прислушиваться к мнению матросов. На этот раз команда говорила именно то, что и адмирал думал. Может быть, только немного преувеличивают матросы. Но виноват покойный Прайс! Диспозиция была ложно составлена. Теперь надо уходить. В неудаче виноват он.
Тем временем в другом месте жилой палубы толпа окружила жену Усова с двумя ее детьми. Французы предлагали детям кусочки сахара, брали их на руки. Молодой француз подхватил на руки двухлетнего ребенка и делал вид, что танцует с ним вальс. Все рады детям, некоторые наперебой стараются услужить матери.
Пелагея Усова – плотная и смуглая женщина, просто, но опрятно одетая, в чистом платке. Она уже несколько освоилась на французском фрегате. Тут все любезны и смотрят на нее с интересом. Даже офицеры, торжественно и величаво прохаживающиеся с деловым видом по жилой палубе, всегда ласково кивнут ей, иногда дадут сладкое детям, заигрывают с ними.
Такие славные, веселые, оказывается, эти французы. Ребятишкам такие рожи забавные делают. Ребята тоже привыкли, идут к ним на руки. Но Пелагея все время помнит, что она не в гостях и что муж-то в плену.
Поэтому Пелагея сдержанна и не очень отзывается на любезности окружающих, хотя временами так ее рассмешат, так позабавят, что и она в душе улыбнется и извинит себя тем, что матросы-то ведь что у нас, что у них – подневольные. Что им велят, то и делают. И какие есть забавные люди на свете!
Еще вчера, когда взяли в плен, Пьер пришел из камбуза, принес кашу для ребятишек. Сразу человек десять матросов уселись и смотрели с удовольствием, как ребята уплетают за обе щеки.
На этот раз военный совет собрался на французском фрегате. Усталые, но возбужденные и недовольные офицеры явились с намерением решительно заявить свое мнение. По тому, как поднимались по трапу, как поглядывали любезно, но остро, встречаясь друг с другом, можно было догадаться, что сегодня быть буре. Англичане недовольны французами, а те – англичанами, капитаны кораблей недовольны друг другом, офицеры – матросами, а матросы – офицерами и опять-таки адмиралом.
Никольсен, капитан английского фрегата «Пик», прошел твердым шагом. Он намерен потребовать, чтобы принят был его план, хочет объяснить всю ничтожность распоряжений французского командования. Адмирал не способен руководить. Бой показал это! Да, Никольсен постарался, чтобы это было видно всем. Он обратился за приказанием. И адмирал в нужный момент растерялся. Настало время объявить об этом и взять все в свои руки.
Но атаку неожиданно начал сам старый Де-Пуант. Никто не ожидал, что этот любезный старичок так строги властен. Оказывается, он знал, что делал.
– Почему вы, – сказал он Никольсену, – располагая абсолютным превосходством в артиллерии и стерев Шахову батарею с лица земли, остановились?
Эскадрой командует Де-Пуант. На английской эскадре теперь старший Никольсен. Вопрос, обращенный к нему, – это вопрос ко всем англичанам.
– Уничтожив батарею, надо было высадить десант и немедленно занимать мыс. Почему этого не было? А фрегату следовало идти на сближение с «Авророй». Вы видели, что мы в жарком бою уничтожили кладбищенскую батарею. Надо было сжимать тиски. Фрегаты «Пик» и «Президент» великолепно вооружены и могли вступить с «Авророй» в поединок и решить дело.
Но этого-то и не хотел Никольсен. Вступить в поединок с «Авророй»! Она в своем порту! А можно ли рисковать фрегатом в тысячах миль от порта, где можно исправить повреждения? А время осеннее. Вот-вот начнутся штормы. К тому же эскадра Путятина где-то за спиной.
– Вы заслужили наше преклонение перед доблестью славного «Пика», – продолжал адмирал. – Но не забывайте, что против всех орудий вашего фрегата была пятипушечная батарея, а вы, уничтожив ее, успокоились и остановились, не воспользовавшись плодом своей победы!
Так твердо и категорически говорил Де-Пуант – новый командующий эскадрой, сменивший Прайса, который вчера утром, при начале им же самим назначенного штурма, застрелился у себя на «Президенте».
– С таким же успехом два фрегата под командованием вашего превосходительства, уничтожив кладбищенскую батарею, могли вступить в единоборство с «Авророй», – очень резко ответил Никольсен. Он был крайне раздражен и не желал этого скрывать. – Полагаю, что мы должны были действовать вместе, не могу принять мнения вашего превосходительства и вижу главную причину неуспеха в нераспорядительности высшего командования! Был упущен момент, когда победа была близка, из-за этого понесены потери, суда повреждены.
Де-Пуант, блестя черными глазами, спокойно слушает. Теперь командует он, его, а не гордого Прайса, который, как видно, все это предвидел и поэтому пустил себе пулю в грудь, обвинят во всем, что бы ни произошло, хотя тысячу раз виноват мертвый Прайс, гроб которого завтра со всеми почестями будут опускать в могилу в одной из дальних бухт. Не хоронить бы его с почетом, не допускать до самоубийства, а судить и расстрелять надо при всех экипажах, на палубе! Из-за этого гордеца и труса приходится все расхлебывать… Почему застрелился Прайс – из англичан никто толком не знает. Скрывают подробности.
Де-Пуант внимательно слушает возражения Никольсена. Но он еще будет властно командовать. Поэтому он терпеливо выжидает, когда в лицо друг другу будут брошены все обвинения, когда, доходя до грубостей, офицеры и капитаны выскажут все упреки друг другу и адмиралу.
Дело дошло до криков, до хвастовства, до упоминания о том, что никому не дозволено оскорблять…
Особенно усердствовали капитаны французских малых кораблей «Эвридика» и «Облигадо».
Вчера утром, когда сражение еще только началось и одна русская бомба попала в пароход, а другая разорвалась на корме адмиральского фрегата, Прайс своим тяжелым торжественным шагом отправился к себе в каюту. Он еще в юности отличался необыкновенной смелостью и достоинством, этот тяжелый, но подвижный человек, с сильными, крепкими руками и с сильным характером. Он видел, что его считают трусом.
Гордый Прайс больше не желал жить. Он понимал, что русские будут отважно защищать Камчатку. Он не верил в победу. Он видел очень многие ошибки, которые припишутся и уже приписываются ему.
Прайс спокойно вынул пистолет и выстрелил…
Никольсен был возмущен до глубины души.
– Это удар по духу, по дисциплине! Еще одна, последняя подлость Прайса! Нож в спину! Так оскорбить нас всех…
Тело Прайса на «Президенте» ожидает погребения. Фрегат с мертвым адмиралом подходил сегодня к берегу и сражался.
Де-Пуант знает больше, чем кто-либо, о смерти Прайса. Его тоже немедленно вызвали на «Президент». Умирая, Прайс сказал ему, что берет всю вину за все ошибки на себя, что надо избежать кровопролития и эскадрам уйти отсюда в Сан-Франциско.
Но вчера же Де-Пуант торжественно объявил капитанам, что диспозиция, принятая Прайсом, будет исполнена на другой день в точности. Ничто не изменяется! Отступления быть не может. «Чтобы отступать, надо и мне стреляться! Самоубийство Прайса, очень милого и деликатного человека, к сожалению, никого не спасает!»
Иное дело – сегодня! Бой был, жертвы есть, враг лишь частично разгромлен. Трусость англичан очевидна. Теперь можно уходить отсюда и прекратить бессмысленный и безнадежный штурм. Де-Пуант совершенно откровенно и твердо объяснил все ужасные ошибки. Пользуясь положением, он мог сделать это без всяких обиняков.
Он еще раз сказал Никольсену, что был поражен его бездеятельностью.
– А я был поражен полной бездеятельностью командования, – ответил Никольсен. – Я жаждал приказания, когда мои матросы, разгромившие батарею, рвались в бой.
Лицо Де-Пуанта выразило любезное удивление.
– Когда сражаются равные и достойные союзники, один флаг не приказывает другому, – с видом мягкости ответил Де-Пуант. – Это дело чести, господа!
«Или уловка, на которую идут, чтобы подвести союзников, или хуже – трусость, – думал Де-Пуант. – Но как объяснить это? Англичанин делает вид, что не понимает таких простых вещей».
Никольсен поднялся и сказал пылкую речь о том, что Петропавловск должен быть взят во что бы то ни стало. Его горячо поддержали капитаны французских судов «Эвридика» и «Облигадо». Против французского адмирала составлялась сильная оппозиция с участием французских капитанов. Они требовали немедленного десанта и вызывались со своими экипажами идти на штурм города. Поддерживая Никольсена, они в то же время желали подать пример англичанам, как надо воевать.
Атмосфера накалялась.
«Благодаря англичанам кампания проиграна», – так мог бы сказать Де-Пуант, если бы тут были одни французы. Но англичане и так все поняли. Они не так хорошо острят, как французы, язык у них подвешен хуже, но отлично понимают остроты и намеки.
Английский адмирал, конечно, кругом виноват, хотя его можно понять. Главная его вина в том, что он упустил время. Он сделал это не из трусости, конечно. Теперь англичане готовы оправдывать Прайса: он ждал подхода судов, желая увеличить свою эскадру и усилить количество ее артиллерийских орудий. Поэтому стояли на Нукагиве и на Гавайских островах. Прайс слыхал много версий, как Камчатка укреплена.
Пленных заставляли работать, и кормили их так же, как своих матросов. Усов сегодня шил паруса, в то время как наверху гремели пушки. Он многое замечал, видел, что привезли мертвых и раненых. Видно, наши дали им как следует.
– Ну как, русский? – спрашивали его французские матросы.
Подошел переводчик-поляк.
– Спрашивают тебя, видел ли ты когда-нибудь прежде французов? – спросил поляк.
– Как же! – отвечал Усов. Он полукамчадал, быстрый, живой, ловкий и очень любознательный. – На Камчатке французы раньше бывали.
– Когда это было? – заинтересовались матросы.
– Да вот в тот год… Сколько же это? Вроде года четыре, как спасли мы судно французское.
– А ты спасал? – спросил переводчик.
– Как же! И я!
– Он говорит, что четыре года тому назад был в команде русского судна, которое спасло французский корабль.
Матросы сразу сбились тесней.
– Ты спасал французское судно? – удивились французы.
– Когда же это было?
– Говорит, что пять лет назад!
– Когда?
Поляк разгладил усы и приосанился.
– Ну? Ну?
– Когда на Камчатку… Хм… приезжала знаменитая французская… Хм… черт возьми…
– Да ну не тяни, пан!
– Знаменитая французская артистка[107]… Он не помнит имени.
– Она пела?
– Нет, она играла… И пела тоже? – спросил он у Усова.
– Ах вот, она играла! Видимо, скрипачка… Как она играла?.. Ах, не так, а вот так! Так он сам слыхал, она и на корабле играла. Она вот так играла? А! Значит, виолончелистка!
– Кто бы это мог быть, ребята? Какое судно?
– Мало ли какие чудеса бывают на свете! Похоже на вранье: виолончелистка на китобойном судне!
– Не-ет, он говорит, что она приезжала с русским губернатором и с его женой, тоже француженкой.
– Я знаю китобоя, который тут погиб, – вмешался один из матросов. – Ребята, на «Облигадо» есть парень из той команды.
– Кто бы могла быть эта знаменитая артистка?
– Да! Она с губернатором приезжала, и говорит, что все ходили ее послушать и он слушал и что в тот год…
– Если бы англичане нас не подвели, мы сегодня бы взяли Петропавловск, – проходя, говорил молодой лейтенант старшему офицеру.
– Да, но где-то в этих водах у русских ходит эскадра с пароходом! Нельзя действовать опрометчиво, – видимо стараясь оправдать адмирала, сказал старший офицер.
Они остановились и поинтересовались, о чем люди беседуют со вчерашними пленниками. Матросы поговорили о русском, а потом стали жаловаться на сегодняшнюю неудачу.
Старший французский офицер поднялся после беседы наверх и поспешил передать адмиралу, что матросы винят в сегодняшней неудаче союзников – англичан. Он знал, что адмиралу это понравится.
Адмирал Де-Пуант всегда утверждал, что надо прислушиваться к мнению матросов. На этот раз команда говорила именно то, что и адмирал думал. Может быть, только немного преувеличивают матросы. Но виноват покойный Прайс! Диспозиция была ложно составлена. Теперь надо уходить. В неудаче виноват он.
Тем временем в другом месте жилой палубы толпа окружила жену Усова с двумя ее детьми. Французы предлагали детям кусочки сахара, брали их на руки. Молодой француз подхватил на руки двухлетнего ребенка и делал вид, что танцует с ним вальс. Все рады детям, некоторые наперебой стараются услужить матери.
Пелагея Усова – плотная и смуглая женщина, просто, но опрятно одетая, в чистом платке. Она уже несколько освоилась на французском фрегате. Тут все любезны и смотрят на нее с интересом. Даже офицеры, торжественно и величаво прохаживающиеся с деловым видом по жилой палубе, всегда ласково кивнут ей, иногда дадут сладкое детям, заигрывают с ними.
Такие славные, веселые, оказывается, эти французы. Ребятишкам такие рожи забавные делают. Ребята тоже привыкли, идут к ним на руки. Но Пелагея все время помнит, что она не в гостях и что муж-то в плену.
Поэтому Пелагея сдержанна и не очень отзывается на любезности окружающих, хотя временами так ее рассмешат, так позабавят, что и она в душе улыбнется и извинит себя тем, что матросы-то ведь что у нас, что у них – подневольные. Что им велят, то и делают. И какие есть забавные люди на свете!
Еще вчера, когда взяли в плен, Пьер пришел из камбуза, принес кашу для ребятишек. Сразу человек десять матросов уселись и смотрели с удовольствием, как ребята уплетают за обе щеки.
На этот раз военный совет собрался на французском фрегате. Усталые, но возбужденные и недовольные офицеры явились с намерением решительно заявить свое мнение. По тому, как поднимались по трапу, как поглядывали любезно, но остро, встречаясь друг с другом, можно было догадаться, что сегодня быть буре. Англичане недовольны французами, а те – англичанами, капитаны кораблей недовольны друг другом, офицеры – матросами, а матросы – офицерами и опять-таки адмиралом.
Никольсен, капитан английского фрегата «Пик», прошел твердым шагом. Он намерен потребовать, чтобы принят был его план, хочет объяснить всю ничтожность распоряжений французского командования. Адмирал не способен руководить. Бой показал это! Да, Никольсен постарался, чтобы это было видно всем. Он обратился за приказанием. И адмирал в нужный момент растерялся. Настало время объявить об этом и взять все в свои руки.
Но атаку неожиданно начал сам старый Де-Пуант. Никто не ожидал, что этот любезный старичок так строги властен. Оказывается, он знал, что делал.
– Почему вы, – сказал он Никольсену, – располагая абсолютным превосходством в артиллерии и стерев Шахову батарею с лица земли, остановились?
Эскадрой командует Де-Пуант. На английской эскадре теперь старший Никольсен. Вопрос, обращенный к нему, – это вопрос ко всем англичанам.
– Уничтожив батарею, надо было высадить десант и немедленно занимать мыс. Почему этого не было? А фрегату следовало идти на сближение с «Авророй». Вы видели, что мы в жарком бою уничтожили кладбищенскую батарею. Надо было сжимать тиски. Фрегаты «Пик» и «Президент» великолепно вооружены и могли вступить с «Авророй» в поединок и решить дело.
Но этого-то и не хотел Никольсен. Вступить в поединок с «Авророй»! Она в своем порту! А можно ли рисковать фрегатом в тысячах миль от порта, где можно исправить повреждения? А время осеннее. Вот-вот начнутся штормы. К тому же эскадра Путятина где-то за спиной.
– Вы заслужили наше преклонение перед доблестью славного «Пика», – продолжал адмирал. – Но не забывайте, что против всех орудий вашего фрегата была пятипушечная батарея, а вы, уничтожив ее, успокоились и остановились, не воспользовавшись плодом своей победы!
Так твердо и категорически говорил Де-Пуант – новый командующий эскадрой, сменивший Прайса, который вчера утром, при начале им же самим назначенного штурма, застрелился у себя на «Президенте».
– С таким же успехом два фрегата под командованием вашего превосходительства, уничтожив кладбищенскую батарею, могли вступить в единоборство с «Авророй», – очень резко ответил Никольсен. Он был крайне раздражен и не желал этого скрывать. – Полагаю, что мы должны были действовать вместе, не могу принять мнения вашего превосходительства и вижу главную причину неуспеха в нераспорядительности высшего командования! Был упущен момент, когда победа была близка, из-за этого понесены потери, суда повреждены.
Де-Пуант, блестя черными глазами, спокойно слушает. Теперь командует он, его, а не гордого Прайса, который, как видно, все это предвидел и поэтому пустил себе пулю в грудь, обвинят во всем, что бы ни произошло, хотя тысячу раз виноват мертвый Прайс, гроб которого завтра со всеми почестями будут опускать в могилу в одной из дальних бухт. Не хоронить бы его с почетом, не допускать до самоубийства, а судить и расстрелять надо при всех экипажах, на палубе! Из-за этого гордеца и труса приходится все расхлебывать… Почему застрелился Прайс – из англичан никто толком не знает. Скрывают подробности.
Де-Пуант внимательно слушает возражения Никольсена. Но он еще будет властно командовать. Поэтому он терпеливо выжидает, когда в лицо друг другу будут брошены все обвинения, когда, доходя до грубостей, офицеры и капитаны выскажут все упреки друг другу и адмиралу.
Дело дошло до криков, до хвастовства, до упоминания о том, что никому не дозволено оскорблять…
Особенно усердствовали капитаны французских малых кораблей «Эвридика» и «Облигадо».
Вчера утром, когда сражение еще только началось и одна русская бомба попала в пароход, а другая разорвалась на корме адмиральского фрегата, Прайс своим тяжелым торжественным шагом отправился к себе в каюту. Он еще в юности отличался необыкновенной смелостью и достоинством, этот тяжелый, но подвижный человек, с сильными, крепкими руками и с сильным характером. Он видел, что его считают трусом.
Гордый Прайс больше не желал жить. Он понимал, что русские будут отважно защищать Камчатку. Он не верил в победу. Он видел очень многие ошибки, которые припишутся и уже приписываются ему.
Прайс спокойно вынул пистолет и выстрелил…
Никольсен был возмущен до глубины души.
– Это удар по духу, по дисциплине! Еще одна, последняя подлость Прайса! Нож в спину! Так оскорбить нас всех…
Тело Прайса на «Президенте» ожидает погребения. Фрегат с мертвым адмиралом подходил сегодня к берегу и сражался.
Де-Пуант знает больше, чем кто-либо, о смерти Прайса. Его тоже немедленно вызвали на «Президент». Умирая, Прайс сказал ему, что берет всю вину за все ошибки на себя, что надо избежать кровопролития и эскадрам уйти отсюда в Сан-Франциско.
Но вчера же Де-Пуант торжественно объявил капитанам, что диспозиция, принятая Прайсом, будет исполнена на другой день в точности. Ничто не изменяется! Отступления быть не может. «Чтобы отступать, надо и мне стреляться! Самоубийство Прайса, очень милого и деликатного человека, к сожалению, никого не спасает!»
Иное дело – сегодня! Бой был, жертвы есть, враг лишь частично разгромлен. Трусость англичан очевидна. Теперь можно уходить отсюда и прекратить бессмысленный и безнадежный штурм. Де-Пуант совершенно откровенно и твердо объяснил все ужасные ошибки. Пользуясь положением, он мог сделать это без всяких обиняков.
Он еще раз сказал Никольсену, что был поражен его бездеятельностью.
– А я был поражен полной бездеятельностью командования, – ответил Никольсен. – Я жаждал приказания, когда мои матросы, разгромившие батарею, рвались в бой.
Лицо Де-Пуанта выразило любезное удивление.
– Когда сражаются равные и достойные союзники, один флаг не приказывает другому, – с видом мягкости ответил Де-Пуант. – Это дело чести, господа!
«Или уловка, на которую идут, чтобы подвести союзников, или хуже – трусость, – думал Де-Пуант. – Но как объяснить это? Англичанин делает вид, что не понимает таких простых вещей».
Никольсен поднялся и сказал пылкую речь о том, что Петропавловск должен быть взят во что бы то ни стало. Его горячо поддержали капитаны французских судов «Эвридика» и «Облигадо». Против французского адмирала составлялась сильная оппозиция с участием французских капитанов. Они требовали немедленного десанта и вызывались со своими экипажами идти на штурм города. Поддерживая Никольсена, они в то же время желали подать пример англичанам, как надо воевать.
Атмосфера накалялась.
«Благодаря англичанам кампания проиграна», – так мог бы сказать Де-Пуант, если бы тут были одни французы. Но англичане и так все поняли. Они не так хорошо острят, как французы, язык у них подвешен хуже, но отлично понимают остроты и намеки.
Английский адмирал, конечно, кругом виноват, хотя его можно понять. Главная его вина в том, что он упустил время. Он сделал это не из трусости, конечно. Теперь англичане готовы оправдывать Прайса: он ждал подхода судов, желая увеличить свою эскадру и усилить количество ее артиллерийских орудий. Поэтому стояли на Нукагиве и на Гавайских островах. Прайс слыхал много версий, как Камчатка укреплена.