Загребельный Павел. Я, Богдан

благом, которое добыл для народа своего, а значит, и для самого себя, но
теперь получалось - не для себя, не для себя. Ибо разве не наивысшую свободу
имеем в любви, а для меня любовь каждый раз оборачивалась словно бы
иезуитским смешением бесконечного совершенства и греховной природы человека.
Я ведь жаждал чистоты, а не иезуитского смешения, идеалов, а не
естественности, абсолютов, а не приспособленческих относительностей. Все
относительно на свете, но только не человек и не его жизнь, за которую я
должен был бороться со всеми силами земли и неба, со всеми стихиями и
смертями.
Зегармистр Циприан порождался не землей и не темным небом, он
порождался тьмой. Невидимо возникал на пути моих ночных блужданий, сливаясь
с тьмой, темным голосом на своей химерной латыни бормотал что-то, пытаясь
пробиться к моему сознанию, а я не вслушивался в его слова, потому что не
было в них ни смысла, ни потребности для меня. Однако в ту ночь, когда я
выпроводил пана Смяровского, собственно выгнав его из своего дома, и стал на
крыльце, вслушиваясь в низкий журавлиный плач над моей землею, пан Циприан
возник неожиданно, как всегда, но не отступил в темноту незамеченным, а
все-таки пробился к моему слуху своей беспорядочной речью, потому что на
этот раз попал в мою боль и в мою растревоженность.
- Меркурий где-то угрожает Юпитеру, - сказал пан Циприан, собственно не
обращаясь ни к кому, сказал, лишь бы сказать, по своему обыкновению, будто в
пространство, ко всем и ни к кому.
Я молчал.
- Меркурий - это Гермес, впрочем, - объяснил он. - Посланец всех богов
и бог всяких обманщиков.
Так, будто я сам не знал, что Меркурий - это Гермес и чей он бог.
- Пан принцепс принимал этого Смяровского? - Неожиданно от дел
астральных перешел он к земным. Называл меня принцепсом, то есть князем,
потому что в латыни не было слова "гетман" (говорят, что происходит оно чуть
ли не от литовского князя Гедимина), но мне было все равно, как меня будет
называть этот приблудный человек, ведь я его никогда не слушал.
- Велел ли пан принцепс хотя бы отобрать у него оружие, как-то допуская
его к своей особе? - назойливо допытывался пан Циприан, нисколько не
смущаясь моим молчанием.
- Может, еще позвал бы джур, чтобы держали пана Смяровского за руки,
будто перед султаном турецким? - засмеялся я на эти его предостережения. -
Он же посол, а послы идут к нам так, как сами того хотят, - с саблей, а то и
с колчаном.
- Впрочем, - осторожно заговорил снова зегармистр, - хотел бы
растолковать пану принцепсу, что тот пан не есть собственно послом обычным,
а только где-то послом смерти.
- Чьей же? Может, и это знаешь, пан зегармистр, читая в звездах и
знаках небесных?
- Где-то, может, и самого пана принцепса, - голос пана Циприана стал
совсем бесцветным, уже и не голос людской, а сама словно бы тьма обращалась
ко мне зловеще, но одновременно и щадяще. - Впрочем, я не знаю, однако еще в
Переяславе как-то был довольно близко от пана Смяровского и слыхал, как он
угрожал, но сожалел, что не имеет денег для найма убийц, и вельми ругал за
это пана Киселя. Ныне же планеты расположились как-то не вельми
благоприятно, и Меркурий угрожает Юпитеру, несмотря на свою мизерность.
Он исчез сам по себе, без каких-либо моих усилий, без моего гнева и
принуждения. Оставил меня с думами о смерти, со страхом смерти, который
тяжелее самой смерти. Может, он и подослан был самим Смяровским, чтобы
попытаться еще и таким образом изжить со свету казацкого гетмана? Так, будто
не ведал я о том, сколько смертей посылали на мою голову в течение этого
года все мои враги, начиная с паскуднейшего шляхтича и кончая самим королем?
Королевские канцлеры удивлялись, почему я до сих пор жив, - мне говорили об
этом. На сейме послы обсуждали способы "усмирения" Хмельницкого, считая мою
смерть самым лучшим способом, - я знал об этом. В костелах ксендзы просили у
бога моей погибели, - слышал эти молитвы их бог или нет, а я слышал, и
слышал анафемы католические, страшные своим красноречием: "Да будет проклят
с душой, телом, разумом, мыслью, всеми внутренними и внешними смыслами
своими; да будет проклят в городах, селах, полях и во всех дорогах твоих; да
будет проклят слышащий и спящий; да будет проклят едящий и пьющий, ходящий и
сидящий; да будет проклято его тело, мозг, кости, жилы и все члены его от
самой стопы до макушки; да будет гнилым; да придет на него проклятье,
которое через Моисея в законе на вины безбожности господь допустил; да будет
вычеркнуто и стерто имя его из книг живота и с праведными написано пусть не
будет; да будет часть и наследство дедов его с Каином-братоубийцей, с
Дафаном, Авироном и Сапфирой, с Симоном-волхвом, Иудой-предателем, с теми,
что молвили богу: отступи от нас, известности даров твоих не хотим; да
сгинет в день Судный без покаяния: пусть сожрет его огонь вечный с дьяволом
его и ангелами его. Анафема ему, анафема, анафема, буди, буди!"
Одни стреляли в меня словами, другие пулями, одни нападали из засады, а
другие подсыпали яд. В бою без потерь не бывает. У меня же был вечный бой,
так что не знал я, откуда ждать напасти, какие еще коварства поджидают мою
грешную душу.
Богатые рендари из имений Вишневецкого, Потоцкого, Конецпольского,
Любомирского, Лянцкоронского просили у короля, когда попаду в руки живым,
чтобы отдал им для расправы. Хвалились перед Яном Казимиром, какую смерть
выдумали для меня за то, что выгнал их с Украины, оторвал от груди, из
которой сосали уже и не молоко и не мед, а чистое золото, подобно Крезу
мифическому. Мол, освежуют они тогда подольского вола и зашьют в воловью
шкуру Хмельницкого голого, как мать родила, так, чтобы только голова видна
была. Будут держать его в тепле, кормить вкусными яствами, будут давать
изысканнейшие напитки, а в свежей воловьей шкуре тем временем будут
размножаться черви и его же нечистотами питаться. А потом начнут грызть его
тело, а чтобы от боли и гниения не умер быстро, они позовут самых лучших
лекарей со всего света, и те будут поддерживать ему жизнь до тех пор, пока
черви не источат его до самого сердца. Потом сожгут его перед пленными
казаками, а пепел дадут выпить казакам в горилке перед тем, как набивать их
на колы.
Все умели выдумать, да только не умели угадать, кто в чьи руки попадет:
Хмельницкий к королю или король к Хмельницкому. Три вещи умеет человек от
рождения: дышать, есть, плакать. Все остальное - наука. В течение всей своей
жизни был я старательным учеником и учился всему, прежде всего - твердости и
терпению. Могли ли запугать меня угрозами и предсказаниями моей смерти? Жаль
говорить!
Однако могли и в самом деле подговорить Смяровского, которому уж нечего
было терять, и тот проник в мою столицу, готовый на любую подлость. И кто же
провел его сюда? Иванец Брюховецкий! Забыл уже о том бочонке золота под
Корсунем и о моем нагоняе, о моей нагайке забыл, и снова взялся за свое. Уже
паны заплатили моему есаулу или только обещали заплатить?
Утром я позвал Демка своего верного.
- Присматривай за этим Смяровским. Хотя у змеи и вырвали зубы, порой
она еще может укусить.
- Батько, все уже улажено, - успокоил меня Демко. - Поставил я этого
пана к Федору Коробке. Казак верный, присмотрит за Смяровским как никто
другой.
- Коробка на Сечь с нами не ходил, - напомнил я Демку.
- Сам же, гетман, говорил тогда, что все не могут пойти с нами. А уже
под Пилявцами Федор был и потом гетманичу снаряжал возы из-под Львова. Казак
имущий, твердый, верный тебе, батько.
- Не вельми я полагаюсь на маетных. Голые ближе моему сердцу.
- Да где там! Голый ничем не дорожит. Какая в нем верность?
- Уйди с глаз! - прогнал я его. - Делай, что велел. А не то проторчишь
еще здесь, я и не пойму, ты ли это или сам Иванец со своими
разглагольствованиями. Еще придется связать вас в одну охапку и накрыть
одной попоной. Иди и не спускай глаз с этого пана комиссара!
Снова я рассылал универсалы по всей Украине, призывая к себе тех, кто
может на коне сидеть. Главная рада казацкая должна была состояться на
Масловом Ставе на троицу, там же я хотел дать и отпуск Смяровскому, показав
ему нашу силу, пускай поскачет к панам шляхте и расскажет, что слышал и
видел...
Весна была поздняя, уже и не верилось, что закончится тяжелая затяжная
зима, жаль было людей голодных и бездомных, даже русалок было жаль, ведь они
должны были в такой холод на троицу сидеть без сорочек. Как говорится: на
вербной неделе русалки сидели, сорочек просили...
Пан Смяровский не дожил до вербного воскресенья.
За две недели перед тем привел ночью ко мне Демко Федора Коробку, и тот
показал мне королевский привилей на хутор под Жаботином с вписанным рукой
пана Смяровского - именем Федора.
- Так щедро угощал пана комиссара, что он тебе выписал сей привилей? -
посмеялся я.
- Если бы, пане гетман, - хмуро промолвил Коробка. - Хотя хутора и
наши, но все равно панство задаром их не раздает. Подговаривал меня пан
Смяровский еще с четырьмя казаками свести тебя со света, - вот за это и
даровал нам привилей королевские. Имеет их полную шкатулку, и в каждом
"окошко" для вписывания имени того, кто пойдет против Хмельницкого.
И это посланец того короля, которого я сам поставил над шляхтой,
надеясь на его благодарность! Если и души властелинов скроены так мерзко,
так где же искать благородства и святости, где, где?
- Где же эти четверо? - спросил.
- Трое сидят под замком и ждут твоей воли, гетман, - сказал Демко, - а
один пытался бежать на Белую Церковь, так пришлось его придержать из
мушкета. Захочешь послушать этих троих?
- Что же теперь их слушать? Разве что узнать, как думали убить меня? Да
это и Федор вот скажет.
- Способов было много, - промолвил Коробка. - Пан Смяровский не давал
привилея, прежде чем не перечисляли ему самое малое пять способов и средств,
да и то таких, чтобы он принял и утвердил. Да мы же его знаем давно. Когда
был когда-то подстаростой черкасским, глаза выкалывал нашим людям. И теперь
не побоялся пробраться аж сюда, сидеть у тебя, гетман, под боком и кновать
против твоей жизни.
- Отважный пан, а я отважных люблю, вот он и пробрался в такую даль. А
ну-ка, Демко, зови Иванца!
Брюховецкий возник в дверях и смотрел на меня глазами праведника.
- Отдай есаульскую трость свою Коробке, - спокойно промолвил я.
- Батько! - встрепенулся Иванец. - За что?
- Побудешь простым казаком, а Коробка - есаулом, я же посмотрю, как
пойдут дела.
- Батько! - заскулил Иванец.
Я отвернулся от него, махнул Коробке, чтобы тоже уходил; оставил возле
себя только Демка.
- Созывай старшину. Генеральный судья и генеральный обозный пусть
придут ко мне, отдам им пана Смяровского. Пусть судят.
Смяровский отпирался, кричал о своей посольской неприкосновенности, о
королевском маестате, но когда Коробка принес его шкатулку и показал в ней
полсотни привилеев с "окошками" на имена предателей, Чарнота первым кинулся
с обнаженной саблей на шляхтича, за ним и все, кто там был. Изрубленного,
полуживого Смяровского закопали в землю. Хотел посулами земли купить
предателей среди нас, - накормили землей его самого.
Посланец Киселя отец Петроний бежал из Чигирина под прикрытием своего
игуменского шлыка, правда, перед этим кинулся было, по подсказке Выговского,
к Матроне, просил ее повлиять на меня, смягчить мою душу, но она вельми
хорошо знала, в каком я состоянии, и посоветовала отцу превелебному, если
хочет быть целым, исчезнуть из Чигирина как можно скорее. Пешком добежал он
до самого Киева, а потом лесами и в Гощу со страшной вестью: казацкая сила
поднимается снова!
Черную раду на Масловом Ставе я не держал, чтобы никто не знал, куда и
когда буду идти. Перед праздниками устроил перепись казацкого войска под
Киевом, на Лыбеди, потом сделал еще один смотр под Белой Церковью, и
отправились встречать хана с ордой. А тем временем королевские региментари
после бесконечных торгов, споров, переговоров, передвижений на волынском
пограничье собрались вместе, чтобы положить конец этим метаниям, и начали
закладывать общий табор под Збаражем.
Я продвигался туда медленно, ожидая, чтобы собрались там все мои самые
"лучшие" знакомые, прежде всего Вишневецкий и Конецпольский, и, как только
они вскочили в построенную собственными руками западню, тотчас же захлопнул
ее.
Так началась еще одна моя битва, которая принесла мне наибольшую победу
и наибольшее поражение одновременно.
Как можно совместить несовместимое? Снова выступал я неудачным
чудотворцем и знал, что буду им, пока не осуществится тот мой замысел
великий, который продиктовало мне в июньскую ночь черкасскую письмо к самой
истории. История же никогда не торопится слишком, когда надо кого-то
спасать, - это только уничтожает она без промедления и без сожаления.

33

- Чом ти, жайворонку, рано з вир'я вилетiв:
Iще по гороньках снiженьки лежали,
Iще по долинах криженьки стояли?
- Ой я тi криженьки крильцями розжену,
Ой я тiУ снiженьки нiжками потопчу...

В прошлом году был незначительный мор, на людей, который едва и
заметили из-за наших великих викторий. В том же году был недород из-за
отсутствия дождей в весенние месяцы, только яровые уродили, чем люди и
спаслись от голода. В то же лето страшная сила саранчи наползла на степи,
так что негде было косить сено для коней. К тому же зима выдалась вельми
долгой и тяжелой, скот нечем было кормить, саранча зазимовала на Украине,
весной снова появилась, причинила большой вред, и потому поднялась огромная
дороговизна. Поля наполовину были не засеянными, а где и сеяли, то ничего не
уродилось, одна лишь падалица взошла в тех местах, где прошлым летом стояли
войсковые лагеря. Кормили скот соломой со стрех, так что до весны и соломы
на хатах не стало. После рождества жито продавалось по два злотых с лишком,
а потом и по копе, в апреле осьмушка жита шла за сорок три злотых, осьмушка
проса по три и десять, овес по два злотых. Я же должен был не только
прокормить войско, но и удержать его от грабежей, показать его величие и
достоинство.
Снова была передо мною земля сгорбленная, как натруженные люди. Все
битвы мои среди таких холмов, а родились мы на необозримых равнинах, и души
наши были далекими от ограниченности и скованности.
Региментари заложили табор на целую милю в длину для личных удобств и
просторного стояния. Было у них войска двадцать или тридцать тысяч и в три
раза больше челяди при нем, так что и получалось, может, на шестьдесят или
семьдесят тысяч всего, как и у меня. Четыре орды, пришедшие с ханом, -
крымская, ногайская, азовская и белгородская - могли насчитывать тоже около
шестидесяти тысяч, может, и больше - никто не мог бы сказать, даже
Ислам-Гирей, потому что войско можно посчитать только тогда, когда кормят
его, когда же оно питается самостоятельно, то как можно знать его
количество? У меня было двадцать три полка казацких - и все неодинаковые:
были и по пять тысяч, и по пятьсот, а посполитых прибывало каждый день
тысячами. Канцлер Радзивилл считал, что под Збараж идут одни лишь обманутые
Хмельницким: "Ницпон Хмельницкий обманывал плебс, заявляя, будто это сама
шляхта вопреки королю и праву хочет уничтожить казаков, поэтому сгрудились в
таком большом количестве. Несколько дней перед этим наши в вылазке убили
множество из этого талатайства".
Не гультяйство и не талатайство собралось под Збараж, не
кошмарно-кровавая азиатчина и варварская дичь, как говорили паны шляхтичи
пренебрежительно, - пришел туда народ, поднятый великим духом и великой
надеждой защитить добытую свободу, и были это уже не орды беспорядочные, а
могучее войско, над которым стоял гетман Хмельницкий, вождь и полководец.
Что есть полководец? Пророки, апостолы, даже боги не идут в сравнение с
ним, ибо никто из них не может повести людей на смерть, а полководец ведет,
и люди идут за ним приподнято, с воодушевлением, даже с радостью. Кто может
это объяснить? Полководца никогда не проклинают, потому что убитые молчат, а
уцелевшие радуются жизни и прославляют того, кто сумел их сберечь. Ведя на
битву, полководец обещает не смерть, а надежду и победу. Надежда всегда
присутствует. Если бы никто не возвращался с поля боя, то никто бы и не
пошел никогда на битву. Людей всегда ведет надежда.
Вишневецкий хотел запугать нас одними размерами шляхетского табора.
Высокие валы тянулись, перескакивая с холма на холм, безмерно и
беспредельно, неприступные и необозримые. Наученные под Пилявцами,
региментари расположились на великих холмах, оставив для меня тесноватое и
неудобное поле да еще окрестные болота.
Я ударил по шляхетскому лагерю, как только приблизился к нему. Окружил
весь этот огромный лагерь казацкими пушками, и они засыпали его ядрами так,
что легче было найти там пушечное ядро, чем во львовском уезде куриное яйцо.
А потом сам повел свое войско на штурм и был среди отважнейших, в самом
пекле, грудь под пули подставлял, без страха, в хаосе, дыму, в пламени и
резне, все замечая, всем руководя, с лицом льва, с оком орла. Казаки били из
самопалов так густо, что подсекали шляхтичей, будто серпами, однако войско
шляхетское было готово к этому натиску и отбивалось умело, мужественно и
страшно. Брехали впоследствии, якобы Хмельницкий впереди гнал хлопство, паны
кричали им падать, а сами стреляли в казаков. Я мог бы сказать, что не казак
прятался за хлопа (когда это казак мог за кого-то там прятаться?), а
наоборот, но и этого не хочу говорить, потому что в тот день никто уже не
различал, где казак, а где посполитый, все дрались отчаянно, бесстрашно,
даже орда, которая всегда выжидает, налегла тучей на панский табор, засыпая
его стрелами, натиск длился целый день, валы были скользкими от крови, перед
вечером уже сбили мы с валов полк каштеляна Фирлея и панство чуть не начало
бежать в Збаражский замок, но спасли его ночь и дождь, который стал перед
нами стеной, казацкие довбыши ударили на передышку, шляхта смогла вздохнуть
свободнее.
Уже первый этот день принес тяжелые для нас утраты. Погиб от пули
старый мой товарищ Бурляй, а молодой Морозенко, поставленный мною над нашей
конницей, безрассудно прорвался в такой ад, из которого возврата не было
даже самым отважным душам.

Ой Морозе, Морозенку, ти славний козаче!
За тобою, Морозенку, вся ВкраУна плаче.

В этой песне-стоне плач и кручина всех наших матерей, жен и дочерей,
которые провожали нас на войну, и не день, не год, а всю историю.
Жены знай провожают мужей на войну. Когда встречают, того не видит
никто. Мир только и видит, как провожают, как льют слезы, заламывают руки,
бьются в отчаянье о сырую землю - неутешные, измученные, без надежды на
возвращение тех, кто были их любовью.
И когда окровавливаются поля войны, тогда обливается кровью любовь
людская, а над нею ненависть хочет поднять свой голос, но все равно
отступает, побежденная и бессильная.
Я выезжал из Чигирина словно бы и не на войну, а только для переписи и
смотра своего войска, Матрона не выезжала для прощания до самого поля, а
провожала меня, стоя на крыльце, не было это отчаянное прощание Гектора с
белораменной Андромахой, молодая гетманша не хотела оплакивать своего
гетмана заживо, держалась с достоинством, молча смотрела, как я сажусь на
коня, как подбираю поводья, поправляю саблю, но в серых ее глазах был то ли
упрек, то ли мольба, то ли страх. А потом вспыхнул в них немой крик: "Нет!
Нет! Нет! Не уезжай, не покидай меня, без тебя - лишь горе!", я даже боялся,
чтобы этот крик не вырвался наружу, и поскорее ударил коня.

Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.
Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится*.
______________
* Гомер. Илиада. Песнь шестая. Перевод Н.Гнедича.

И там, на валах шляхетских, когда рвался я вперед со своими
отважнейшими казаками, стоял в моих глазах этот темный крик Матронки, и
страх охватывал меня - и не за себя, а почему-то за нее, все за нее.
Казаки заслоняли меня от шляхетских пуль, кричали встревоженно:
- Батько! Поберегся бы!
- Сами управимся!
- Настигли панов, теперь им уже не уйти живыми!
- Тут им и крышка! Тут им конец!
А я успокаивал их, как мог, и не отступал:
- Детки! Гетманы в битвах не гибнут! Гетманов убивает не пуля и меч, а
только злоба. С вами хочу быть, дабы защитить всех вас, повергнув панов
малой кровью. Не рад не только гибели людской души, но даже стебелька травы.
Жаль говорить!
Вояки в шляхетском таборе на этот раз собрались твердые, бились
мужественно и яростно, я понял уже с первого дня, что игрушки будут
затяжными, а поняв - успокоился. Ничем не напоминал того написанного злою
рукою гетмана, который, вернувшись в лагерь, рычал, как раненый зверь, рвал
на груди жупан, царапал лицо; почти сходя с ума от ярости и досады, с пеной
у рта, топал ногами и обеими руками рвал волосы на голове и кричал:
"Горилки!"
Какая суетность вымысла!
Когда льется обфито человеческая кровь, затихает и самый великий гнев.
Разъяряться можно на предателей, у нас же их не было, потому что все они
были по ту сторону валов вместе с Семком Забудским, бежавшим еще перед
Пилявцами с цепью на шее, как пес. Один неудачный штурм, как и одна
неудачная битва, еще не означает проигранной войны, а я имел намерение
выиграть не битвы, а войну великую, поэтому приготовился к этому прежде
всего выдержкой и каменным терпением и менее всего напоминал того казачка,
который мечется подобно фурии. Хотелось бы панству видеть меня таким, но
тщетно!
Тот вечер, что был весь в крови и в тяжком, будто каменном дожде, не
показался нам ни легким, ни слишком обнадеживающим. И когда в моем простом,
но просторном шатре собрались старшины и полковники, я в самом деле крикнул
джурам: "Горилки!", хотя Выговский буркнул у меня над ухом, чтобы я не пил,
потому-де что хан может прислать за мной, а он не любит, мол, духа горилки.
- И ты с нами выпьешь, пане писарь! - крикнул я. - А если хан захочет
нас видеть, то и его угостим! Окружены мы тут видишь каким изысканным
товариществом! За валами сам князь Ярема Вишневецкий с панством вельможным.
Возле нас великий хан Ислам-Гирей. От Люблина спешит его величество король
Ян Казимир. Из Литвы намеревается ударить в гнездо казацкое, в Киев, гетман
литовский Януш Радзивилл. Как говорили древние: conditio sine qua non. Или
же по-нашему: вот где закавыка, да и только! Созвал вас для рады и
размышлений, потому как стояние может быть затяжным и тяжким. Что бы ты
сказал нам, отче Федор?
Мой исповедник, который теперь не часто мог быть рядом со мною,
вздохнул:
- Рабов божьих не губи, гетман.
- И на штурм напрасный не толкай! - подбросил Матвей Гладкий, полковник
миргородский.
- Валами панов надо окружить, - спокойно промолвил Богун. - И досаждать
им подкопами да разными фортелями.
- Да какие валы, какие валы! - сорвался с места Нечай. - Ударить по ним
завтра на рассвете - и захватить, как мокрых кур!
- Как мокрых мышей! - захохотал Чарнота.
Темнолицый Джелалий посматривал то на меня, то на полковников.
- Стиснуть их надо так, чтоб в горсти вместились и чтоб сыворотка из
них потекла, - сказал он со спокойной злостью. - А уж когда и как, пускай
решает гетман.
Еще лежали непохороненными Морозенко и Бурляй, а мои полковники рвались
к новой битве, которая принесет новые смерти, может, и полковничьи. Дети
неразумные, а я их отец такой же неразумный! Привел сюда чуть ли не всю
Украину, чтобы истекала она кровью на этих высоких валах под шляхетскими
пулями и пушками? Против Януша Радзивилла, который спускался по Днепру с
верховий, чтобы добраться, может, и до Киева, послал своего давнего
спасителя Кричевского и Илью Голоту, но не спасли они ни Киева, ни самих
себя. Голота погиб под Загалем возле Мозыря в битве с хоругвями Винцента
Госевского, а Кричевский неудачно повел битву с самим Радзивиллом под Лоевом
на Днепре, казакам пришлось отступить, они кинулись вплавь через реку, было
их так много, что за головами не видно было и воды, и великий канцлер
литовский, родич Януша Альбрихт Радзивилл, сидя вдали от полей сражений,
напишет, смакуя, об этом страшном отступлении: "Эти головы брали за цель
наши пехотинцы, стоя на берегу так, что едва ли триста из трех тысяч их
спаслось из этого погрома. Приятное это было зрелище - лицезреть стольких
плавающих, а одновременно тонущих".
Тяжело раненный Кричевский попал в руки самого Януша Радзивилла. Тот
спросил, не хочет ли пан Станислав Михаил для исповеди русского попа.
Кричевский ответил по-казацки: "Сорока не хватит!" Тогда спросили его о
католическом, но он только простонал: "Лучше хотел бы себе кубок воды". И
умер не столько от ран, сколько от огорчения, что не Радзивилл попал ему в
руки, а он сам в неволе, да еще и погубив войско.
У меня перед глазами все еще стоял страшный день нынешний. Когда пушки
рыкали, будто дикие звери кровожадные. Когда шум голосов людских пересиливал
гром мушкетов и пищалей затынных. Когда даже деревья выли, будто с них
сдирали кору. Когда только смерть властвовала над огромным простором. Когда
люди падали на землю, как вода небесная, которую уже никто не возьмет
обратно. Когда казаки выливали из сапог пот и кровь, кровь и пот. Когда даже
отвага заламывала руки в отчаянье. Когда трупы стлались, будто трава