Страница:
Его макет”. А штурмовик, не удостоив оставленных жить даже прощальным взглядом, развернулся и вышел. И, замкнув за ним дверь, Владимир услышал, как он уже звонит в квартиру по соседству. А сколько в тот день собак постреляли – жуть! Про наступавший следом за страшной ночью день можно было сказать, что тогда Москва хоронила своих собак. Справедливости ради надо отметить, что некоторое, небольшое количество кошек также пострадало за излишний патриотизм. Так, например, московский кот Григорий был единственным жителем Москвы, которому удалось отправить на тот свет хотя бы одного анданорца. И еще он спас жизнь своего хозяина, ударившего явившегося к нему эмиссара. Тот, следуя инструкции, для вида поддался, а вот шлем был не пристегнут к броне ворота по халатности. Так вот именно тогда Гриша, подскочив, порвал ему артерию на шее сквозь незаметную глазу щель. То ли случайность, то ли инстинкт. Как и предполагали в ужасе застывшие хозяева героического Григория, через считанные минуты подоспели штурмовики, обходившие соседние дома. Характер же нанесенной раны, которую выявил внимательный осмотр, говорил о том, что убийцей был кот. Устав операции не предполагал уничтожение всех членов семьи оказавшего сопротивление, но лишь “выразивших сочувствие”. И было абсолютно не важно, удалась ли попытка сопротивления или нет. Каралось именно намерение, а не его результат. Хозяева же Гриши печально стояли над телом погибшего по собственной, очевидной для его коллег халатности эмиссара, печально склонивших звериные морды голов; кот же сидел на антресолях, злобно подвывая, скалясь и рыча на разные голоса. Итак, пристрелив кота, наши доблестные вершители воли Императора двинулись дальше. “Стоп, – думал потом Владимир, вспоминая. – В моих же руках собака, а не кот умер в тот день”. Шторм давно уже умер, а Володя же так и стоял с поводком, удерживая на весу тяжесть туши. Рука-то уже успела привыкнуть к тому, что неугомонная собака беспрестанно дергается, а теперь она так быстро изменила свои основные свойства, что сразу не догадаешься, что если ТЕПЕРЬ ЕЕ ОТПУСТИТЬ, ТО ОНА НЕ УБЕЖИТ. Она также и не шагнет, не укусит, не тявкнет. “Не лает, не кусает” – это как раз про Шторма загадка, – пришли тогда в голову Владимиру неуместные по своей глупости мысли... Он отпустил поводок, и когда Шторм рухнул на пол, ударившись костями о мягкий клетчатый линолеум со звуком падения мешка с картошкой, то Лена пронзительно и удрученно посмотрела на Владимира, будто крича взглядом: “ПОЧЕМУ ЖЕ ТЫ НЕ СМОГ ЕГО ОСТАНОВИТЬ!” Владимир же молча повернулся и ушел, сразу после того как внизу звонко хлопнула дверь парадного, давая понять, что эмиссар на сегодня окончил работать с этим подъездом. Владимир слышал потом уже, что не важно, было ли оружие у людей или нет, – если обнаруживали оружие, то его просто забирали, а потом уничтожали. Но если кто-нибудь хоть детской, хоть старческой рукой замахивался на воина Империи, то такого уже ничто не могло спасти. Двери в пустующие квартиры, так же как и в те, хозяева которых побоялись открывать, вышибались пластиковой взрывчаткой с направленным характером волны. Еще спускаясь от Лены, Владимир видел разверстые рты трех таких квартир – они надолго мрачно оживили собой московские типовые подъездные пейзажи. Владимир вернулся домой, просто пройдя поперек детской площадки. Если бы теперь рядом был броневичок, то Владимир бы получил свою дозу плазмы. Если бы хоть один штурмовик вышел из любого, находящегося в зоне видимости подъезда, Владимир тоже получил бы свою долю расплавленной зелени. Только и летящую с меньшей скоростью и обладающую меньшим весом и диаметром. Но столь же смертельную. Шел он также и мимо помойки, сегодня заваленной безобидными новогодними елочками, а завтра – страшными подарками злобного Деда Мороза – мертвыми собачками, и выброшенными хозяевами, так как долбить почву для похорон собаки тогда было делом избыточно сложным. Не до собак. Тело же Шторма – Володя видел его через день – просто валялось под Лениным окном. Разумеется, Владимир не вызвался помочь хоронить того, кого и хозяйка просто спихнула с подоконника. И как же тоскливо было смотреть, как многие любимцы с дырочкой между глаз валяются под окнами своих хозяев. А тогда, когда ТОЙ САМОЙ ночью Владимир чудом добрался живым до своей квартиры, дверь в которую была уже выбита направленным взрывом, как и все не открытые хозяевами двери, то, включив телевизор, он не застал какой-нибудь час назад прерванный захватчиками горячечный, агонизирующий выпуск новостей, – все каналы уже транслировали величественный гимн Анданора на фоне лица их Императора. И более ничего. Гимн был со словами на чужом, чуждом, певучем неземном языке. А когда перестаешь понимать, на каком языке говорит с тобой твой телевизор, то это очень страшный штрих в общей картине. Вообще все тогда было страшно, каждое по-своему. Например, одинокие люди, как Владимир, всерьез боялись ходить в туалет по-большому. Поскольку дверь открыть будет некому, ее вышибут, а ты потом доказывай, что не от них прятался, а просто выйти не мог. И ведь так погибло за время оккупации немало одиноких москвичей, именно таким образом. Только смерть с каждым днем делалась менее страшной, становясь все более обыденной и привычной, пропитывая при этом собой и делая чудовищной всю тогдашнюю жизнь. Вот так начались оккупационные будни для нашего героя. Бессмысленные цифры человеческих потерь не передадут вам и намека на то состояние, в которые погрузилась вся планета. Никто не обижался на военных, быстро прекративших бессмысленное противодействие и сдавшихся на милость победителя. Все ждали волшебного слова “Сопротивление”. И когда оно зазвучало, полушепотом, еле слышно, на лицах появлялись не сулящие доброго улыбки. И первые листовки Сопротивления, появлявшиеся на улице, не сулили ничего доброго. “Смерть, – писали они, – всем, кто сотрудничает с врагом”. Захватчиков убить были руки коротки, вот и расправлялись с людьми, перешедшими на сторону Анданора. И все равно Сопротивление все любили, даже заочно. И боялись.
Владимиру всегда казалось, что у него в голове бедлам и неразбериха во всем, что касается первых дней оккупации. Поскольку состояние всех землян тогда можно было обозначить коротким и емким словом – “шок”. Через день включенный на пробу телевизор уже показывал нечто новое – это был указ Императора Анданора. Однако написан он был на совершенно непонятном языке, и Владимир, разумеется, даже и не уяснил, что это такое. Только во время похорон соседей кто-то сказал, что если включить телевизор с полудня до часа дня, то можно ознакомиться с русскоязычным переводом этого указа. Володя вернулся с кладбища без десяти час и записал на видеомагнитофон, тогда еще не обменянный им на гречневую крупу, циклически сменяющие друг друга картинки с текстом указа, чтобы потом уже детально его изучить в удобное для себя время. Вот этот указ, целиком:
Глава 12
Владимиру всегда казалось, что у него в голове бедлам и неразбериха во всем, что касается первых дней оккупации. Поскольку состояние всех землян тогда можно было обозначить коротким и емким словом – “шок”. Через день включенный на пробу телевизор уже показывал нечто новое – это был указ Императора Анданора. Однако написан он был на совершенно непонятном языке, и Владимир, разумеется, даже и не уяснил, что это такое. Только во время похорон соседей кто-то сказал, что если включить телевизор с полудня до часа дня, то можно ознакомиться с русскоязычным переводом этого указа. Володя вернулся с кладбища без десяти час и записал на видеомагнитофон, тогда еще не обменянный им на гречневую крупу, циклически сменяющие друг друга картинки с текстом указа, чтобы потом уже детально его изучить в удобное для себя время. Вот этот указ, целиком:
УКАЗ БОЖЕСТВЕННОГО ИМПЕРАТОРА ИМПЕРИИ АНДАНОР
1. Земля оккупирована войсками Империи Анданор.
2. Все государственные образования, объединения, партии, существовавшие на планете на момент захвата ее Анданором, распускаются.
3. Все производственные, научные, религиозные, торговые, лечебные, учебные предприятия закрываются для посещения их персоналом и посетителями до момента их перерегистрации в Оккупационной Администрации.
4. Все военные, а также научные и производственные предприятия военного профиля закрываются навсегда, без права перерегистрации. Оккупационная Администрация Империи оставляет за собой право определят рамки запрещенного профиля предприятий по своему усмотрению, а также отказывать в открытии того или иного предприятия без указания причины.
5. Нижайшее Прошение о перерегистрации должно быть составлено на “Языке Покорности”, далее ЯП, предлагаемом для изучения жителям оккупированной территории. В дальнейшем вся отчетность, а также внутренняя документация перерегистрированных предприятий, вплоть до заявлений о приеме на работу, ценников в магазинах и историй болезни в лечебных учреждениях, должна вестись исключительно на ЯП. Преподавание в перерегистрированных школах пока возможно на смешанном языке, обучение же в перерегистрированных средних и высших учебных заведениях возможно исключительно на ЯП.
6. Ведение отчетности на запрещенном языке является преступлением и карается по законам военного времени. Небрежное использование ЯП, с ошибками орфографического или стилистического характера, выявленное при проверке, является основанием для закрытия предприятия с правом последующей перерегистрации на общих основаниях.
7. Срок рассмотрения Нижайшего Прошения о перерегистрации предприятия не ограничен.
8. Все жители оккупированной территории обязаны за срок, равный одному аборигенному году, выучить в совершенстве ЯП и, сдав по нему экзамен, получить Карточку Покорности (КП), являющуюся основным документом жителей оккупированной планеты. Однако по безграничному милосердию Божественного Императора, снизошедшего к интеллектуальному убожеству жителей данной, покоренной Им планеты, Он соблаговолил пятикратно продлить срок изучения ЯП в данном случае. Вместе с тем лучшие представители населения оккупированной планеты могут уже сейчас сдать экзамен по ЯП и получить Карточку Покорности. Лица, не выдержавшие экзамен, могут подать Нижайшее Прошение об экзамене на общих основаниях, но не ранее чем через один аборигенный месяц со дня прошлой попытки.
9. По истечении предельного срока изучения ЯП лица, остановленные патрулем и не предъявившие по первому требованию Карточку Покорности, будут уничтожены. Высокая загруженность экзаменационных пунктов, неизбежная в последние дни срока, не является оправданием для лиц, не успевших по этой причине пройти экзамен.
10. В дальнейшем большинство экзаменационных пунктов будет закрыто, оставшиеся же будут принимать экзамен у детей, достигших возраста аборигенных лет, а также у лиц, чье знание ЯП, независимо от наличия у них Карточки Покорности, будет признано патрульными недопустимо низким. У последних патруль имеет право отбирать Карточку Покорности и выдавать Справку Покорности. Лица, имеющие Справку Покорности, не имеют право посещать какие-либо предприятия, включая лечебные и продовольственные, ни в качестве работников, ни в качестве посетителей. Лица, имеющие Справку Покорности, имеют право на многократную попытку сдачи экзамена по углубленному знанию ЯП, но не ранее чем через один аборигенный месяц со дня прошлой попытки. Лица, предъявившие патрулю Справку Покорности, освобождаются от ответственности за отсутствие у них Карточки Покорности.
11. На оккупированной территории устанавливается комендантский час длиной от заката до рассвета. Жители Крайнего Севера и крайнего юга планеты, где возножны полярный день и полярная ночь, будут, по безграничному человеколюбию Божественного Императора дополнительно оповещаться о продолжительности и границах комендантского часа.
12. Во время комендантского часа каждый житель оккупированных территорий должен находиться в собственном жилище. Нахождение в чужом жилище, а также прием в своем жилище посторонних в часы комендантского часа являются его нарушением.
13. Нарушители комендантского часа, а также лица, активно противодействующие осуществлению оккупационного режима, и лица, выражающие сочувствие последним тем или иным способом, караются по законам военного времени приведением их тел в не пригодное для жизни состояние.
Божественный Император Империи Анданор 17896 года, 3-й месяц, 8-й день
Глава 12
СОПРОТИВЛЕНИЕ
Внимательно изучив указ, Володя понял, что лаборатории, где он работал, более не существует. Он был прав – Институт биофизики попал в список объектов, потенциально опасных для Анданора, а потому перерегистрации не подлежащих. Да и вообще за три месяца, прошедших со дня оккупации, было вновь открыто так мало предприятий, что более 90 процентов москвичей в одну ночь сделались безработными. Точнее, в ночь оккупации-то безработными стали все, но кое-кто, получив в Оккупационных Штабах, расположенных теперь в зданиях местных администраций, самоучители Языка Покорности, сумели пройти перерегистрацию. К примеру, метрополитен приступил к работе с 1 марта. Мосгортранс, которому разрешили использовать лишь троллейбусы и трамваи, вывел свои машины на линии и вовсе к 12 февраля. А вот МГТС – Московская городская телефонная сеть, как потенциально опасная для захватчиков, ведь, используя телефон, Сопротивление сможет координировать свои планы, так же как и все предприятия сотовой, спутниковой и прочих видов связи, включая все проявления компьютерной сети Интернет, – прекратили свое существование насовсем.
Как же сложилась жизнь Володи после прихода Анданора? Как и у тысяч москвичей – почти никак. Владимиру было почти нечего есть, даже вода поступала теперь с перебоями. Владимир узнал, что такое не мочь приготовить гречневую крупу на электроплите по причине отсутствия электричества, когда живот сводит от голода, а подогреть воду невозможно никак; или когда огонь есть, но кашу не сварить без воды, покинувшей краны во всем доме, оставив их железные носики, сколько ни крути вентиль, уныло подтекать, как носы граждан при жестоком насморке, которым, к слову, тоже страдало тогда пол-Москвы из-за отключенного отопления. Тогда Володя дожидался рассвета, чтобы не повторить судьбу дога Шторма, и ковырял пока что не почерневший от прихода весны сугроб; ведь если полученную воду прокипятить и слить откровенную грязь, то привкус химии в такой каше почти не ощущался. Володя, конечно, мог бы махнуть к маме на дачу; у нее там были кое-какие соления и крупы; но именно по этой причине он туда и не ехал: Владимир знал наверняка, что мама не оставит его голодным, и стало быть, когда они совместными усилиями уничтожат ее запасы, то и голодать будут вместе. Однако Володины проблемы с приготовлением пищи были пока временными и не слишком серьезными. Для того чтобы сварить кашу, требовались три составные части несложного уравнения – крупа, вода и огонь. С замиранием сердца думал Владимир, что он будет делать, когда у него кончится гречка. Мешок гречневой крупы он выменял на стихийном рынке на видеомагнитофон; тогда подобная операция была самой обыкновенной и считалась взаимовыгодной. У Володи оставались еще тренажер и компьютер, но еды в городе, парализованном оккупационным режимом, оставалось все меньше. Килограммов десять крупы – вот какой была цена у его компьютера. А может, и все пятнадцать – компьютер был полезной вещицей, он помогал убить время. Наденешь стереошлем и погружаешься в мир, где трудности преодолимы и не унизительны и где ты можешь воображать, превращая виртуальных врагов в ошметья мяса, что стреляешь по анданорцам. Когда судьбы в тупике, наркотики всегда в цене. И в первую очередь самые банальные из них, позволяющие забыться и “чтобы было хорошо”. Самые практичные из москвичей в первый же день оккупации, когда многие магазины еще работали, купили на все свои сбережения самых дешевых сигарет. Теперь они воистину стали обладателями несметных сокровищ. За пачку сигарет – без разницы, с фильтром они или без, да хоть вообще папирос – можно было выручить около килограмма крупы, а если повезет, то и все два; а вот тренажер – Володя узнавал на рынке – он мог смело оттащить на помойку. Ну, или продать за символический бесценок – купить вещь, которая пожирает калории, мог только тот, кто не испытывал каких-либо иных проблем. Но скорее всего у него уже и тренажер имелся. И уж получше того, что мог предложить Володя.
Можно ли было заработать в Москве? Можно. Вчера на рынке Владимир увидел Катю, девушку из соседнего подъезда. Они вместе учились в школе до седьмого класса, потом Владимир перешел на экстернат. Она мечтала стать детским врачом, и Володя слышал, что на момент оккупации она училась в мединституте. На рынке же Катя стояла, прислонившись к фонарному столбу; пуговицы ее зеленого пальто были расстегнуты ниже пояса, выпуская на волю симпатичную ножку в клетчатом чулке и в черном, не по сезону легком, осеннем сапожке. Губы были густо окрашены красной масляной помадой, глаза же были призывно подведены. В руках девушка держала табличку “2 кг крупы”. Володя уже много раз видел подобных девиц на рынке; цена на живой товар неуклонно снижалась – все больше молодых женщин, отчаявшихся от голода, решались попробовать себя в роли жриц любви. Но прежде Владимиру всегда казалось или же он сам убеждал себя, что все эти девицы изначально имели в себе некую порочность или хотя бы повышенную склонность к любовным утехам; но когда он увидел Катьку, самую серьезную и неприступную девчонку их класса, на морозе, в пальто, расстегнутом до прозрачной вуальки узеньких трусиков, и эту Катьку, наряду с прочим барахлом, притащенным на толкучку, хладнокровно оглядывали, только что не ощупывали, уставшие от подобной жизни и так же, как и она, не склонные к любовным забавам посетители рынка, образ мира, устоявшегося в голове Владимира, рухнул. Сперва он хотел броситься к ней, растолкать, обогреть, разморозить ее сердце, отвести к себе... Но в следующий же миг, отвернувшись и чуть прикрыв ладонью лицо, словно от ветра, шарахнулся в сторону, чтобы не быть узнанным. Ну и что он мог бы ей предложить? Сохранить свою честь и умереть голодной смертью? Владимира трясло крупной дрожью, он почти убегал с рынка, где несчастные люди за бесценок продавали остатки человеческого достоинства. Он уже не знал, как он относится к тем, кто пользовался неумелыми ласками таких вот несчастных девушек. Прежде он считал их подонками, способными на низость ради удовлетворения своей похоти. А теперь он сам не знал, кто они такие – ведь они, по сути дела, давали этим вот простым девушкам с растоптанными идеалами, мечтавшим стать врачами, учительницами, учеными, шанс хоть как-то выжить в это страшное время. Екатерину Соловьеву, торговавшую собой на рынке, обесчестит не тот мужчина, который решится расстаться с двумя килограммами крупы ради прелестей юного тела. Нет. Всех их – и Екатерину, и самого Владимира – обесчестил и втоптал в грязь Анданор. И тогда, возвращаясь с отвратительного рынка, Володя ощутил в своей крови новую, злую, опасную силу. Он почувствовал, что смог бы, не мучаясь угрызениями совести, убить анданорца. Врага. Одного из тех, кого он теперь ненавидел по-настоящему. Поход на рынок, где торговала собой без пяти минут детский врач Катька Соловьева, состоялся вчера; но и сейчас, вспоминая о нем, Владимир сжимал зубы и кулаки. Он сидел за столом своей кухни и ждал, когда наконец закипит вода в кастрюле. Белая эмалированная посудина с неуместным розово-желтым цветочком на крышке пока так и не думала издавать никаких призывных звуков. Володя поднял голову и увидел, что и стоваттная лампочка под белым, как свежевыпавший снег, абажюром светит вполсилы. “Да уж, – вздохнул Владимир, – сегодня кашки не скоро дождешься. – Он оперся о ладонь поросшим жесткой щетиной подбородком. – Не буду бриться, – внезапно решил он. – Не буду делать вид, что ничего не происходит. Интересно, как можно выйти на Сопротивление?” – задался он немым вопросом, адресованным в никуда.
Электрическим током по телу пробежал звонок в дверь. Три коротких безжалостных звонка. Владимир на всю жизнь запомнил, о чем думал, когда шел открывать.
“Эти гады умеют читать мысли, – думал Володя, ощущая между тем, как тело его отвратительно размякнет, отказываясь делать первый шаг в сторону двери. – Они подслушали слово “Сопротивление” и пришли убить потенциального партизана”. Владимир поднялся со стула, ощущая, как отвратительно ослабели его колени и тошнотно заныло в груди. За окном была ночь, и одинокий фонарь невесело кивал своим оранжевым глазом среди разгулявшейся вьюги. Соседи по ночам сидят дома, соблюдая комендантский час. Владимир нашел в себе мужество встать, лишь утешив себя простой, но, как ему казалось, правильной мыслью. “Вряд ли я такой уж грешник, – думал он, – что на том свете попаду в худшие места, чем этот страшный город этой страшной зимой. Может, оно и к лучшему”. Повинуясь внезапному порыву, Володя не стал заглядывать в “глазок” – ведь он все равно не сможет не открыть дверь, когда увидит за нею отвратительный черный шлем анданорского патрульного.
Щелчок замка – и бледного, побелевшего заранее Владимира обдало волной горячего пота от неожиданности. За дверью стоял Юрий Зубцов, тот самый, с которым они когда-то давным-давно, в незапамятные времена отстреливали сквирлов. Сумевший, по общему мнению своих ребят, закадрить силлурианского эмиссара Лайну. И который – Володя это знал наверняка – не мог не быть одним из лидеров Сопротивления.
– Здорово, старик! – чувствительно хлопнул он Владимира по плечу, приводя в чувство.
Он улыбался такой широкой, открытой улыбкой, словно не было всех этих унижений и ужасов оккупации. Словно никто из его знакомых или соседей не был убит и не торговал своим телом на рынке.
– Вот, оказался в ваших краях в комендантский час, – сказал он, раздеваясь, – не выгонишь?
Володя с благодарностью разглядывал могучего вояку, который с порога устроил Владимиру первую проверку – никто из землян, под страхом смерти, не имел права принимать в своем доме чужака во время комендантского часа. Володя лишний раз восхитился военной выправкой, если не сказать грацией, этого крупного, широкоплечего мужчины, тем, как высоко он нес свою голову, каким веселым и жестким был прищуренный взгляд его карих глаз. “Вот кто обладал телепатией”, – мелькнуло у Владимира в голове. Ведь только вчера Володя впервые понял, что сумеет хладнокровно лишить жизни анданорского оккупанта. И уже сегодня его гостем был Юрий Зубцов, который, если остался жив, мог быть только участником Сопротивления.
– Так-так, что у нас сегодня на ужин? – потирая руки, протяжно спросил Юра. Его волосы с проседью поблескивали бусинками растаявших снежинок, лицо было спокойным и бесстрашным. – Ага, – констатировал он, заглянув под крышечку, – гречка. Ну, а с моей стороны будет тушеночка. Идет? – подмигнул он Володе.
Владимир очень хотел взять его за руку и сказать: “Я знаю, откуда вы; я согласен с вами сотрудничать”. Рука у Юрия Васильевича была сильной и мозолистой, где надо; сколько бы Володя ни занимался на своем тренажере, ему никогда не иметь такой руки, руки кадрового военного. Внезапно Владимир схватил Зубцова за руку и спросил со слезами, звеневшими в голосе:
– Скажите мне честно, вы из Сопротивления?
Ни один мускул не дрогнул на лице Володиного собеседника. Пожав руку Володи, он, в свою очередь, спросил:
– А у тебя есть какое-нибудь дело к Сопротивлению, так?
– Да, – ответил Володя, чувствуя, что горячая слеза радости все же перехлынула через барьер века и теперь сползает по щеке. – Да! – повторил он. – Я хотел бы вступить в ваши ряды.
Юрий вздохнул и незаметно забрал свою руку.
– Хорошо, – сказал он. – Я и не сомневался в тебе. Но имей в виду: партизанская война с Анданором – это тебе не охота на сквирлов. Усек?
Володя покорно кивнул и быстрым движением утер слезу. Он был рад, что патетическая минута миновала, и уж тем более ему было неудобно за свои слезы.
– Для тебя Сопротивление – это я. Понял? – спросил Юрий, открывая банку тушенки портативной открывалкой-брелоком.
– Понял, – откликнулся Владимир.
– И еще, – сказал Юра, многозначительно подняв указательный палец, – запомни. С Сопротивлением готовы сотрудничать почти все, через одного. Но толку от большинства из них нет никакого. Все надеются, – и прищур глаз Зубцова сделался почти полным, – что Сопротивление – это бесплатная жратва и какие-нибудь гарантии. Ничего подобного.
Юра взял вилку и отправил себе в рот изрядный кусок тушенки.
– Кашу твою ждать не будем, – с набитым ртом пробубнил он, – она только к утру сварится. Прежде всего, – продолжил он, подвигая к Володе банку вожделенного мяса, которое тот принялся есть с деланным безразличием, – ты должен быть способен ответить на четкий вопрос – способен ли ты убить анданорца? Не абстрактного, а конкретного, у которого под маской – почти такое же лицо, как у нас с тобою. Подумай – от твоего ответа зависит многое.
– Да, – спокойно ответил Владимир. Не слишком быстро и не слишком медленно. Юра в этом разбирался. В самый раз. И глаза у Володи тоже были правильные в этот момент – они будто подернулись тонким слоем бронебойного стекла. Юрий остался доволен.
– Верю, – одобрил он. – Еще я хочу подчеркнуть, – добавил Зубцов после короткой паузы, на протяжении которой в упор рассматривал Володино лицо острым и пронзительным взглядом, – что любое непослушание в Сопротивлении заканчивается смертью. И судьбу твою, если ты провинишься, будет решать не суд и даже не трибунал, а твой непосредственный начальник, то есть я. Усек?
– Да, – согласился Владимир. – Понятно.
– Хорошо, что понятно, – сказал Юра и вновь залез своей вилкой в банку с тушенкой. – Ты видел наши листовки? – добавил он, прожевав большую часть отправленной в рот такой вкусной, настоящей, как до оккупации, свинины в желе.
– Видел пару раз, – честно откликнулся Владимир.
– Там сказано, – Юрий поднял вилку и чуть ли не по слогам, с расстановкой произнес: – За пособничество врагу – смерть. Догадываешься, что я сделал бы с тобой, если бы ты не впустил меня в дом, испугавшись комендантского часа?
Как же сложилась жизнь Володи после прихода Анданора? Как и у тысяч москвичей – почти никак. Владимиру было почти нечего есть, даже вода поступала теперь с перебоями. Владимир узнал, что такое не мочь приготовить гречневую крупу на электроплите по причине отсутствия электричества, когда живот сводит от голода, а подогреть воду невозможно никак; или когда огонь есть, но кашу не сварить без воды, покинувшей краны во всем доме, оставив их железные носики, сколько ни крути вентиль, уныло подтекать, как носы граждан при жестоком насморке, которым, к слову, тоже страдало тогда пол-Москвы из-за отключенного отопления. Тогда Володя дожидался рассвета, чтобы не повторить судьбу дога Шторма, и ковырял пока что не почерневший от прихода весны сугроб; ведь если полученную воду прокипятить и слить откровенную грязь, то привкус химии в такой каше почти не ощущался. Володя, конечно, мог бы махнуть к маме на дачу; у нее там были кое-какие соления и крупы; но именно по этой причине он туда и не ехал: Владимир знал наверняка, что мама не оставит его голодным, и стало быть, когда они совместными усилиями уничтожат ее запасы, то и голодать будут вместе. Однако Володины проблемы с приготовлением пищи были пока временными и не слишком серьезными. Для того чтобы сварить кашу, требовались три составные части несложного уравнения – крупа, вода и огонь. С замиранием сердца думал Владимир, что он будет делать, когда у него кончится гречка. Мешок гречневой крупы он выменял на стихийном рынке на видеомагнитофон; тогда подобная операция была самой обыкновенной и считалась взаимовыгодной. У Володи оставались еще тренажер и компьютер, но еды в городе, парализованном оккупационным режимом, оставалось все меньше. Килограммов десять крупы – вот какой была цена у его компьютера. А может, и все пятнадцать – компьютер был полезной вещицей, он помогал убить время. Наденешь стереошлем и погружаешься в мир, где трудности преодолимы и не унизительны и где ты можешь воображать, превращая виртуальных врагов в ошметья мяса, что стреляешь по анданорцам. Когда судьбы в тупике, наркотики всегда в цене. И в первую очередь самые банальные из них, позволяющие забыться и “чтобы было хорошо”. Самые практичные из москвичей в первый же день оккупации, когда многие магазины еще работали, купили на все свои сбережения самых дешевых сигарет. Теперь они воистину стали обладателями несметных сокровищ. За пачку сигарет – без разницы, с фильтром они или без, да хоть вообще папирос – можно было выручить около килограмма крупы, а если повезет, то и все два; а вот тренажер – Володя узнавал на рынке – он мог смело оттащить на помойку. Ну, или продать за символический бесценок – купить вещь, которая пожирает калории, мог только тот, кто не испытывал каких-либо иных проблем. Но скорее всего у него уже и тренажер имелся. И уж получше того, что мог предложить Володя.
Можно ли было заработать в Москве? Можно. Вчера на рынке Владимир увидел Катю, девушку из соседнего подъезда. Они вместе учились в школе до седьмого класса, потом Владимир перешел на экстернат. Она мечтала стать детским врачом, и Володя слышал, что на момент оккупации она училась в мединституте. На рынке же Катя стояла, прислонившись к фонарному столбу; пуговицы ее зеленого пальто были расстегнуты ниже пояса, выпуская на волю симпатичную ножку в клетчатом чулке и в черном, не по сезону легком, осеннем сапожке. Губы были густо окрашены красной масляной помадой, глаза же были призывно подведены. В руках девушка держала табличку “2 кг крупы”. Володя уже много раз видел подобных девиц на рынке; цена на живой товар неуклонно снижалась – все больше молодых женщин, отчаявшихся от голода, решались попробовать себя в роли жриц любви. Но прежде Владимиру всегда казалось или же он сам убеждал себя, что все эти девицы изначально имели в себе некую порочность или хотя бы повышенную склонность к любовным утехам; но когда он увидел Катьку, самую серьезную и неприступную девчонку их класса, на морозе, в пальто, расстегнутом до прозрачной вуальки узеньких трусиков, и эту Катьку, наряду с прочим барахлом, притащенным на толкучку, хладнокровно оглядывали, только что не ощупывали, уставшие от подобной жизни и так же, как и она, не склонные к любовным забавам посетители рынка, образ мира, устоявшегося в голове Владимира, рухнул. Сперва он хотел броситься к ней, растолкать, обогреть, разморозить ее сердце, отвести к себе... Но в следующий же миг, отвернувшись и чуть прикрыв ладонью лицо, словно от ветра, шарахнулся в сторону, чтобы не быть узнанным. Ну и что он мог бы ей предложить? Сохранить свою честь и умереть голодной смертью? Владимира трясло крупной дрожью, он почти убегал с рынка, где несчастные люди за бесценок продавали остатки человеческого достоинства. Он уже не знал, как он относится к тем, кто пользовался неумелыми ласками таких вот несчастных девушек. Прежде он считал их подонками, способными на низость ради удовлетворения своей похоти. А теперь он сам не знал, кто они такие – ведь они, по сути дела, давали этим вот простым девушкам с растоптанными идеалами, мечтавшим стать врачами, учительницами, учеными, шанс хоть как-то выжить в это страшное время. Екатерину Соловьеву, торговавшую собой на рынке, обесчестит не тот мужчина, который решится расстаться с двумя килограммами крупы ради прелестей юного тела. Нет. Всех их – и Екатерину, и самого Владимира – обесчестил и втоптал в грязь Анданор. И тогда, возвращаясь с отвратительного рынка, Володя ощутил в своей крови новую, злую, опасную силу. Он почувствовал, что смог бы, не мучаясь угрызениями совести, убить анданорца. Врага. Одного из тех, кого он теперь ненавидел по-настоящему. Поход на рынок, где торговала собой без пяти минут детский врач Катька Соловьева, состоялся вчера; но и сейчас, вспоминая о нем, Владимир сжимал зубы и кулаки. Он сидел за столом своей кухни и ждал, когда наконец закипит вода в кастрюле. Белая эмалированная посудина с неуместным розово-желтым цветочком на крышке пока так и не думала издавать никаких призывных звуков. Володя поднял голову и увидел, что и стоваттная лампочка под белым, как свежевыпавший снег, абажюром светит вполсилы. “Да уж, – вздохнул Владимир, – сегодня кашки не скоро дождешься. – Он оперся о ладонь поросшим жесткой щетиной подбородком. – Не буду бриться, – внезапно решил он. – Не буду делать вид, что ничего не происходит. Интересно, как можно выйти на Сопротивление?” – задался он немым вопросом, адресованным в никуда.
Электрическим током по телу пробежал звонок в дверь. Три коротких безжалостных звонка. Владимир на всю жизнь запомнил, о чем думал, когда шел открывать.
“Эти гады умеют читать мысли, – думал Володя, ощущая между тем, как тело его отвратительно размякнет, отказываясь делать первый шаг в сторону двери. – Они подслушали слово “Сопротивление” и пришли убить потенциального партизана”. Владимир поднялся со стула, ощущая, как отвратительно ослабели его колени и тошнотно заныло в груди. За окном была ночь, и одинокий фонарь невесело кивал своим оранжевым глазом среди разгулявшейся вьюги. Соседи по ночам сидят дома, соблюдая комендантский час. Владимир нашел в себе мужество встать, лишь утешив себя простой, но, как ему казалось, правильной мыслью. “Вряд ли я такой уж грешник, – думал он, – что на том свете попаду в худшие места, чем этот страшный город этой страшной зимой. Может, оно и к лучшему”. Повинуясь внезапному порыву, Володя не стал заглядывать в “глазок” – ведь он все равно не сможет не открыть дверь, когда увидит за нею отвратительный черный шлем анданорского патрульного.
Щелчок замка – и бледного, побелевшего заранее Владимира обдало волной горячего пота от неожиданности. За дверью стоял Юрий Зубцов, тот самый, с которым они когда-то давным-давно, в незапамятные времена отстреливали сквирлов. Сумевший, по общему мнению своих ребят, закадрить силлурианского эмиссара Лайну. И который – Володя это знал наверняка – не мог не быть одним из лидеров Сопротивления.
– Здорово, старик! – чувствительно хлопнул он Владимира по плечу, приводя в чувство.
Он улыбался такой широкой, открытой улыбкой, словно не было всех этих унижений и ужасов оккупации. Словно никто из его знакомых или соседей не был убит и не торговал своим телом на рынке.
– Вот, оказался в ваших краях в комендантский час, – сказал он, раздеваясь, – не выгонишь?
Володя с благодарностью разглядывал могучего вояку, который с порога устроил Владимиру первую проверку – никто из землян, под страхом смерти, не имел права принимать в своем доме чужака во время комендантского часа. Володя лишний раз восхитился военной выправкой, если не сказать грацией, этого крупного, широкоплечего мужчины, тем, как высоко он нес свою голову, каким веселым и жестким был прищуренный взгляд его карих глаз. “Вот кто обладал телепатией”, – мелькнуло у Владимира в голове. Ведь только вчера Володя впервые понял, что сумеет хладнокровно лишить жизни анданорского оккупанта. И уже сегодня его гостем был Юрий Зубцов, который, если остался жив, мог быть только участником Сопротивления.
– Так-так, что у нас сегодня на ужин? – потирая руки, протяжно спросил Юра. Его волосы с проседью поблескивали бусинками растаявших снежинок, лицо было спокойным и бесстрашным. – Ага, – констатировал он, заглянув под крышечку, – гречка. Ну, а с моей стороны будет тушеночка. Идет? – подмигнул он Володе.
Владимир очень хотел взять его за руку и сказать: “Я знаю, откуда вы; я согласен с вами сотрудничать”. Рука у Юрия Васильевича была сильной и мозолистой, где надо; сколько бы Володя ни занимался на своем тренажере, ему никогда не иметь такой руки, руки кадрового военного. Внезапно Владимир схватил Зубцова за руку и спросил со слезами, звеневшими в голосе:
– Скажите мне честно, вы из Сопротивления?
Ни один мускул не дрогнул на лице Володиного собеседника. Пожав руку Володи, он, в свою очередь, спросил:
– А у тебя есть какое-нибудь дело к Сопротивлению, так?
– Да, – ответил Володя, чувствуя, что горячая слеза радости все же перехлынула через барьер века и теперь сползает по щеке. – Да! – повторил он. – Я хотел бы вступить в ваши ряды.
Юрий вздохнул и незаметно забрал свою руку.
– Хорошо, – сказал он. – Я и не сомневался в тебе. Но имей в виду: партизанская война с Анданором – это тебе не охота на сквирлов. Усек?
Володя покорно кивнул и быстрым движением утер слезу. Он был рад, что патетическая минута миновала, и уж тем более ему было неудобно за свои слезы.
– Для тебя Сопротивление – это я. Понял? – спросил Юрий, открывая банку тушенки портативной открывалкой-брелоком.
– Понял, – откликнулся Владимир.
– И еще, – сказал Юра, многозначительно подняв указательный палец, – запомни. С Сопротивлением готовы сотрудничать почти все, через одного. Но толку от большинства из них нет никакого. Все надеются, – и прищур глаз Зубцова сделался почти полным, – что Сопротивление – это бесплатная жратва и какие-нибудь гарантии. Ничего подобного.
Юра взял вилку и отправил себе в рот изрядный кусок тушенки.
– Кашу твою ждать не будем, – с набитым ртом пробубнил он, – она только к утру сварится. Прежде всего, – продолжил он, подвигая к Володе банку вожделенного мяса, которое тот принялся есть с деланным безразличием, – ты должен быть способен ответить на четкий вопрос – способен ли ты убить анданорца? Не абстрактного, а конкретного, у которого под маской – почти такое же лицо, как у нас с тобою. Подумай – от твоего ответа зависит многое.
– Да, – спокойно ответил Владимир. Не слишком быстро и не слишком медленно. Юра в этом разбирался. В самый раз. И глаза у Володи тоже были правильные в этот момент – они будто подернулись тонким слоем бронебойного стекла. Юрий остался доволен.
– Верю, – одобрил он. – Еще я хочу подчеркнуть, – добавил Зубцов после короткой паузы, на протяжении которой в упор рассматривал Володино лицо острым и пронзительным взглядом, – что любое непослушание в Сопротивлении заканчивается смертью. И судьбу твою, если ты провинишься, будет решать не суд и даже не трибунал, а твой непосредственный начальник, то есть я. Усек?
– Да, – согласился Владимир. – Понятно.
– Хорошо, что понятно, – сказал Юра и вновь залез своей вилкой в банку с тушенкой. – Ты видел наши листовки? – добавил он, прожевав большую часть отправленной в рот такой вкусной, настоящей, как до оккупации, свинины в желе.
– Видел пару раз, – честно откликнулся Владимир.
– Там сказано, – Юрий поднял вилку и чуть ли не по слогам, с расстановкой произнес: – За пособничество врагу – смерть. Догадываешься, что я сделал бы с тобой, если бы ты не впустил меня в дом, испугавшись комендантского часа?