Страница:
На другой день Владимир угостил Лену пивом, через день – джин-тоником. Шторм был не развязан, так и остался то есть мальчиком. Родион же имел уже потомство от осчастливленных им сук. На Владимира произвела самое тяжелое впечатление вязка собак, в которой он участвовал. По иронии судьбы, со стороны невесты Родиона, которую звали Фаина, в вязке участвовала хозяйка, муж которой столь не вовремя отлучился. Помогая собакам насладиться любовью, они сперва сняли с себя свитера. Потом, запарившись, помогая Родиону разобраться, где у девочки голова, а где хвост, сняли рубашки. Объясняя тому же Родиону, где у его невесты, которую он таки должен был сделать женою, перед, а где зад, несчастные хозяева взмокли, и футболки у них где прижимались к телу, а где избыточно открывали его. В общем, когда собаки кончили свое нехитрое дело, хозяева устали куда больше, чем собаки, а Володе перед сном всю неделю мерещились неуклюже соударяющиеся собачьи тела. И тут Владимир, рассказавший Лене на третий день знакомства вышеприведенную историю подробно и в лицах, услышал, как девушка, заслушавшаяся собачьей эротики, сама задышала чаще, будто от возбуждения... А потом, прощаясь, подарила ему короткий, но емкий и яркий, пропитанный джин-тоником первый поцелуй. А сегодня – ровно через неделю, Володя подсчитал – наконец-то благосклонно откликнулась на прозрачные предложения кавалера заглянуть к нему в гости или подняться к ней. Формально в любви они не объяснялись, но и этот момент был не за горами – Володя думал лишь, когда именно ему выдохнуть прямо в возбужденное Лениво лицо жаркую обветренную фразу “Я люблю тебя!”, как пароль, служащий пропуском в самые близкие отношения. Он знал, что это очень пошло, но согласитесь – любовь же не падает с неба. А эта вот синица, чья грудь сейчас разбухала и твердела, сладостно млея в сжавшей ее ладони Владимира, ну чем она была хуже того далекого, гипотетического, для многих и вовсе недостижимого журавля, который в небе? Краешком сознания Володя вспомнил свое пустое, глупое и далекое детское “честное слово”, что он женится лишь на той женщине, с которой готов будет прожить всю жизнь. Но ведь Владимир не только не собирался вступать с Леной в брак, но и не давал ей вовсе никаких, даже косвенных обещаний. В общем-то, даже воспоминание о далекой клятве, данной самому себе в день, когда Володин отец сбежал от Володиной мамы, лишь на малое мгновение коснулось измененного алкоголем сознания молодого человека. Ведь тем-то и ценно вино, что обыкновенно позволяет нам не думать о том, о чем думать бы не хотелось. А уж в чем Володя был уверен на 100 процентов, так это в том, что с этой женщиной он через каких-нибудь четверть часа будет практиковаться в физиологии размножения высших млекопитающих, доселе известной ему лишь по институтскому курсу – ведь он же как-никак был биологом. Вот и тогда Володя, с одной стороны, очертя голову растворялся в распаляющих ласках, а с другой, холодным и отстраненным взором ученого фиксировал изменения ритмов перемешивающихся, растворяющихся друг в друге страстных дыханий, чуть кисловатых от белого вина.
В мирной жизни люди всегда в чем-то убеждены, будто они сами располагают собою. А спустя какую-то маленькую минуту Владимир уже ни о чем не будет знать наверняка, заранее. В чем, скажите, может быть по-настоящему уверен человек, живущий на территории, оккупированной безжалостным врагом! “Сейчас”, – подумал Владимир, решившись осторожно, в первый раз как бы случайно, скользнуть рукою подружке в трусики – и не ошибся. Именно, именно сейчас. В тот самый миг. Началась Эпоха Оккупации, навсегда черным пятном омрачившая и без нее, увы, не слишком светлую историю Земли. Елена так никогда и не узнала, что по иронии судьбы именно в это мгновение Владимир решился уже на самые интимные ласки, которых она, собственно, и ждала от него сладостно долго и томительно.
Оглушительная вспышка звука – будто медный таз ударили молотом прямо над их диваном, и он теперь, словно знаменем, колыхался на ветру. Именно такое сравнение пришло тогда в пьяную от вина и обжигающих игр с нетрезвой подружкой голову Владимира. В тот же миг Володя резко и непроизвольно выдернул свою руку из джинсов Елены, куда он было проник, потеснив невесомый животик девушки, через верх, и вот теперь они сидели, как напуганные дети, вовсе не помышлял о блудной похоти, которой они предались бы в ближайшие же минуты. Прильнув к окну, несостоявшиеся любовники увидели летающую тарелку. Володя почему-то с первой секунды понял, что это не Силлур. Союзники так не прилетают. Так прилетают захватчики. По площади перед домом Елены, залитым веселым оранжевым светом фонарей и рекламой ближайших супермаркетов, весело бегал юркий броневичок, расстреливая всех, кто не успел скрыться. Он был слишком игрушечным на вид – ну не танк, а старый “Фольксваген”, ну или там “Москвич”, и оттого как-то противоестественно было смотреть, как этот танчик из мультфильма про солдатиков расстреливает из гротескного количества бортовых пушек простых и вполне реальных людей, в общем-то, соседей Лены и Владимира, живущих, живших то есть, в прилегающих к площади дворах. Как же Володя радовался потом, что отвез, словно по наитию, своего Родиона на дачу к маме как раз вчера; сегодня Владимир решился прийти на поле без собаки, подчеркивая именно романтический, а не бытовой характер их встречи. А вот Шторм, увы, так ненавидевший незнакомцев, на свою беду, остался.
Пока же броневичок по спирали объезжал площадь, а за ним, пугающе правильной, если смотреть с 12-го этажа, спиралью высыпались штурмовики. Отсюда не было видно, что они в звериных масках, но все равно было очень страшно. Володя выглянул вниз и увидел, как черные люди заходят в подъезд дома напротив. “Как у детишек: “Девочка, девочка, выключи радио, черные перчатки ищут твой дом”, – мелькнуло в голове у Володи. А если бы Володе подумалось: “Девочка, девочка, спрячь-ка собачку”, то его предсказание стало бы совсем пророческим. Через полчаса придут ОНИ и позвонят в дверь. Одним нервным коротким звонком.
Владимир на отвратительно легких, словно пустых изнутри, ногах подошел тогда к двери – не Лене же открывать – и посмотрел в “глазок”. Увиденное было настолько противоестественным, что казалось горячечным бредом. А между прочим, много москвичей и жителей других городов мира в ту ночь, заглянув в “глазок” или тем паче открыв дверь не глядя, и вовсе лишалось чувств, увидев нечто, заменявшее гостю лицо. Ужас, омерзение и щемящее чувство собственной обреченности – вот те составляющие, из которых слагался мрачный коктейль ощущений всякого, в чью дверь позвонил анданорский штурмовик той кошмарной ночью. Впрочем, не везде ночью – на Американском континенте был как раз день. Там, под теплыми лучами ласкового солнышка, черные гости из будущего всего человечества, вернее, будущие хозяева смотрелись особенно дико и вопиюще. Ночь – более привычное время для кошмаров. Если кошмар случается безоблачным днем, он не становится от этого менее страшным – он просто делается еще более диким. Но сложно сказать, кому повезло больше – тем, в чью дверь позвонили днем, или же тем, кого посетили ночью. Всем не повезло. Всем землянам без исключения...
Гость стоял на пороге; “глазок” был не слишком чистым и к тому же немного искажал пропорции фигуры. Но и этого было достаточно, поверьте, более чем достаточно. Владимир вспомнил самых мрачных, закованных в черное антигероев из фильмов, сериалов, историй и прочих страшилок, на которых воспитывалось уже несколько поколений землян. Это был Шредер из историй про веселых черепашек-ниндзя, с легкостью противостоящих инопланетному злу; Лорд Вейдер из бессмертных “Звездных войн”, недавно переживших свой вот уже третий римейк; призрак Черного Человека бередил умы талантливых землян уже со времен Моцарта, а то и раньше. И вот теперь воплощенный ужас, будто вызванный наконец-то из небытия бесконечными к нему обращениями, Человек в Черном, стоял на пороге квартиры, единственным мужчиной в которой был сейчас Владимир. Как персонаж историй о вампирах, он ждал, когда Володя сам пустит его в дом. Как просто было бы не отпереть! Увы, трупы, оставшиеся на площади, на которые продолжала смотреть из окошка Лена, НЕ ЖЕЛАВШАЯ знать, кто нанес им столь поздний визит, и осознавая странную заминку у двери – Владимир молча не торопился открывать, – НЕ ЖЕЛАВШАЯ ЗНАТЬ ВСЕ СИЛЬНЕЕ, свидетельствовали: если не открыть дверь, зло, стоявшее за ней, войдет без спроса. Тоскливое щемление в груди Владимира могло обернуться слабостью мочевого пузыря – к слову, когда той ночью в России или чаще тем днем из-за разницы часовых поясов, в США, Канаде, Мексике и Бразилии к двери подходили дети, то очень многие из них так и стояли с намокшими штанишками, пока дверь не вылетала от направленной взрывной волны. Тот, кто не пережил оккупацию лично, может недоверчиво или даже презрительно усмехнуться. Мол, если бы пришли ко мне, то я бы не испугался... Под нос себе усмехаться, конечно, можно. Это безопасно. Но когда подобные суждения высказываются в обществе мужчин, чьи волосы, черные как смоль еще 13 января, приобрели благородно-белесые пряди к утру 14-го, то “смельчаку”, рассуждающему о том, что он не пережил, частенько бьют морду, причем вполне заслуженно. Потому как голова Черного Человека, вооруженного и плазменным пистолетом, и кое-чем еще, была скрыта такой шлем-маской, что из глубин памяти сразу начинали не по-хорошему выкарабкиваться воспоминания о масках чернокожих жрецов Буду, о страшных, кровожадных египетских богах, человеческое туловище которых венчала звериная голова, и прочих холодящих кровь страшилищах и культовых предметах, о том, что люди когда-то слышали, читали, видели по телевидению; воспоминания о непережитом вдруг воплотились в Черного Человека, чья голова была украшена – изуродована то есть – мордой чудовищного инопланетного зверя, лапа которого, к слову, никогда не ступала на болотистые земли нашей планеты. А вот болота и озера планеты Анданор пришлось осушить – эти твари иначе превращали в кровавое месиво поселенцев, прельщенных плодородием почв. К слову, далеко не все, как вот Владимир, сообразили, что на лице Черного Человека – маска. Дети и большинство женщин, склонные к непосредственному и потому чуть волшебному восприятию действительности, так и вовсе думали, что у черного гостя по ту сторону двери не голова, а звериная морда, вооруженная острыми огромными зубами, каждый из которых был не гладким по краю, как зубы всех земных зверей, а имел рвущие поперечные выступы для наиболее эффективного кромсания живой сопротивляющейся плоти.
Никто в ту ночь не знал, что зверь этот называется стингром и населяет топи Анданора. Но каждый, и вот Владимир тоже, чувствовал, что послужившее прототипом для маски существо – не плод больной фантазии, а вполне реальный зверь. На что его голова все-таки была похожа? На человеческий, недообглоданный уродливый череп; на морду редкостно отвратительной летучей мыши; на лицо черепахи, на которую стингры сильно смахивают своим закованным в шипастую кость телом; на бешеную обезьяну; нет, не так. Читали Эдгара По? Так вот, на морду обезьяны из рассказа “Убийство на улице Морг” в тот момент, когда она со сосредоточенной яростью отпиливала бритвой голову своей хозяйки. В чертах стингра почти неуловимо была запечатлена холодная жестокость расчетливого маньяка, что, собственно, вполне соответствовало характеру этого малосимпатичного зверя, чья голова послужила прототипом для шлем-маски Анданорского Особого штурмового отряда. Да, и еще гиена. Безусловно, гиена должна занять достойное место среди земных зверей, пригодных, с большой натяжкой, для сравнения со стингром, которого самого следовало бы, напротив, признать эталонным прототипом воплощенного Зла и с ним уже сравнивать те или иные отвратительные создания иных планет. Простой символ. Знак. И носителю ли этого знака должен будет сейчас открыть дверь Владимир, а в комнате, перед окном, рассматривая кукольные сверху, совсем не страшные – даже крови не видно – тела убитых, дрожала его... неудавшаяся любовница. Вообще эта роковая ночь помешала осуществиться очень большому числу светлых и темных, деловых и личных, преступных и законных планов землян. В этом вопросе Владимир не был одинок. “Хорошо, что между нами еще ничего не было, – отвратительным малодушием повеяло от пробежавшей гаденькой мыслишки, – значит, спасать ее, рискуя жизнью, мне не обязательно”. Как же торопимся мы отречься от всего своего заранее! Как в страшном сне, когда твоя рука предательски не принадлежит тебе, Владимир повернул вентиль замка. В тот миг Володя ощущал себя чернокнижником, выпускающим на волю из лампы древнего джинна. Джинна, который его тут же и прикончит...
Глава 11
В мирной жизни люди всегда в чем-то убеждены, будто они сами располагают собою. А спустя какую-то маленькую минуту Владимир уже ни о чем не будет знать наверняка, заранее. В чем, скажите, может быть по-настоящему уверен человек, живущий на территории, оккупированной безжалостным врагом! “Сейчас”, – подумал Владимир, решившись осторожно, в первый раз как бы случайно, скользнуть рукою подружке в трусики – и не ошибся. Именно, именно сейчас. В тот самый миг. Началась Эпоха Оккупации, навсегда черным пятном омрачившая и без нее, увы, не слишком светлую историю Земли. Елена так никогда и не узнала, что по иронии судьбы именно в это мгновение Владимир решился уже на самые интимные ласки, которых она, собственно, и ждала от него сладостно долго и томительно.
Оглушительная вспышка звука – будто медный таз ударили молотом прямо над их диваном, и он теперь, словно знаменем, колыхался на ветру. Именно такое сравнение пришло тогда в пьяную от вина и обжигающих игр с нетрезвой подружкой голову Владимира. В тот же миг Володя резко и непроизвольно выдернул свою руку из джинсов Елены, куда он было проник, потеснив невесомый животик девушки, через верх, и вот теперь они сидели, как напуганные дети, вовсе не помышлял о блудной похоти, которой они предались бы в ближайшие же минуты. Прильнув к окну, несостоявшиеся любовники увидели летающую тарелку. Володя почему-то с первой секунды понял, что это не Силлур. Союзники так не прилетают. Так прилетают захватчики. По площади перед домом Елены, залитым веселым оранжевым светом фонарей и рекламой ближайших супермаркетов, весело бегал юркий броневичок, расстреливая всех, кто не успел скрыться. Он был слишком игрушечным на вид – ну не танк, а старый “Фольксваген”, ну или там “Москвич”, и оттого как-то противоестественно было смотреть, как этот танчик из мультфильма про солдатиков расстреливает из гротескного количества бортовых пушек простых и вполне реальных людей, в общем-то, соседей Лены и Владимира, живущих, живших то есть, в прилегающих к площади дворах. Как же Володя радовался потом, что отвез, словно по наитию, своего Родиона на дачу к маме как раз вчера; сегодня Владимир решился прийти на поле без собаки, подчеркивая именно романтический, а не бытовой характер их встречи. А вот Шторм, увы, так ненавидевший незнакомцев, на свою беду, остался.
Пока же броневичок по спирали объезжал площадь, а за ним, пугающе правильной, если смотреть с 12-го этажа, спиралью высыпались штурмовики. Отсюда не было видно, что они в звериных масках, но все равно было очень страшно. Володя выглянул вниз и увидел, как черные люди заходят в подъезд дома напротив. “Как у детишек: “Девочка, девочка, выключи радио, черные перчатки ищут твой дом”, – мелькнуло в голове у Володи. А если бы Володе подумалось: “Девочка, девочка, спрячь-ка собачку”, то его предсказание стало бы совсем пророческим. Через полчаса придут ОНИ и позвонят в дверь. Одним нервным коротким звонком.
Владимир на отвратительно легких, словно пустых изнутри, ногах подошел тогда к двери – не Лене же открывать – и посмотрел в “глазок”. Увиденное было настолько противоестественным, что казалось горячечным бредом. А между прочим, много москвичей и жителей других городов мира в ту ночь, заглянув в “глазок” или тем паче открыв дверь не глядя, и вовсе лишалось чувств, увидев нечто, заменявшее гостю лицо. Ужас, омерзение и щемящее чувство собственной обреченности – вот те составляющие, из которых слагался мрачный коктейль ощущений всякого, в чью дверь позвонил анданорский штурмовик той кошмарной ночью. Впрочем, не везде ночью – на Американском континенте был как раз день. Там, под теплыми лучами ласкового солнышка, черные гости из будущего всего человечества, вернее, будущие хозяева смотрелись особенно дико и вопиюще. Ночь – более привычное время для кошмаров. Если кошмар случается безоблачным днем, он не становится от этого менее страшным – он просто делается еще более диким. Но сложно сказать, кому повезло больше – тем, в чью дверь позвонили днем, или же тем, кого посетили ночью. Всем не повезло. Всем землянам без исключения...
Гость стоял на пороге; “глазок” был не слишком чистым и к тому же немного искажал пропорции фигуры. Но и этого было достаточно, поверьте, более чем достаточно. Владимир вспомнил самых мрачных, закованных в черное антигероев из фильмов, сериалов, историй и прочих страшилок, на которых воспитывалось уже несколько поколений землян. Это был Шредер из историй про веселых черепашек-ниндзя, с легкостью противостоящих инопланетному злу; Лорд Вейдер из бессмертных “Звездных войн”, недавно переживших свой вот уже третий римейк; призрак Черного Человека бередил умы талантливых землян уже со времен Моцарта, а то и раньше. И вот теперь воплощенный ужас, будто вызванный наконец-то из небытия бесконечными к нему обращениями, Человек в Черном, стоял на пороге квартиры, единственным мужчиной в которой был сейчас Владимир. Как персонаж историй о вампирах, он ждал, когда Володя сам пустит его в дом. Как просто было бы не отпереть! Увы, трупы, оставшиеся на площади, на которые продолжала смотреть из окошка Лена, НЕ ЖЕЛАВШАЯ знать, кто нанес им столь поздний визит, и осознавая странную заминку у двери – Владимир молча не торопился открывать, – НЕ ЖЕЛАВШАЯ ЗНАТЬ ВСЕ СИЛЬНЕЕ, свидетельствовали: если не открыть дверь, зло, стоявшее за ней, войдет без спроса. Тоскливое щемление в груди Владимира могло обернуться слабостью мочевого пузыря – к слову, когда той ночью в России или чаще тем днем из-за разницы часовых поясов, в США, Канаде, Мексике и Бразилии к двери подходили дети, то очень многие из них так и стояли с намокшими штанишками, пока дверь не вылетала от направленной взрывной волны. Тот, кто не пережил оккупацию лично, может недоверчиво или даже презрительно усмехнуться. Мол, если бы пришли ко мне, то я бы не испугался... Под нос себе усмехаться, конечно, можно. Это безопасно. Но когда подобные суждения высказываются в обществе мужчин, чьи волосы, черные как смоль еще 13 января, приобрели благородно-белесые пряди к утру 14-го, то “смельчаку”, рассуждающему о том, что он не пережил, частенько бьют морду, причем вполне заслуженно. Потому как голова Черного Человека, вооруженного и плазменным пистолетом, и кое-чем еще, была скрыта такой шлем-маской, что из глубин памяти сразу начинали не по-хорошему выкарабкиваться воспоминания о масках чернокожих жрецов Буду, о страшных, кровожадных египетских богах, человеческое туловище которых венчала звериная голова, и прочих холодящих кровь страшилищах и культовых предметах, о том, что люди когда-то слышали, читали, видели по телевидению; воспоминания о непережитом вдруг воплотились в Черного Человека, чья голова была украшена – изуродована то есть – мордой чудовищного инопланетного зверя, лапа которого, к слову, никогда не ступала на болотистые земли нашей планеты. А вот болота и озера планеты Анданор пришлось осушить – эти твари иначе превращали в кровавое месиво поселенцев, прельщенных плодородием почв. К слову, далеко не все, как вот Владимир, сообразили, что на лице Черного Человека – маска. Дети и большинство женщин, склонные к непосредственному и потому чуть волшебному восприятию действительности, так и вовсе думали, что у черного гостя по ту сторону двери не голова, а звериная морда, вооруженная острыми огромными зубами, каждый из которых был не гладким по краю, как зубы всех земных зверей, а имел рвущие поперечные выступы для наиболее эффективного кромсания живой сопротивляющейся плоти.
Никто в ту ночь не знал, что зверь этот называется стингром и населяет топи Анданора. Но каждый, и вот Владимир тоже, чувствовал, что послужившее прототипом для маски существо – не плод больной фантазии, а вполне реальный зверь. На что его голова все-таки была похожа? На человеческий, недообглоданный уродливый череп; на морду редкостно отвратительной летучей мыши; на лицо черепахи, на которую стингры сильно смахивают своим закованным в шипастую кость телом; на бешеную обезьяну; нет, не так. Читали Эдгара По? Так вот, на морду обезьяны из рассказа “Убийство на улице Морг” в тот момент, когда она со сосредоточенной яростью отпиливала бритвой голову своей хозяйки. В чертах стингра почти неуловимо была запечатлена холодная жестокость расчетливого маньяка, что, собственно, вполне соответствовало характеру этого малосимпатичного зверя, чья голова послужила прототипом для шлем-маски Анданорского Особого штурмового отряда. Да, и еще гиена. Безусловно, гиена должна занять достойное место среди земных зверей, пригодных, с большой натяжкой, для сравнения со стингром, которого самого следовало бы, напротив, признать эталонным прототипом воплощенного Зла и с ним уже сравнивать те или иные отвратительные создания иных планет. Простой символ. Знак. И носителю ли этого знака должен будет сейчас открыть дверь Владимир, а в комнате, перед окном, рассматривая кукольные сверху, совсем не страшные – даже крови не видно – тела убитых, дрожала его... неудавшаяся любовница. Вообще эта роковая ночь помешала осуществиться очень большому числу светлых и темных, деловых и личных, преступных и законных планов землян. В этом вопросе Владимир не был одинок. “Хорошо, что между нами еще ничего не было, – отвратительным малодушием повеяло от пробежавшей гаденькой мыслишки, – значит, спасать ее, рискуя жизнью, мне не обязательно”. Как же торопимся мы отречься от всего своего заранее! Как в страшном сне, когда твоя рука предательски не принадлежит тебе, Владимир повернул вентиль замка. В тот миг Володя ощущал себя чернокнижником, выпускающим на волю из лампы древнего джинна. Джинна, который его тут же и прикончит...
Глава 11
ОКУПАЦИЯ
Анданорец вошел внутрь, деловито прошелся по комнатам – в ту ночь ОНИ ходили по одному и все равно испытывали острый дефицит исполнителей, такими многолюдными были столичные города землян. Открыл кухню... А в кухне-то как раз был заперт Шторм, который теперь с диким лаем набросился на чудовищного лицом и непонятного запахом незнакомца. Анданорец чуть отпрянул, Владимир же, выйдя из ступора, устремившись на кухню, схватил Шторма за так и не снятый после прогулки поводок и оттянул к себе. Лена же, услышав лай собаки, с выражением зомби на легкомысленно, как у старшеклассницы, раскрашенном лице появилась в проеме двери и теперь с надеждой и мольбою смотрела на Володю, без стеснения кусая свои длинные, окрашенные красным ногти, выгрызая из них рваные полоски. Она уже была в состоянии шока, а потому, похоже, просто не обратила внимания, ЧТО было у Черного Человека вместо головы. (Именно головы, а не только лица – повторяю, – не только лицевая часть шлема, но весь шлем имитировал голову стингра). Владимир сумел угомонить собаку, штурмовик же тем временем, застыв, как египетская статуя, смотрел на них молча и вовсе никак не показывал своего отношения ни к собаке, ни к людям. Лена тогда думала, что он решает судьбу собаки. Да нет – ее судьба была уже решена. На кого он смотрел, того судьбу он и решал. Анданорцы вообще обладают прямым, как взгляд, характером в массе своей. Владимир уже много позже выяснил, штудируя вдоль и поперек устав Штурмового отряда, что его бойцам предписано было уничтожать не только оказавшего сопротивление, но и всех, выразивших ему сочувствие. Для этого рекомендовалось немного поиграть в поддавки с нападающим, ведь, зная свое превосходство, это не только не сложно, но по-своему и приятно делать. А затем, когда, например, жена крикнет “Молодец, так его!”, подбадривая своего оказавшего сопротивление мужа, сидящего на поверженном штурмовике и думающего, что только что вырубил его своим “могучим” ударом, и даже уверенного, что дрыгается тот не для конспирации, а оттого, что человек его душит, а дочь, например, предупредит отца, опасаясь за его жизнь: “Папа, осторожнее! У него может быть пистолет”, – каждая по-своему выразит ему свое сочувствие. Точнее, мать окажется соучастницей покушения на анданорского эмиссара, “поднимающей боевой дух нападавшего одобрительной репликой”, а дочь – “советом, имеющим цель повысить эффективность нападения”. Это уже цитаты из Устава штурмовых отрядов, разумеется. То есть это два немного различных преступления, но наказание за них, по законам военного времени, одно и то же – физическое уничтожение.
И вот поверженный было штурмовик, соударяясь пластинами при подъеме, отбрасывает горе-защитника и стреляет ему строго между глаз. Потом, одним движением двигаясь дулом к дочке, он выплевывает один раскаленный доведена – бывает и такое – кусочек плазмы. Страшные раны от этой самой плазмы очень характерны, ни с чем не спутать. Прежде всего края такой раны не срастаются. Никогда. Шрамы даже от маленькой капельки остаются на всю жизнь. Можно, конечно, удалить спекшуюся от зеленого жара плоть, а потом срастить полученные половинки, но удалять придется так много, что и сращивать будет почти нечего. Но тут с девочкой, в этом косметическом смысле, все в порядке – не придется всю жизнь быть никчемной инвалидкой-уродиной. Маленькая черная дырочка между глаз – будто она была индуской и это было ее первое в жизни пятнышко-отметка взрослой женщины – к слову, у этой девочки, царство ей небесное, неделю назад были первые в ее жизни настоящие месячные... Правда, какое это имеет значение? Какое значение имеет теперь вообще что-либо, относящееся к этой девочке? Ее как бы больше и нет... Тело вот только останется на полу, ну так оно же “приведено в не пригодное для жизни состояние”. А вот это уже имеет значение – из плазменной раны никогда не бывает кровотечения. Вообще никогда. Вот это уже важно, не правда ли? Сделан девушку трупом, пока еще даже не думающим падать – ведь секунды не прошло, – дуло доехало до своей крайней точки вправо и плюнуло комочком плазмы помедленнее да пошире – штурмовик почувствовал, что может промахнуться, и нажал не на нижнюю, а на верхнюю часть курка; эта модель плазменного пистолета самая удобная – можно просто настроить машинку смерти, там сзади есть специальные колесики, и на нужный диаметр шарика расплавленной зелени, и на его желательнуо скорость. А можно переключить на разбрызгивание, и она будет великолепно заменять земной баллон со слезоточивым газом, вог только после плазменной взвеси лицо навсегда остается черным, будто изъгденным ржавчиной, а глаза – слепыми. А потом лови себе всех чернолицых – это и будут зачинщики беспорядков: удобно, чтоб им пусто было. Потом Владимир долгое время сам будет носить за поясом такую же точно анданорскую игрушку, а пока он с уважением и страхом, авансом, смотрел на ее дуло. А та резня, о которой речь шла выше, была вполне настоящей, и устроил ее точно такой же, а может быть, даже этот же самый штурмовик в квартире, соседней с Володиной, на его лестничной клетке. А с девочкой той, которой не стало, Владимир лет десять назад играл в “классики” – ему было двенадцать, ей четыре. Они вместе попрыгали по меловым клеткам, выведенным неверной детской рукой на асфальте, а потом Володя помогал ей запускать пенопластовый кораблик в весеннем ручье. Она, видите ли, вернулась тогда из детского сада сама, и мама – тоже теперь “приведенная в не пригодное для жизни состояние” – еще была на работе. И Владимир тогда добровольно на часок взял на себя роль няньки для Люлечки. А теперь вон какая вымахала, взрослый гроб заказывать придется. Володя всю свою жизнь здоровался с убитым мужчиной и даже не ожидал от него столь решительного сопротивления оккупантам. А жена его, Людочкина мама то есть, была очень моложавой и привлекательной и недавно – а может, показалось – строила ему глазки. Подробности эти о жизни девочки и ее родителей, уже совершенно никому не нужные, Владимир вспоминал три дня спустя на похоронах той семьи. Анданорцы же решали, как раз в тот день, следует ли уничтожать участников похоронных процессий, как выразивших сочувствие, или здесь надо как раз проявить столь свойственные характеру Анданора мягкость и гибкость. От идеи же той бредовой – расстреливать похороны – потом отказались, слава Богу, но голосование Совета Наместников прошло со счетом 4:3. Выиграли сторонники гуманизма и мягкости, и было принято решение милостиво простить всех участников похорон. А если бы наоборот, то процессию, в которой сухими от слез, но переполненными болью и гневом глазами вглядывался в осененное смертью Людочкино лицо понуро бредший за гробом Владимир, образцово-показательно расстреляли бы полностью, на месте, до последнего ребенка. Да, что же сталось с этой женщиной, мамой девочки, в которую, чтобы не промазав, штурмовик выстрелил объемистым шариком? Да полголовы снесло у нее. Осталось, как черный недовыдавленный лимон. Но не кожура, а черепная коробка оплавленная. И ведь странно, думал Владимир, с опаской поглядывая на ее гроб в день похорон, и знаешь, что в один момент скончалась и не мучилась, а не верится вот, и думаешь, что страдала она много... Многие говорили, что Люлину маму надо хоронить в закрытом гробу, особенно старушки, из тех, что вечно ходят в платочках... Мужчины же настояли, чтобы гроб не заколачивали прежде времени – пусть все видят, говорили они. Никто, в общем, не сомневался, что за эти убийства Анданор рано или поздно постигнет возмездие. Ну, мнение мужчин, конечно, оказалось решающим – кого же еще слушать на войне, пусть и проигранной, – не старушек же! В ту же страшную ночь в Москве, не в каждом доме, конечно, но уж в каждом дворе, была хоть одна такая квартира, и простой подсчет ясно показывал, что официальная цифра убитых, обнародованная анданорцами, равная 972 человекам, была явно занижена. А вот та, которую тут же оперативно начертало на своих первых листовках Сопротивление – 25 тысяч, – была куда как ближе к истине. А когда в городе за одну ночь погибает 25 тысяч, это уже не город – это один, спаянный скорбью народ. Такими мы и были тогда, через три дня после ночи, черной чертой перечеркнувшей мечты и подведшей итог стольким жизням. Ручейки похоронных процессий, как ручьи по дворам после дождя, сливались в потоки вдоль улиц, а затем вливались в озера жилищ мертвых, чтобы умершие навсегда растворились в них. Владимиру, частенько отправлявшемуся затем в те страшные дни зыбкой тропинкой памяти, всякий раз было проще вспоминать горе, вместе с гробами несомое сообща, всей Москвой, чем безобидный, по сравнению с гибелью целых семей, эпизод, через который он прошел сам. Да, а старшего сына в той семье тогда так и не убили. Стоял себе молча. И когда отец его повалил анданорца. И когда штурмовик застрелил, за пару секунд, сперва папу, потом сестру, потом мать. Также не тронули и кошку, оставшуюся безразличной к гибели хозяев. Кошку потом кто-то поймал на улице и съел во время голода, а парень, так и не сумевший заплакать над тремя гробами, ушел в Сопротивление. И без раздумий расстреливал не только анданорцев, но и землян, по мнению Сопротивления, сотрудничавших с оккупантами
А у самого Владимира было так. Собаку успокоили, стало быть. И тогда захватчик на них обоих будто вопросительно – за маской-то лица не видно – посмотрел, словно спрашивая разрешения – позвольте погладить, мол, вашу собачку, а на деле пытаясь их вызвать на сочувственное отношение к приговоренному к расстрелу; Лена же с Владимиром молчали. Потом штурмовик направил пистолет в голову собаке, опять посмотрел на ребят – мол, точно, ни у кого никаких возражений, и тут Володя почувствовал, как Лена дернулась вперед, желая остановить захватчика. Владимир успел схватить ее за горло и с такой силой сжать, что все слова застряли у нее в глотке и растворились в сдавленном – чтобы покашлять нормально, воздух-то тоже нужен, – кашле. Анданорец, черным обелиском, идолом древности, немыслимо, но реально стоявший на полу московской квартиры, одобрительно кивнул Владимиру – на Анданоре кивок головы также означает “да”, – ткнул Лену дулом в лоб, не до шрама, не до крови, так, слегка, через пять минут и не чувствовалось уже, а потом направил жерло своего портативного плазмомета на Шторма, которого Владимир теперь, отпустив обреченно поникшую Лену, изо всех сил удерживал, чтобы тот не бросился на анданорца. Владимир искренне верил тогда – ну, или хотел верить, – что судьба собаки была-таки решена положительно. На самом деле это дело Лены было рассмотрено офицером, имевшим статус “младшего эмиссара колонизируемых территорий”, положительно, и потому сгущавшийся кошмар грядущего человекоубийства почти рассеялся, а вот Шторму офицер безо всякого интереса к его персоне запустил плазмой между глаз.
И Владимир опустошенно наблюдал, как разумные, пусть собачьи, глаза, совсем живые секунду назад, вот так – ПРОСТО – превращаются в пуговицы. И ведь не скажешь, что изменилось, что за оттенок проступил на лице умершего уже пса, а только пуговицы с глазами не спутаешь. И уже не собаку удерживал в руке поводком Владимир, а странное явление, называвшееся примерно так: “Подделка, похожая на тело собаки породы дог.
И вот поверженный было штурмовик, соударяясь пластинами при подъеме, отбрасывает горе-защитника и стреляет ему строго между глаз. Потом, одним движением двигаясь дулом к дочке, он выплевывает один раскаленный доведена – бывает и такое – кусочек плазмы. Страшные раны от этой самой плазмы очень характерны, ни с чем не спутать. Прежде всего края такой раны не срастаются. Никогда. Шрамы даже от маленькой капельки остаются на всю жизнь. Можно, конечно, удалить спекшуюся от зеленого жара плоть, а потом срастить полученные половинки, но удалять придется так много, что и сращивать будет почти нечего. Но тут с девочкой, в этом косметическом смысле, все в порядке – не придется всю жизнь быть никчемной инвалидкой-уродиной. Маленькая черная дырочка между глаз – будто она была индуской и это было ее первое в жизни пятнышко-отметка взрослой женщины – к слову, у этой девочки, царство ей небесное, неделю назад были первые в ее жизни настоящие месячные... Правда, какое это имеет значение? Какое значение имеет теперь вообще что-либо, относящееся к этой девочке? Ее как бы больше и нет... Тело вот только останется на полу, ну так оно же “приведено в не пригодное для жизни состояние”. А вот это уже имеет значение – из плазменной раны никогда не бывает кровотечения. Вообще никогда. Вот это уже важно, не правда ли? Сделан девушку трупом, пока еще даже не думающим падать – ведь секунды не прошло, – дуло доехало до своей крайней точки вправо и плюнуло комочком плазмы помедленнее да пошире – штурмовик почувствовал, что может промахнуться, и нажал не на нижнюю, а на верхнюю часть курка; эта модель плазменного пистолета самая удобная – можно просто настроить машинку смерти, там сзади есть специальные колесики, и на нужный диаметр шарика расплавленной зелени, и на его желательнуо скорость. А можно переключить на разбрызгивание, и она будет великолепно заменять земной баллон со слезоточивым газом, вог только после плазменной взвеси лицо навсегда остается черным, будто изъгденным ржавчиной, а глаза – слепыми. А потом лови себе всех чернолицых – это и будут зачинщики беспорядков: удобно, чтоб им пусто было. Потом Владимир долгое время сам будет носить за поясом такую же точно анданорскую игрушку, а пока он с уважением и страхом, авансом, смотрел на ее дуло. А та резня, о которой речь шла выше, была вполне настоящей, и устроил ее точно такой же, а может быть, даже этот же самый штурмовик в квартире, соседней с Володиной, на его лестничной клетке. А с девочкой той, которой не стало, Владимир лет десять назад играл в “классики” – ему было двенадцать, ей четыре. Они вместе попрыгали по меловым клеткам, выведенным неверной детской рукой на асфальте, а потом Володя помогал ей запускать пенопластовый кораблик в весеннем ручье. Она, видите ли, вернулась тогда из детского сада сама, и мама – тоже теперь “приведенная в не пригодное для жизни состояние” – еще была на работе. И Владимир тогда добровольно на часок взял на себя роль няньки для Люлечки. А теперь вон какая вымахала, взрослый гроб заказывать придется. Володя всю свою жизнь здоровался с убитым мужчиной и даже не ожидал от него столь решительного сопротивления оккупантам. А жена его, Людочкина мама то есть, была очень моложавой и привлекательной и недавно – а может, показалось – строила ему глазки. Подробности эти о жизни девочки и ее родителей, уже совершенно никому не нужные, Владимир вспоминал три дня спустя на похоронах той семьи. Анданорцы же решали, как раз в тот день, следует ли уничтожать участников похоронных процессий, как выразивших сочувствие, или здесь надо как раз проявить столь свойственные характеру Анданора мягкость и гибкость. От идеи же той бредовой – расстреливать похороны – потом отказались, слава Богу, но голосование Совета Наместников прошло со счетом 4:3. Выиграли сторонники гуманизма и мягкости, и было принято решение милостиво простить всех участников похорон. А если бы наоборот, то процессию, в которой сухими от слез, но переполненными болью и гневом глазами вглядывался в осененное смертью Людочкино лицо понуро бредший за гробом Владимир, образцово-показательно расстреляли бы полностью, на месте, до последнего ребенка. Да, что же сталось с этой женщиной, мамой девочки, в которую, чтобы не промазав, штурмовик выстрелил объемистым шариком? Да полголовы снесло у нее. Осталось, как черный недовыдавленный лимон. Но не кожура, а черепная коробка оплавленная. И ведь странно, думал Владимир, с опаской поглядывая на ее гроб в день похорон, и знаешь, что в один момент скончалась и не мучилась, а не верится вот, и думаешь, что страдала она много... Многие говорили, что Люлину маму надо хоронить в закрытом гробу, особенно старушки, из тех, что вечно ходят в платочках... Мужчины же настояли, чтобы гроб не заколачивали прежде времени – пусть все видят, говорили они. Никто, в общем, не сомневался, что за эти убийства Анданор рано или поздно постигнет возмездие. Ну, мнение мужчин, конечно, оказалось решающим – кого же еще слушать на войне, пусть и проигранной, – не старушек же! В ту же страшную ночь в Москве, не в каждом доме, конечно, но уж в каждом дворе, была хоть одна такая квартира, и простой подсчет ясно показывал, что официальная цифра убитых, обнародованная анданорцами, равная 972 человекам, была явно занижена. А вот та, которую тут же оперативно начертало на своих первых листовках Сопротивление – 25 тысяч, – была куда как ближе к истине. А когда в городе за одну ночь погибает 25 тысяч, это уже не город – это один, спаянный скорбью народ. Такими мы и были тогда, через три дня после ночи, черной чертой перечеркнувшей мечты и подведшей итог стольким жизням. Ручейки похоронных процессий, как ручьи по дворам после дождя, сливались в потоки вдоль улиц, а затем вливались в озера жилищ мертвых, чтобы умершие навсегда растворились в них. Владимиру, частенько отправлявшемуся затем в те страшные дни зыбкой тропинкой памяти, всякий раз было проще вспоминать горе, вместе с гробами несомое сообща, всей Москвой, чем безобидный, по сравнению с гибелью целых семей, эпизод, через который он прошел сам. Да, а старшего сына в той семье тогда так и не убили. Стоял себе молча. И когда отец его повалил анданорца. И когда штурмовик застрелил, за пару секунд, сперва папу, потом сестру, потом мать. Также не тронули и кошку, оставшуюся безразличной к гибели хозяев. Кошку потом кто-то поймал на улице и съел во время голода, а парень, так и не сумевший заплакать над тремя гробами, ушел в Сопротивление. И без раздумий расстреливал не только анданорцев, но и землян, по мнению Сопротивления, сотрудничавших с оккупантами
А у самого Владимира было так. Собаку успокоили, стало быть. И тогда захватчик на них обоих будто вопросительно – за маской-то лица не видно – посмотрел, словно спрашивая разрешения – позвольте погладить, мол, вашу собачку, а на деле пытаясь их вызвать на сочувственное отношение к приговоренному к расстрелу; Лена же с Владимиром молчали. Потом штурмовик направил пистолет в голову собаке, опять посмотрел на ребят – мол, точно, ни у кого никаких возражений, и тут Володя почувствовал, как Лена дернулась вперед, желая остановить захватчика. Владимир успел схватить ее за горло и с такой силой сжать, что все слова застряли у нее в глотке и растворились в сдавленном – чтобы покашлять нормально, воздух-то тоже нужен, – кашле. Анданорец, черным обелиском, идолом древности, немыслимо, но реально стоявший на полу московской квартиры, одобрительно кивнул Владимиру – на Анданоре кивок головы также означает “да”, – ткнул Лену дулом в лоб, не до шрама, не до крови, так, слегка, через пять минут и не чувствовалось уже, а потом направил жерло своего портативного плазмомета на Шторма, которого Владимир теперь, отпустив обреченно поникшую Лену, изо всех сил удерживал, чтобы тот не бросился на анданорца. Владимир искренне верил тогда – ну, или хотел верить, – что судьба собаки была-таки решена положительно. На самом деле это дело Лены было рассмотрено офицером, имевшим статус “младшего эмиссара колонизируемых территорий”, положительно, и потому сгущавшийся кошмар грядущего человекоубийства почти рассеялся, а вот Шторму офицер безо всякого интереса к его персоне запустил плазмой между глаз.
И Владимир опустошенно наблюдал, как разумные, пусть собачьи, глаза, совсем живые секунду назад, вот так – ПРОСТО – превращаются в пуговицы. И ведь не скажешь, что изменилось, что за оттенок проступил на лице умершего уже пса, а только пуговицы с глазами не спутаешь. И уже не собаку удерживал в руке поводком Владимир, а странное явление, называвшееся примерно так: “Подделка, похожая на тело собаки породы дог.