Я РАССКАЗЫВАЮ ГАЛКЕ

   С пляжа Галка возвращается одна – Сахаровы остались обедать в городе.
   – А потом снова на пляж. У нее даже шкура задубела на солнце, а он из воды не вылезает. Мы с Тамарой три часа провалялись на пляже, пока он плавал.
   – За буйки?
   – Конечно. Марафонский заплыв на полдня. И знаешь что? Мне все кажется, что он не просто плавает, не из удовольствия…
   Галка колеблется, не решаясь высказаться определеннее.
   – Тренируется? – подсказываю я.
   – Вот именно. Ты не боишься, что он сбежит, скажем, в Батуми? Граница рядом.
   – Не сбежит. Во-первых, это не просто граница, это наша граница. Даже с аквалангом не проскользнешь. А во-вторых, он слишком уверен в своей безопасности. При желании он мог бы остаться за пределами нашей страны в одной из своих туристских поездок. Ведь у него наверняка были такие поездки?
   – Тамара говорит, что были. Кажется, в Чехословакию ездили или в Швецию. Куда-то еще.
   – В Чехословакию он ездил, возможно, только для связи с кем-нибудь, кто одновременно туда приезжал с Запада. А в Швеции вполне мог остаться. Но не остался, как видишь.
   – Тогда не возникала опасность разоблачения.
   Галка, наверно, права. Опасность разоблачения возникла. Он, безусловно, узнал и меня и Галку еще на морском вокзале в Одессе. Поверил ли он в мой юридический камуфляж? Вероятно, нет. Члена коллегии защитников я сыграл наудачу с апломбом, но, как говорится, по касательной, неглубоко и неубедительно. Близость Галки к криминалистике, должно быть, насторожила.
   Я пробую представить себя на его месте.
   Первая реакция, понятно, настороженность. Гриднев и Галка, конечно, узнали его, но скрывают, делают вид, что поверили в гедониста из комиссионного магазина, любителя вкусно и сытно жить. А если игра, то зачем? Сомневаются, не убеждены, растеряны или же, замаскировавшись, решительно начали, как у них говорят, разоблачение военного преступника? Любительски неумело или опираясь на специальную выучку профессионалов? Вероятнее первое. Сначала присмотреться, прислушаться, разглядеть получше, проверить поточнее, а потом уже действовать, на ходу передоверяя розыск специалистам этого дела. А куда пойдут специалисты? В архивы, искать следы Пауля Гетцке – будем считаться с их терминологией, – казнен по приговору одесского подполья, а довоенный Сахаров почему-то не оставил следов. Ни школьных тетрадок, ни дневников, ни писем. Документация Наро-Фоминского райвоенкомата, где призывался Сахаров, утрачена в годы войны, архивы гитлеровских концлагерей уничтожены в панике германского отступления, документированная биография Сахарова начинается с возвращения из плена. Чистенькая биография, без пятнышка, подкрепленная неопровержимым свидетельством матери, радостно встретившей своего без вести пропавшего сына. И уймутся сыщики, как бы ни божился Гриднев, что я – Гетцке, а не Сахаров.
   Так предположительно может рассуждать Сахаров, судя по его поведению на борту «Котляревского». А заплывы? Почему же не поплавать, если умеешь.
   – Между прочим, все сходится, даже пасьянсы. Только не Тамара – он сам их раскладывает. Страстишка. О пасьянсе Бисмарка поэтому пришлось умолчать.
   Тон у Галки бодрый, с этакой самоуверенностью удачливого рыбака, твердо рассчитывающего на то, что рыба от него не уйдет. Охладим.
   – Пасьянсы, Галочка, на весах Фемиды как доказательство идентичности Сахаров-Гетцке весят не больше, чем его манера закуривать, купаться и грызть ногти. А на его чаше весов – гиря. Весомая. Короче говоря, в Апрелевке, под Москвой, живет родная мать Сахарова.
   Галка недоумевает.
   – Почему в Апрелевке? Ты же сказал – в Одессе.
   – В Одессе живет Волошина, а в Апрелевке – Сахарова.
   Галка пугается.
   – Мать настоящего?
   – Мать настоящего.
   – Неужели же она поверила и признала этого?
   – Увы.
   – Значит, мы ошиблись.
   У Галки бледность сквозь загар матово-серая. Я рассказываю Галке о послевоенной биографии Сахарова, не скрывая своих сомнений. Ошиблись? Не убежден. Конечно, признание матери – беспроигрышный вариант, но…
   – Что меня смущает, Галчонок? Личность матери. Какая мать – не пенсионерка, не инвалид, а работающая, с вполне приличным заработком, согласится получать от сына-студента, не имеющего ни специальности, ни штатной работы, нынешних двести, а тогда по две тысячи рублей ежемесячно? Говорит, что сын хорошо подрабатывал переводами с немецкого языка. Оставим «язык» и вникнем в «переводы». Можно ли было зарабатывать в конце сороковых – в начале пятидесятых годов, не будучи специалистом-переводчиком, случайными переводами не менее трех тысяч в месяц? Две ведь он посылал матери, а самому что-то нужно было: квартира, питание, транспорт, кино, девушки – не монахом жил. И посуди, какая мать, даже простая полуграмотная женщина, не заподозрила бы чего-то нечистого в происхождении таких денег у рядового студента? А эта – учительница, интеллигентка – даже не задумалась и, хотя учителей в подмосковных школах совсем не избыток, тотчас же ушла на пенсию, как только закон позволил. Чтобы ничто не мешало клубничку возделывать да на рынок сплавлять. И как легко она, без огорчения, без обиды, отказалась от личных встреч, согласилась на подмену их реденькой даже не перепиской, а просто отпиской на пишущей машинке.
   Галка безжалостно подытоживает мои экскурсы в психику Сахарова.
   Я не прерываю, жду.
   – Может быть, вызвать Волошину из Одессы? – вдруг спрашивает она. – Настоящая мать против псевдоматери.
   – Волошиной сейчас дороже всего собственное спокойствие. Сына она фактически потеряла еще до войны, во время войны не вернула его, мысленно похоронила после взрыва партизанской гранаты и воскрешать сейчас едва ли захочет. Тем более для скамьи подсудимых.
   – Откажется от признания?
   – Убежден.
   – А Сахарова так просто не откажется.
   – Просто – да. А если усложнить? Если доказать опасность избранной ею позиции, убедить, что Сахаров-Гетцке все равно будет разоблачен?
   В ответе я не нуждался: на лице Галки было написано все, что она думает. Фактор времени! Разоблачить Волошина-Гетцке необходимо до его возвращения в Москву, иначе он оборвет все связи и затаится. Еще раньше поэтому должен состояться решающий разговор с матерью Сахарова – ведь Гетцке может предупредить ее письменно или по телеграфу. До нынешнего дня он этого не сделал: из Одессы не мог, в Ялте я не отходил от него ни на шаг, а телеграфировать с теплохода не отважится, понимая, что это будет прямой уликой. Значит, телеграмму он мог послать только из Сочи сегодня, после того как избавился от наблюдения Галки, вернувшейся на теплоход. Личного телефона у матери Сахарова в Апрелевке нет, поэтому междугородная телефонная связь исключается, но Гетцке мог позвонить и кому-либо из своих агентов, поручив ему предупредить или обезвредить Сахарову.
   – Обедай одна, Галина. Я иду в город, – говорю я.
   Галка ни о чем не спрашивает: все поняла. Только подсказывает:
   – Смотри не столкнись. Сегодня они обедают, наверное, где-нибудь поблизости от пляжа, Я думаю – успеешь.
   И я успел.
   К сожалению, старого друга моего, Николая Петровича, в управлении не оказалось: отдыхал где-то у себя на Полтавщине. Однако Корецкий времени не терял: о расследовании здесь знали, из Москвы шифрограмма пришла, и вежливый и решительный майор обещал сделать все, что требовалось: получить разрешение прокурора на арест местной корреспонденции Сахарова, задержать письма и телеграммы, отправленные им в подмосковный поселок Апрелевку, а также проследить все его телеграфные и телефонные переговоры с Москвой, имеющие хотя бы косвенное отношение к интересующей нас ситуации. Всю информацию я должен был получить завтра утром на теплоходе после его прибытия в Сухуми.
   Тут же я связался с Москвой и Сухуми. В Сухуми потребовал задержать до проверки всю телеграфную корреспонденцию, адресованную Сахарову до востребования, а в Москве снова вызвал Корецкого.
   – Что случилось? – удивился тот.
   – Проследите за Сахаровой. Ее могут предупредить или даже устранить – не исключена и такая возможность. Не прозевайте. Проконтролируй всю ее переписку, в особенности телеграммы на ее имя, которые могут прийти в эти дни. Вообще с ней требуется разговор по душам, откровенный и бесхитростный, – не сомневаюсь, что поймет. Только с таким разговором придется подождать – нет еще у нас данных для этого разговора.
   – Между прочим, звонил Ермоленко.
   – Есть новости?
   – Нашел кончик ниточки к однополчанину Сахарова. Подробности завтра к вечеру.
   – Только учти: у нас в запасе четыре дня. А точнее, даже три. В воскресенье с трапа «Котляревского» на одесский причал должен сойти уже Пауль Гетцке, а не Михаил Сахаров. И сойти с полагающимся эскортом. Вот так.
   На теплоход возвращаюсь раньше Сахаровых. Отлично. Не придется подыскивать объяснения своей внеплановой экскурсии в город.

Сухуми

«ПОШЕЛ КУПАТЬСЯ ВЕВЕРЛЕЙ»

   Я просыпаюсь рано, часов в шесть или в семь, не знаю точно, – наручные часы на столе, и очень уж не хочется к ним тянуться. Сквозь зашторенные окна просвечивает мутное, дождливое небо с сизым оттенком воедино смешавшихся моря и туч. Галка спит, уткнувшись носом в подушку.
   Да завтрака можно еще часок полежать, подумать. Длинный вчерашний вечер, а информации – кот наплакал. Сахаровых до ужина мы видели; что они делали в городе, не знали, а у капитана, естественно, ничего обсуждать не могли. И только тогда уже, когда все было съедено и выпито и закурили мы с капитаном по настоящей гаванской сигаре, он как бы мимоходом напомнил мне о том, что на время ужина спряталось у меня в подсознании.
   – А я вашего бородача знаю, – неожиданно сказал он.
   – Вы его за нашим столиком видели?
   – Нет, с мостика. На шлюпочной палубе. Вы рядом стояли.
   – А откуда же вы его знаете?
   – Прошлой зимой был в Ленинграде. Обедал в «Астории», дня три-четыре подряд. Так он в компании немцев тоже там обедал. Столы рядом. Я его и запомнил – очень уж колоритная внешность.
   – Вы сказали: в компании немцев?
   – Да, туристов из ГДР. Он сидел с ними. И говорил как немцы. Я немецкий знаю.
   – Вы не ошиблись? Может быть, случайное сходство?
   – Нет, не ошибся. На зрительную память не жалуюсь.
   «Выяснить, был ли Сахаров прошлой зимой в Ленинграде», – мысленно отметил я и тут же подумал: а что, если он не подтвердит этого? Тратить время на запросы и розыск? И что это даст? Захотелось поболтать на языке, который он считал родным в годы своего гестаповского бытия. Ничем он при этом не рисковал и ничего не боялся: мало ли о чем можно разговаривать за ресторанным обедом. Кстати, я тут же поинтересовался, не слышал ли капитан, о чем они разговаривали.
   – По-моему, они интересовались антиквариатом.
   Что ж, это вполне согласуется с новой ролью Пауля Гетцке, в которой он, по-видимому, весьма преуспел. Я сказал об этом Галке, когда возвращались от капитана, и она со мной согласилась. Встречи Сахарова, если они и планировались, происходили едва ли в столь многочисленной и шумной компании. Но одно было для меня несомненно: подлинный Сахаров, вырвавшийся живым из концлагеря, едва ли стал бы искать встречи с немцами только для того, чтобы поговорить на их родном языке.
   И мне вдруг ужасно захотелось сказать ему, Сахарову-Гетцке, о том, что капитан запомнил и узнал его. Интересно, подумал я, сумеет ли он не вздрогнуть, не смутиться, сохранить свое каменное спокойствие и, должно быть, многократно отрепетированную, равнодушную усмешечку? Случай тотчас же представился. У лифта мы лицом к лицу столкнулись с Сахаровыми, подымавшимися с палубы салонов из кинозала. Я мгновенно сыграл слегка захмелевшего человека, шумно обрадовался и обнял обоих вместе, как старый друг. Сахаров осторожно отстранился, а Тамара спросила:
   – Роскошный был ужин?
   – Мировой! А какой ром! Жидкое золото!
   – Красиво изъясняетесь, – поморщился Сахаров. – Предпочитаю всяким ромам хороший армянский коньяк.
   – Коньяк тоже был, – продолжал я, умышленно не замечая его насмешливой снисходительности, – а капитан вас знает, между прочим.
   Сахаров не вздрогнул, даже не моргнул, только чуть-чуть насторожился.
   – Странно, – сказал он, – я даже его в лицо не знаю. Никогда не встречались.
   – Встречались. Вместе обедали зимой в ленинградской «Астории».
   – Я не обедал зимой в ленинградской «Астории», – отрезал Сахаров. – Капитан ошибся. Мало ли бородатых людей на свете. Со мной часто кланяются незнакомые люди. Я отвечаю из вежливости.
   Тема ленинградского обеда была исчерпана, развивать ее не имело смысла, и мы разошлись по каютам. Но я все-таки попал в цель: Сахаров уклонился от объяснений, предпочел умолчать о пустяковом, но, видимо, существенном для него событии.
   – Не спишь? – спрашивает Галка, подымая с подушки голову.
   – Не сплю.
   – В Сухуми не выйдешь. Дрянь погода.
   – Дрянь.
   – Ты что так односложен? Все о вчерашнем думаешь?
   – Думаю.
   – И зря. Ерунда все это.
   – То, что он скрыл свои контакты с немцами?
   – А что подтверждает эти контакты? Свидетельство капитана? Но он действительно мог ошибиться: бородатых людей на свете вполне достаточно для такой ошибки. И вообще, ты только на меня не сердись, Сашка, но дело, как говорится, швах.
   – Чье дело?
   – Твое. Наше с тобой. Никаких фактических доказательств того, что он Гетцке, а не Сахаров, у тебя нет. На психологических штришках обвинения не выстроишь. Тем более когда у него такой непробиваемый щит.
   – Мать?
   – Да. Она не сознается.
   – Мы постараемся доказать ей опасность такой позиции.
   – На все твои доказательства она будет твердить одно: я мать. Кто лучше матери знает своего сына? Это мой сын – и все. Попробуй опровергни.
   – А если доказательства будут неопровержимы?
   – А у тебя есть эти доказательства?
   – Пока нет.
   – Вот я и говорю, что швах дело.
   – Я не столь пессимистичен. К тому же у нас еще три дня. Кое-что выяснится сегодня в Сухуми.
   – Пойдешь в город?
   – Конечно.
   – В такой ливень?
   – Подумаешь, ливень. У меня плащ есть.
   – Как ты объяснишь Сахаровым свое путешествие? Никто же не сойдет с теплохода.
   – Никак не объясню. Дела. И пора уже открывать карты. Пусть настораживается.
   В ресторане за утренним завтраком разговор только о дожде. Животрепещущая, волнующая всех тема. Подошли к сухумскому причалу сквозь толщу низвергающейся с неба воды. В город выходить нельзя.
   Сахаровым я ничего не объясняю – объяснит Галка, когда я уже буду на берегу. А пока лениво тянем жвачку разговора, никого и ни к чему не обязывающего, как вдруг Сахаров проявляет неожиданный интерес к профессии Галки. Она охотно посвящает его в детали своих криминалистических экспертиз.
   – Интересная у вас профессия, – говорит он, – не то что у вашего мужа.
   – Почему? – возражает Галка. – У Сашки тоже интересные дела попадаются.
   – У адвокатов по нынешним временам не может быть особенно интересных дел. Интересные дела только у следователей с Дзержинской или Петровки, тридцать восемь.
   Я бы не спрашивал Гетцке о том, что он считает особенно интересным делом, но мне любопытно, что скажет об этом представитель торговой сети.
   Он отвечал охотно:
   – Я где-то читал, что не может быть создано ни детективного романа, ни детективного фильма, скажем, о краже зонтика. Преступление должно быть масштабным, чтобы заинтересовать публику.
   – Мне, как адвокату, известны только дела о разводах и разделе имущества. Крупными их, пожалуй, не назовешь, но интересные были.
   – Расскажите, – просит Тамара.
   – Как-нибудь в другой раз, – вежливо улыбаюсь я и встаю. – В город не собираетесь? Не надумали?
   – С ума сошли! Он же на весь день – типичный сухумский ливень. А мы думали в обезьяньем питомнике побывать – так разве тронешься! Хоть к причалу автобусы подавай – никто не поедет. – Тамара явно расстроена. – Даже в бассейн идти не хочется – солнца нет. Буду вязать что-нибудь, как примерная домохозяйка, или пасьянсы с Мишей раскладывать.
   – А вы, оказывается, любитель пасьянсов? – стараясь не быть ироничным, говорю Сахарову. Но Сахаров не реагирует, сам спрашивает:
   – В шахматы играете? Хотите партию?
   Я с сожалением отказываюсь:
   – Не сейчас. Может быть, после обеда или вечером в курительной. Я тут кое-какой материал из Москвы захватил – просмотреть надо. У меня ведь и сухумские клиенты есть, – загадочно говорю я и, не давая возможности Сахарову сделать ответный выпад, ретируюсь в свой коридор полулюксов.
   В каюте мы с Галкой устраиваемся на диванчике у окна и молчим. В дождливом мареве сухумский порт выглядит прибалтийским, утратив все обаяние кавказской Ниццы. И пальмы, и портовые краны одинаково серы. Людей не видно. Лишь кое-где пробегают по асфальтовым пирсам портовики в длинных дождевиках с капюшонами.
   – Сейчас пойдешь или подождешь, когда дождь кончится? – спрашивает Галка.
   Дождя я не боюсь, а подождать подожду. Может, Одесса или Москва вызовут в рубку. Да и Корецкому надо еще подытожить собранные вчера материалы. Часок посижу, подумаю.
   – Думай не думай, а его не поймешь, – вздыхает Галка. – Ну с какой стати он о преступлениях заговорил? Зачем?
   – Он то осторожничает, то рискует, мы хладнокровно и расчетливо накапливаем шансы. Я почти догадываюсь, зачем он пригласил меня играть в шахматы.
   – Зачем?
   – Скажу после партии. Хочу проверить свою версию.
   – О чем?
   – О терпении. Сколько можно безмолвно ждать?
   – Темно что-то.
   – Подожди вечера – высветлю.
   Час проходит, а дождь не кончается и Москва молчит. Вздохнув, преображаюсь в морского волка во время шторма – только капюшон от дождя заменен видавшей виды кепкой – и резюмирую:
   – «Пошел купаться Веверлей, осталась дома Доротея». Придумай какое-либо объяснение, Доротея, если спросят о моем внезапном исчезновении. Не зря же я намекнул о мифических сухумских клиентах.
   И я окунаюсь в дождь.

ДВА ПРОСЧЕТА ПАУЛЯ ГЕТЦКЕ

   В нашем сухумском отделении меня уже поджидали. Абхазские товарищи оказались радушными и общительными хозяевами.
   Черноусый майор Алания действовал с неколебимой решительностью.
   – Во-первых, садись, товарищ полковник, и обсохни. Небеса разверзлись – ничего не поделаешь. Насквозь промок, вижу: даже с пиджака капает. Ну а во-вторых, поделись с нами своими заботами. С закрытыми глазами, понимаешь, говорить трудно, а вот ты и приоткрой их, насколько нужным считаешь. Самую суть, конечно.
   Я изложил «самую суть» и добавил, что прежде всего хочу познакомиться с сообщением из Сочи, а затем поговорить с Москвой о дальнейшем расследовании. Алания молча выслушал и сказал:
   – Извини, товарищ полковник. Есть другое мнение. Сочи и Москва пять – десять минут подождут. А прежде всего надо, я думаю, связаться с Батуми и предупредить пограничников: вдруг сбежит? Они, конечно, и так не пропустят, но три глаза лучше, чем два. У тебя его фотокарточка есть?
   Мысленно соглашаясь с майором, извлекаю из бумажника моментальный снимок Сахарова, сделанный во время его игры в волейбол на открытой палубе. Сахаров – гол, бородат и мускулист – снят в прыжке за летящим навстречу мячом.
   – Бороду он может сбрить, – говорит Алания, задумчиво рассматривая снимок, – а вот фигуру ни в одном костюме не спрячешь. Снимок тебе не нужен, нет? Отлично. Подожди две минуты.
   Он берет телефонную трубку, говорит несколько слов на родном языке, из которых мне знакомо только одно – Батуми, ждет, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, затем оживляется и произносит целую тираду, в которой я уже ни слова не понимаю. Положив трубку, спрашивает:
   – Перевести? Перевожу. Со всеми тонкостями художественного перевода. Сигнал ваш принят, товарищ полковник. Пограничники будут предупреждены. Батумские товарищи обо всем позаботятся. Снимок я перешлю им сегодня же по фототелеграфу. Они его размножат, разошлют кому надо, встретят вашего бородача на причале, проводят по городу, засекут все адреса и встречи и доложат вам по прибытии.
   – Оперативно работаешь, – говорю я.
   Он удовлетворенно улыбается и достает мне из папки на столе телефонограмму из Сочи. Она адресована майору Алания для передачи прибывающему на теплоходе «Иван Котляревский» полковнику Гридневу, то есть мне.

«На морском вокзале Сахаровым сдана телеграмма Сахаровой в Апрелевку. Приводим текст: „Если обо мне будут спрашивать зпт говори как условились зпт в долгу не останусь тчк“. Телеграмма скопирована и отправлена. Корреспонденции до востребования на имя Сахарова в почтовых отделениях Сочи не обнаружено».

   Итак, стоического спокойствия уже нет, он встревожен, даже вынужден приоткрыть сущность своих взаимоотношений с матерью Сахарова. Конечно, телеграмма еще не доказательство камуфляжа, но уже повод к законным вопросам ее автору. О чем тревожится сын, упрашивая мать говорить «как условились»? А это заключительное «в долгу не останусь»! Разве оно не говорит о некой меркантильности отношений сына и матери?
   Интересно теперь, что приготовила мне Москва Вызываю Корецкого. Отвечает без обычной своей суровости, даже с каким-то оттенком радости.
   – Наконец-то, Александр Романович! Я уже звонил вам на теплоход. Есть новости.
   – Докладывай.
   – Сахарову вторично не беспокоили. Но вчера вечером она получила телеграмму.
   – Знаю. И текст знаю. Пока ни о чем ее больше не спрашивайте. Еще не время.
   – О ниточке Ермоленко. Живет в Апрелевке некий Хлебников Виктор Васильевич, отставной гвардии майор, сейчас на пенсии. Набрел на него Ермоленко в поисках довоенных дружков Сахарова. Но оказалось, что Хлебников даже не был знаком с Сахаровым, хотя и призывался почти в одно время с ним в том же военкомате. Простой номер, правда? Но тут-то и выглянул на свет малюсенький кончик ниточки. Вскоре после демобилизации Хлебникова заехал к нему его однополчанин Бугров; как мы установили, было это за несколько месяцев до появления в Апрелевке Сахарова. С Хлебниковым Бугров прошел в одном, как говорится, строю до сорок второго года, пока, тяжело раненный, не смог выйти из окружения. Очутился в плену, долго болел, чуть не погиб в лагере для военнопленных, потом с группой товарищей удалось ему бежать. Случилось это в горах Словакии; беглецов спасли партизаны, вместе с которыми они и сражались до воссоединения с наступавшими советскими войсками. «Много интересного рассказал Бугров, – вспоминает Хлебников (это я уже справку Ермоленко читаю), – а потом вдруг спросил: „А ты здешнюю учительницу Сахарову случайно не знаешь?“ – „Не знаю, – говорю, – а тебе зачем?“ – „С сыном ее я в плену был, погиб он геройски, вот я и заехал сюда рассказать ей об этом, да не застал – где-то на курорте лечится. Может, ты ее повидаешь и передашь?“ – „Уволь, – говорю, – тяжко с такой вестью к старухе идти, да и нужно ли? Ждет, наверно, сына живым, глаз не смыкает, а мы ее топором – погиб, мол, и точка. А что геройски или не геройски, матери одна беда: о сыне плакать“. Бугров подумал и согласился: „Может быть, – говорит, – ты и прав, пожалуй, лучше рану не бередить“. Ну и уехал. А уже после отъезда его я узнал случайно, что сын учительницы Сахарозой живой вернулся, значит, ошибся Бугров, а как бы мы теперь в глаза ей смотрели!» Ермоленко сразу понял: ниточка! Опять сказал, собирает материал о подвигах советских военнопленных в годы Великой Отечественной войны, и адрес Бугрова узнал. Сегодня с утра мы проверили. Есть такой в Тобольске: Бугров Иван Тимофеевич, старший механик авторемонтной базы. Ермоленко час назад уже туда вылетел. Свяжется со мной вечером.
   Я на мгновение окаменел, оцепенел, остекленел – слов у меня нет, чтобы выразить то состояние, в которое меня повергло сообщение Корецкого. Если Ермоленко точно записал рассказ Хлебникова, а в художественных вольностях Ермоленко уж никак не обвинишь, то слова Бугрова определенно звучат как свидетельство очевидца. Не бывает бесследных преступлений, говорил мой учитель полковник Новиков; какие хитрости ни придумывай, какую методику камуфляжа ни применяй, след всегда останется – только сумей найти. Теперь даже твое дыхание уловят, даже запах твой в пробирку соберут, даже крохотный волосок твой, выпавший, когда ты машинально прическу поправил, выдаст тебя как миленького. А тут не запах, а человек живой. Очевидец. Как говорят на ринге, нокаутирующий удар. Хук справа.
   Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…
   Аут!
   Меня возвращает к действительности далекий голос Корецкого:
   – Александр Романович, где вы? Линия не в порядке?
   – В порядке линия, – говорю. – Задумался.
   – Сейчас еще больше задумаетесь, только меня предупредите, – смеется Корецкий, и в смехе этом что-то непохожее на его обычную суховатую сдержанность: должно быть, нечто особенное удалось Корецкому, если он так смеется. – Представьте себе, – говорит, – нашли Герту Циммер. В Берлине. За одни сутки нашли.
   – Что?! – кричу я.
   – Ту самую. Бывшую невесту бывшего Гетцке. Только она умерла в сорок шестом году от грудной жабы.
   – Чему же ты радуешься, Коля? – тихо спрашиваю я.