– Где же ордер?
   – Какой ордер?
   – На арест или на обыск.
   – Вы меня не поняли, Анфиса Егоровна. – Я стараюсь быть любезным, хотя и с оттенком суховатости. – Я к вам по делу, очень важному и для меня и для вас, визит неофициальный, необходимость поговорить.
   – Значит, допрос?
   – И опять ошиблись, Анфиса Егоровна. Просто разговор по душам, без протоколов и записей. Виноват, что потревожил вас поздно, но вы, как я вижу, еще не ложились спать. И телевизор включен. Кстати, вы его выключите, он нам не понадобится.
   – Тогда снимите пиджак и садитесь к столу.
   – Зачем же пиджак? – удивляюсь я. – Неловко как-то, я в подтяжках, неэстетично. Да у вас и не жарко.
   – Но и не холодно. И пусть без эстетики, зато без всяких записывающих приборов – не знаю, что у вас там в карманах. Повесьте пиджак вон на тот гвоздик, от стола подальше.
   Я повинуюсь и возвращаюсь к столу; хорошо еще, что подтяжки импортные – белые, как у гимнастов на снарядах: этакий пожилой тренер между двумя занятиями.
   – Что же вас интересует? – спрашивает она, оставаясь и на стуле такой же прямой и жесткой. Великолепно «держит спину» – сказал бы о ней хореограф.
   – Меня интересует ваш сын после его возвращения с войны, с первого появления в этом доме, с первых минут вашей встречи.
   – Я бы хотела знать, почему это вас интересует.
   – Я объясню несколько позже. А сейчас попрошу ответить: как прошла ваша встреча? Сразу ли вы узнали его? В чем-то он изменился, что удивило или смутило вас? Каков был, так сказать, эмоциональный тонус этой минуты?
   Она недоуменно пожимает плечами.
   – Странный вопрос. Очень странный. Встретились как мать и сын после долгой разлуки. Эмоциональный тонус? Смешно. Я уже и на возвращение его не надеялась. А что удивило? Ничего не удивило. Ну, повзрослел, почернел, отрастил бороду, но как может близкий человек остаться неузнаваемым?
   Я вспоминаю слова Ермоленко о двуличности Сахаровой и об ее «речевой манере» с подделкой под народный говорок. Двуличность сразу же подтверждается: речевая манера уже совершенно другая. Сейчас это действительно бывшая учительница, трезво мыслящая, с быстрой реакцией и привычной ей речью вполне интеллигентного человека. Ермоленко она не разгадала, а я ей сразу открылся, ну и сообразила, конечно, в какой манере ей вести разговор.
   О Ермоленко, между прочим, и она вспомнила.
   – О встрече с сыном я уже, кстати, рассказывала. Спрашивал меня тут один. От вас или из газеты.
   – Возможно. Только нынешний ваш рассказ странно не совпадает с рассказом вашей соседки, Аксеновой. Она была невольным свидетелем этой встречи – выстиранное белье развешивала на смежном заборе. По ее словам, вы встретили сына на крыльце, удивленно спросили: «Что вам угодно?» – «Мама! – воскликнул он. – Я же Миша, неужто не узнала?» Вы долго всматривались, не спускаясь вниз, потом сказали: «Странно. И голос не узнаю». – «Это у меня после контузии», – пояснил он, взбежал по ступенькам, обнял вас и втолкнул в дверь. Аксенова твердо уверена, что все произошло именно так.
   – А вы знаете, кто такая Аксенова? Первый кляузник и доносчик в поселке. Ее кляузы уже надоели всем и в милиции и в райкоме.
   – Зачем же ей лгать в данном случае? Никакого смысла и никакой выгоды.
   – Смысл один – сделать гадость, – брезгливо цедит Анфиса Егоровна. – И едва ли вас украшают поиски информации на помойке. Да и зачем, собственно, эта информация? Почему ваше ведомство интересуют такие детали, как радостный смех или возглас удивления при встрече? И какая разница в том, узнала ли я сына сразу или спустя две минуты, на крыльце или в доме?
   – Потому что мы располагаем сведениями, что ваш так называемый сын, Михаил Данилович Сахаров, совсем не то лицо, за которое себя выдает.
   Она не удивлена, не испугана, только чуть-чуть вздернула брови. Великолепная выдержка: получила телеграмму от Сахарова и соответственно подготовилась.
   – Для серьезного разговора, по-моему, совершенно несерьезная постановка вопроса. Вы говорите матери, что ее сын не сын, а чужой дядя. Цирк.
   Отвечаю тем же:
   – В основе вашей бравады – неправда. Человек, который называет себя Сахаровым, во-первых, не Сахаров, во-вторых, не ваш сын.
   – Бред. Я не слепа, не глуха и психически нормальна.
   – И все-таки не вы его мать.
   – А кто же, по-вашему?
   – Рискну сказать правду. Нам известна его настоящая мать. Это Мария Сергеевна Волошина. Живет в Одессе и может дать показания.
   Сахарова по-прежнему «держит спину». Ни тени смущения.
   – Значит, еще не дала показаний. И не даст, если не идиотка. Проиграет иск в любой судебной инстанции. Конечно, я понимаю, что спрашиваете здесь вы, а не я. Но разрешите все-таки спросить: что общего у взыскателя алиментов с задачами государственной безопасности?
   – Речь идет не о взыскании алиментов, что вы сами прекрасно понимаете, – говорю я, вкладывая в слова всю необходимую здесь суровость. – Речь идет о розыске преступника.
   Гражданин СССР, проживающий в Москве с паспортом Михаила Даниловича Сахарова и называющий себя вашим сыном, на самом деле Павел Волошин, русский по национальности, одессит по месту рождения, эмигрант по личному выбору, нацист по убеждению, сумевший сменить русскую фамилию Волошин на немецкую Гетцке, гауптштурмфюрер по званию в годы немецко-фашистской агрессии, гестаповец по месту работы и палач по призванию, на совести которого сотни жертв – повешенных и расстрелянных, угнанных на каторжные работы в Германию и просто замученных пытками в одесском гестапо. Еще в конце войны была подготовлена переброска Волошина-Гетцке в СССР под видом бывшего военнопленного Сахарова, что и удалось ему при вашем вольном или невольном содействии.
   – Но где же тогда мой настоящий сын? – Она задает этот вопрос с легким оттенком иронии, так, чтобы не подумали, что она поверила.
   Но я уточняю и уточняю.
   – Гетцке и его хозяева полагают, что Сахарова сожгли в лагерной топке. Его и должны были сжечь. Но ему удалось обмануть палачей и бежать. О побеге случайно никто не узнал, а его, истощенного и больного, подобрали и вылечили партизаны Словакии.
   – Он жив?
   – К сожалению, убит.
   – А почему я должна этому верить?
   Я вынимаю уже известные мне фотокарточки из папки Корецкого – снимки Сахарова, средний и крупный план, и обелиск с его именем на Братиславском шоссе.
   Она долго и внимательно рассматривает фотографии.
   – Может, это какой-нибудь другой Сахаров? Может быть, даже не русский, словак? Тут написано не Михаил, а Михал.
   – Так его называли в отряде.
   – Еще раз повторяю: почему я должна этому верить?
   – Дополнительные аргументы потом. Прежде всего сходство.
   – Оно не убеждает. Похож, но не очень.
   Я кладу перед ней снимок Сахарова из комиссионки.
   – Этот более похож?
   – Конечно. И шрам заметнее.
   – А если этот шрам только результат косметической хирургии?
   – Докажите.
   – В свое время и это будет доказано.
   – В свое время. А пока вы ничем не доказали, что этот Сахаров с памятника и есть мой настоящий сын. Кто, кроме матери, может знать это? Чей голос для правосудия будет весомее ее голоса?
   – Есть такой голос, Анфиса Егоровна. Есть. Голос близкого друга и боевого соратника. Есть свидетель, лично знавший Михаила Даниловича, знавший все о нем и о вас, – друг, которому ваш сын перед своим последним боем поручил разыскать вас в Апрелевке и передать свой прощальный привет. Неужели же вы и теперь не верите?
   Она молчит. Глаза опущены. Лихорадочно подыскивает новый контраргумент или готова сдаться?
   Нет, не готова.
   – А этот свидетель уже видел моего Мишу?
   – Пока еще нет. Но, несомненно, увидит.
   – Это у вас называется опознание? Допустим, что оно состоится. Допустим, что ваш свидетель не узнает в моем сыне своего Сахарова. Но кому же поверит суд? Родной матери, знающей своего сына добрых полсотни лет, или какому-то постороннему человеку, рассказывающему байки о другом постороннем человеке, лично мне неизвестном, но почему-то именующем себя моим сыном? Может быть, кому-то в лагере было выгодно назваться Сахаровым? Может быть, мое имя, адрес и какие-то детали биографии сына он узнал от него самого. А если все это лишь авантюра, смысл которой сейчас уже едва можно раскрыть? Где-то убит и похоронен неизвестный мне человек под именем Сахарова. Есть его имя на камне и свидетельство другого, неизвестного мне человека. Но почему я должна верить, что убит и похоронен мой сын, когда он уже четверть века живет и работает рядом? Смешно. У живого человека появился мертвый двойник. Человек-невидимка. Поручик Киже.
   – У этого поручика вполне реальная внешность, так что не будем гадать, кому поверит или не поверит суд, – говорю я, укладывая фотокарточки в папку.
   – Хотите чаю? – вдруг спрашивает она. – Я сейчас подогрею чайник. Он еще теплый.
   – Не откажусь. Разговор наш не окончен.
   – А зачем его продолжать? Не к чему. Попьем чайку и расстанемся. Мне вы ничего не доказали. Доказывайте на суде.
   – На суде мы предъявим вам обвинение в пособничестве государственному преступнику.
   Она смотрит на меня в упор немигающими злыми глазами. Какая сила волн у этой женщины и как боялись ее, должно быть, и дети и учителя.
   – Прежде чем предъявить обвинение мне, вы должны арестовать моего сына, предъявив обвинение ему. А если вы добиваетесь от меня выгодных вам показаний, значит, оснований для его ареста нет.
   – Ваши показания могли бы только ускорить дело, а оснований для ареста у нас достаточно.
   – Каких? Что у вас есть, кроме этих неубеждающих фотографий, сплетен соседей и сомнительного свидетельства о бывшем русском военнопленном, явившемся в партизанский отряд без документов, назвавшемся именем Сахарова и не оставившем после своей смерти никаких юридических доказательств того, что он якобы говорил вашему подставному свидетелю?
   Не сдается старуха. Может быть, я ошибся, неверно повел разговор, допустил какие-то просчеты, чего-то не предусмотрел? Сахарова по-прежнему убеждена, что ее материнский авторитет прикрывает ее Гетцке несокрушимым щитом. Ну что ж, попробуем еще раз крепость щита.
   – Хотите доказательств? У нас они есть, со временем мы вам их предъявим. А пока у нас, как говорится, беседа по душам.
   – Никакого желания продолжать ее у меня нет. Вздорные обвинения в адрес честного человека…
   – Вы о Сахарове? А между тем этот честный человек сам узнал меня и откровенно и цинично признался, что вы – его верный друг и союзник.
   – И этому тоже прикажете верить?
   – Пока я вам ничего не приказываю.
   – А разговор, конечно, протекал без свидетелей и никак не записывался?
   – Как и наш с вами.
   Она усмехается.
   – Что ж, продолжайте.
   – Все это бравада, конечно, – он напуган. Об этом говорит и его отчаянная телеграмма вам. Не делайте удивленных глаз, мы знаем ее содержание и знаем, что вы ее получили. Поэтому и ваше упорство не удивляет. Оно вытекает из того, что произошло между вами.
   – Вы, как господь бог, все знаете.
   – Если не знаем, так догадываемся. Хотите, я вам расскажу, как вы стали его сообщницей? Сначала вы его не узнали: борода, голос, глаза, манеры – все другое. Не мог так перемениться мальчишка, ушедший из дома пять лет назад. Но он напомнил вам многое, чего не мог знать никто другой, кроме Миши. Смеясь, он вспомнил о пяти двойках по всем предметам за один день, о том, как разделывал говядину и свинину на рынке, как продал там украденные у вас цветные карандаши…
   – Вы действительно бог.
   – Все совпадает, да? А между прочим, Сахаров все это сам рассказал Волошину-Гетцке, подсаженному к нему в лагерный карцер. Многое рассказал о себе, и эти байки в частности Только не все рассказал: карандаши, например, не продал, а подарил больной девочке. Так что мы знаем даже больше, чем ваш псевдосын. Вас подкупил его рассказ, а главное, подарки – два чемодана продуктов и тряпок. Вот тут-то и погасли ваши сомнения; не все ли равно, какой сын – похожий или непохожий, зато щедрый и уважительный. О вражеском лазутчике вы даже и не подумали, «шпионская» литература еще не появилась тогда на книжном рынке. А когда сомнения вновь возникли и укрепились, было уже поздно: щедрый сын предстал в роли умудренного шантажиста. На явку с повинной вы не решились и потянули лямку сообщницы. Страх заглушил последние остатки совести: вы понимали, что Гетцке не пощадил бы свое прикрытие, если б хоть чуточку в нем усомнился. Вот вам и сказка о доброй бабушке и тороватом волке.
   Она отодвигает чашку с остывшим чаем и встает из-за стола такая же прямая и угловатая.
   – Кстати, последний поезд уже ушел.
   – У меня машина. – Я тоже встаю.
   – Где сейчас Миша?
   – На теплоходе. Завтра мы с ним увидимся.
   – Передайте привет от матери.
   И тут я наношу ей последний удар:
   – А не от мачехи?
   Она вскрикивает:
   – Что?! – И вскрик этот ломает «палку от щетки», спина уже согнута, голова ушла в плечи.
   – Вы же не родная мать Михаилу Сахарову, и он знал об этом.
   – Неправда!
   Она потрясена. Для нее уже ясно, что мы многое знаем и продолжать лгать рискованно. В глазах откровенный испуг, может быть, потому, что открыта не столь существенная, для нее, но, как ей казалось, наиболее сокровенная тайна.
   – К сожалению, для вас правда, Анфиса Егоровна. Михаил прочел письмо отца из больницы, которое тот писал вам перед смертью, – холодно разъясняю я.
   Вздох облегчения:
   – Этого письма давно уже нет.
   – Но еще живы соседи, которые знают, как было вписано ваше имя в свидетельство о рождении Сахарова. Легко узнать и о смерти его настоящей матери.
   Мы оба молчим: она – взволнованно, я – выжидательно. Наконец она подыскивает какие-то нужные ей слова.
   – Допустим, что вы правы. Но какая разница для вас, сын он мне или пасынок? Я его с пеленок вырастила.
   – Разница есть, увы. И неожиданная для вас. Подлинный Сахаров знал об этом, а фиктивный не знает. Так что подумайте обо всем, Анфиса Егоровна. До свидания.
   Она останавливает меня, что-то решившая, снова спокойная.
   – А свидание это состоится, вероятно, у вас на Лубянке?
   Я не разубеждаю ее.
   – Вот тогда и поговорим. Я буду отвечать, а вы – записывать. А разговора по душам, извините, не вышло.
   Меня она не провожает. Я иду по дорожке к калитке расстроенный. Не буду же я уверять генерала в том, что это победа…

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

   Но генерала уверять не приходится.
   – Конечно, это совсем не победа, – резюмирует он мой доклад.
   Генералом мы его зовем за глаза, а в глаза – Алексеем Петровичем. Нас же он называет по-разному. Меня – Романычем (сколько лет прослужили вместе), Корецкого – по фамилии, Ермоленко, как младшего, – просто по званию. Когда сердится, по званию обращается ко всем подчиненным.
   Сейчас он не сердится. Он размышляет.
   – Ты рассчитывал на большее, но расчет обернулся просчетом.
   – Крепкая старуха, – вставляет Ермоленко.
   – Не люблю жаргона, старший лейтенант. Избегайте его хотя бы в моем присутствии, – морщится генерал. – Но кое-чего мы все-таки добились. Сахарова смущена, пожалуй, даже испугана. Доказательств так много, и весомость их столь ощутима, что отвергнуть их с маху трудно. И прочность «материнского авторитета» уже не кажется ей такой уж бесспорной. В конце концов, она конечно же понимает, что ей грозит. Кстати, в обоих случаях – признается она сейчас или позже – ответственности ей все равно не избежать. Это она уже поняла. Но понимает и другое. Даже если мы и докажем сообщничество, она в любом суде добьется смягчения приговора: обманулась, мол, сходством, сыновней почтительностью, его знанием их довоенной жизни. Ей и о шантаже говорить не нужно. Если Гетцке ее не продаст, то версия «обманутой матери» пройдет даже у самого строгого прокурора: много ли можно требовать от старого человека, особенно когда ему уже семьдесят с лишним лет. Так зачем же признаваться сейчас, когда мы сами даем ей отсрочку? Преступник еще не арестован, может быть, ему посчастливится скрыться. Ведь не исключена такая возможность. Даже вы сами об этом подумали, ну а ей и бог велел. Скроется Гетцке – «обманутая мать» обманет любого следователя.
   – Значит, Алексей Петрович, ты считаешь, что я допустил просчет?
   – Ты просчитался в цели, а не в средствах. Средства правильные. Откровенный разговор, систематизация доказательств, точный анализ соединенного – и цель достигнута. Только не та цель. Ты рассчитывал сразу закончить дело. Одним росчерком. А дело-то далеко не закончено. В нем, как в драматическом произведении, есть своя завязка, экспозиция, кульминация и развязка. В пять дней подошли к кульминации. Но развязки еще нет. И где ее сделать, когда и как – вот об этом и надо думать.
   У Ермоленко уже готов ответ:
   – Где? Здесь. Летим в Новороссийск, берем Сахарова. В Москве допрос. Медицинское исследование происхождения шрама. Опознание. Очные ставки.
   – С кем? – спрашиваю я.
   – Хотя бы с Волошиной и Бугровым.
   – Волошину я бы не стал беспокоить. Я хорошо знаю Марию Сергеевну. Она нам не поможет. Не подпишет смертный приговор сыну.
   – Резонно, – поддерживает меня генерал. – Кстати, от нее уже получен ответ. Я перехватил его, не обижайтесь. Волошина из предъявленных фотографий выбрала оценщика из комиссионки, именно он, по ее словам, больше похож на ее сына. Но категорически подтвердить тождество отказалась: борода, шрам, тридцать лет не видела, привыкла к мысли, что он погиб, и все такое прочее. Для нас существенна лишь первая реакция – почти опознала сына в нашем бородатом клиенте. На большее рассчитывать не приходится. Да и без Волошиной у нас достаточно объективных свидетельств. А с Бугровым как: сначала арест Сахарова, а потом опознание?
   Я много думал об этом. Арестованный Гетцке станет отчаянно обороняться. Его знали в Одессе, видели в лагере, изучали на проверке после возвращения из плена. Кто-нибудь уцелел из его гестаповской агентуры, жив кто-то из сахаровских довоенных друзей, однополчан, лагерных однобарачников. На допросах и очных ставках Гетцке будет психологически вооружен и на встрече с Бугровым найдет защиту. Нашла же ее Сахарова, не раздумывая опорочившая и сына, и его боевого товарища. Гетцке же наверняка придумает еще более тонкий и расчетливый ход. Значит, встречу с Бугровым в интересах следствия лучше будет провести до ареста. На теплоходе. В самую неподходящую минуту, когда Пауль психологически расслабится. Такую минуту можно заранее подготовить, а ее эмоциональную окраску сымпровизировать. Тут и должен сыграть свою роль, не может не сыграть эффект неожиданности.
   Так я и поясняю свой план генералу.
   – Добро, – ободряет он меня, – есть резон.
   – Есть еще резон, Алексей Петрович. Но у нас с Корецким тут согласия нет. Майор предлагает арестовать Сахарова на теплоходе сразу же после опознания его Бугровым.
   – А ты возражаешь.
   – Возражаю. И вот почему…
   – Погоди, – останавливает меня генерал и к Корецкому: – А где вы держать его будете?
   – На теплоходе найдем помещение, Алексей Петрович.
   – А где охрану возьмете?
   – Там у нас два оперативных работника из батумского управления.
   Генерал задумывается и снова ко мне:
   – А почему возражаешь?
   – Я предлагаю отсрочить арест до прибытия в Одессу. Сбежать ему некуда – от Новороссийска до Одессы нет остановок. А на борту круглосуточное наблюдение.
   – Слишком уж хитроумная затея. И что она даст?
   – Он уже растерян, психически подавлен и напуган. В Батуми пытался всеми способами попасть в Москву раньше нас. Чтобы встретиться с Сахаровой, может быть, даже ликвидировать ее и скрыться – в Москве у него, вероятно, есть такая возможность Но оперативность и находчивость батумских товарищей предотвратили побег. А вчера я предупредил, что в случае появления его на берегу он будет немедленно взят под стражу. Так что пребывание его на борту теплохода пока гарантировано. Но отсрочка ареста дает и надежду. Он великолепный пловец и вблизи берегов Одессы может рискнуть вплавь добраться до любого из прибрежных городков или поселков, а там поездом или с попутной машиной скрыться где-нибудь поблизости, может быть, даже податься в глубинку. Шанс, конечно, минимальный, один из ста, но он обязательно им воспользуется: он у него единственный. Тут-то мы его и возьмем.
   Корецкий уже не спорит, и «добро» генерала завершает наш военный совет. Утро уже позади, до отлета самолета часа полтора, решаем встретиться и пообедать на аэровокзале.
   Бугров дремлет за столом, мужественно прогоняя сон кофе и сигаретами.
   – Не выспался, – извиняется он, – плохо спал на новом месте. Бессонница.
   – В самолете выспитесь, – утешает его Ермоленко.
   В самолете наши места не рядом, поэтому инструктирую Бугрова тут же за обедом:
   – На теплоходе, как только войдете, Иван Тимофеевич, подымайтесь лифтом на палубу салонов, смело шагайте по коридору до первой открытой двери. Это или курительная, или бар. Там мы вас и найдем, пока не обеспечим места для вас и Ермоленко. Запомните твердо: на теплоходе мы незнакомы, не замечайте меня и не подходите, пока я не позову вас сам. Связь поддерживаем через Ермоленко.
   К теплоходу на причал в Новороссийске прибываем в пятом часу. Жарко. Летнее кафе морвокзала почти пусто, и только у грузовых отсеков нашего черно-белого красавца рабочая суета. Грузовые лебедки тянут на тросах какие-то контейнеры и бочки. Плывут в воздухе «Москвичи» и «Волги» пассажиров – их переправляют после вояжей с кавказских дорог через Новороссийск в Одессу. У поручней на верхних палубах теплохода никого – послеобеденный отдых.
   Подымаюсь на лифте один, оставляю следующую кабину Ермоленко и Бугрову. Не нужно, чтобы нас видели вместе. Только бы не налететь на Тамару или Сахарова… Но путь свободен. Ермоленко не дожидаюсь – он сам найдет батумских товарищей, все координаты у него есть – и, стараясь как можно осторожнее и быстрее проникнуть в наш каютный коридор, который, к счастью, пуст, как в вагоне ночью, подхожу к двери своей каюты. Нажимаю ручку – заперто.
   – Кто? – слышу я голос Галки из-за двери.
   – Здесь живет фрейлейн Костюк из городской управы? – вспоминаю я пароль нашей одесской подпольной группы.
   Дверь открывается, и я попадаю в объятия Галки.
   – Поспел все-таки!
   – К развязке, – уточняю я.

Новороссийск – Одесса

КОНЕЦ

   Обмениваться впечатлениями уже некогда, так как Галка сразу же ошарашивает новостью. На мой вопрос, где Сахаров, она делает круглые глаза и хватается за голову.
   – Сахаров здесь, но Тамара сбежала.
   – Как сбежала?
   – Он перехитрил нас. Послал Тамару в Москву.
   – Когда?
   – Должно быть, утром. После завтрака. Уже за обедом он появился один и доверительно сообщил, что Тамара получила телеграмму о болезни матери и вылетела из Новороссийска в Москву. На самолет он ее не провожал – наверное, помнит твое предупреждение, но о телеграмме соврал. Я просила капитана проверить, была ли такая телеграмма, оказалось, что не было. Но факт остается фактом: Тамара уже в Москве, проморгали вы ее.
   – Еще не в Москве. Первый рейс, с которым она могла улететь, что-то около трех Успеем.
   Отправляюсь в радиорубку и по радиотелефону соединяюсь с Москвой. Корецкого нет, но я добываю самого генерала.
   – Алексей Петрович, промашка. Ругаться будете потом – времени мало. Пока ближайший самолет еще не прибыл из Новороссийска, необходимо послать людей встретить Тамару Сахарову и проследить ее путь из аэропорта. Брать ее, пожалуй, не стоит. Нет основания, да и бесполезно. Пусть себе едет в Апрелевку. Анфиса Егоровна уже все продумала и соображает, что спасать надо себя, а не Сахарова. Если же Тамара поедет по другим адресам, пусть проследят.
   Генерал молчит несколько секунд – видимо, сдерживается.
   – Хорошо, – говорит он замороженным голосом. – Других промашек нет?
   – Пока нет, – отвечаю я.
   Продолжать разговор уже незачем – у генерала времени в обрез. А я иду к капитану К счастью, ждать его не приходится – он у себя.
   – Когда у вас закрываются бары? – спрашиваю я.
   Капитан несколько удивлен:
   – В двенадцать. А что?
   – Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а мы останемся.
   – Понимаю. – Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. – Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?
   – Идет.
   – Когда?
   – Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.
   – Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?
   – Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.
   – Надеюсь, и без стрельбы?
   – Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.
   После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву.