Адамов Аркадий Григорьевич. Круги по воде

   Потом ушла и Бурашникова.
   А вскоре на её месте уже сидел, перекинув ногу на ногу и упёршись острым локтерл в колено, худой, усатый Симаков. Поминутно сдувая пепел с сигареты на ковёр и от волнения не замечая этого, он говорил:
   — Я, так-эдак, прямо скажу: уважения к нему нету.
   Чуть раскосые глаза его в упор смотрели на Игоря, а брови, сходившиеся как бы под углом, придавали этому взгляду какое-то укоризненное выражение.
   — …Я пока людям говорю: помогать, мол, надо, так-эдак, — продолжал Симаков. — Но сам все больше вижу: не тому помогаем. Носов во где у нас у всех, — Симаков похлопал себя по шее. — А он чего делает? Мы вот поглядим, поглядим да на партбюро его вытащим, так-эдак.
   «Добрый мужик, — подумал вдруг Игорь, — И справедливый. И умница. И все это чувствуют. Потому, наверное, и любят. Но ещё и характер».
   — С Носовым ясно, — сказал он. — А вот Анашин откуда взялся?
   — Это человек незнакомый, — покачал головой Симаков. — Но уже себя нахалом показывает.
   — Кто ж его на завод принял? Ведь судимость у него.
   — Ну и что? — Симаков укоризненно взглянул из-под, треугольника бровей. — Вон у нас Валерка Гончаров. Тоже судимость есть. А как вкалывает? На красной доске висит, так-эдак. Никто ему старое и не поминает. И пусть кто попробует!
   — Это все верно, — покачал головой Игорь. — Только вы меня не поняли. С судимостью ведь не очень охотно принимают. Нам же самим нажимать приходится. А туг — раз и готово. Почему?
   — Э, милый. Всяко, так-эдак, бывает. Кто ж его знал, что он за человек?
   — Может, кто и знал. Я вас попрошу, Иван Спиридонович, поинтересуйтесь, как Анашина приняли, у кого он был. А то мне это не с руки. Лишний разговор пойдёт.
   — Можно, чего ж.
   Они простились. Игорь проводил его вниз и спросил у дежурного:
   — Томилии не звонил?
   — Никак нет, товарищ капитан, — ответил тот, поднимаясь.
   Игорь досадливо кивнул.
   Он не мог подавить растущего беспокойства.
   — Вас товарищ подполковник просил зайти, — добавил дежурный.
   Игорь стал подниматься по лестнице.
   С Раскатовым они пошли обедать.
   — — Заодно расскажешь, что там у вас на данный момент светит, — сказал тот по-хозяйски твёрдо. — И что ещё от нас требуется. Какая помощь.
   Разговор продолжили уже в кабинете. Игорь, хмурясь, сообщил об исчезновении Лосева. Раскатов как-то по-особому взглянул на него и сказал:
   — Плохо ты знаешь Томилина. И совсем не знаешь Углова. Положись как на себя. Они, брат, все сделают. Это же орлы, каких поискать. Понял?
   Когда Игорь уже уходил, Раскатов, положив ему на плечо огромную свою руку и провожая до двери, задумчиво сказал:
   — Дело Лучинина идёт вглубь и вширь. Хорошо копаете. И во всем я с тобой согласен. Так что давай, милый. Действуй, как решил.
   А потом к Игорю пришла Лучинина, тихая, замкнутая, в строгом платье с узеньким белым воротничком вокруг тонкой шеи. Бледное, неподвижное лицо её было как мраморное. А высоко взбитые, очень светлые волосы казались совсем седыми.
   — Извините, Ольга Андреевна, что пришлось вас потревожить, — сказал Игорь, чувствуя, как трудно становится говорить, даже дышать, глядя в эти потухшие, измученные глаза. — И ещё извините меня, что придётся касаться такой тяжёлой… таких тяжёлых воспоминаний.
   — Пожалуйста, не извиняйтесь, — сухо ответила Лучинина, и её прозрачные, нервные пальцы в жгут свернули платочек, который она держала в руке.
   — Так вот, — продолжал Игорь. — Я вам должен кое-что рассказать. И кое о чем спросить. Мой товарищ был у вас неделю назад, когда мы только приехали и ничего не знали. За эту неделю мы многое выяснили, — он помолчал, подыскивая слова, потом так же медленно продолжал, вертя в руке незажженную сигарету. — Я вам пока скажу только то, что можно сказать. Мы узнали, что в министерство, в редакцию газеты, в прокуратуру ещё до начала ревизии на заводе поступили анонимные письма с обвинениями в адрес Евгения Петровича. Мы уже почти убедились, что это клевета. И мы нашли их автора…
   Лучинина вздрогнула и пристально посмотрела на Игоря.
   — …Узнали, — продолжал Игорь, наконец закуривая, — что он не сам писал их, вернее, что ему подсказали их содержание. Кроме того, письма, которые нашли вы. Это он написал сам. Узнали и того, кто ему подсказал.
   — Какая подлость… — прошептала Лучинина, опустив голову. — Я теперь понимаю…
   — Это ещё не вся подлость, — возразил Игорь. — Часть её коснулась и вас.
   — Меня?.. — она подняла голову. — Да, да… Я понимаю.
   — Подлость и клевета.
   — Нет! — нервно воскликнула Лучинина. — Это не клевета! Это правда, — и впервые бледное её лицо исказилось от страдания. — Это правда… — повторила она тихо.
   Игорь молча покачал головой.
   — Знаете что, — Лучинина пристально посмотрела ему в глаза. — Если так, то давайте называть вещи своими именами.
   Она оказалась сильнее, чем он думал.
   — Давайте, — согласился Игорь. — Так вот. Сна чала о том, что правда. Она… — Игорь не решился назвать Таню по имени, — она действительно любила Евгения Петровича. И он её, вероятно, тоже. Но… тут кончается правда. Начинается ложь. Он не обманывал вас. Он только мучился. Это могло и пройти. Она решила уехать из города. Это могло и не пройти. Тогда вы все бы узнали от него самого. И только после этого… он ушёл бы. Честно, открыто. Ведь он был именно таким, вы же знаете.
   — Да, я знаю… — тихо подтвердила она. — Но я тоже измучилась… Мне обрывали телефон… Боже, что мне говорили… И подбрасывали мерзкие письма. И…
   — И вы не знаете, кто это делал?
   — О! Голоса были разные. Но потом… он пришёл ко мне. И даже назвался другом… Но я… прогнала его. Я ничего не могла поделать с собой… И ничего не говорила Жене… Ничего… до конца…
   — Вот видите, — произнёс Игорь. — Теперь это уже вся подлость. И она идёт от него.
   — Мне уже все равно, поверьте…
   — Ну, не-ет. Тут я с вами не согласен. За подлость надо расплачиваться. — Игорь невольно сжал кулак, сигарета сломалась, и он бросил её под стол, в корзину.
   …Вечером в гостиницу к Игорю пришёл Кучанский. Он молча слушал, покуривая сигарету, потом, вздохнув, сказал:
   — Да-а. Напереживались вы, я смотрю. И было от чего, конечно. Проклятая работа! Но жить без неё я бы, например, не мог. Знаете, что сказал про нашу работу Квачевский ещё сто лет назад? Эх, умел сказать старик. Я даже выписал. Вот послушайте, — он вынул записную книжку и, полистав её, прочёл: «Следователь должен смотреть на горести других, не потрясаясь ими, на страшные злодеяния, не раздражаясь против них, чтобы в своих действиях и распоряжениях не увлечься, не поддаться этим впечатлениям в ущерб долгу и правде». Совершенно точно сказано.
   Они помолчали.
   Потом Игорь упрямо возразил:
   — А я не могу не возмущаться. Я не счётно-решающая машина. Главное — не показывать этого, вот что.
   — Нет, — ответил Кучанский. — Если на то пошло, то главное — чтобы ваше возмущение не мешало, а помогало узнать правду, добиться правды. Истина — вот бог, которому я поклоняюсь! — воскликнул он, и это почему-то не прозвучало у него высокопарно.
   — Красиво говорите, — усмехнулся Игорь. — Вас бы мой Виталий заслушался.
   — А главное — правильно, — запальчиво возразил Кучанский.
   — Да-а, — протянул Игорь. — У меня завтра разговор с тем типом. Решающий. И Юра Савельев, как назло, опять занят. Попробуй тут быть спокойным.
   В этот момент в дверь постучали. Игорь сорвался с дивана, словно только и ждал этого стука.
   На пороге стояла запыхавшаяся дежурная.
   — К телефону вас… просят… скорее…
   — Я сейчас! — крикнул Игорь Кучанскому и устремился по тёмному коридору к лестнице.
   Чёрная трубка лежала внизу на барьере.
   — Слушаю! — закричал Игорь, судорожно прижимая её к уху. — Откаленко слушает!
   — Томилин говорит, — раздался далёкий, еле слышный голос. — Нашёл твоего Лосева… Из Чудиловской больницы говорю…
   — Что, что? — закричал Игорь. — Громче!
   — Из… больницы говорю… — далёкий голос тонул в шуме и треске разрядов. — Здесь Булавкин… очень плох… Ты понял?.. Разбираемся… Завтра позвоню из Пожарова… Лучше будет… Пока…
   По оконному стеклу шлёпали густые, нежно-зеленые ветви берёзы. Ветер задувал откуда-то сбоку, ветви шелестели, тёрлись о стекло, золотые солнечные блики скакали по столу и белым стенам маленького кабинета главного врача.
   На стенах висели графики дежурств, отпечатанные на машинке инструкции, плакаты, рассказывающие, как оказать первую помощь при переломах, наездах и ожогах. В стеклянном с красным крестом шкафу на стеклянных полках были разложены коробочки и баночки с лекарствами. Остро пахло йодом, нашатырём и ещё чем-то специфично больничным.
   Возле окна у стола сидела полная женщина в белом халате и белой шапочке, из-под которой выбивались короткие седые волосы. Женщина, щурясь, курила, и бесчисленные морщинки на её крепком, загорелом лице казались ещё резче и заметнее. Из кармана её халата выглядывали дужка и резиновые трубочки стетоскопа. С другой стороны стола разместился огромный, казавшийся неуклюжим Томилин в своём негнущемся синем плаще. А между ними верхом на табуретке сидел Виталий. Тугая марлевая повязка обхватила его голову, дыбом подняв клок светлых волос на самой макушке. На нем были больничные, из синего сатина штаны и тоже больничная нижняя рубашка с длинными рукавами и тесёмочками у горла. Тем не менее вид у Виталия был бодрый. Он энергично посасывал свою трубку и говорил хмурившейся женщине:
   — Ну как же так, Тамара Анисимовна? Человек у вас пять дней в сознание не приходит, а вы…
   — А мы, — перебила его женщина, — все делали, чтобы он хоть на шестой день в сознание пришёл.
   — Да, но надо же ставить в известность милицию о таких случаях?
   — Без вас знаем. Но телефон у нас не работает, вы же видите? Звоним с почты. Вот и получилось. Дежурный врач решила, что сестра звонила, а та, видите ли, была уверена, что врач звонил. Я же не сомневалась, что или та, или другая, но звонили. Словом, недоразумение получилось. Да ещё такой тяжёлый больной. Мы от него ни на минуту не отходили ни днём ни ночью. Сестра кровь дала, сама тут сутки потом лежала.
   Женщина сердито курила.
   — Это я все понимаю, — мягко возразил Виталий. — Но, согласитесь, непорядок. Мы же с ног сбились.
   — Мы, между прочим, тоже. Только вы его искали. А мы его спасали. Небольшая разница.
   — Тамара Анисимовна, я медицину глубочайшим образом уважаю, — Виталий приложил руку к груди. — Во-первых, у меня родители тоже врачи, сам чуть врачом не стал. Мне этого мама до сих пор не может простить. Во-вторых, — он дотронулся до повязки, — вы столько бинта для меня не пожалели. Я только надеюсь, что завтра утром вы его…
   — И не надейтесь, — оборвала его женщина. — Три дня будете носить. Потом лёгкой повязкой заменим. И лежать! — властно закончила она.
   Виталий с упрёком посмотрел на неё.
   — Тоже три дня?
   — Да, да. Не забывайте, у вас ещё и сотрясение.
   — Ну, хорошо, — кротко вздохнул Виталий. — Завтра мы устроим консилиум под его председательством, — он указал на Томилина. — А пока расскажите нам все о больном Булавкине.
   — Что ж вам рассказывать? — женщина закурила новую папиросу. — Доставили его туристы в четверг утром. Огромная потеря крови, ножевые раны, задето лёгкое. Без памяти был. Пульс почти не прощупывался. Приняли срочные меры. Ну, это уж по нашей части. В сознание приходил ещё один раз, тоже ненадолго. Ну, а окончательно вот только сегодня. Надеюсь, жить будет.
   Она устало потёрла ладонью лицо.
   — Что-нибудь говорил в бреду? — спросил Виталий.
   — Имена какие-то называл, выкрикивал что-то, ругался, звал кого-то.
   — Так, так. Вот это уже интересно. Припомните, Тамара Анисимовна, очень вас прошу, что выкрикивал, кого звал.
   — Ну, кричал «убью!», мать звал. Ещё какую-то Лару. Так, знаете, звал… Однажды прошептал, это я сама слышала: «Евгений Петрович, я за вас…»
   — Что — за вас? — дрогнувшим голосом спросил Виталий.
   — Дальше не слышала. Только губами шевелил. И сразу глубокий обморок. Вам надо с Верой поговорить. Это наша сестра. Она от него четверо суток не отходила. И кровь дала. Золото, а не девчонка. Уж я её гнала домой, и мать приходила, просила, ругалась. Не уходит. Плачет и не уходит.
   — Где она сейчас, ваша Вера? — спросил Виталий.
   — Сейчас услала. Она уже на ногах не стоит. А он есть попросил. Хороший, кстати, паренёк. По глазам видно.
   Виталий, поморщившись, взглянул на неё.
   — Хороший, говорите?
   — Да. А вам надо лечь. Немедленно, — строго сказала женщина. — Можете здесь, у меня, — она указала на белую высокую койку у стены. — Я пойду к больным. Вечерний обход надо делать. Через час вернусь.
   — Пожалуй, я действительно лягу. А ты, — Виталий обратился к Томилину, — садись рядом, будешь рассказывать, — он провёл рукой по забинтованному лбу. — Что-то кружиться начала.
   Томилин помог ему лечь.
   Женщина, тяжело опершись о колени, встала, привычным движением заправила под шапочку седую прядь волос и направилась к двери.
   — Тамара Анисимовна, — окликнул её Виталий, глядя в потолок. — Когда можно будет поговорить с Булавкиным?
   — Завтра. И с ним, и с Верой только завтра. Отдыхайте пока.
   Она, переваливаясь, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
   Виталий нетерпеливо повернулся к Томилину.
   — Прежде всего, где этот стервец Анашин?
   — В сельсовете. Углов его там стережёт.
   — Так. Завтра увезём его в город.
   — Пустит она тебя? — Томилин кивнул на дверь.
   — Ещё как пустит. Ну, а теперь расскажи, как вы меня нашли?
   Томилин удивлённо усмехнулся.
   — Ты что? Память отшибло? Мы с Угловым подъехали к больнице. Видим, Анашин там крутится. Нас заметил, как деру даст. Ну, догнали. Чего, спрашиваем, тебе тут надо? Чего это ты нас испугался? Ведём назад, к больнице. И тут видим, ты через поле идёшь, шатаешься, руками за голову держишься. Анашин, как тебя увидел, бух на колени, крестится, глаза на лоб лезут, орёт не своим голосом: «Идеть!.. Знать ничего не знаю!.. Идеть!..» Прямо заходиться стал. Словно ты с того света явился.
   — Он меня, подлюга, как раз туда и хотел спровадить.
   — Ну вот. Я, значит, его держу. А Углов к тебе кинулся. Вид, надо сказать, у тебя был! Но башка оказалась крепкая. Мы потом, честь почести, выход на место происшествия сделали, понятых взяли. Анашин сам повёл. Он и корягу показал, какой тебя хватил. Здорова. В комнате стало темнее. Солнце село, и на западе небо побагровело, постепенно переходя через оранжево-жёлто-голубое в густо-синее, почти чёрное.
   — Красиво, — задумчиво проговорил Томилин, глядя в окно и разминая сильными пальцами сигарету. — Как в театре. Ты глянь.
   Виталий приподнялся на локте.
   Скрипнула дверь. Жёлтая полоса света из коридора упала на пол. Вошла Тамара Анисимовна.
   — Сумерничаете? — спросила она, щёлкнув выключателем у двери. — Сейчас ужин вам принесут.
   — Я, пожалуй, пойду, — сказал Томилин, вставая. — А то мой Иван совсем там небось заскучал.
   — Где ночевать будете?
   — Да там же, в сельсовете. Куда с этим барбосом денешься? Тут у Ивана родня, так что харчами разживёмся.
   — Скажи, пожалуйста. Всюду у него родня, — завистливо сказал Виталий и улыбнулся. — От Никиты и Матрёны все пошли.
   Хмурый Томилин тоже усмехнулся.
   — Он уж мне про твои шутки говорил.
   Простились, и Томилин ушёл.
   Наступила душная ночь. Виталий долго ворочался с боку на бок, не находя удобного положения. Голова прошла. Но почему-то стало ломить тело. Мысли теснили одна другую, возбуждённый мозг не мог с ними справиться. В висках тяжело стучало. Хотелось пить.
   Неслышно подошла дежурная сестра, подала стакан с водой, велела принять порошок. Прохладной рукой провела по его щеке.
   Виталий уснул.
   Утром он уже чувствовал себя превосходно, С аппетитом позавтракал, шутил с сестрой, с врачами, грозил сделать зарядку, выпрыгнуть в окно, если с него не снимут этот ужасный бинт.
   Потом пришёл невыспавшийся, с красными глазами Томилин. Ему выдали халат. Виталия охватило такое нетерпение, что он еле дождался, когда вернётся с утреннего обхода главный врач. И когда та, наконец, вошла в кабинет, он быстро и взволнованно спросил:
   — Ну что, можно?
   — Можно. Идите. Третья дверь налево. Только помните, пять минут. Не больше. Сама приду и выгоню. Учтите.
   Виталий и вслед за ним Томилин вышли в коридор.
   В узкой светлой палате стояли четыре койки. На одной из них у окна лежал перевязанный, очень бледный, с синими кругами под глазами, неузнаваемо осунувшийся Булавкин. Он молча следил за вошедшими. Остальные койки были свободны.
   Виталий и Томилин уселись рядом на противоположной койке, и Виталий тихо, спокойно, так, как учила его накануне Тамара Анисимовна, сказал:
   — Расскажи, Сергей, все, что ты хотел нам сообщить там, в гостинице.
   Дрогнули ресницы на бледном лице, глаза Булавкина вдруг затуманились слезами, и он еле слышно прошептал:
   — Все… скажу… А сам… отстрелялся… кажись…
 
   Когда Игорь утром пришёл в горотдел, дежурный доложил:
   — Почта из Москвы, товарищ капитан. На ваше имя.
   И протянул толстый конверт.
   — Ко мне придут, — предупредил Игорь. — Я буду все время у себя.
   Только усевшись за стол и предварительно позвонив куда-то, он распечатал конверт.
   Письмо было от Мацулевича. Собственно говоря, от него была только записка. А все остальное… Быстро пробежав бумаги, лежавшие в конверте, Игорь возбуждённо потёр руки. Аи да Григорий Осипович! Ну и прижали же они там этого Кобеца! Ведь это все его собственной рукой написано. Испугался, подлец, за свою шкуру!
   Игорь закурил и принялся уже внимательно перечитывать лежавшие перед ним бумаги, делая пометки на отдельном листе.
   В дверь постучали.
   — Да, да! — крикнул Игорь, торопливо заканчивая очередную запись.
   В кабинет вошёл невысокий, худощавый: человек с небольшим чемоданчиком в руке.
   — Вы от Савельева? — спросил Игорь. — Присаживайтесь, пожалуйста. Постановление следователя у вас есть?
   — А как же? — улыбнулся человек. — Без этого не работаем. Как и вы.
   — Отлично. Я уже звонил на завод. Там все в порядке. Вам Юрий… — Игорь вдруг забыл отчество Савельева.
   — …Сергеевич, — подсказал человек.
   — Да, да. Юрий Сергеевич. Он говорил, в чем состоит ваша задача?
   — В общих чертах. Детали должны сообщить вы. Я ведь тут совсем по другому делу.
   — Это мне известно. А задача вот какая…
   Игорь принялся объяснять. Человек внимательно слушал.
   — Все понятно, — сказал он наконец. — Когда вам нужен акт?
   — Срочно нужен, — Игорь взглянул на часы. — Ну, хотя бы к двум. Допрос мы начнём раньше. Но вы заходите, не стесняйтесь. И желаю успеха. Очень, как вы понимаете, желаю, — он улыбнулся. — И вообще, спасибо за помощь.
   — Ну, чего там. Дело общее. Они простились, и человек ушёл.
   Потом зашёл подполковник Раскатов. Пожав Игорю руку, он загадочно усмехнулся и сказал:
   — Вчера вечером, после вашего ухода, звонил Коршунов Сергей Павлович. Ох, и острый мужик. Одно дело мы с ним поднимали. Уж он жару дал.
   «Запомнилось тебе это дело», — подумал Игорь.
   — Так вот, — продолжал Раскатов. — Был у него, оказывается, этот ваш Мацулевич…
   — А-а, ну, теперь все понятно, — обрадованно воскликнул Игорь.
   — Именно. И с тем Кобецом Сергей Павлович лично беседовал. Вот так. Ну, а потом интересовался, как тут его орлы действуют, — усмехнулся Раскатов. — Просил вас вечером ему позвонить.
   Он прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, потом остановился перед Игорем и добавил:
   — Хочу поприсутствовать на сегодняшнем допросе. Не возражаете?
   — Пожалуйста, — сдержанно ответил Игорь.
   «Коршунов велел или сам инициативу проявляет? — подумал он и тут же решил: — Сам. Дело-то совсем по-новому оборачивается».
   А вскоре пришёл Ревенко,
   Он шумно распахнул дверь, поздоровался громко, уверенно, почти весело:
   — Привет, Игорь Васильевич, привет! А, и вы тут? — повернулся он к сидевшему в стороне, на диване, Раскатову. — Давненько, Викентий Петрович, не виделись. Давненько. Печень-то как, поутихла? Позволяет? — и он, лукаво улыбнувшись, щёлкнул себя по горлу.
   Раскатов сухо буркнул в ответ:
   — Все бы так было в порядке, как моя печень.
   Ревенко повернулся к Игорю.
   Вся его короткая, полная фигура с обрисовывавшимся под белой сорочкой животом и небрежно завязанным галстуком на складчатой, ветчинно-розовой шее выражала самоуверенность и безмятежное спокойствие. Широкое, розовое от загара лицо с набрякшими мешочками под глазами улыбалось открыто и дружелюбно.
   — Итак, я к вашим услугам, — сказал он, усаживаясь и кладя на короткие колени свой солидный, с двумя застёжками портфель. — Чем могу быть полезен?
   — Сейчас все узнаете, — спокойно ответил Игорь, вынимая бланки допроса, — заполним сначала общую часть.
   — Допрос по всей форме, — усмехнулся Ревенко и пригладил свои вьющиеся светлые волосы. — Как положено.
   — Ну что ж. Раз положено…
   Он быстро ответил на вопросы, и Игорь протянул ему бланк.
   — Тут вам следует расписаться.
   — А что это такое? — с интересом спросил Ревенко.
   — Предупреждение. За дачу ложных показаний, вот видите, тут предусмотрена санкция.
   — Чепуха какая! Ну, пожалуйста.
   Ревенко размашисто подписался.
   Он по-прежнему был спокоен и самоуверен, только весь как-то незаметно подобрался, и глаза налились холодом.
   — Что дальше? — спросил он, откидываясь на спинку стула.
   — Дальше будем разбираться, Владимир Яковлевич. Но прежде всего скажите: как вы относились к Лучи-нину?
   — Я? Самым лучшим образом. Я и сейчас утверждаю, что это был, бесспорно, талантливый инженер и организатор. Хотя с людьми он не всегда умел ладить. Приходилось сглаживать.
   — Прекрасно. Так я и запишу. Ну, а изобретение его? Вы признаете за ним это изобретение?
   — Как вам сказать? Тут я не очень компетентен, признаться, — пожал плечами Ревенко. — Говорят, он его заимствовал.
   — А ваше мнение?
   — Чего не знаю, дорогой мой, того не знаю.
   — Бывает. Я так и запишу. Теперь насчёт перестройки вашего завода. Вы в ней участвовали, не так ли?
   — Да, конечно.
   — По каким чертежам она шла?
   — По каким? Да по тем самым, которые были потом обнаружены на Барановском комбинате.
   — Вы уверены, Владимир Яковлевич?
   — Ещё бы! Но почему вы меня об этом спрашиваете?
   — А потому, что вы, перестраивая завод, временами, оказывается, сильно отступали от проекта. Почему так?
   — Ну, знаете, — на сосредоточенном лице Ревенко мелькнула снисходительная улыбка. — По ходу дела всегда приходится вносить коррективы. Без этого не бывает.
   — Но почему гак много? Даже в компоновку и количество оборудования, в его конструкцию, в технологическую схему, наконец.
   — А об этом уж спросите проектировщиков.
   — Спросил. Они, кстати, вместе с вами участвовали в перестройке завода.
   — Надеюсь, они вам объяснили?
   — Да, объяснили, что эти чертежи изготовлялись уже после перестройки.
   — Вот тебе раз! А как же, по-вашему, мы тогда перестраивали завод? — рассмеялся Ревенко. На круглом его лице не было заметно ни растерянности, ни досады.
   «Нервы у него что надо», — подумал Игорь и пояснил:
   — Говорят, что перестраивали по эскизам. Вы этого не заметили?
   — Нет, не заметил.
   — Странно, — покачал головой Игорь. — Вы не находите? Ведь все, кроме вас, это заметили.
   — А мне странно другое.
   — Что именно?
   — Ваш тон, — строго сказал Ревенко. — Вы меня как будто в чем-то уличаете.
   — Дело не в тоне, а в фактах. Вы ими недовольны? А меня они удивляют. Вы же умный человек, Владимир Яковлевич. Смотрите, что получается. Ваш завод перестроен со значительными отступлениями от проекта. Так?
   — Так. Что из этого?
   — А Барановский комбинат построил свой цех в точности по этому проекту. Вот справка. Что это может означать? Любой человек вам скажет: это означает, что данные чертежи предназначены для Барановского комбината. Тогда где же чертежи, где проект, по которому перестраивался ваш завод? Может быть, их уничтожили? Или потеряли?
   — Глупости!
   — Совершенно с вами согласен. Остаётся предположить одно: их просто не было. Были эскизы.
   — И это было бы грубейшим нарушением! — воскликнул Ревенко, вцепившись побелевшими пальцами в свой портфель.
   «Э, милый, ты начинаешь срываться, — усмехнулся про себя Игорь. — Даже твои нервы, кажется, не выдерживают». И спокойно заметил:
   — Конечно, нарушение. Но автор проекта Лучинин сам руководил перестройкой. Все очень спешили. Так что наличие эскизов можно если не оправдать, то объяснить.
   — Ваша обязанность не объяснять, а выслушивать объяснения!
   — Я именно так и сделал. И именно так все мне и объяснили, кроме вас. Вы объясняете очень странно.
   — Вся рота шагает не в ногу, один он в ногу, — пробасил со своего дивана Раскатов.
   — А вы!.. — обернулся к нему Ревенко. — Вы!.. — и вдруг спокойно и иронически закончил: — Вы ведь были, кажется, другого мнения, Викентий Петрович. Неужели так быстро поменяли?
   — Не быстро, — пробурчал Раскатов. — Совсем не быстро. А надо было бы.
   — Минутку, Владимир Яковлевич, — вмешался Игорь. — Я записываю ваше объяснение. Итак, завод перестраивался по чертежам, по которым потом был построен цех на Барановском комбинате. При этом вы внесли в проект большие изменения, иногда даже ухудшая его тем самым.