Адамов Аркадий Григорьевич. Круги по воде

   Игорь в ответ усмехнулся.
   — Конечно. Секретов делать не будем. И ещё. В случае чего свяжитесь с подполковником Коршуновым в Москве. Он нас сюда направил и полностью в курсе дела. Вот его телефон. Запишите.
   — Первый раз с милицией соглашение заключаю, — рассмеялся Мацулевич, доставая записную книжку. — Любопытно даже… Ну ладно, милые мои, — он с усилием поднялся и застегнул пиджак на громадном животе. — Пойду. Ещё о билете хлопотать надо.
   — Это мы вам поможем, — сказал Томилин. — Билет будет. И на аэродром подбросим.
   — Вот и первые плоды соглашения, — улыбнулся Игорь.
   Расстались они дружески.
   Когда Мацулевич ушёл, Игорь нетерпеливо спросил:
   — Ну, Николай, есть что-нибудь новое о Булавкине?
   И без того сумрачное лицо Томилина ещё больше нахмурилось.
   — Есть, — мрачно произнёс он. — Звонил Ревенко. Криком кричит. Этот парень, оказывается, ещё и заводскую машину угнал неизвестно куда, «газик» их. Волов уже там, на заводе.
   Игорь даже присвистнул от удивления и досады. Голубые глаза его потемнели, тяжёлый, квадратный подбородок выдвинулся вперёд, придавая лицу упрямую и жёсткую решимость.
   — Та-ак… И никто, значит, его не видел вчера на машине, ни одна душа?
   — Выясняем, — вздохнул Томилин и, покачав головой, добавил: — Машина — это дело второе, помяни моё слово. Что-то парень неладное сотворил.
   — Или с ним сотворили.
   В это время дверь кабинета распахнулась, и появился раскрасневшийся, потный Виталий с пиджаком через плечо.
   — Заседаем, мудрецы? — отдуваясь, спросил он. — Напиться у вас есть? Африка тут прямо. Термометр у горсовета сорок показывает на солнце, — и решительно добавил: — Постучат, надену.
   Он запер дверь на ключ и стянул мокрую рубашку.
   — Что нового? — сухо спросил Откаленко, явно отметая пустой разговор о погоде.
   — Нового вагон.
   Виталий налил из графина тёплую воду и в два глотка осушил стакан, потом сразу же налил ещё. Лицо и грудь его заблестели от выступившего пота.
   Отдышавшись, Виталий приступил к рассказу. Одновременно он аккуратно повесил на спинку стула брошенный было пиджак, затем достал из кармана галстук и, разгладив его на колене, накинул поверх пиджака, потом так же бережно разложил рубашку, после чего развалился на соседнем стуле, вытянув ноги, и, не прерывая рассказа, принялся набивать трубку.
   Игорь и Томилин напряжённо слушали.
   — Где письмо? — деловито спросил наконец Игорь.
   — У меня, конечно.
   Виталий достал из кармана пиджака сложенный вчетверо листок.
   Игорь прочёл и молча передал письмо Томилину, затем, что-то обдумывая про себя, закурил, громко щёлкнув крышечкой зажигалки, и раскрыл лежавшую на столе папку. Оттуда он вынул небольшой клочок бумаги, внимательно разглядел его и сунул обратно.
   Тем временем Томилин прочёл письмо и, возвращая его Виталию, спросил:
   — Что же ты про это думаешь?
   Тот сделал выразительный жест рукой.
   — Угроза убийства. Не видишь?
   В тоне Виталия чувствовалось скрытое раздражение. Он как будто и сам был не рад своему открытию.
   — Я все-таки предлагаю, — недовольно произнёс Виталий, — возобновить официальное следствие по делу.
   — Снова поверил в убийство? — испытующе поглядел на него Томилин, и на длинном, пасмурном лице его мелькнула усмешка. — А у нас тут до тебя Мацулевич был. Слыхал про такого?
   — Ну да? — насторожился Виталий. — И что говорил?
   — Говорил, что не верит в акт ревизии. В Москву летит хлопотать. И ещё, что Лучинин вполне мог из-за этого с собой покончить. Он его, оказывается, хорошо знал.
   — Но он не знал про письмо! — досадливо воскликнул Виталий. — И мы не знали. У вас, кстати, есть опытные патологоанатомы?
   — Опытные и давали заключение.
   — Самые опытные?
   — Ну, самый опытный — это профессор Очаков Иван Фёдорович, из медицинского института. Но он в отпуске, на море отдыхает, в Прибалтике, кажется.
   — Вот бы его и вызвали.
   — Скажешь, — усмехнулся Томилин. — Ему, брат, семьдесят три года. Кто его будет вызывать?
   Предложение возобновить официальное следствие по делу Лучинина возникло у Виталия, когда он шёл в горотдел. Мысль эта вначале была предположительная, в форме «а что, если?..», «хорошо бы…». Но в ходе спора с Томилиным, как часто бывает с горячими, увлекающимися людьми, Виталий все больше утверждался в своей мысли, и сейчас ему уже казалось, что это самая необходимая и безотлагательная мера.
   — Следователь прокуратуры такого постановления не вынесет, — покачал головой Томилин. — Я-то его знаю.
   — Ну, это мы ещё посмотрим, — упорствовал Виталий. — Вы считаете дело законченным. Но разве тебе самому сейчас не стало ясно, что все надо проверить? Все!
   — Мне другое неясно.
   — А тут, значит, все ясно?
   — А тут ясно, — угрюмо отрезал Томилин.
   — Так. Хорошо, — процедил Виталий, снова закуривая погасшую трубку. — Ну, а что тебе неясно?
   — Мне неясно, что случилось с Булавкиным. Почему он скрылся и ещё машину угнал.
   — Машину? — недоверчиво переспросил Виталий. — Между прочим, мне Лучинина про него сказала так: «Гадкий человек, неискренний».
   — Булавкин? — неожиданно произнёс Откаленко, словно очнувшись от раздумий, и в голосе его прозвучала какая-то странная нота, заставившая Виталия насторожиться. — Да, этот узелок затягивается все туже.
   — И он прямо связан с делом Лучинина. С нераскрытым делом! — все ещё не остыв от спора, воскликнул Виталий.
   Откаленко загадочно усмехнулся.
   — Пока что я предлагаю провести одну экспертизу.
   — Какую ещё? — раздражённо спросил Виталий.
   — Почерковедческую.
   — Это зачем?
   — А вот зачем, — Игорь протянул руку. — Дай-ка то письмо.
   Он взял у Виталия письмо, потом достал из папки клочок бумаги, который только что рассматривал, и, подойдя к столу, положил его рядом с письмом, бережно разгладив по углам.
   — Ну-ка, товарищи, взгляните, — предложил он. — Кое-что, по-моему, тут и без эксперта ясно.
   Виталий первым подскочил к столу, за ним приблизился и Томилин.
   Некоторое время оба молча и внимательно вглядывались в разложенные перед ними бумаги. Наконец Виталий озадаченно произнёс, покусывая губы:
   — М-да… Открытие, я вам доложу…
   На столе перед ними лежали анонимное письмо и записка, полученная вчера вечером от Булавкина.
   Сомнений не было: и то и другое было написано одной рукой.

ГЛАВА IV
СУХАЯ МАТЕМАТИКА ЖИЗНИ

   — Меня интересуют материалы в прокуратуре, — сказал Виталий. — В частности, акт ревизии. Что они там понаписали, хотел бы я знать.
   — Будь здоров, какой акт, — ответил Томилин. — Завтра тебе Роговицын первым делом его раскроет.
   — Я так полагаю, — сказал Игорь. — Версия о самоубийстве не снимается в любом случае, верен акт ревизии или не верен, то есть действительно Лучинин совершил преступление или его оклеветали. Согласен?
   Виталий вздохнул.
   — Конечно. С одной только поправкой: Женька не мог совершить преступления.
   — Это надо доказать, — покачал головой Игорь. — Надо все объективно проверить, все обстоятельства, все документы.
   — Не веришь в мою объективность?
   — Ты ещё недавно был в плену другой версии.
   — Это не плен! Это было внутреннее убеждение. Но теперь я верю: когда обвиняют в таких преступлениях, несправедливо обвиняют, то любой придёт в отчаяние…
   — Но и версия убийства не снимается?
   — Нет. Оставим и её.
   — Ну все. Я спокоен, — усмехнулся Игорь. — А что касается самоубийства Лучинина, то тут, не забудь, есть твёрдые, точно установленные факты, — как всегда, спокойно и рассудительно продолжал Игорь. — Угнетённое состояние Лучинина в последние дни, бесспорно, крупные неприятности, наконец, то, что его видели в тот вечер у реки, на мосту. Ну и заключение медицинской экспертизы, конечно.
   — Кажется, его в тот вечер видели вдвоём с кем-то? — невинным тоном переспросил Виталий.
   — Это уже деталь.
   — Немаловажная, между прочим…
   — Но и не установленная, — сухо отпарировал Игорь. — Тебе предстоит ещё это установить.
   — Как и многое другое, — Виталий вздохнул. — А ты ищи Булавкина. Вот кто нам о многом расскажет, я думаю. Эх, если бы напрячься и увидеть его, как учит парапсихология, — он подмигнул Игорю. — Было бы здорово, а?
   — Все чудишь, — Игорь досадливо взглянул на окно. — Кажется, что-то прольётся на нашу голову. А надо бы действовать. И кое-кого повидать уже сегодня.
   Тяжёлые чёрные тучи, клубясь, медленно наползали из-за далёкого леса за рекой и уже закрыли почти все небо. Из окна потянуло прохладой.
   — Сейчас дождь во как нужен, — заметил Томилин. — Горит все.
   — Мы тоже горим, — откликнулся Виталий. — Во всяком случае, дымимся.
   — Кого-кого, а тебя охладить не мешает, — поддел его Игорь.
   В этот момент в почерневшем небе вспыхнула гигантская молния. Ослепительно белый ствол её, вырвавшись из туч, изломился и распался, словно трепетный обнажённый нерв. И сразу тяжкими перекатами загрохотал гром. Казалось, дрогнула земля, покачнулись дома, тревожно и растерянно заметались кроны деревьев. На землю ринулся ливень. Сверкающая, шумящая стена воды мгновенно возникла за окном, и на миг показалось, что ничего и никого уже не осталось на свете, кроме этих ненадёжных четырех стен и окна с дребезжащими стёклами.
   — Стихия, — восхищённо произнёс Томилин, и на хмуром, озабоченном его лице тяжёлые складки словно нехотя расползлись в улыбке.
   — Поскольку мы отрезаны от театра военных действий, — объявил Игорь, — давайте кое-что уточним, — он придвинулся к столу.
   Дождь хлестал с такой силой, что пришлось закрыть окно.
   — Темень-то какая! — сказал Виталий.
   Он стремительно пересёк комнату и щёлкнул выключателем у двери.
   — Да будет свет!
   Но света не оказалось.
   — Так, — констатировал Виталий почти с удовольствием. — Погасло ночное светило.
   Игорь, однако, уже настроился на деловой лад.
   — Меня интересует следователь прокуратуры, который вёл дело Лучинина, — он обернулся к Томилину. — Что за человек?
   — Серьёзный, — ответил тот и закурил, по привычке прикрывая большими ладонями спичку, словно был на улице.
   — «Серьёзный» — понятие расплывчатое, — требовательно возразил Игорь. — Ты давай конкретнее. Ему завтра, — он кивнул на Виталия, — переговоры с ним вести придётся.
   — Да, в самом деле, обрисуйте, — поддержал Виталий.
   Томилин не спеша затянулся папироской, и рубиновый уголёк в полутьме загадочно вспыхнул и тут же угас под столбиком пепла.
   — Ну, чего тебе конкретней? — сказал Томилин. — Фамилия Роговицьш, зовут Павел Иосифович. Дело знает. Ну и его, конечно, знают, — последние слова прозвучали многозначительно.
   — А нрав? — спросил Виталий.
   Но тут зазвонил стоявший рядом с ним на столе телефон. Виталий поспешно сорвал трубку.
   — Николай Игнатьевич?
   — Нет, Лосев.
   — Дежурный по горотделу говорит. Тут гражданка Булавкина пришла. Насчёт сына.
   — Пусть поднимется! — оживился Виталий. — Томилин тоже здесь, — и, положив трубку, добавил, обращаясь к Игорю и Томилину: — .Везёт вам, братцы. И вызывать не надо.
   Он невольно посмотрел на окно. Гроза не стихала.
   Через минуту дверь кабинета со скрипом приоткрылась, и в тот же миг неожиданно вспыхнула лампа под потолком.
   На пороге появилась маленькая старушка в блестевшем от воды чёрном плаще, почти до пола, и с открытым мокрым зонтом в руке, который она несла перед собой, как щит.
   — Господи, никак я его, проклятого, закрыть не могу, — неожиданным басом произнесла она.
   — Это мы сейчас сделаем, мамаша, — подскочил к ней Виталий. — Вы же нам свет принесли, в прямом смысле, так сказать.
   — А может, и в переносном тоже, — добавил Игорь, поднимаясь.
   Пока Виталий возился с зонтом, он помог женщине освободиться от мокрого плаща, осторожно стряхнул его и развесил на короткой деревянной вешалке у двери.
   — Что же это вы, мамаша, на улицу-то выходите в такую непогоду? — спросил Виталий, когда Булавки на наконец уселась на пододвинутый ей стул. — Мы бы и сами к вам пришли.
   Старушка, однако, с ответом не торопилась, тщательно расправила на коленях тёмную юбку, затем достала из кармашка вязаной старенькой кофты очки, надела их, аккуратно заправив дужки под седые волосы, затем строго оглядела по очереди всех троих и укоризненно, тихим басом произнесла:
   — Сынов у вас, видать, нет. Вот что. А милиция наша нешто искать умеет? Штрафовать за курей — это она умеет. Глотку драть тоже умеет, — голос её налился гневом, — при всем честном народе. Тут Барабанов герой, тут он нрав свой показывает. А вот горю помочь… — она вдруг всхлипнула, торопливо достала платок, промокнула глаза под очками, затем трубно высморкалась.
   — Это кто же такой Барабанов? — тихо спросил Виталий, обращаясь к Томилину. — Что это за герой?
   Тот, хмурясь, ответил:
   — Участковый их. Замену вот никак не найдём.
   — Разберёмся, — многозначительно пообещал Игорь.
   — Сын говорил, из Москвы люди приехали, — вздохнула старушка, пряча платок. — Должны они найти младшенького моего. Один он при мне остался.
   — Найдём, Анфиса Гордеевна, — хмуро ответил Томилин. — Непременно найдём.
   — И ещё сомнение в меня вошло, — старушка строго поглядела на него сквозь очки. — В обед Ларка прибегала, спрашивала, нашли Серёжку аль нет. Глаза, конечно, чёрным намазаны, дух цветочный на весь двор, а юбка вот, — она растопырила пальцы, — чистый срам, прости господи. Чего только Серёжка мой в ней нашёл?
   Виталий и Откаленко с улыбкой переглядывались.
   — Вот она, Ларка-то, и сказала, что видели Серёжку аккурат в тот вечер, когда он к вам собрался, — продолжала старушка. — И будто шёл он не один.
   — А где же видели? — быстро спросил Виталий.
   — Да на Речной, вот ведь что.
   — Это где же такое? — Виталий посмотрел на Томилина.
   — Другой конец города совсем, — ответил тот, покачав головой. — Ни к гостинице, ни к заводу, выходит, не шёл, — и, в свою очередь, спросил: — С кем шёл, не говорит?
   — Нет. Уж я Ларку пытала.
   Между тем гроза стихла, посветлело небо, в разрывах уже не свинцово-чёрных, а серых, словно размытых водой, туч пробивались золотистые отсветы скрывшегося за лесом солнца. Где-то далеко, в той стороне, куда ушла гроза, погромыхивал гром.
   — Куда же он шёл, интересно знать? — задумчиво произнёс Виталий, машинально вытаскивая из кармана свою трубку.
   Старушка опять всхлипнула и, достав платок, стала вытирать глаза, придерживая другой рукой очки.
   — Найти его надо, граждане милиция. Беспременно найти, — горестно пробасила она. — Чует моё сердце! беда с Серёжкой моим стряслась, беда. Меня зовёт. Христом-богом прошу, найдите!
   …Поздно ночью Виталий и Откаленко вернулись в гостиницу. Не притронувшись к стоявшим на столе бутылкам с молоком и прикрытым салфеткой булкам — все это они ещё утром приготовили себе на ужин — оба повалились спать.
   Уже в постели, погасив свет, Виталий убеждённо произнёс:
   — Одно пока ясно: исчезновение Булавкина связало с новым расследованием дела Лучинина. Отсюда вывод… Ты меня слышишь?
   Но Игорь ничего не слышал. Уткнувшись лицом в подушку и подсунув под неё руки, он уже спал.
 
   Утром Виталий отправился в городскую прокуратуру.
   Разговор там предстоял трудный и неприятный. Накануне начальник горотдела Раскатов предупредил: «Уж если Павел Иосифович в чем утвердился, то его нипочём не сдвинешь. Скала. Вот так». А следователь прокуратуры, видимо, «утвердился» в мысли, что дело Лучинина закончено. И «утвердился» не без помощи того же Раскатова. Попробуй теперь их «сдвинь», обоих,
   Виталий вздохнул, невольно замедляя шаг.
   Было рано, но солнце уже палило невыносимо. Тени нигде не было. О вчерашней грозе вспоминалось, как о немыслимом счастье.
   На углу, около пыльного сквера, Виталий подошёл к зеленому дощатому киоску, терпеливо выстоял в очереди, изучая макушки вихрастых парнишек, стоявших перед ним с громадными бидонами, и, наконец, выпил кружку тёплого кисловатого кваса. Затем, истерзанный жарой и сомнениями, поплёлся дальше.
   Около газетного киоска представился случай встать в новую очередь: пришли московские газеты. Ноги сами собой уже двинулись было к ней, но тут Виталий внезапно обозлился. «Трусишь, подлец? — со злостью сказал он себе. — Иди, иди, товарищ Роговицын умирает от нетерпения увидеть тебя».
   Но старший следователь, видимо, не умирал от нетерпения, потому что Виталию пришлось довольно долго дожидаться в маленькой приёмной: Роговицын временно занимал кабинет уехавшего в Москву городского прокурора.
   Мимо Виталия деловито сновали озабоченные люди с папками, дверь кабинета то и дело противно скрипела. Виталий ждал, стоя около окна и заложив руки за спину. Отвратительный зелёный балкон напротив он уже успел изучить во всех деталях, как и сохнувшее на нем бельё. Наконец кто-то окликнул его:
   — Товарищ, вас просят зайти.
   К этому моменту основное чувство, владевшее Виталием, была злость, которая уже давно поборола все сомнения и опасения по поводу предстоящей встречи.
   Виталий решительно шагнул через порог, прикрыв за собой дверь, и очутился в просторном кабинете, который как две капли воды был похож на все кабинеты, в которых приходилось Виталию бывать. Тот же большой письменный стол, хотя и несколько старомодной формы, заваленный бумагами, маленький столик возле него с двумя стульями для посетителей, сейф в углу, а в проёме между окнами — слегка продавленный диван.
   Из-за стола навстречу Виталию приподнялся невысокий, седоватый человек в очках. Серый костюм на нем был помят, серый, в какую-то полоску, галстук чуть съехал набок. Узкое, словно оттянутое вниз тяжёлым подбородком, лицо с ввалившимися щеками было как бы отгорожено от всех блестевшими стёклами очков и неразличимо в подробностях. Да и весь он казался каким-то пыльным и совсем неприметным. Виталий представился.
   — Прошу, — коротко сказал Роговицын, указывая на один из стульев перед столом, и сухо добавил: — Извините, сейчас освобожусь.
   Он склонился над какой-то бумагой, держа в поднятой руке самопишущую ручку, словно собираясь метнуть её.
   «Приём по самому низшему разряду, — насмешливо подумал Виталий. — Будь уважения побольше, встал бы, чтобы поздороваться, а то, глядишь, и вышел бы из-за стола или даже пошёл бы навстречу, я не говорю уж встретить в дверях, тут надо быть, наверное, министром. Хотя министра такой встретил бы на улице».
   — Вы разрешите? — вежливо осведомился он, вынимая трубку.
   — Да, да, прошу, — не отрываясь от бумаги, кивнул седоватой головой Роговицын.
   Виталий не спеша набил трубку и закурил.
   Оба словно готовились к трудному разговору.
   Наконец Роговицын размашисто подписался, снял очки и, откинувшись на спинку кресла, сдержанно произнёс:
   — Слушаю вас.
   Без очков он выглядел ещё старше и суровее. Желтоватое лицо оказалось во всех направлениях иссечено глубокими морщинами, они как-то совсем по-разному располагались на впалых щеках, на тяжёлом подбородке, вокруг глаз, около ушей, и от этого лицо как бы дробилось, и нельзя было уловить какой-то главной его черты, кроме невозмутимой, прямо-таки каменной суровости.
   Виталий постарался как можно короче изложить суть дела. При этом говорил он нарочито сухо и бесстрастно, напирая на полученное задание. Сообщил и о поступивших в министерство письмах «от граждан». Заключил Виталий просьбой ознакомить его с имевшимися в прокуратуре материалами и вынести постановление о возобновлении официального следствия по делу Лучинина.
   Роговицын слушал молча, потирая рукой сухой, морщинистый подбородок и не сводя пристального, изучающего взгляда с Виталия, словно его больше всего интересовал он сам, а не излагаемое им дело.
   Когда Виталий кончил, Роговицын, помолчав, неожиданно спросил:
   — Вы давно работаете в органах милиции?
   — Около трех лет, — сдержанно ответил Виталий.
   — М-да. Я так и подумал. Прямо из университета пришли, не так ли? И ещё не все забыли.
   — Стараюсь не забывать.
   — Ну, конечно. Университет даёт солидную теоретическую базу. — Роговицын сделал еле заметное ударение на слове «теоретическую». — А теперь, значит, познаете все на практике. Так сказать, проверяете гармонию математикой.
   Тонкие губы его чуть дрогнули в улыбке.
   — Метод Сальери тут вряд ли подходит. Пушкин имел в виду совсем другое, — сухо возразил Виталий.
   — Возможно. А я имею в виду существенные коррективы, которые вносит практика, то есть жизнь, в наши теоретические представления. Вы это успели уже заметить?
   — Представьте, успел.
   Виталий начинал злиться.
   — Жизнь — вещь сложная, — вздохнул Роговицын. — Особенно область человеческих отношений, в которой нам с вами надлежит разбираться. Вот, допустим, покончил с собой Лучинин, — не спеша, словно сам с собой рассуждая, продолжал он, вертя в руке очки. — Может такое случиться в наших условиях? Разорение ему не грозило, безработица и голод тоже, в кино и по телевизору самоубийства у нас не пропагандируются. Это все у них там, — он махнул рукой. — Пойдём дальше. Правды у нас добиться всегда можно. Тем более человеку энергичному, образованному, деловому. Добавлю: очень деловому. Что ещё? Несчастная любовь? Ну, это оставим зелёным юношам. Или неврастеникам. Лучинин не был ни тем, ни другим.
   — Значит, вы отвергаете самоубийство? — удивлённо воскликнул Виталий. — Но тогда…
   — Погодите, молодой человек, погодите, — строго перебил его Роговицын. — Мы же с вами рассуждаем, проверяем, так сказать, теоретическую гармонию сухой математикой жизни. Итак, мы отбросим несчастную любовь. Что может быть ещё? Лучинин был изобретателем. Вернее, считал себя таковым.
   — Почему — считал? — запальчиво возразил Виталий.
   — А потому, что он ничего не изобрёл. Его способ, оказывается, был уже описан в книге… профессора Ельцова, кажется. В деле у нас есть материал.
   Роговицын кивнул на высокую кипу папок, громоздившихся на краю стола.
   — Это ещё надо проверить!
   — Как видите, Лучинин на этом не настаивал, — снова чуть заметно усмехнулся Роговицын. — Но вернёмся к нашим рассуждениям. Итак, Лучинину было мало, что он хороший инженер. Он объявил себя изобретателем. И вдруг выплывает книга профессора Ельцова… У меня, знаете, лет пятнадцать тому назад было в производстве одно дело. Человеку тоже показалось мало, что он хороший лётчик. Он объявил себя ещё и писателем. Выпустил книгу, целый роман. Газеты расхвалили. Он — ещё роман. Интервью даёт, портреты печатают. Слава! И вдруг к нам, в прокуратуру, заявление приходит: «Я автор, а не он. Он мне платил, а я писал. Каюсь, на сделку с совестью пошёл. Но боялся, что меня не напечатают. А деньги были позарез нужны». И черновики всякие представляет, наброски, планы. Все его рукой написаны. Словом, скандал!
   — Но с собой он, вероятно, не покончил, этот лётчик? — с усмешкой спросил Виталий.
   — Нет. Зачем? Мы это дело до суда не довели. Миром заставили покончить. Но с Лучининым другой вариант. Он на обман государства пошёл, и государство его разоблачило. А он уже немалую сумму хапнул, причём из кармана государства. Ему славы было мало. Так что дело у нас было возбуждено серьёзное. Миром его не кончишь. Тут тюрьма светила, и на много лет.
   — Но и это ещё требовалось доказать! — снова не удержался Виталий. — Одного акта ревизии мало!
   — Конечно. И доказали бы. Смею вас уверить. И в этих условиях покончить с собой для такого человека, как Лучинин, ну, если не естественно, то понятно. Согласитесь. Наше следствие только подтвердило это.
   Виталий хмуро покачал головой.
   — У меня есть задание, Павел Иосифович. Я должен это дело изучить и проверить.
   — А я вам и не мешаю, — пожал плечами Роговицын. — Проверяйте. Только что? Дело о преступлении Лучинина, как вы понимаете, мы закрыли. Дело о его смерти? Оно у Раскатова. Вы его получили.
   — Но и у вас есть какие-то материалы?
   — Вы имеете в виду первое дело? Пожалуйста. Хотя его проверять, замечу, бессмысленно. Его, по существу, нет. Есть только первичные факты, сигналы.
   — Я это понимаю.
   — Ну что ж. Прекрасно. Вот вам эти материалы.
   Роговицын поднялся и, придерживая одной рукой высокую кипу дел, вытянул из её середины выгоревшую зеленую папку.
   — Пожалуйста, — он протянул её Виталию. — Сейчас мы вам отведём место, и работайте на здоровье.
   — Да, но мы не решили вопроса о возобновлении следствия по делу, — сказал Виталий.
   — Необходимости в этом пока не вижу, — покачал головой Роговицын. — Увольте.
   — Тогда разрешите, я вам докажу, что есть необходимость.
   — Ну что ж, доказывайте, — вздохнув, Роговицын снова откинулся на спинку кресла. — Полагаю, это дело будет для вас хорошей практикой.
   Узкое, морщинистое лицо его стало опять суровым и непонятным. Серые глаза пристально и чуть иронично остановились на молодом собеседнике, как будто предупреждая его об оплошности, которую тот собирался сейчас совершить.
   Виталий сделал вид, что не заметил колкости в последних словах Роговицына, хотя это стоило ему немалых усилий. Он не привык оставлять такие уколы без ответа. Тон, каким он стал излагать свои доводы, был сухим и строгим, лишь с чуть заметными вызывающими нотками: тут уж Виталий ничего с собой поделать не мог.