Страница:
Губин подошел к ней и ловко пристегнул ее запястье к стойке кровати металлическим браслетом.
– Что-то новенькое, – счастливо загудела она. – Так я еще не пробовала.
– Отдыхав – сказал Губин. – К ночи постараюсь вернуться.
На ее нервное изумительное лицо налетело облачко сомнения.
– Не посмеешь, гад!
Губин принес из ванной эмалированный тазик:
– Это тебе судно, если потянет облегчиться.
Таня попыталась в него плюнуть, но не попала. Ее блестящий взгляд увлажнился.
– Подонок! Ты за это ответишь.
Он помешкал в дверях, глядя на нее с сожалением.
С таким же чувством, наверное, Тамерлан глядел на свой выпавший из рук меч.
– Дождись меня, милый друг, – попросил он. – Никуда не уходи.
* * *
Михайлов сидел в кабинете один, разбирал какую-то схему на компьютере.
– Привет, пехота! – приветствовал весело. – Разведка докладывает, ты женился? Кто такая? Почему не знакомишь?
Губин опустился в кожаное кресло и молчал.
– Ты чего, Миша? Какой-то смурной!
– Не выспался, не обращай внимания.
– Что за девушка, чего темнишь, в самом деле? Тебя ведь обыскались.
Это было вранье: рация в машине Губина работала исправно. Но все же разыскать Губина действительно было непросто, потому что он сам заплутал в трех соснах.
– Девушка хорошая, боевая. Немного я с ней зашился. Что-нибудь срочное?
– Ты встречался с Башлыковым?
– Обедали вместе. Час назад.
Алеша вырубил компьютер, закурил, подошел к холодильнику, встроенному в стену, достал жестянку пива для себя и бутылку топленого можайского молока для Губина. Распорядился по селектору:
– Лена, кофе!
Сел, протянул бутылку другу. Губин сковырнул пальцем фольгу, сделал пару крупных глотков. Это было то, что нужно: ледяное свежее молоко в обществе умного, надежного мужчины.
– Ну и что Башлыков?
– Как обычно. Готов действовать, но себе на уме.
Скользкий, прожженный ментяра.
– Елизара берет на себя?
– Берет. Думаю, это он его в тот раз не добил.
– Ты же его проверял?
Губин еще глотнул молока, смахнул пенку с губ.
– Думаю, он не тот, за кого себя выдает. Серго – это его крыша.
– Кто же он, по-твоему? Одинокий убийца-романтик?
– Мы внедряемся к ним, они к нам. Тень КГБ.
– Он никогда не скрывал, что оттуда.
– Не оттуда, а там. Оперативник на задании.
– На каком задании?
– Он почему-то скрывает.
Стройная девица принесла кофе на подносе, робко улыбнулась Губину.
– Печенье без соли.
– Спасибо, – кивнул Губин. Когда она ушла, Михайлов сказал:
– Конечно, ты прав, Мишель. Ментовские уши у него торчат. Этого только слепой не заметит. Да еще наш милый Серго, потому что придурок. Башлыков – агент-двойник, но он наш человек. Мы его с тобой уважаем, верно?
– Верно. И это очень странно.
– Ничего странного, – Алеша сходил за второй банкой пива. – В мире сместились все понятия. Мне Вдовкин на днях здорово все объяснил. Не про Башлыкова, а вообще. В мире смещенных понятий все привычные человеческие ориентиры утрачены. Черное есть белое и наоборот. Отец ненавидит сына, жена обязательно живет со свекром. Ну и так без конца. Всякая определенность – всего-навсего мираж. Полагаться можно лишь на чутье.
– С Башлыковым как быть?
– Пока он полезен, мы его любим. Заартачится, прищемим хвост.
Губин плеснул в кофе каплю можайского молока.
– Я не такой циник, как ты, – заметил задумчиво. – Я сочувствую Башлыкову, но у меня нет его тайной веры в высшую справедливость.
Внезапно комната в его глазах накренилась и потемнела, Алеша раздвоился и смешно зашлепал расплющенным двойным ртом:
– Иди-ка приляг вон на диванчик… Ишь как себя загонял…
Очнулся Губин в том же кабинете, но один. Он лежал на диване, укрытый пледом. Горела настольная лампа, за окном темень. Взглянул на ручные часы – половина одиннадцатого. Выходит, проспал около восьми часов. Спал он в носках, но не помнил, как снял ботинки. До такой опасной усталости, граничащей с небытием, он доходил всего раза два-три за всю жизнь.
Прямо в носках прошлепал к двери и выглянул в приемную. Секретарша Лена склонилась над книжкой за письменным столом.
– Эй! – окликнул Губин. – У тебя есть что-нибудь пожевать?
Лена подняла голову, виновато сказала:
– Только бутерброды и печенье. Как вы себя чувствуете?
– Нормально, – Губин сходил за ботинками, радуясь, что Алеша подбирает для работы таких опрятных, любезных девушек, не похожих на шалав и уж никак не похожих на ту…
Лена накрыла стол в приемной и уже заваривала чай в расписном фарфоровом чайнике, когда он вернулся.
Губин опустился в удобное высокое кресло и расслабился, ощутив себя на грани медитации.
– Жених у тебя есть, Леночка? – спросил по-хозяйски.
– Что вы, Миша, какой жених, – смутилась девушка. – Видите, как работаем. Днем и ночью.
Лукавство ее глаз было цвета спелого крыжовника.
Она все больше нравилась Губину, тихая, смирная девочка, и ножа нет за пазухой.
– Зарплата-то хорошая?
– О да! Жаловаться не приходится… Вы так крепко спали, прямо как убитый.
– Я и есть убитый. На невидимой войне.
На большом фаянсовом блюде аппетитно лежали бутерброды с ветчиной, сыром и бужениной, и Губин начал их методически поедать, один за другим, пока не съел с десяток. Лена время от времени подливала ему в чашку крепко заваренный чай.
– А почему вы не женитесь, Миша? – спросила девушка, в очередной раз смутясь.
– Что ты, детка, куда мне жениться. Да и кто за меня пойдет. Вот ты пошла бы?
– Пошла бы, – ответила Лена. – Но вам нужна не такая.
– Какая же?
– Ну, наверное… – вспыхнула, отвела глаза. – Ну, какая-нибудь особенная.
– Почему?
– Вы сами человек необыкновенный.
– Я? С чего ты взяла?
– Вас все боятся, – выпалила она.
– И ты тоже?
– Я – нет. Понимаю, вы надо мной подсмеиваетесь, но я знаю, вы добрый, страдающий человек. Не думайте, что я такая уж дурочка. Мне двадцать лет, у меня были мужчины. Но они были злые, а вы – нет.
– Знаешь, Лена, я всегда мечтал о такой сестренке, как ты.
Она подумала над его словами, фыркнула и отвернулась.
– Обиделась?
– Вот ни капельки.
Губин взял ее руку, погладил нежную ладошку:
– Послушай, девочка. Я скину кое-какие дела и приглашу тебя в ресторан. Согласна?
– Да, согласна. Я могу прямо сегодня поехать с вами.
– Никогда не спеши с этим.
– Хорошо, я подожду. Только не забудьте.
Неожиданное, безоговорочное признание в любви не тронуло его, он почувствовал только терпкую горечь во рту, словно проглотил подгнившую сливу. Давно минуло время, когда он радовался чувствам, выказанным бескорыстно. Женская любовь была одной из самых крупных и необъяснимых иллюзий, которыми утешало себя человечество. Наряду с ней существовали, конечно, и более нелепые вещи, к примеру, наивная, тайная вера в бессмертие на виду у постоянной, неуклонимой смерти.
Человек слаб и панически боится правды о себе. Бодро и во всеуслышание изображая стремление к ней, он только тем и занимается на веку, что убегает от правды.
Женщины отличались от мужчин лишь тем, что искренне принимали за любовь скупую муку совокупления.
Через час он подрулил к Таниному дому и быстро поднялся на этаж. Открыл дверь ключом, который прихватил с собой. В квартире темно, но в ней были люди.
Он почувствовал запах незнакомых сигарет – Таня такие не курила. Запах сильный и едкий, перебивавший сладковатый аромат "травки". Губин неслышно притворил за собой дверь. В ту же секунду повсюду вспыхнул свет. Двое рослых мужчин стояли в проеме кухни и целились из пистолетов. У одного парабеллум, у другого полицейский "пугач". Оба насупленные и сосредоточенные.
– Здорово, ребятки, – поприветствовал их Губин. – А где Танечка?
– Проходи в комнату, но без резких движений, – приказал один из мужчин. Губин повиновался. Таня сидела на кровати, бледная и необыкновенно красивая.
Третий мужчина, тоже изрядный "качок" с туловищем тяжеловеса, но со смуглым, нежным лицом, курил у окна.
– Вот ты и влип, милый, – улыбнулась Таня. – При этом сам виноват. Ишь какой султанчик выискался.
– У тебя что же, телефон под кроватью?
– Ты лучше спроси, что с тобой сейчас будет.
– Что со мной будет?
– Тебе будет очень больно, дружок, – она вдруг задохнулась и погладила рукой живот. – Может быть, мне это дорого обойдется, но я это сделаю.
– Что сделаешь-то, Танюша?
– Мои ребятки тебя опустят, а я порадуюсь.
– Твои ребята – вот эти, что ли, трое?
– Они тебе не нравятся?
– Они не смогут, Тань. Да и зачем тебе?
Глаза ее, полные безнадежных слез, сияли так чудно, что смотреть бы и не отрываться.
– Зачем не поверил мне? Зачем унизил?
– Перестань дурачиться. Отпусти дебилов. Сами с тобой разберемся.
– Поздно, голубчик. За все приходится платить на этом свете… Приступайте, мальчики. Занавес поднят.
Мальчики, которые ждали сигнала, рыпнулись с боков, но Губин еще быстрее упал на пол и катнулся упругим калачиком. Ему нужно было небольшое пространство для маневра, и он его получил. Одного подрубил по коленкам, но второй оказался проворней. Три раза бабахнул, пока Губин пересек комнату в "крутую раскачку" и выбил у него пистолет, но пропустил свирепый удар в печень. Парень махал колотушками где-то на уровне красного пояса, целых полминуты понадобилось Губину, чтобы его угомонить. Он сломал ему руку и для верности перекрыл сонную артерию. Третий мужчина и не думал ввязываться в потасовку, затягивался сигаретой и с любопытством наблюдал.
– Не хочешь размяться? – дружелюбно пригласил его Губин.
– Не для этого меня позвали, – презрительно заметил смуглоликий красавец. – В такие игры не играю.
– А-а, – догадался Губин, – ты бычок-производитель?
– Хочешь побаловаться, пожалуйста, – согласился гордец.
– В другой раз. Сейчас поработаешь. Убери эту падаль из квартиры. В ближайшие десять лет я не должен никого из вас видеть. Как понял?
Красавец интеллигент понял его хорошо. Тяжко вздохнув, потушил сигарету, приладился к одному из лежащих на полу мужчин, удобно захватил его ноги себе под мышки и поволок из комнаты.
Таня горько плакала. Одна из шальных пуль продырявила ей плечо. Всюду была кровь: на стене, на подушке и сочилась сквозь пальцы руки, которой она прижала рану.
Прежде чем ею заняться, Губин позвонил по телефону и вызвал подмогу.
– Врача захватите, Савву Спицына, – сказал он в трубку и назвал адрес.
Таня опрокинулась на спину и тихонько выла. В глазах такая мука, точно ее четвертовали.
– Миша, скажи по правде, я умираю?
Губин разорвал на ней блузку и обнажил плечо. Чтобы не слишком дергалась, попутно влепил пару легких оплеух. По первому впечатлению рана была неопасная, сквозная, но с избытком крови. Пуля вошла чуть ниже ключицы и вышла над лопаткой.
– Где бинты, йод?
– Миша, ты любишь меня?
– Заткнись, идиотка! Где аптечка?
– В ванной, на полочке.
Смуглоликий вернулся за вторым подранком. Был весь в поту, словно из парилки.
– Тебя как зовут? – спросил Губин.
– Измаил.
– На кого пашете?
– Ни на кого. Мы сами по себе. Подряжаемся по вызову.
– Кто главарь?
– Ты не знаешь. Мы все иногородние.
– Фамилия, кличка?!
Измаил сделал попытку замкнуться в себе, но, встретив Мишин взгляд, не посмел уклониться от ответа:
– Федя Босх, из Балашихи.
– Все, свободен. Эх, Измаил, поставь свечку своему Богу.
– Я уже понял. Пушку можно забрать?
– Оставь здесь.
Второго бойца Измаил тем же манером, за ноги, выволок из квартиры, и Губин запер за ним дверь. Потом с бинтами и йодом вернулся к Тане.
– Не надо, Миша, не трогай меня. Хочу умереть.
– Это не тебе решать. Ну-ка сядь прямо. И не корчи рожи, терпи.
Пока промывал рану теплой водой, заливал йодом и заклеивал пластырем, она не издала ни звука. Он обращался с ней, как с куклой, поворачивал и мял безжалостно, и наконец на ее губах проступила бледная улыбка, – Все-таки я тебе угодила, да, Мишенька?
– Чем угодила?
– Страданием своим, чем же еще?
– Это не страдания, это царапины. Все страдания у тебя впереди.
– Что-нибудь особенное для меня придумал, родной мой?
– Зачем устроила это похабище? Чего хотела добиться?
– Дай вон ту коробочку, коричневую, пожалуйста!
Он дал ей коробочку. В ней лежали искусно свернутые пухленькие "косячки". Один она закурила, жадно затянувшись.
– Хочешь? Хорошая "травка". Совершенно безвредная.
Взгляд ее прояснился, вдруг она захихикала, заерзала.
– Ты чего?
– Эти-то, нарвались. Сволочи! Еще аванс требовали, представляешь? Я ведь знала, что погорят, знала! Хрен вам в глотку, говорю, а не аванс. А этот-то, этот, Измаил…
Губин забрал у нее "косячок", аккуратно притушил, спрятал в коробочку, а коробочку убрал в тумбочку и тумбочку запер на ключ. Таня следила за ним, склонив голову набок.
– Ты спросил, чего я хочу добиться? Ты сам чего от меня хочешь? Только не ври, ладно? Тебя поршень выдает.
– Я не могу тебя полюбить.
– Почему?
– Ты извращенка, в тебе нет души.
– Врешь! – завопила Таня. – У меня есть душа. Вчера не было, зато сегодня есть. Послушай, как плачет!
Иди сюда, негодяй! Обними меня.
Возможно, Губин так бы и сделал, но в дверь позвонили. Приехал Савва Спицын, философ и врач.
– Что случилось? – спросил с порога недружелюбно, заранее морщась.
– Девку одну подстрелили, – сказал Губин.
Савва пошел в ванную мыть руки, бормоча на ходу глухие проклятия. Можно было разобрать: "Чтобы вы все перебили друг дружку, бесы неугомонные!"
Кто Савву знал, тот его любил и почитал. Ему было тридцать с небольшим, но худоба, и морщинистый лоб, и сероватая, нездоровая кожа делали его похожим на вечного скитальца, обремененного поиском утерянной могилы. Семь лет подряд он оттрубил в "Скорой помощи" и не ушел бы оттуда никогда, если бы не инфаркт, после которого ему словно в насмешку выписали инвалидность второй группы. Он не был инвалидом, напротив, был деятельным, предприимчивым человеком, но энергия жизни пробуждалась в нем лишь в тех случаях, когда его вызывали к больному. Все остальное время он сидел у телефона в своей квартире и производил впечатление невменяемого. Губин был уверен, что если бы такие забавные люди, как Савва, не рождались изредка на свет, то замысел Творца был бы и вовсе нелеп. По разумению Саввы все человечество делилось на две категории: временно здоровых, чья жизнь была совершенно бессмысленна, и временно больных, чье существование становилось разумным, потому что надежда на скорое избавление от мук облагораживала их дух. Болезнь, по его мнению, была знаком благодати, только через нее, как через мостик над бездной, человек устремлялся к познанию истины. Чтобы определить, насколько далеко он продвинулся на этом пути, Савве Спицыну достаточно было беглого взгляда. Танин вид его обнадежил, в ее глазах он прочитал безысходность.
– Рано ты, девушка, скакнула под пули, – упрекнул он. – Вот какой-нибудь небольшой брюшной тифчик был бы тебе в самый раз.
Таня его не поняла, но не охнула, когда он заново отдирал наложенные Губиным тампоны.
– Неплохо, неплохо, – заулыбался Савва. – Недельки полторы-две придется помаяться. При условии, что не будет заражения.
Губин с восхищением наблюдал за его точными, ухватистыми манипуляциями. Через десять минут туловище девушки было перехвачено тугой пухлой "восьмеркой", вдобавок Савва вкатил ей три укола, один в вену и два в задницу. Таня лишь монотонно покряхтывала.
– Давай ее госпитализируем, – предложил Савва.
– В больницу не поеду, – вскинулась Таня.
– Тебя никто не спрашивает, – обиделся Савва. – Твое дело – молчок. Слышишь, Губин, ее надо госпитализировать. Или пригласить опытную сиделку для ухода. Но в этом случае я ни за что не ручаюсь.
– Если сдохнет, – сказал Губин, – никто не заплачет. С перевозкой больше хлопот.
– Тогда зачем я вообще перевязывал? Усыпить ее, и точка.
– Вы оба ненормальные, – заметила Таня беззлобно. – Но погоди, Мишенька, не все тебе куражиться над сиротой.
Савва померил ей давление. Так долго и ласково прилаживал руку, что она задремала.
– Лекарство подействовало, – услышала уже сквозь дрему. – Бедная девочка. Хрупкая, красивая – и такая скверная аура. Она права, Губин: и за нее, и за многое другое тебе придется отвечать. Когда-нибудь вы все поймете, что живые люди – не мишени в тире.
Разговор они продолжали на кухне за чаем.
– Когда-нибудь и ты поймешь, – сказал Губин, – что люди делятся не только на здоровых и больных. Совершенно дилетантский подход.
– Ну-ка, ну-ка!
– Если брать за ориентир неандертальца, то от него отпочковались две линии развития вида. Одна потянулась вверх, к духовности, к идеалу, другая обернулась вспять к эпохе динозавров, где все вопросы решались исключительно с позиции силы, то есть благоденствовал тот, кто первый вырывал сородичу зубы. Составилось два племени, но они перемешаны, живут кучно, поэтому чем дальше, тем противоречия между ними все яростнее. В упрощенном христианском представлении это называется борьбой добра со злом.
– К какому же племени принадлежишь ты?
– К промежуточному. Я дитя случайного, смешанного брака.
– А эта девушка?
– Чистейшее воплощение зла. Разве не видишь?
Савва густо намазал сливочное масло на хлеб и аккуратно подровнял края бутерброда. Он ко всему относился предельно серьезно.
– Твоя скороспелая метафора, Губин, ущербна и несостоятельна. Из нее следует вывод, что человеческий род обречен на самоистребление, а это не так.
– Докажи, что не так.
– Доказательство лежит в соседней комнате.
Губин на всякий случай поднялся и прикрыл дверь.
– Не беспокойся, она проспит до утра… Ты запутался, Губин, но я открою тебе глаза. Эта девушка не исчадие ада, о, нет. Это сложная, нестабильная биологическая структура, и ты можешь помочь ей сформироваться окончательно, если поверишь в свое чувство. Все дело в том, что нет преступника, который не мог бы осознать свое преступление и искупить его. Борьба добра со злом идет не на полях сражений между двумя твоими придуманными племенами, а в сознании каждого отдельного человека, и каждого зверя, и каждой веточки на дереве. Это азбука жизни. Плохо, Губин, если ты до сих пор этого не понял.
Савва Спицын разозлился, и Губин поскорее подлил ему свежего чая.
– Хорошо, хорошо! Но что ты можешь знать про Таню, если видел ее десять минут.
Савва красиво уложил на хлеб с маслом четырехугольный ломоть ветчины. Скромно объяснил:
– Необязательно знать, достаточно чувствовать.
Твоя Таня не от мира сего.
Когда Михайлов нанял (по просьбе Насти) доктора-инвалида на работу, а потом купил ему квартиру, Губин удивился, но это было давно. С тех пор он радовался встречам с Саввой и для его охраны выделял надежных парней, чтобы его невзначай кто-нибудь не покалечил.
Вдвоем они пошли поглядеть на Таню. Она лежала на боку, поджав колени к животу. Щеки порозовели, из-под опущенных век, казалось, проглядывала гримаска боли. Раненое дитя.
– Хороша, когда спит, – заметил Губин с печалью. – Но в ней нет ничего человеческого, поверь мне, Савва. Досадная ошибка природы. Она не подходит ни под какую классификацию.
– Не будь чересчур самонадеянным, Губин. Природа не делает ошибок. Явления, которые кажутся нам таковыми, всего лишь выше нашего понимания. В том-то вся и шутка. Именно когда человек начал исправлять ошибки Создателя, он очутился в нравственном тупике.
Савва заботливо поправил Танину перебинтованную руку.
– Самая лучшая для нее санитарка – это ты, – сказал напоследок.
– А также – могила, – гнул свое Губин.
Пожали друг другу руки, и доктор откланялся, а Губин остался наедине со своей любовью.
Глава 17
– Что-то новенькое, – счастливо загудела она. – Так я еще не пробовала.
– Отдыхав – сказал Губин. – К ночи постараюсь вернуться.
На ее нервное изумительное лицо налетело облачко сомнения.
– Не посмеешь, гад!
Губин принес из ванной эмалированный тазик:
– Это тебе судно, если потянет облегчиться.
Таня попыталась в него плюнуть, но не попала. Ее блестящий взгляд увлажнился.
– Подонок! Ты за это ответишь.
Он помешкал в дверях, глядя на нее с сожалением.
С таким же чувством, наверное, Тамерлан глядел на свой выпавший из рук меч.
– Дождись меня, милый друг, – попросил он. – Никуда не уходи.
* * *
Михайлов сидел в кабинете один, разбирал какую-то схему на компьютере.
– Привет, пехота! – приветствовал весело. – Разведка докладывает, ты женился? Кто такая? Почему не знакомишь?
Губин опустился в кожаное кресло и молчал.
– Ты чего, Миша? Какой-то смурной!
– Не выспался, не обращай внимания.
– Что за девушка, чего темнишь, в самом деле? Тебя ведь обыскались.
Это было вранье: рация в машине Губина работала исправно. Но все же разыскать Губина действительно было непросто, потому что он сам заплутал в трех соснах.
– Девушка хорошая, боевая. Немного я с ней зашился. Что-нибудь срочное?
– Ты встречался с Башлыковым?
– Обедали вместе. Час назад.
Алеша вырубил компьютер, закурил, подошел к холодильнику, встроенному в стену, достал жестянку пива для себя и бутылку топленого можайского молока для Губина. Распорядился по селектору:
– Лена, кофе!
Сел, протянул бутылку другу. Губин сковырнул пальцем фольгу, сделал пару крупных глотков. Это было то, что нужно: ледяное свежее молоко в обществе умного, надежного мужчины.
– Ну и что Башлыков?
– Как обычно. Готов действовать, но себе на уме.
Скользкий, прожженный ментяра.
– Елизара берет на себя?
– Берет. Думаю, это он его в тот раз не добил.
– Ты же его проверял?
Губин еще глотнул молока, смахнул пенку с губ.
– Думаю, он не тот, за кого себя выдает. Серго – это его крыша.
– Кто же он, по-твоему? Одинокий убийца-романтик?
– Мы внедряемся к ним, они к нам. Тень КГБ.
– Он никогда не скрывал, что оттуда.
– Не оттуда, а там. Оперативник на задании.
– На каком задании?
– Он почему-то скрывает.
Стройная девица принесла кофе на подносе, робко улыбнулась Губину.
– Печенье без соли.
– Спасибо, – кивнул Губин. Когда она ушла, Михайлов сказал:
– Конечно, ты прав, Мишель. Ментовские уши у него торчат. Этого только слепой не заметит. Да еще наш милый Серго, потому что придурок. Башлыков – агент-двойник, но он наш человек. Мы его с тобой уважаем, верно?
– Верно. И это очень странно.
– Ничего странного, – Алеша сходил за второй банкой пива. – В мире сместились все понятия. Мне Вдовкин на днях здорово все объяснил. Не про Башлыкова, а вообще. В мире смещенных понятий все привычные человеческие ориентиры утрачены. Черное есть белое и наоборот. Отец ненавидит сына, жена обязательно живет со свекром. Ну и так без конца. Всякая определенность – всего-навсего мираж. Полагаться можно лишь на чутье.
– С Башлыковым как быть?
– Пока он полезен, мы его любим. Заартачится, прищемим хвост.
Губин плеснул в кофе каплю можайского молока.
– Я не такой циник, как ты, – заметил задумчиво. – Я сочувствую Башлыкову, но у меня нет его тайной веры в высшую справедливость.
Внезапно комната в его глазах накренилась и потемнела, Алеша раздвоился и смешно зашлепал расплющенным двойным ртом:
– Иди-ка приляг вон на диванчик… Ишь как себя загонял…
Очнулся Губин в том же кабинете, но один. Он лежал на диване, укрытый пледом. Горела настольная лампа, за окном темень. Взглянул на ручные часы – половина одиннадцатого. Выходит, проспал около восьми часов. Спал он в носках, но не помнил, как снял ботинки. До такой опасной усталости, граничащей с небытием, он доходил всего раза два-три за всю жизнь.
Прямо в носках прошлепал к двери и выглянул в приемную. Секретарша Лена склонилась над книжкой за письменным столом.
– Эй! – окликнул Губин. – У тебя есть что-нибудь пожевать?
Лена подняла голову, виновато сказала:
– Только бутерброды и печенье. Как вы себя чувствуете?
– Нормально, – Губин сходил за ботинками, радуясь, что Алеша подбирает для работы таких опрятных, любезных девушек, не похожих на шалав и уж никак не похожих на ту…
Лена накрыла стол в приемной и уже заваривала чай в расписном фарфоровом чайнике, когда он вернулся.
Губин опустился в удобное высокое кресло и расслабился, ощутив себя на грани медитации.
– Жених у тебя есть, Леночка? – спросил по-хозяйски.
– Что вы, Миша, какой жених, – смутилась девушка. – Видите, как работаем. Днем и ночью.
Лукавство ее глаз было цвета спелого крыжовника.
Она все больше нравилась Губину, тихая, смирная девочка, и ножа нет за пазухой.
– Зарплата-то хорошая?
– О да! Жаловаться не приходится… Вы так крепко спали, прямо как убитый.
– Я и есть убитый. На невидимой войне.
На большом фаянсовом блюде аппетитно лежали бутерброды с ветчиной, сыром и бужениной, и Губин начал их методически поедать, один за другим, пока не съел с десяток. Лена время от времени подливала ему в чашку крепко заваренный чай.
– А почему вы не женитесь, Миша? – спросила девушка, в очередной раз смутясь.
– Что ты, детка, куда мне жениться. Да и кто за меня пойдет. Вот ты пошла бы?
– Пошла бы, – ответила Лена. – Но вам нужна не такая.
– Какая же?
– Ну, наверное… – вспыхнула, отвела глаза. – Ну, какая-нибудь особенная.
– Почему?
– Вы сами человек необыкновенный.
– Я? С чего ты взяла?
– Вас все боятся, – выпалила она.
– И ты тоже?
– Я – нет. Понимаю, вы надо мной подсмеиваетесь, но я знаю, вы добрый, страдающий человек. Не думайте, что я такая уж дурочка. Мне двадцать лет, у меня были мужчины. Но они были злые, а вы – нет.
– Знаешь, Лена, я всегда мечтал о такой сестренке, как ты.
Она подумала над его словами, фыркнула и отвернулась.
– Обиделась?
– Вот ни капельки.
Губин взял ее руку, погладил нежную ладошку:
– Послушай, девочка. Я скину кое-какие дела и приглашу тебя в ресторан. Согласна?
– Да, согласна. Я могу прямо сегодня поехать с вами.
– Никогда не спеши с этим.
– Хорошо, я подожду. Только не забудьте.
Неожиданное, безоговорочное признание в любви не тронуло его, он почувствовал только терпкую горечь во рту, словно проглотил подгнившую сливу. Давно минуло время, когда он радовался чувствам, выказанным бескорыстно. Женская любовь была одной из самых крупных и необъяснимых иллюзий, которыми утешало себя человечество. Наряду с ней существовали, конечно, и более нелепые вещи, к примеру, наивная, тайная вера в бессмертие на виду у постоянной, неуклонимой смерти.
Человек слаб и панически боится правды о себе. Бодро и во всеуслышание изображая стремление к ней, он только тем и занимается на веку, что убегает от правды.
Женщины отличались от мужчин лишь тем, что искренне принимали за любовь скупую муку совокупления.
Через час он подрулил к Таниному дому и быстро поднялся на этаж. Открыл дверь ключом, который прихватил с собой. В квартире темно, но в ней были люди.
Он почувствовал запах незнакомых сигарет – Таня такие не курила. Запах сильный и едкий, перебивавший сладковатый аромат "травки". Губин неслышно притворил за собой дверь. В ту же секунду повсюду вспыхнул свет. Двое рослых мужчин стояли в проеме кухни и целились из пистолетов. У одного парабеллум, у другого полицейский "пугач". Оба насупленные и сосредоточенные.
– Здорово, ребятки, – поприветствовал их Губин. – А где Танечка?
– Проходи в комнату, но без резких движений, – приказал один из мужчин. Губин повиновался. Таня сидела на кровати, бледная и необыкновенно красивая.
Третий мужчина, тоже изрядный "качок" с туловищем тяжеловеса, но со смуглым, нежным лицом, курил у окна.
– Вот ты и влип, милый, – улыбнулась Таня. – При этом сам виноват. Ишь какой султанчик выискался.
– У тебя что же, телефон под кроватью?
– Ты лучше спроси, что с тобой сейчас будет.
– Что со мной будет?
– Тебе будет очень больно, дружок, – она вдруг задохнулась и погладила рукой живот. – Может быть, мне это дорого обойдется, но я это сделаю.
– Что сделаешь-то, Танюша?
– Мои ребятки тебя опустят, а я порадуюсь.
– Твои ребята – вот эти, что ли, трое?
– Они тебе не нравятся?
– Они не смогут, Тань. Да и зачем тебе?
Глаза ее, полные безнадежных слез, сияли так чудно, что смотреть бы и не отрываться.
– Зачем не поверил мне? Зачем унизил?
– Перестань дурачиться. Отпусти дебилов. Сами с тобой разберемся.
– Поздно, голубчик. За все приходится платить на этом свете… Приступайте, мальчики. Занавес поднят.
Мальчики, которые ждали сигнала, рыпнулись с боков, но Губин еще быстрее упал на пол и катнулся упругим калачиком. Ему нужно было небольшое пространство для маневра, и он его получил. Одного подрубил по коленкам, но второй оказался проворней. Три раза бабахнул, пока Губин пересек комнату в "крутую раскачку" и выбил у него пистолет, но пропустил свирепый удар в печень. Парень махал колотушками где-то на уровне красного пояса, целых полминуты понадобилось Губину, чтобы его угомонить. Он сломал ему руку и для верности перекрыл сонную артерию. Третий мужчина и не думал ввязываться в потасовку, затягивался сигаретой и с любопытством наблюдал.
– Не хочешь размяться? – дружелюбно пригласил его Губин.
– Не для этого меня позвали, – презрительно заметил смуглоликий красавец. – В такие игры не играю.
– А-а, – догадался Губин, – ты бычок-производитель?
– Хочешь побаловаться, пожалуйста, – согласился гордец.
– В другой раз. Сейчас поработаешь. Убери эту падаль из квартиры. В ближайшие десять лет я не должен никого из вас видеть. Как понял?
Красавец интеллигент понял его хорошо. Тяжко вздохнув, потушил сигарету, приладился к одному из лежащих на полу мужчин, удобно захватил его ноги себе под мышки и поволок из комнаты.
Таня горько плакала. Одна из шальных пуль продырявила ей плечо. Всюду была кровь: на стене, на подушке и сочилась сквозь пальцы руки, которой она прижала рану.
Прежде чем ею заняться, Губин позвонил по телефону и вызвал подмогу.
– Врача захватите, Савву Спицына, – сказал он в трубку и назвал адрес.
Таня опрокинулась на спину и тихонько выла. В глазах такая мука, точно ее четвертовали.
– Миша, скажи по правде, я умираю?
Губин разорвал на ней блузку и обнажил плечо. Чтобы не слишком дергалась, попутно влепил пару легких оплеух. По первому впечатлению рана была неопасная, сквозная, но с избытком крови. Пуля вошла чуть ниже ключицы и вышла над лопаткой.
– Где бинты, йод?
– Миша, ты любишь меня?
– Заткнись, идиотка! Где аптечка?
– В ванной, на полочке.
Смуглоликий вернулся за вторым подранком. Был весь в поту, словно из парилки.
– Тебя как зовут? – спросил Губин.
– Измаил.
– На кого пашете?
– Ни на кого. Мы сами по себе. Подряжаемся по вызову.
– Кто главарь?
– Ты не знаешь. Мы все иногородние.
– Фамилия, кличка?!
Измаил сделал попытку замкнуться в себе, но, встретив Мишин взгляд, не посмел уклониться от ответа:
– Федя Босх, из Балашихи.
– Все, свободен. Эх, Измаил, поставь свечку своему Богу.
– Я уже понял. Пушку можно забрать?
– Оставь здесь.
Второго бойца Измаил тем же манером, за ноги, выволок из квартиры, и Губин запер за ним дверь. Потом с бинтами и йодом вернулся к Тане.
– Не надо, Миша, не трогай меня. Хочу умереть.
– Это не тебе решать. Ну-ка сядь прямо. И не корчи рожи, терпи.
Пока промывал рану теплой водой, заливал йодом и заклеивал пластырем, она не издала ни звука. Он обращался с ней, как с куклой, поворачивал и мял безжалостно, и наконец на ее губах проступила бледная улыбка, – Все-таки я тебе угодила, да, Мишенька?
– Чем угодила?
– Страданием своим, чем же еще?
– Это не страдания, это царапины. Все страдания у тебя впереди.
– Что-нибудь особенное для меня придумал, родной мой?
– Зачем устроила это похабище? Чего хотела добиться?
– Дай вон ту коробочку, коричневую, пожалуйста!
Он дал ей коробочку. В ней лежали искусно свернутые пухленькие "косячки". Один она закурила, жадно затянувшись.
– Хочешь? Хорошая "травка". Совершенно безвредная.
Взгляд ее прояснился, вдруг она захихикала, заерзала.
– Ты чего?
– Эти-то, нарвались. Сволочи! Еще аванс требовали, представляешь? Я ведь знала, что погорят, знала! Хрен вам в глотку, говорю, а не аванс. А этот-то, этот, Измаил…
Губин забрал у нее "косячок", аккуратно притушил, спрятал в коробочку, а коробочку убрал в тумбочку и тумбочку запер на ключ. Таня следила за ним, склонив голову набок.
– Ты спросил, чего я хочу добиться? Ты сам чего от меня хочешь? Только не ври, ладно? Тебя поршень выдает.
– Я не могу тебя полюбить.
– Почему?
– Ты извращенка, в тебе нет души.
– Врешь! – завопила Таня. – У меня есть душа. Вчера не было, зато сегодня есть. Послушай, как плачет!
Иди сюда, негодяй! Обними меня.
Возможно, Губин так бы и сделал, но в дверь позвонили. Приехал Савва Спицын, философ и врач.
– Что случилось? – спросил с порога недружелюбно, заранее морщась.
– Девку одну подстрелили, – сказал Губин.
Савва пошел в ванную мыть руки, бормоча на ходу глухие проклятия. Можно было разобрать: "Чтобы вы все перебили друг дружку, бесы неугомонные!"
Кто Савву знал, тот его любил и почитал. Ему было тридцать с небольшим, но худоба, и морщинистый лоб, и сероватая, нездоровая кожа делали его похожим на вечного скитальца, обремененного поиском утерянной могилы. Семь лет подряд он оттрубил в "Скорой помощи" и не ушел бы оттуда никогда, если бы не инфаркт, после которого ему словно в насмешку выписали инвалидность второй группы. Он не был инвалидом, напротив, был деятельным, предприимчивым человеком, но энергия жизни пробуждалась в нем лишь в тех случаях, когда его вызывали к больному. Все остальное время он сидел у телефона в своей квартире и производил впечатление невменяемого. Губин был уверен, что если бы такие забавные люди, как Савва, не рождались изредка на свет, то замысел Творца был бы и вовсе нелеп. По разумению Саввы все человечество делилось на две категории: временно здоровых, чья жизнь была совершенно бессмысленна, и временно больных, чье существование становилось разумным, потому что надежда на скорое избавление от мук облагораживала их дух. Болезнь, по его мнению, была знаком благодати, только через нее, как через мостик над бездной, человек устремлялся к познанию истины. Чтобы определить, насколько далеко он продвинулся на этом пути, Савве Спицыну достаточно было беглого взгляда. Танин вид его обнадежил, в ее глазах он прочитал безысходность.
– Рано ты, девушка, скакнула под пули, – упрекнул он. – Вот какой-нибудь небольшой брюшной тифчик был бы тебе в самый раз.
Таня его не поняла, но не охнула, когда он заново отдирал наложенные Губиным тампоны.
– Неплохо, неплохо, – заулыбался Савва. – Недельки полторы-две придется помаяться. При условии, что не будет заражения.
Губин с восхищением наблюдал за его точными, ухватистыми манипуляциями. Через десять минут туловище девушки было перехвачено тугой пухлой "восьмеркой", вдобавок Савва вкатил ей три укола, один в вену и два в задницу. Таня лишь монотонно покряхтывала.
– Давай ее госпитализируем, – предложил Савва.
– В больницу не поеду, – вскинулась Таня.
– Тебя никто не спрашивает, – обиделся Савва. – Твое дело – молчок. Слышишь, Губин, ее надо госпитализировать. Или пригласить опытную сиделку для ухода. Но в этом случае я ни за что не ручаюсь.
– Если сдохнет, – сказал Губин, – никто не заплачет. С перевозкой больше хлопот.
– Тогда зачем я вообще перевязывал? Усыпить ее, и точка.
– Вы оба ненормальные, – заметила Таня беззлобно. – Но погоди, Мишенька, не все тебе куражиться над сиротой.
Савва померил ей давление. Так долго и ласково прилаживал руку, что она задремала.
– Лекарство подействовало, – услышала уже сквозь дрему. – Бедная девочка. Хрупкая, красивая – и такая скверная аура. Она права, Губин: и за нее, и за многое другое тебе придется отвечать. Когда-нибудь вы все поймете, что живые люди – не мишени в тире.
Разговор они продолжали на кухне за чаем.
– Когда-нибудь и ты поймешь, – сказал Губин, – что люди делятся не только на здоровых и больных. Совершенно дилетантский подход.
– Ну-ка, ну-ка!
– Если брать за ориентир неандертальца, то от него отпочковались две линии развития вида. Одна потянулась вверх, к духовности, к идеалу, другая обернулась вспять к эпохе динозавров, где все вопросы решались исключительно с позиции силы, то есть благоденствовал тот, кто первый вырывал сородичу зубы. Составилось два племени, но они перемешаны, живут кучно, поэтому чем дальше, тем противоречия между ними все яростнее. В упрощенном христианском представлении это называется борьбой добра со злом.
– К какому же племени принадлежишь ты?
– К промежуточному. Я дитя случайного, смешанного брака.
– А эта девушка?
– Чистейшее воплощение зла. Разве не видишь?
Савва густо намазал сливочное масло на хлеб и аккуратно подровнял края бутерброда. Он ко всему относился предельно серьезно.
– Твоя скороспелая метафора, Губин, ущербна и несостоятельна. Из нее следует вывод, что человеческий род обречен на самоистребление, а это не так.
– Докажи, что не так.
– Доказательство лежит в соседней комнате.
Губин на всякий случай поднялся и прикрыл дверь.
– Не беспокойся, она проспит до утра… Ты запутался, Губин, но я открою тебе глаза. Эта девушка не исчадие ада, о, нет. Это сложная, нестабильная биологическая структура, и ты можешь помочь ей сформироваться окончательно, если поверишь в свое чувство. Все дело в том, что нет преступника, который не мог бы осознать свое преступление и искупить его. Борьба добра со злом идет не на полях сражений между двумя твоими придуманными племенами, а в сознании каждого отдельного человека, и каждого зверя, и каждой веточки на дереве. Это азбука жизни. Плохо, Губин, если ты до сих пор этого не понял.
Савва Спицын разозлился, и Губин поскорее подлил ему свежего чая.
– Хорошо, хорошо! Но что ты можешь знать про Таню, если видел ее десять минут.
Савва красиво уложил на хлеб с маслом четырехугольный ломоть ветчины. Скромно объяснил:
– Необязательно знать, достаточно чувствовать.
Твоя Таня не от мира сего.
Когда Михайлов нанял (по просьбе Насти) доктора-инвалида на работу, а потом купил ему квартиру, Губин удивился, но это было давно. С тех пор он радовался встречам с Саввой и для его охраны выделял надежных парней, чтобы его невзначай кто-нибудь не покалечил.
Вдвоем они пошли поглядеть на Таню. Она лежала на боку, поджав колени к животу. Щеки порозовели, из-под опущенных век, казалось, проглядывала гримаска боли. Раненое дитя.
– Хороша, когда спит, – заметил Губин с печалью. – Но в ней нет ничего человеческого, поверь мне, Савва. Досадная ошибка природы. Она не подходит ни под какую классификацию.
– Не будь чересчур самонадеянным, Губин. Природа не делает ошибок. Явления, которые кажутся нам таковыми, всего лишь выше нашего понимания. В том-то вся и шутка. Именно когда человек начал исправлять ошибки Создателя, он очутился в нравственном тупике.
Савва заботливо поправил Танину перебинтованную руку.
– Самая лучшая для нее санитарка – это ты, – сказал напоследок.
– А также – могила, – гнул свое Губин.
Пожали друг другу руки, и доктор откланялся, а Губин остался наедине со своей любовью.
Глава 17
Башлыков передал Ивану пакет из вощеной бумаги, перевязанный шелковой алой лентой, как рождественский подарок, и сказал, что это бомба. Велел оставить гостинец в кабинете Мещерякова, сунуть куда-нибудь незаметно, проследить, когда Павел Демьянович уйдет с работы, и по телефону уведомить Башлыкова. Позвонить он должен был из автомата и сказать одну фразу:
"Птичка в клетке".
– Ну что, сделаешь? – спросил Башлыков.
– Сделаю. Это нетрудно.
Иван уместил пакет в кейс и поехал на работу. До обеда, как обычно, выполнял разные курьерские поручения, смотался с казенными бумагами в две префектуры, а ближе к вечеру заглянул к Мещерякову. По договоренности с Ириной Карповной от четырех до шести он помогал генералу с переводами статей из информационных вестников, но на самом деле уже вторую неделю они корпели над книгой.
Иван уселся за журнальный столик, открыл кейс и достал диктофон фирмы "Грюндик", который Павел Демьянович ему презентовал в знак начала совместной работы. Мещеряков по старой чекистской привычке запер дверь, предварительно выглянув в коридор, и вынул из сейфа две толстых, в коленкоровых переплетах тетради и шкалик французского коньяка.
– Жаль, что не потребляешь, Ванюша, – посетовал в десятый раз. – Хорошо мозги прочищает.
– Это когда они есть, – пошутил Иван. В их отношениях установилась теплая доверительность хозяина и удалого подмастерья, и он мог себе это позволить.
Для разгона Мещеряков осушил чарку.
– Так на чем вчера остановились?
– На техникуме, Павел Демьянович.
Мещеряков откашлялся и не спеша повел рассказ, поначалу с трудом раскатывая слова, но постепенно увлекся, раскраснелся. Тон его стал слегка мечтательным и наставительным, как у многих пожилых людей, сознающих свою значительность, когда им подворачивается молчаливый, благодарный слушатель. Иван следил за исправностью диктофона да изредка вставлял почтительные, уточняющие реплики. Говорил Мещеряков хорошо, складно, без всякого словесного мусора, но, разумеется, со множеством второстепенных, лишь ему представляющихся важными подробностей.
Впрочем, и этим подробностям Иван внимал с искренним любопытством, его молодой, быстрый ум с удовольствием впитывал любую информацию. Время, которое открывалось в обстоятельных воспоминаниях Мещерякова, было вовсе не похоже на то, каким он представлял его по книжкам, и в общем-то мало чем отличалось от нынешнего. Оно не смердило тухлятиной, как с пеной у рта уверяли сегодняшние телевизионные мемуаристы, и общество не было разделено на тюремные камеры. Как и ныне, как во веки веков, смекалистый человек, подобный Мещерякову, с тараканьим упорством стремился обустроить свое личное счастье, и бич коммунячьего надсмотрщика не охаживал ежеминутно его плечи. Пожалуй, сместились лишь цели, к которым поспевали тщеславные юноши: вчера это была власть, общественное положение и прочее в том же роде, сегодня – золотая кубышка и банковский счет.
В ценностях, которые доминировали в минувшую эпоху, юный Паша Мещеряков разобрался быстро и к третьему курсу техникума был уже комсомольским секретарем; и выбрали его опять же не за какие-то подлые доносы на товарищей, а исключительно за принципиальность и порядочность. Для примера Мещеряков припомнил, как однажды выступил на собрании против самого директора техникума, который внедрял казарменную дисциплину, студентов держал за скотину и вдобавок по всякому поводу (за зачет, за диплом) требовал от них подношений в виде коньяка. Вскоре злосчастный директор угодил-таки под следствие и загремел в места отдаленные, к чему Мещеряков тоже приложил руку, но как раз тут от пересказа существенных деталей он как-то хитро уклонился.
Внимательно слушая наставника, Иван не забывал ни на минуту о том, что ему предстоит. Он уже и местечко приглядел за книжным шкафом, и грозный пакет в кейсе был под рукой, оставалось выждать мгновение… Зачем он это сделает, ему тоже было ясно, как и Башлыкову. Карфаген, который возвели на пепелище древней столицы нынешние власть имущие, и среди них этот седой, обаятельный генерал-оборотень, должен быть разрушен. Как его разрушали во все века. Как недавно было разрушено могучее гнездовье красномордых истуканов, семь десятилетий мордовавших народ политическим надзором, превращая его в скопище дебилов. От дебилов, увы, не рождаются гении, поэтому так легко в новом Карфагене воцарился наглый пахан со своим воровским законом, и жить под его пятой нормальному человеку стало, конечно, невмоготу. Значит, опять оставался единственный выход: сегодня маленькую игрушечную бомбочку под шкаф, завтра – многотонный заряд тротила под каменное седалище пахана. По молодости лет Иван не задумывался над тем, сколь долго может длиться череда ужасных разрушений.
Да хоть триста, хоть тысячу лет, пока наконец из-под обломков и гари не проглянет просветленный лик свободного человека. С оскоминой повторялось: жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…
Мещеряков наполнил третью чарку, а это значило, что урок подходил к концу.
– Не устал, Ванюша, слушать старика?
– Как можно, Павел Демьянович. Сейчас вот только машинку заправлю…
– Да нет уж, – засмеялся генерал. – Хорошего помаленьку.
Встал, подошел к окну и отворил форточку. Времени Ивану хватило, чтобы сунуть пакет за шкаф.
– Ты чего в субботу делаешь?
"Птичка в клетке".
– Ну что, сделаешь? – спросил Башлыков.
– Сделаю. Это нетрудно.
Иван уместил пакет в кейс и поехал на работу. До обеда, как обычно, выполнял разные курьерские поручения, смотался с казенными бумагами в две префектуры, а ближе к вечеру заглянул к Мещерякову. По договоренности с Ириной Карповной от четырех до шести он помогал генералу с переводами статей из информационных вестников, но на самом деле уже вторую неделю они корпели над книгой.
Иван уселся за журнальный столик, открыл кейс и достал диктофон фирмы "Грюндик", который Павел Демьянович ему презентовал в знак начала совместной работы. Мещеряков по старой чекистской привычке запер дверь, предварительно выглянув в коридор, и вынул из сейфа две толстых, в коленкоровых переплетах тетради и шкалик французского коньяка.
– Жаль, что не потребляешь, Ванюша, – посетовал в десятый раз. – Хорошо мозги прочищает.
– Это когда они есть, – пошутил Иван. В их отношениях установилась теплая доверительность хозяина и удалого подмастерья, и он мог себе это позволить.
Для разгона Мещеряков осушил чарку.
– Так на чем вчера остановились?
– На техникуме, Павел Демьянович.
Мещеряков откашлялся и не спеша повел рассказ, поначалу с трудом раскатывая слова, но постепенно увлекся, раскраснелся. Тон его стал слегка мечтательным и наставительным, как у многих пожилых людей, сознающих свою значительность, когда им подворачивается молчаливый, благодарный слушатель. Иван следил за исправностью диктофона да изредка вставлял почтительные, уточняющие реплики. Говорил Мещеряков хорошо, складно, без всякого словесного мусора, но, разумеется, со множеством второстепенных, лишь ему представляющихся важными подробностей.
Впрочем, и этим подробностям Иван внимал с искренним любопытством, его молодой, быстрый ум с удовольствием впитывал любую информацию. Время, которое открывалось в обстоятельных воспоминаниях Мещерякова, было вовсе не похоже на то, каким он представлял его по книжкам, и в общем-то мало чем отличалось от нынешнего. Оно не смердило тухлятиной, как с пеной у рта уверяли сегодняшние телевизионные мемуаристы, и общество не было разделено на тюремные камеры. Как и ныне, как во веки веков, смекалистый человек, подобный Мещерякову, с тараканьим упорством стремился обустроить свое личное счастье, и бич коммунячьего надсмотрщика не охаживал ежеминутно его плечи. Пожалуй, сместились лишь цели, к которым поспевали тщеславные юноши: вчера это была власть, общественное положение и прочее в том же роде, сегодня – золотая кубышка и банковский счет.
В ценностях, которые доминировали в минувшую эпоху, юный Паша Мещеряков разобрался быстро и к третьему курсу техникума был уже комсомольским секретарем; и выбрали его опять же не за какие-то подлые доносы на товарищей, а исключительно за принципиальность и порядочность. Для примера Мещеряков припомнил, как однажды выступил на собрании против самого директора техникума, который внедрял казарменную дисциплину, студентов держал за скотину и вдобавок по всякому поводу (за зачет, за диплом) требовал от них подношений в виде коньяка. Вскоре злосчастный директор угодил-таки под следствие и загремел в места отдаленные, к чему Мещеряков тоже приложил руку, но как раз тут от пересказа существенных деталей он как-то хитро уклонился.
Внимательно слушая наставника, Иван не забывал ни на минуту о том, что ему предстоит. Он уже и местечко приглядел за книжным шкафом, и грозный пакет в кейсе был под рукой, оставалось выждать мгновение… Зачем он это сделает, ему тоже было ясно, как и Башлыкову. Карфаген, который возвели на пепелище древней столицы нынешние власть имущие, и среди них этот седой, обаятельный генерал-оборотень, должен быть разрушен. Как его разрушали во все века. Как недавно было разрушено могучее гнездовье красномордых истуканов, семь десятилетий мордовавших народ политическим надзором, превращая его в скопище дебилов. От дебилов, увы, не рождаются гении, поэтому так легко в новом Карфагене воцарился наглый пахан со своим воровским законом, и жить под его пятой нормальному человеку стало, конечно, невмоготу. Значит, опять оставался единственный выход: сегодня маленькую игрушечную бомбочку под шкаф, завтра – многотонный заряд тротила под каменное седалище пахана. По молодости лет Иван не задумывался над тем, сколь долго может длиться череда ужасных разрушений.
Да хоть триста, хоть тысячу лет, пока наконец из-под обломков и гари не проглянет просветленный лик свободного человека. С оскоминой повторялось: жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…
Мещеряков наполнил третью чарку, а это значило, что урок подходил к концу.
– Не устал, Ванюша, слушать старика?
– Как можно, Павел Демьянович. Сейчас вот только машинку заправлю…
– Да нет уж, – засмеялся генерал. – Хорошего помаленьку.
Встал, подошел к окну и отворил форточку. Времени Ивану хватило, чтобы сунуть пакет за шкаф.
– Ты чего в субботу делаешь?