Страница:
– Ты куда-то спешишь?
– ?
– Мишенька, как ты не поймешь… Куда нам спешить, раз уж мы встретились.
– Это все?
– В каком смысле?
– Все, о чем хотела поговорить?
Калерия Ивановна, неслышно ступая, покинула комнату.
– Поцелуй меня, любимый!
Губин не нашелся с достойным ответом. За ночь он принял окончательное решение. Выбор был невелик.
Несчастную маньячку, приворожившую его сердце, следовало или убить, или этапировать куда-нибудь на окраину необъятной родины, где посадить под замок.
В Таганрог или на Кушку – это неважно. Первый вариант был радикальный и справедливый: Танино появление на свет было заведомым браком; кто-то все равно, рано или поздно, должен был взять на себя труд и исправить зловещую ошибку природы. Губин мог это сделать. Ему и прежде случалось брать на себя роль прокурора, судьи и палача одновременно. Он относился к этому философски. Кто взял в руки меч, тот должен им владеть. Но убить Француженку, похоже, значило то же самое, что вырвать собственную печень. К такого рода геройству Губин не был внутренне готов. Даже ночью, когда она металась по постели, взмокшая, в лиловых пятнах, изуродованная лихорадкой, он тянулся к ней и желал ее со всей силой молодой, неизрасходованной страсти. После смерти она, конечно, вернется к нему и потребует недоданной любовной доли.
Второй вариант (этапирование под замок на окраину) ничего, в сущности, не решал, загонял психологический нарыв вглубь, зато отпускал резерв времени, необходимый сейчас Губину. Он остановился на ссылке.
– Поцелуй меня! – капризно повторила Таня. – Тебе противно, что ли?
Молча Губин поднялся и пошел на кухню, но по дороге его перехватил зуммер радиотелефона. На связь вышел Гриша Башлыков, оголтелый контрразведчик.
То, что он сообщил, было неприятно. Только что Башлыкову по его каналам стало известно, что особая опергруппа МВД получила задание ликвидировать некую террористку при задержании. Но не это было обидно.
Башлыкову, как ни странно, было известно и то, что знаменитая киллерша каким-то образом связана с Губиным. Сколь ни были в его глазах высоки профессиональные качества Башлыкова, выходит, он все равно их недооценивал.
– Когда намечена операция? – спросил Губин.
– Полчаса, думаю, у тебя есть. Помощь нужна?
– Справлюсь. Спасибо. До свидания.
– Держи меня в курсе.
– Хорошо.
Калория Ивановна готовилась к перевязке.
– Нет, – сказал Губин. – В другой раз. Сейчас быстро ее оденьте. Мы уезжаем.
– Куда, любимый? – поинтересовалась Таня. – Я ведь еще не совсем выздоровела.
– Три минуты – и выходим, – по его лицу Таня поняла: больше задавать вопросы пока не нужно. Вместо этого она с головой укрылась одеялом и затаилась, как невидимка. Губин грубо сорвал с нее одеяло:
– Я с тобой чикаться не буду! Не оденешься, голую отнесу в машину.
– Калерия Ивановна, – взмолилась Таня. – Вы женщина добрая, спасите меня! Вы же видите, любимый озверел. Хочет увезти в лес и без свидетелей надругаться.
Кое-как вдвоем с сиделкой Губин натянул на нее юбку и шерстяную кофту.
– Любимый, – ворковала Француженка, умело выворачиваясь. – Ну почему ты не хочешь сделать это здесь? Почему обязательно в лесу? Калерия Ивановна, миленькая, это он вас стесняется. Отвернитесь, пожалуйста.
– Михаил Степанович, – сказала женщина, – надеюсь, вы отвечаете за свои действия?
– Я за все отвечаю.
По рации он связался с Михайловым и предупредил, что исчезает на сутки. Алеша уловил в его голосе какую-то незнакомую нотку.
– Ты не заболел?
– Нет, я здоров. Личные дела.
Потом позвонил в офис и распорядился, чтобы две машины с боевиками через час подстраховали его на Минском шоссе. Подошел к окну. Его "вольво" стояла впритык к телефонной будке, вокруг пусто.
Калерии Ивановне он велел остаться в квартире и ждать. Если кто-нибудь придет и станет ее расспрашивать, надо сказать, что молодая хозяйка звонила в аэропорт, интересовалась рейсами на Сочи.
– Я врать не умею, – сказала женщина, погруженная в тяжкое раздумье.
– Соври разок, – попросил Губин, – для общей пользы.
– А что ответить доктору?
– Савве я сам позвоню.
В лифте он поддерживал Таню за талию, а она постанывала, как деревце на ветру.
– Мишенька, ты любишь меня?
Глаза у нее были жутковатые, точно успела насосаться "травки". Он ее не совсем как-то узнавал в это утро, но задумываться об этом было некогда.
Успели сесть в машину и движок захрюкал, когда в переулок вымахнули две "волги" с ментовскими номерами, набитые стрелками под завязку.
– Нагнись! – бросил Губин и для верности тяжелой рукой придавил ее голову к панели. Таня жалобно ойкнула и обмякла. Губин аккуратно развернулся и к Садовому кольцу вырулил без приключений, но в зеркальце заметил, что одна из машин, видно, по наитию, все же села на "хвост". На Комсомольском проспекте на ходу пришлепнул на крышу милицейскую мигалку.
Правил движения больше не соблюдал: хотел оторваться от преследования до Окружной. Москва была перегружена транспортом и слегка дымилась. Возле Лужников дорогу перегородили столкнувшийся грузовик и "жигуленок", образовали солидную пробку. Губин обогнул пробку по тротуару и ухитрился выскочить прямо перед светлые очи капитана-гаишника. Чернобровое лицо капитана осветилось улыбкой удачи.
Увидев просунутую в окошко двадцатидолларовую купюру, даже не стал читать наставление, схватил денежку и доброжелательно махнул жезлом: проезжай, соколик!
Таня очнулась на метромосту, потянулась, как со сна, укоризненно заметила:
– Любимый, ты хотел убить раненую девушку? От кого мы удираем?
– Ни от кого. Поспи еще немного.
– Зачем ты так хряснул меня головой о панель?
Мне же больно. Вот и вторая рука теперь тоже отнялась. Как я буду тебя обнимать?
Губин никак не мог понять, сбросил ли он "хвост".
На проспекте Вернадского разогнался за сто пятьдесят, мчался сопровождаемый гудками разгневанных водителей, знакомая "волга" давно исчезла, но это ничего не значило. У оперов из спецгруппы были свои, особые приемчики дорожного вылавливания. На охоту, подобную этой, они выходили в несколько "застав", с отлаженной системой страховок, передавали объект с рук на руки по принципу "домино". У них были очень высокие показатели по конечному результату. Преимущество "чистильщиков" перед остальными оперативными службами было в том, что у них не было нужды стесняться в средствах. Большой гон был для них развлечением, чем-то вроде рулетки с обязательным кушем в конце. Эти ребята никогда не торопились ставить точку: сам процесс преследования доставлял им массу удовольствия. Хорошо натасканные, тренированные, двуногие борзые, которые получали премиальные с каждого снятого скальпа. Высшим шиком среди этой отчаянной братии считалось повалить жертву как раз в ту минуту, когда она возомнит себя недосягаемой.
Подполковник Веня Суржиков, два года назад продавший душу дьяволу и получавший паек сразу в трех местах, "принял" машину с преступниками возле кинотеатра "Звездный", куда добрался из Центра на своем мощном "мустанге" одному ему известными просеками.
Теперь, сидя в уютной кабинке "то йоты" рядом с матерым сержантом-афганцем Власюком, он испытывал то желанное опустошение, освобождение от серых пут обыденки, которые приносила только бешеная погоня за ускользающей мишенью.
– Что, Власюк, достанем гадов?! – Суржиков возбужденно посмеивался.
– Куда же они денутся, шеф, – ответил сержант.
Когда серая "вольво" вырулила на Минское шоссе, стало ясно, что деться беглецам действительно некуда.
Дожим объекта на загородном шоссе – забава для новичков, вроде охоты на кролика. По рации Суржиков вызвал на подмогу вертолет, а также предупредил о повышенном внимании милицейские посты. Потом спохватился, что второпях, в суете после звонка "благодетеля" не удосужился запросить оперативку на того парня, который крутил баранку убегающей "вольво" и которого по указанию заказчика следовало почему-то не трогать, а отсечь. "Умники дерьмовые, – смешливо подумал Суржиков. – Придумают же такое – отсечь! Тыквы бы вам всем отсечь, вместе с куриными мозгами!"
Смутное время, которое корежило страну, вполне устраивало подполковника, словно для него было обустроено. В этой лихой ломке он чувствовал себя как рыба в воде, а раньше прозябал и еле сводил концы с концами. Теперь он размахнулся на полную катушку.
Ему нравилось догонять, рвать в клочья, цедить сквозь зубы команды, отстегивать крупные бабки красивым шлюхам и выколачивать гонорар сразу из трех контор.
За буйство и удаль ему платили наличными, а не пугали служебным расследованием. Все, что раньше было противозаконным, стало естественным, как дыхание.
Множество былых нелепых ограничений и установок, путавших ноги и руки, рассыпалось в прах, и жизнь для быстрого, сметливого человека засверкала всеми цветами радуги. Наконец-то укоренилось так, как и должно быть, как заведено от веку: нытику и рохле выпали слезы, а вольному и неустрашимому – победа.
Подполковник спросил у Власюка:
– Тебе такая фамилия – Губин ничего не говорит?
Сержант ухмыльнулся:
– Наверное, шибко губастый, раз Губин. Нет, товарищ подполковник, про такого не слыхал.
– Палить не разучился?
– Обижаете, гражданин начальник.
– Этого Губина, если что, возьмешь на себя. Но только, если рыпнется.
– Понятно, – кивнул сержант. Жар погони томил его не меньше, чем командира, он беспрестанно курил.
На тридцатом километре Губин свернул к песчаным карьерам, до которых еще было минут десять ходу. Он сознавал, что мясорубка предстоит нешуточная. Давно вычислил упорную "тойоту", умело следующую на одном и том же расстоянии, и неожиданно спланировавший на шоссе ментовский вертолет. Два "жигуленка" с ею собственными бойцами прилипли к потоку на выезде из Москвы, и Губин по рации послал их вперед на лесную развилку возле карьеров и затем намеренно сбрасывал скорость, чтобы дать им время для маневра.
По общей раскладке выходило, что перевес сил пока на его стороне, но долго это не продлится. Он понимал, что обложен со всех сторон и уходить придется внатяжку.
Тане приходилось туго, хотя она крепилась из последних сил. На Минском шоссе, отутюженном немецкой техникой, еще было терпимо, но на разбитой асфальтовой колее ее встряхивало на всех колдобинах, и перед глазами разрывались оранжевые круги.
– Не гони, негодяй, – сказала она. – Убей прямо здесь, дальше спасайся один. У тебя есть лопата?
– Зачем тебе лопата?
– Сама вырою могилку. Останови, вон хорошая полянка. Цветочки.
– Послушай, Таня, – голос у Губина был странно мягок. – Соберись немного. Видишь машину сзади?
– Ничего больше не хочу видеть.
– Увязались какие-то мерзавцы. Черт знает что у них на уме. Когда тормозну, ляжешь на сиденье – и носа не высовывай. Хорошо?
– Я знаю только одного мерзавца.
– Скоро узнаешь и других.
Уже они скакали по грунтовке, впереди – широкая развилка. Оба "жигуленка" светились голубыми капотами из зарослей бузины. Чуть левее, почти неподвижно, низко, как люстра, раскачивался в небе вертолет. Диспозиция хорошая: ребята успели замаскироваться, рассредоточась среди деревьев вдоль обочины. Губин остановил машину и не стал разворачиваться.
– Прошу тебя, – сказал он, – не дури.
Ее глаза полыхнули, как две зеленоватые плошки. Губин достал из бардачка люгер, сунул под рубашку.
– Миша, обними меня!
Он дотянулся, поцеловал сухие, воспаленные губы.
Конечно, это бред, наваждение, но желание пронзило его с такой же силой, как если бы они лежали дома в постели.
– Видишь, – заметила Таня самодовольно, – любишь меня. Природу-то не обманешь.
– Грош цена такой любви.
Он распахнул дверцу и выпрыгнул. "Тойота" остановилась шагах в двадцати. Оттуда шли к нему двое мужчин: один повыше, коренастый, средних лет, другой – в самом соку, гибкий тополек с льняными кудрями.
У обоих в руках короткоствольные, с округлым цевьем автоматы – новейшая модификация "Калашникова", отличные безотказные игрушки. Губин предостерегающе поднял руку:
– Стой, мужики, поговорим!
Мужчины послушались, остановились. Старший засмеялся:
– Губин, мы тебя знаем. Беги в лес, никто не тронет. Нам девчонка нужна.
– Кто вы?
– Особый отдел. Подполковник Суржиков. Хочешь, документы покажу? Шагай отсюда.
Мужчины синхронно сдвинулись. Губин снова поднял руку:
– На месте, я сказал! Зачем тебе девчонка, Суржиков?
– Ты любопытный, Губин?! Путевку на курорт ей выпишем. В Минводы. Доволен?
Губин видел, что опасаться надо не подполковника, тот вполне владел собой, а вот его молодой напарник так и дергался со своей скорострельной машинкой. Вертолет завис над головой и так гудел, что приходилось кричать, надрывая связки, но можно было уже и не кричать, потому что все было сказано.
– Девчонку не получишь, – проорал Губин, – но уцелеть еще можешь.
Первым стрелять, как и следовало ожидать, начал молодой, и одновременно Губин кувырнулся в кювет, на лету рвя из-за пояса люгер. Схватка получилась короткой. Мгновенно ожили деревья, и двух одиноких стрелков на дороге скосило, как деревянные столбики.
Они не успели толком ничего понять. Из подкравшегося вертолета потекли на землю стальные смертельные нити. Губин, лежа на спине, выпустил весь заряд, целя в топливные баки. Бойцы тоже с азартом пуляли из укрытий. Кто-то попал удачно. Вертолет, словно в раздумье, закашлялся и резко взмыл в вышину. Но и там, пока был на виду, продолжал перхать, харкать и недоуменно раскачиваться.
Губин подошел к лежащим в живописных позах подполковнику Суржикову и его подпаску. По тому, как изумленно они улыбались, было понятно, что оба не ожидали, что вся эта катавасия, которая называется жизнь, так быстро и нелепо закончится. Сержант в смерти не успокоился, горбился над своим автоматом и продолжал посылать короткие очереди в грудь свирепому врагу, зато его старший товарищ только прикидывался мертвым. Губин угадал это по легкому трепетанию сомкнутых ресниц на заиндевевшем суровом лице. Он нагнулся, высвободил автомат из теплых расслабленных пальцев, посоветовал:
– За мной больше не гоняйся, вояка. Шею свернешь.
За спиной Лева Чмок, командир пятерки, деликатно напомнил о себе:
– Прибраться здесь или как?
Губин пожал ему руку:
– Хорошо поработали, спасибо… "Тойоту" где-нибудь захорони. Я уйду на твоей машине. Доберетесь до точки, замрете наглухо.
– Будет сделано.
Неподалеку топтались еще четверо бойцов, стеснялись подойти. Их Губин тоже поблагодарил:
– Премиальные по гранду на рыло. Чмок рассчитается. До встречи, ребятки.
Ребятки радостно загудели. Все четверо впервые видели своего легендарного командира.
Губин вернулся к "тойоте", пересадил Таню в "жигуленок". Люгер сунул в бардачок, не перезаряжая.
– Горжусь тобой, любимый! – жеманно пролепетала Француженка. – Ты – настоящий воин. Как сиганул в канаву – уму непостижимо!
Губин развернулся и погнал к карьерам. Путь предстоял неблизкий.
– Как самочувствие? – спросил у Тани.
– Миш, чего от нас хотели менты?
– Откуда я знаю. Бесятся с жиру.
– Они за мной тянутся?
– Возможно, и так.
– Миш, ты меня не отдашь?
– Будешь слушаться, не отдам.
– Я люблю тебя, Губин.
– Это как тебе угодно.
Песчаные карьеры не разрабатывались лет десять, но в одном из вагончиков тут обретался на покое древний житель планеты Кузьма Кузьмич Захарюк. От государства он получал хилую пенсию и зарплату сторожа, и Алеша Михайлов пересылал ему ежеквартальное пособие, которого с лихвой хватало на все его незамысловатые потребности. На иждивении у старика были три немецких овчарки, день и ночь злобно завывавшие в деревянном загоне, и приходящая бабка Матрена. Алеша платил деньги за то, чтобы он, не жалея сил и времени, распугивал окрестных обитателей, и с этой задачей Кузьма Кузьмич справлялся успешно. В близлежащих деревнях песчаные карьеры почитались гиблым местом, куда нормальный человек рисковал сунуться разве что с диковинного перепоя.
Губин подрулил к вагончику и погудел. Старик вышел на металлическое крылечко и, заслонясь ладонью от солнца, сверху разглядывал пришельцев. Губин его не торопил, потому что знал, выйдет только хуже. Кузьма Кузьмич был сутуловат, приземист и с возрастом весь ушел в густую, до пояса, бороду и яркие, пронзительные глазки, стылые, как у сурка. Постепенно он спустился с крылечка и приблизился к Губину.
– Выходит, от Алешки прибыл? – спросил замогильным голосом.
– Так точно, – ответил Губин.
– По какому делу?
Губин протянул старику стопку ассигнаций:
– Вознаграждение за минувший квартал, Кузьма Кузьмич. А также есть особое поручение.
Старик принял деньги и, не пересчитав, сунул куда-то под бороду.
– Какое поручение, говори! Замочить кого?
По прежним временам Захарюк переменил много профессий, среди которых бывали и экзотические.
– Видишь, дедуль, дамочку в машине?
– Еще не ослеп.
– Надобно ее срочно эвакуировать в деревню и определить на постой. Как бы под видом племянницы или внучки.
Старик обогнул Губина, передвигая ноги как-то навскидку, и заглянул в салон. Таня ему улыбнулась, подмигнула и показала язык. Захарюк отшатнулся.
– В деревне прятать хлопотно. Зарыть бы вон в песок, никто сто лет не хватится.
– Белено пока в деревню. С Алешкой не поспоришь.
И когда ехать?
Прямо сей минут.
– Бензину хватит на дорогу?
– Хватит, дедушка.
Старик смачно харкнул себе под ноги и поковылял к загону. Отворил щеколду – три громадные овчарки с ужасающим рыком вымахнули на волю. Дружно, в несколько скачков преодолели расстояние до Губина, и старик от острого любопытства даже присел на корточки. Но собаки не причинили зла замершему в неподвижности Губину, понюхали его коленки и, точно по сигналу, завыв на три голоса, умчались в сторону леса.
Кузьма Кузьмич с кряхтением поднялся на ноги и вернулся к машине.
– Я готов, – сказал с оттенком удивления в голосе. – За имуществом Матрена приглядит. Не понимаю только, почему тебя псы не сожрали?
Губин подергал старика за бороду:
– Оставь шуточки для праздника, дед. Сегодня других дел полно.
* * *
Ехать им предстояло до Калуги и немного подальше, но главное – благополучно пересечь Минское шоссе.
Тронулись объездной дорогой на юго-запад и уже через пять минут наткнулись на милицейский дозор: две машины с мигалками и много вооруженных людей в форме. Только тут Губин вспомнил о своей поразительной оплошности: люгер невинно дремал в бардачке. Однако обошлось: доверенность на машину была в порядке, как и водительское удостоверение, да и вид опрятного старика, сопевшего на заднем сиденье, внушал доверие.
К тому же улыбающаяся красивая девица натурально была очарована строгим майором, командующим дозором.
– Аида с нами, господин милиционер, – прощебетала она беззаботно. – С этими чурбанами поговорить не о чем.
Все же Губину велели выйти и открыть багажник.
Там лежали запаска и разное тряпье.
– Куда едете? – спросил майор.
– Старикана везу в больницу, – и потише добавил:
– Боюсь, загнется по дороге.
– Что с ним?
– Черт его знает! Всю ночь верещал как резаный.
Чего-то с брюхом. Да ему же сто лет в обед.
– Откуда едете?
– Из Семеновки.
– Выстрелов не слыхали?
– Каких выстрелов?
– Ладно, отправляйся. Спасай долгожителя.
Таня через стекло послала майору воздушный поцелуй.
– Какая она у тебя озорная, – позавидовал Кузьма Кузьмич, когда отъехали. – Поблядушка, что ли?
Таня к нему обернулась:
– Дедушка, как вам не стыдно!
– У тебя что с плечом-то, шалунья?
– Миша прокусил, когда насильничал.
– Бона как! Ну ничего, терпи. Бабка Таисья подлечит.
Вскоре дед задремал, укрывшись бородой. Таня курила, мечтательно глядя перед собой. Машина весело летела через солнечный день по Калужскому шоссе, подминая под себя пузырящийся асфальт.
– Миш, а ты кто по профессии? Ну, по нормальной профессии?
– Программист… А ты?
– Я думала – ты из военных… А я никто, пустое место. Из пеленок – в дамки. Глупо, да?
– Печальный случай, – Губин обогнал чернокрылую "волгу".
– Миша, ты ничего не заметил?
– Куришь много.
– Нет, не это… Первый раз говорим с тобой по-человечески. Что бы это значило?
* * *
…Таня вспомнила, как это было. Она была сопливой девчонкой и училась в седьмом классе. У нее была чудесная мама, хлопотливая, умная, – но любящая всех мужчин на свете, ни перед одним не могла устоять. Кто на нее заглядывался, тот и брал. Всех мужчин, кому понравилась, она вела в дом и незамедлительно укладывала в постель. Иные даже не успевали осушить положенный для любви шкалик. Таня прощала мамочке забавную житейскую слабость. В их забытом Богом поселке, где жили шахтеры и уголовники, мамочку звали не иначе как Люська-оторва или Люська-проститутка, но девочка знала, что бедная женщина никакая не проститутка, а всего лишь смирная домашняя квочка с голубоватым от постоянного любовного томления лицом.
Она не была вольна в своей судьбе, как не вольна текущая река повернуться вспять. Разумеется, некоторые из гостей, особенно спьяну, обращали внимание на пухленькую дочку своей подружки и пытались быстренько попользоваться ею. Но на этом обжигались. Девочка была скора на руку, и коли подвертывался кипяток на плите, не раздумывая, выплескивала его в морду ухажера, а коли в пальцах оказывался тесак для мясной разделки, с озорным смехом норовила выпустить кишки галантному гостю. Мужчины с опаской отступали, когда натыкались на разъяренную вакханку, и только жаловались матушке, что у нее не дочь, а исчадие ада, совершенно неуместное в мирском обиходе, где так много улыбок, радости и счастья. Уже в ту пору Таня научилась относиться к мужчинам так, как они того заслуживают: прохиндеи, похотливые самцы, полулюди. Но это свое знание она не сумела передать матери, неприхотливой жрице любви, искренне верящей в то, что бесконечные оргастические судороги служат добродетели ничуть не хуже, чем умерщвление плоти. Вскоре зачастил к ним некий приезжий с Сахалина, совсем уж мерзопакостный. У него были оловянные глаза, глиняный череп, и во время любовных упражнений он хохотал как оглашенный. У него была кличка Борик-хуторянин.
Неведомо на каком хуторе он обретался дотоле, но в их тихом рабочем поселке обосновался, как султан. Его боялись женщины, дети и даже мужчины, расконвоированные после многих лет заточения. Он был по-обезьяньи волосат и неустрашим. Его несколько раз пытались укокошить, но об его череп, хотя и слепленный из глины, ломались, не причиняя вреда, древесные стволы, а подручные инструменты, вроде ножей, топоров и вил, он перекусывал гнилыми зубами, как спички. С первого захода в дом он положил глаз на светленькую девочку и долго сосал толстый палец, изучая ее оловянным взглядом. Борик не скрывал своих намерений. Перед тем как удалиться с матерью в комнату для совершения ритуального брачного обряда, он выпивал из горлышка единым духом поллитру водки и счавкивал горшок щей.
При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.
– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.
Таня предупреждала:
– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?
Он принесет нам горе.
Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.
– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.
Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:
– Пора, малявка!
– Что – пора? Мама скоро придет, – Таня побледнела от страха. Борик взял ее на руки и отнес на мамину постель. Сдернул юбчонку, аккуратно приспустил трусишки и уже начал сипло похохатывать, но девочка изловчилась и вонзила в мохнатое брюхо маникюрные ножницы. Там они и повисли, раскачиваясь на жестких волосиках. Борик удивился, вынул ножницы из брюха и зачем-то их понюхал и лизнул. Воспользовавшись его задумчивостью, девочка соскользнула с кровати и шмыгнула к входной двери, но там он ее настиг.
Схватил за худенькие плечи, поднял и швырнул о стенку. Потом пинками закатил обратно в комнату. Таня долго не теряла сознание и сквозь кровавую муть успела разглядеть надвигающийся на нее чудовищный, в сиреневых прожилках, глиняный оскал.
Очнулась в больничной палате, где провела скучную, безысходную неделю, не желая ни умирать, ни пробуждаться. Боли постепенно утихли, но хрупкий душевный клапан был в ней поврежден. Домой из больницы она не вернулась, ударилась в бега…
* * *
Под самой Калугой Кузьма Кузьмич проснулся и грозно спросил:
– Где мы?! Куда нас черт занес?
Губин заново все ему растолковал: дескать, Таня его родственница и надо ее определить на постой денька на три-четыре. Разумеется, за ночлег выйдет особая плата, как за гостиницу. Старик вдруг заартачился и велел везти его обратно домой, где у него некормленые собаки и сожительница Матрена. Пришлось Губину напомнить, что они не на прогулке, а выполняют деликатное поручение хозяина, причем тоже за отдельное вознаграждение.
– ?
– Мишенька, как ты не поймешь… Куда нам спешить, раз уж мы встретились.
– Это все?
– В каком смысле?
– Все, о чем хотела поговорить?
Калерия Ивановна, неслышно ступая, покинула комнату.
– Поцелуй меня, любимый!
Губин не нашелся с достойным ответом. За ночь он принял окончательное решение. Выбор был невелик.
Несчастную маньячку, приворожившую его сердце, следовало или убить, или этапировать куда-нибудь на окраину необъятной родины, где посадить под замок.
В Таганрог или на Кушку – это неважно. Первый вариант был радикальный и справедливый: Танино появление на свет было заведомым браком; кто-то все равно, рано или поздно, должен был взять на себя труд и исправить зловещую ошибку природы. Губин мог это сделать. Ему и прежде случалось брать на себя роль прокурора, судьи и палача одновременно. Он относился к этому философски. Кто взял в руки меч, тот должен им владеть. Но убить Француженку, похоже, значило то же самое, что вырвать собственную печень. К такого рода геройству Губин не был внутренне готов. Даже ночью, когда она металась по постели, взмокшая, в лиловых пятнах, изуродованная лихорадкой, он тянулся к ней и желал ее со всей силой молодой, неизрасходованной страсти. После смерти она, конечно, вернется к нему и потребует недоданной любовной доли.
Второй вариант (этапирование под замок на окраину) ничего, в сущности, не решал, загонял психологический нарыв вглубь, зато отпускал резерв времени, необходимый сейчас Губину. Он остановился на ссылке.
– Поцелуй меня! – капризно повторила Таня. – Тебе противно, что ли?
Молча Губин поднялся и пошел на кухню, но по дороге его перехватил зуммер радиотелефона. На связь вышел Гриша Башлыков, оголтелый контрразведчик.
То, что он сообщил, было неприятно. Только что Башлыкову по его каналам стало известно, что особая опергруппа МВД получила задание ликвидировать некую террористку при задержании. Но не это было обидно.
Башлыкову, как ни странно, было известно и то, что знаменитая киллерша каким-то образом связана с Губиным. Сколь ни были в его глазах высоки профессиональные качества Башлыкова, выходит, он все равно их недооценивал.
– Когда намечена операция? – спросил Губин.
– Полчаса, думаю, у тебя есть. Помощь нужна?
– Справлюсь. Спасибо. До свидания.
– Держи меня в курсе.
– Хорошо.
Калория Ивановна готовилась к перевязке.
– Нет, – сказал Губин. – В другой раз. Сейчас быстро ее оденьте. Мы уезжаем.
– Куда, любимый? – поинтересовалась Таня. – Я ведь еще не совсем выздоровела.
– Три минуты – и выходим, – по его лицу Таня поняла: больше задавать вопросы пока не нужно. Вместо этого она с головой укрылась одеялом и затаилась, как невидимка. Губин грубо сорвал с нее одеяло:
– Я с тобой чикаться не буду! Не оденешься, голую отнесу в машину.
– Калерия Ивановна, – взмолилась Таня. – Вы женщина добрая, спасите меня! Вы же видите, любимый озверел. Хочет увезти в лес и без свидетелей надругаться.
Кое-как вдвоем с сиделкой Губин натянул на нее юбку и шерстяную кофту.
– Любимый, – ворковала Француженка, умело выворачиваясь. – Ну почему ты не хочешь сделать это здесь? Почему обязательно в лесу? Калерия Ивановна, миленькая, это он вас стесняется. Отвернитесь, пожалуйста.
– Михаил Степанович, – сказала женщина, – надеюсь, вы отвечаете за свои действия?
– Я за все отвечаю.
По рации он связался с Михайловым и предупредил, что исчезает на сутки. Алеша уловил в его голосе какую-то незнакомую нотку.
– Ты не заболел?
– Нет, я здоров. Личные дела.
Потом позвонил в офис и распорядился, чтобы две машины с боевиками через час подстраховали его на Минском шоссе. Подошел к окну. Его "вольво" стояла впритык к телефонной будке, вокруг пусто.
Калерии Ивановне он велел остаться в квартире и ждать. Если кто-нибудь придет и станет ее расспрашивать, надо сказать, что молодая хозяйка звонила в аэропорт, интересовалась рейсами на Сочи.
– Я врать не умею, – сказала женщина, погруженная в тяжкое раздумье.
– Соври разок, – попросил Губин, – для общей пользы.
– А что ответить доктору?
– Савве я сам позвоню.
В лифте он поддерживал Таню за талию, а она постанывала, как деревце на ветру.
– Мишенька, ты любишь меня?
Глаза у нее были жутковатые, точно успела насосаться "травки". Он ее не совсем как-то узнавал в это утро, но задумываться об этом было некогда.
Успели сесть в машину и движок захрюкал, когда в переулок вымахнули две "волги" с ментовскими номерами, набитые стрелками под завязку.
– Нагнись! – бросил Губин и для верности тяжелой рукой придавил ее голову к панели. Таня жалобно ойкнула и обмякла. Губин аккуратно развернулся и к Садовому кольцу вырулил без приключений, но в зеркальце заметил, что одна из машин, видно, по наитию, все же села на "хвост". На Комсомольском проспекте на ходу пришлепнул на крышу милицейскую мигалку.
Правил движения больше не соблюдал: хотел оторваться от преследования до Окружной. Москва была перегружена транспортом и слегка дымилась. Возле Лужников дорогу перегородили столкнувшийся грузовик и "жигуленок", образовали солидную пробку. Губин обогнул пробку по тротуару и ухитрился выскочить прямо перед светлые очи капитана-гаишника. Чернобровое лицо капитана осветилось улыбкой удачи.
Увидев просунутую в окошко двадцатидолларовую купюру, даже не стал читать наставление, схватил денежку и доброжелательно махнул жезлом: проезжай, соколик!
Таня очнулась на метромосту, потянулась, как со сна, укоризненно заметила:
– Любимый, ты хотел убить раненую девушку? От кого мы удираем?
– Ни от кого. Поспи еще немного.
– Зачем ты так хряснул меня головой о панель?
Мне же больно. Вот и вторая рука теперь тоже отнялась. Как я буду тебя обнимать?
Губин никак не мог понять, сбросил ли он "хвост".
На проспекте Вернадского разогнался за сто пятьдесят, мчался сопровождаемый гудками разгневанных водителей, знакомая "волга" давно исчезла, но это ничего не значило. У оперов из спецгруппы были свои, особые приемчики дорожного вылавливания. На охоту, подобную этой, они выходили в несколько "застав", с отлаженной системой страховок, передавали объект с рук на руки по принципу "домино". У них были очень высокие показатели по конечному результату. Преимущество "чистильщиков" перед остальными оперативными службами было в том, что у них не было нужды стесняться в средствах. Большой гон был для них развлечением, чем-то вроде рулетки с обязательным кушем в конце. Эти ребята никогда не торопились ставить точку: сам процесс преследования доставлял им массу удовольствия. Хорошо натасканные, тренированные, двуногие борзые, которые получали премиальные с каждого снятого скальпа. Высшим шиком среди этой отчаянной братии считалось повалить жертву как раз в ту минуту, когда она возомнит себя недосягаемой.
Подполковник Веня Суржиков, два года назад продавший душу дьяволу и получавший паек сразу в трех местах, "принял" машину с преступниками возле кинотеатра "Звездный", куда добрался из Центра на своем мощном "мустанге" одному ему известными просеками.
Теперь, сидя в уютной кабинке "то йоты" рядом с матерым сержантом-афганцем Власюком, он испытывал то желанное опустошение, освобождение от серых пут обыденки, которые приносила только бешеная погоня за ускользающей мишенью.
– Что, Власюк, достанем гадов?! – Суржиков возбужденно посмеивался.
– Куда же они денутся, шеф, – ответил сержант.
Когда серая "вольво" вырулила на Минское шоссе, стало ясно, что деться беглецам действительно некуда.
Дожим объекта на загородном шоссе – забава для новичков, вроде охоты на кролика. По рации Суржиков вызвал на подмогу вертолет, а также предупредил о повышенном внимании милицейские посты. Потом спохватился, что второпях, в суете после звонка "благодетеля" не удосужился запросить оперативку на того парня, который крутил баранку убегающей "вольво" и которого по указанию заказчика следовало почему-то не трогать, а отсечь. "Умники дерьмовые, – смешливо подумал Суржиков. – Придумают же такое – отсечь! Тыквы бы вам всем отсечь, вместе с куриными мозгами!"
Смутное время, которое корежило страну, вполне устраивало подполковника, словно для него было обустроено. В этой лихой ломке он чувствовал себя как рыба в воде, а раньше прозябал и еле сводил концы с концами. Теперь он размахнулся на полную катушку.
Ему нравилось догонять, рвать в клочья, цедить сквозь зубы команды, отстегивать крупные бабки красивым шлюхам и выколачивать гонорар сразу из трех контор.
За буйство и удаль ему платили наличными, а не пугали служебным расследованием. Все, что раньше было противозаконным, стало естественным, как дыхание.
Множество былых нелепых ограничений и установок, путавших ноги и руки, рассыпалось в прах, и жизнь для быстрого, сметливого человека засверкала всеми цветами радуги. Наконец-то укоренилось так, как и должно быть, как заведено от веку: нытику и рохле выпали слезы, а вольному и неустрашимому – победа.
Подполковник спросил у Власюка:
– Тебе такая фамилия – Губин ничего не говорит?
Сержант ухмыльнулся:
– Наверное, шибко губастый, раз Губин. Нет, товарищ подполковник, про такого не слыхал.
– Палить не разучился?
– Обижаете, гражданин начальник.
– Этого Губина, если что, возьмешь на себя. Но только, если рыпнется.
– Понятно, – кивнул сержант. Жар погони томил его не меньше, чем командира, он беспрестанно курил.
На тридцатом километре Губин свернул к песчаным карьерам, до которых еще было минут десять ходу. Он сознавал, что мясорубка предстоит нешуточная. Давно вычислил упорную "тойоту", умело следующую на одном и том же расстоянии, и неожиданно спланировавший на шоссе ментовский вертолет. Два "жигуленка" с ею собственными бойцами прилипли к потоку на выезде из Москвы, и Губин по рации послал их вперед на лесную развилку возле карьеров и затем намеренно сбрасывал скорость, чтобы дать им время для маневра.
По общей раскладке выходило, что перевес сил пока на его стороне, но долго это не продлится. Он понимал, что обложен со всех сторон и уходить придется внатяжку.
Тане приходилось туго, хотя она крепилась из последних сил. На Минском шоссе, отутюженном немецкой техникой, еще было терпимо, но на разбитой асфальтовой колее ее встряхивало на всех колдобинах, и перед глазами разрывались оранжевые круги.
– Не гони, негодяй, – сказала она. – Убей прямо здесь, дальше спасайся один. У тебя есть лопата?
– Зачем тебе лопата?
– Сама вырою могилку. Останови, вон хорошая полянка. Цветочки.
– Послушай, Таня, – голос у Губина был странно мягок. – Соберись немного. Видишь машину сзади?
– Ничего больше не хочу видеть.
– Увязались какие-то мерзавцы. Черт знает что у них на уме. Когда тормозну, ляжешь на сиденье – и носа не высовывай. Хорошо?
– Я знаю только одного мерзавца.
– Скоро узнаешь и других.
Уже они скакали по грунтовке, впереди – широкая развилка. Оба "жигуленка" светились голубыми капотами из зарослей бузины. Чуть левее, почти неподвижно, низко, как люстра, раскачивался в небе вертолет. Диспозиция хорошая: ребята успели замаскироваться, рассредоточась среди деревьев вдоль обочины. Губин остановил машину и не стал разворачиваться.
– Прошу тебя, – сказал он, – не дури.
Ее глаза полыхнули, как две зеленоватые плошки. Губин достал из бардачка люгер, сунул под рубашку.
– Миша, обними меня!
Он дотянулся, поцеловал сухие, воспаленные губы.
Конечно, это бред, наваждение, но желание пронзило его с такой же силой, как если бы они лежали дома в постели.
– Видишь, – заметила Таня самодовольно, – любишь меня. Природу-то не обманешь.
– Грош цена такой любви.
Он распахнул дверцу и выпрыгнул. "Тойота" остановилась шагах в двадцати. Оттуда шли к нему двое мужчин: один повыше, коренастый, средних лет, другой – в самом соку, гибкий тополек с льняными кудрями.
У обоих в руках короткоствольные, с округлым цевьем автоматы – новейшая модификация "Калашникова", отличные безотказные игрушки. Губин предостерегающе поднял руку:
– Стой, мужики, поговорим!
Мужчины послушались, остановились. Старший засмеялся:
– Губин, мы тебя знаем. Беги в лес, никто не тронет. Нам девчонка нужна.
– Кто вы?
– Особый отдел. Подполковник Суржиков. Хочешь, документы покажу? Шагай отсюда.
Мужчины синхронно сдвинулись. Губин снова поднял руку:
– На месте, я сказал! Зачем тебе девчонка, Суржиков?
– Ты любопытный, Губин?! Путевку на курорт ей выпишем. В Минводы. Доволен?
Губин видел, что опасаться надо не подполковника, тот вполне владел собой, а вот его молодой напарник так и дергался со своей скорострельной машинкой. Вертолет завис над головой и так гудел, что приходилось кричать, надрывая связки, но можно было уже и не кричать, потому что все было сказано.
– Девчонку не получишь, – проорал Губин, – но уцелеть еще можешь.
Первым стрелять, как и следовало ожидать, начал молодой, и одновременно Губин кувырнулся в кювет, на лету рвя из-за пояса люгер. Схватка получилась короткой. Мгновенно ожили деревья, и двух одиноких стрелков на дороге скосило, как деревянные столбики.
Они не успели толком ничего понять. Из подкравшегося вертолета потекли на землю стальные смертельные нити. Губин, лежа на спине, выпустил весь заряд, целя в топливные баки. Бойцы тоже с азартом пуляли из укрытий. Кто-то попал удачно. Вертолет, словно в раздумье, закашлялся и резко взмыл в вышину. Но и там, пока был на виду, продолжал перхать, харкать и недоуменно раскачиваться.
Губин подошел к лежащим в живописных позах подполковнику Суржикову и его подпаску. По тому, как изумленно они улыбались, было понятно, что оба не ожидали, что вся эта катавасия, которая называется жизнь, так быстро и нелепо закончится. Сержант в смерти не успокоился, горбился над своим автоматом и продолжал посылать короткие очереди в грудь свирепому врагу, зато его старший товарищ только прикидывался мертвым. Губин угадал это по легкому трепетанию сомкнутых ресниц на заиндевевшем суровом лице. Он нагнулся, высвободил автомат из теплых расслабленных пальцев, посоветовал:
– За мной больше не гоняйся, вояка. Шею свернешь.
За спиной Лева Чмок, командир пятерки, деликатно напомнил о себе:
– Прибраться здесь или как?
Губин пожал ему руку:
– Хорошо поработали, спасибо… "Тойоту" где-нибудь захорони. Я уйду на твоей машине. Доберетесь до точки, замрете наглухо.
– Будет сделано.
Неподалеку топтались еще четверо бойцов, стеснялись подойти. Их Губин тоже поблагодарил:
– Премиальные по гранду на рыло. Чмок рассчитается. До встречи, ребятки.
Ребятки радостно загудели. Все четверо впервые видели своего легендарного командира.
Губин вернулся к "тойоте", пересадил Таню в "жигуленок". Люгер сунул в бардачок, не перезаряжая.
– Горжусь тобой, любимый! – жеманно пролепетала Француженка. – Ты – настоящий воин. Как сиганул в канаву – уму непостижимо!
Губин развернулся и погнал к карьерам. Путь предстоял неблизкий.
– Как самочувствие? – спросил у Тани.
– Миш, чего от нас хотели менты?
– Откуда я знаю. Бесятся с жиру.
– Они за мной тянутся?
– Возможно, и так.
– Миш, ты меня не отдашь?
– Будешь слушаться, не отдам.
– Я люблю тебя, Губин.
– Это как тебе угодно.
Песчаные карьеры не разрабатывались лет десять, но в одном из вагончиков тут обретался на покое древний житель планеты Кузьма Кузьмич Захарюк. От государства он получал хилую пенсию и зарплату сторожа, и Алеша Михайлов пересылал ему ежеквартальное пособие, которого с лихвой хватало на все его незамысловатые потребности. На иждивении у старика были три немецких овчарки, день и ночь злобно завывавшие в деревянном загоне, и приходящая бабка Матрена. Алеша платил деньги за то, чтобы он, не жалея сил и времени, распугивал окрестных обитателей, и с этой задачей Кузьма Кузьмич справлялся успешно. В близлежащих деревнях песчаные карьеры почитались гиблым местом, куда нормальный человек рисковал сунуться разве что с диковинного перепоя.
Губин подрулил к вагончику и погудел. Старик вышел на металлическое крылечко и, заслонясь ладонью от солнца, сверху разглядывал пришельцев. Губин его не торопил, потому что знал, выйдет только хуже. Кузьма Кузьмич был сутуловат, приземист и с возрастом весь ушел в густую, до пояса, бороду и яркие, пронзительные глазки, стылые, как у сурка. Постепенно он спустился с крылечка и приблизился к Губину.
– Выходит, от Алешки прибыл? – спросил замогильным голосом.
– Так точно, – ответил Губин.
– По какому делу?
Губин протянул старику стопку ассигнаций:
– Вознаграждение за минувший квартал, Кузьма Кузьмич. А также есть особое поручение.
Старик принял деньги и, не пересчитав, сунул куда-то под бороду.
– Какое поручение, говори! Замочить кого?
По прежним временам Захарюк переменил много профессий, среди которых бывали и экзотические.
– Видишь, дедуль, дамочку в машине?
– Еще не ослеп.
– Надобно ее срочно эвакуировать в деревню и определить на постой. Как бы под видом племянницы или внучки.
Старик обогнул Губина, передвигая ноги как-то навскидку, и заглянул в салон. Таня ему улыбнулась, подмигнула и показала язык. Захарюк отшатнулся.
– В деревне прятать хлопотно. Зарыть бы вон в песок, никто сто лет не хватится.
– Белено пока в деревню. С Алешкой не поспоришь.
И когда ехать?
Прямо сей минут.
– Бензину хватит на дорогу?
– Хватит, дедушка.
Старик смачно харкнул себе под ноги и поковылял к загону. Отворил щеколду – три громадные овчарки с ужасающим рыком вымахнули на волю. Дружно, в несколько скачков преодолели расстояние до Губина, и старик от острого любопытства даже присел на корточки. Но собаки не причинили зла замершему в неподвижности Губину, понюхали его коленки и, точно по сигналу, завыв на три голоса, умчались в сторону леса.
Кузьма Кузьмич с кряхтением поднялся на ноги и вернулся к машине.
– Я готов, – сказал с оттенком удивления в голосе. – За имуществом Матрена приглядит. Не понимаю только, почему тебя псы не сожрали?
Губин подергал старика за бороду:
– Оставь шуточки для праздника, дед. Сегодня других дел полно.
* * *
Ехать им предстояло до Калуги и немного подальше, но главное – благополучно пересечь Минское шоссе.
Тронулись объездной дорогой на юго-запад и уже через пять минут наткнулись на милицейский дозор: две машины с мигалками и много вооруженных людей в форме. Только тут Губин вспомнил о своей поразительной оплошности: люгер невинно дремал в бардачке. Однако обошлось: доверенность на машину была в порядке, как и водительское удостоверение, да и вид опрятного старика, сопевшего на заднем сиденье, внушал доверие.
К тому же улыбающаяся красивая девица натурально была очарована строгим майором, командующим дозором.
– Аида с нами, господин милиционер, – прощебетала она беззаботно. – С этими чурбанами поговорить не о чем.
Все же Губину велели выйти и открыть багажник.
Там лежали запаска и разное тряпье.
– Куда едете? – спросил майор.
– Старикана везу в больницу, – и потише добавил:
– Боюсь, загнется по дороге.
– Что с ним?
– Черт его знает! Всю ночь верещал как резаный.
Чего-то с брюхом. Да ему же сто лет в обед.
– Откуда едете?
– Из Семеновки.
– Выстрелов не слыхали?
– Каких выстрелов?
– Ладно, отправляйся. Спасай долгожителя.
Таня через стекло послала майору воздушный поцелуй.
– Какая она у тебя озорная, – позавидовал Кузьма Кузьмич, когда отъехали. – Поблядушка, что ли?
Таня к нему обернулась:
– Дедушка, как вам не стыдно!
– У тебя что с плечом-то, шалунья?
– Миша прокусил, когда насильничал.
– Бона как! Ну ничего, терпи. Бабка Таисья подлечит.
Вскоре дед задремал, укрывшись бородой. Таня курила, мечтательно глядя перед собой. Машина весело летела через солнечный день по Калужскому шоссе, подминая под себя пузырящийся асфальт.
– Миш, а ты кто по профессии? Ну, по нормальной профессии?
– Программист… А ты?
– Я думала – ты из военных… А я никто, пустое место. Из пеленок – в дамки. Глупо, да?
– Печальный случай, – Губин обогнал чернокрылую "волгу".
– Миша, ты ничего не заметил?
– Куришь много.
– Нет, не это… Первый раз говорим с тобой по-человечески. Что бы это значило?
* * *
…Таня вспомнила, как это было. Она была сопливой девчонкой и училась в седьмом классе. У нее была чудесная мама, хлопотливая, умная, – но любящая всех мужчин на свете, ни перед одним не могла устоять. Кто на нее заглядывался, тот и брал. Всех мужчин, кому понравилась, она вела в дом и незамедлительно укладывала в постель. Иные даже не успевали осушить положенный для любви шкалик. Таня прощала мамочке забавную житейскую слабость. В их забытом Богом поселке, где жили шахтеры и уголовники, мамочку звали не иначе как Люська-оторва или Люська-проститутка, но девочка знала, что бедная женщина никакая не проститутка, а всего лишь смирная домашняя квочка с голубоватым от постоянного любовного томления лицом.
Она не была вольна в своей судьбе, как не вольна текущая река повернуться вспять. Разумеется, некоторые из гостей, особенно спьяну, обращали внимание на пухленькую дочку своей подружки и пытались быстренько попользоваться ею. Но на этом обжигались. Девочка была скора на руку, и коли подвертывался кипяток на плите, не раздумывая, выплескивала его в морду ухажера, а коли в пальцах оказывался тесак для мясной разделки, с озорным смехом норовила выпустить кишки галантному гостю. Мужчины с опаской отступали, когда натыкались на разъяренную вакханку, и только жаловались матушке, что у нее не дочь, а исчадие ада, совершенно неуместное в мирском обиходе, где так много улыбок, радости и счастья. Уже в ту пору Таня научилась относиться к мужчинам так, как они того заслуживают: прохиндеи, похотливые самцы, полулюди. Но это свое знание она не сумела передать матери, неприхотливой жрице любви, искренне верящей в то, что бесконечные оргастические судороги служат добродетели ничуть не хуже, чем умерщвление плоти. Вскоре зачастил к ним некий приезжий с Сахалина, совсем уж мерзопакостный. У него были оловянные глаза, глиняный череп, и во время любовных упражнений он хохотал как оглашенный. У него была кличка Борик-хуторянин.
Неведомо на каком хуторе он обретался дотоле, но в их тихом рабочем поселке обосновался, как султан. Его боялись женщины, дети и даже мужчины, расконвоированные после многих лет заточения. Он был по-обезьяньи волосат и неустрашим. Его несколько раз пытались укокошить, но об его череп, хотя и слепленный из глины, ломались, не причиняя вреда, древесные стволы, а подручные инструменты, вроде ножей, топоров и вил, он перекусывал гнилыми зубами, как спички. С первого захода в дом он положил глаз на светленькую девочку и долго сосал толстый палец, изучая ее оловянным взглядом. Борик не скрывал своих намерений. Перед тем как удалиться с матерью в комнату для совершения ритуального брачного обряда, он выпивал из горлышка единым духом поллитру водки и счавкивал горшок щей.
При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.
– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.
Таня предупреждала:
– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?
Он принесет нам горе.
Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.
– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.
Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:
– Пора, малявка!
– Что – пора? Мама скоро придет, – Таня побледнела от страха. Борик взял ее на руки и отнес на мамину постель. Сдернул юбчонку, аккуратно приспустил трусишки и уже начал сипло похохатывать, но девочка изловчилась и вонзила в мохнатое брюхо маникюрные ножницы. Там они и повисли, раскачиваясь на жестких волосиках. Борик удивился, вынул ножницы из брюха и зачем-то их понюхал и лизнул. Воспользовавшись его задумчивостью, девочка соскользнула с кровати и шмыгнула к входной двери, но там он ее настиг.
Схватил за худенькие плечи, поднял и швырнул о стенку. Потом пинками закатил обратно в комнату. Таня долго не теряла сознание и сквозь кровавую муть успела разглядеть надвигающийся на нее чудовищный, в сиреневых прожилках, глиняный оскал.
Очнулась в больничной палате, где провела скучную, безысходную неделю, не желая ни умирать, ни пробуждаться. Боли постепенно утихли, но хрупкий душевный клапан был в ней поврежден. Домой из больницы она не вернулась, ударилась в бега…
* * *
Под самой Калугой Кузьма Кузьмич проснулся и грозно спросил:
– Где мы?! Куда нас черт занес?
Губин заново все ему растолковал: дескать, Таня его родственница и надо ее определить на постой денька на три-четыре. Разумеется, за ночлег выйдет особая плата, как за гостиницу. Старик вдруг заартачился и велел везти его обратно домой, где у него некормленые собаки и сожительница Матрена. Пришлось Губину напомнить, что они не на прогулке, а выполняют деликатное поручение хозяина, причем тоже за отдельное вознаграждение.