Страница:
Анатолий АФАНАСЬЕВ
МОСКОВСКИЙ ДУШЕГУБ
Глава 1
1984 год
Девушка, стоявшая на ступеньках Курского вокзала, была в джинсах и светлом плаще, в руках держала чемоданчик из кожзаменителя и спортивную сумку-рюкзачок. Она привлекла внимание угрюмого горожанина лет тридцати. Он подошел сбоку и негромко спросил:
– Куда надо? Могу подбросить.
Девушка посмотрела на него с радостной гримаской – ее первый собеседник в Москве.
– Вы именно меня хотите подбросить? Или вам все равно кого?
– Как это?
Нет, подумала она, этот недотепа ей без надобности, но на всякий случай поинтересовалась:
– И сколько заплатите?
– За что?
– Ну, за то, что подбросите.
Молодой человек под ее сияющим взглядом простодушно засопел носом:
– Ты что – ненормальная?
– Не понимаю, – огорчилась девушка. – У вас что же, в Москве, подбрасывают на халяву?
Калымщик красноречиво покрутил пальцем у виска и побрел к своему задрипанному "жигуленку".
Через час она сидела в ресторане "Минск" у самого окна. Бледные щечки ее раскраснелись, изумрудные глаза излучали небесный свет. Пожилой официант в куцем форменном сюртучке поневоле улыбался, разговаривая с ней. Они уже почти подружились.
– Еще вам рекомендую, Танечка, – говорил официант, подливая в ее бокал шипучего красного вина, – обязательно посетите Воробьевы горы. Оттуда самый лучший вид на Москву.
– Но как же я все успею, – возбужденно захныкала Танечка. – Музеи, театры, выставки – и все это за два дня. И просто побродить по Москве. Ах, как я хочу просто побродить по Москве. Это же с ума сойти! Николай Максимович, миленький, вы сказали, у вас есть племянник, студент?..
– Это чего есть, то есть, – с сомнением пробасил официант. – Но тут, понимаете ли, возможно, не лучший вариант.
Племянник официанта действительно был студентом и действительно знал город как свои пять пальцев, но в последнее время малость сошел с круга: редкий день являлся домой не под утро, да и то пьяненький. Не хотелось добронравному Николаю Максимовичу даже думать, как он может обойтись с наивной провинциалкой, глядящей на мир с таким восторгом, что даже заскорузлое, бронированное сердце официанта чуток оттаяло, а этого не случалось с ним, пожалуй, уже многие годы.
Достаточно грязи навидался старый ресторанный волк, чтобы понапрасну не ожидать от людей добра. Жизнь была к нему люта, но он редко поворачивался к ней незащищенным боком, И вот на тебе, какая оказия: сошла в чадный зал, будто Красная Шапочка из детской книжки.
– Что ж, я понимаю, – по липу девушки скользнула печаль. – Ваш племянник столичный юноша, ему будет скучно со мной. Но, знаете ли, дорогой Николай Максимович, я не такая уж совсем простушка. В школе за мной многие мальчики ухаживали. Я и спеть могу в компании.
И станцую. И стихов много знаю наизусть. Я же все-таки круглая отличница. Вот так-то!
– Ты кушай, кушай, мясо остынет, – совсем по-домашнему пробурчал Николай Максимович. Было в этой деревенской девчушке, в этом неоперившемся птенце что-то завораживающее. Он никак не мог понять – что.
На стол ей много наносил, и все из лучшего: осетрина с лимончиком, грибная запеканка, утиные колобки, сметана полежская, солянка киевская огненная, со специями, и как венец обеденный, для укрепления бедер и талии – ароматный кусок парного филе, поджаренный с луком. Малявка даром что на гибкую лозинку похожа, уминала за двоих мужиков, – любо-дорого глядеть. Немного смутило, что потребовала вина на запивку, но отнес это к вальяжному, деревенскому задору: уж если гулять, то до упора. Но главное – как она разговаривала, выкатывала слова из нежного ротика – как быстрые смеющиеся поцелуи. И глядела на него так, будто не сейчас только села за стол, а водил он ее по миру с рождения. Отставила тарелку, протянула капризно:
– А где же мороженое, Николай Максимович? Вы же обещали ананасовое!
И полетел на кухню старый дурак, похрустывая подагрическими суставами. Когда вернулся через пять минут с десертным блюдом, девицы и след простыл. На салфетке накарябана записка: "Н.М., дорогой, заплачу в другой раз, сейчас денежек нету. Спасибо за вашу доброту. Танечка".
Самое интересное: старик хотя и огорчился, но не осудил озорную пигалицу…
Вечером она была уже не Танечкой, а Виолеттой, Викой и прогуливалась по улице Горького с представительным мужчиной лет тридцати пяти. Было около семи вечера – время московского затишья. Вещи она оставила в камере хранения на вокзале, и только изящная темно-вишневая дамская сумочка болталась на плече. С мужчиной она познакомилась полтора часа назад, у театральной кассы на Пушкинской, и сейчас их разговор уже приобрел доверительный оттенок.
– Пожилые мужчины мне нравятся, – безмятежно цедила Вика. – С ними хоть есть о чем поговорить. Все нынешние молодые люди – пустышки. Думают только об одном.
– О чем же?
– Да все о том же, Андрюша, все о том же. Как бы скорее залезть девушке под юбку, а там – хоть трава не расти.
– Однако, – чуть смутясь, заметил кавалер, – немного странно слышать такие рассуждения от молоденькой девушки.
Кавалер, которого звали Андрей Платонович Лошаков, уже поведал, что работает в закрытом институте, "ящике", недавно получил какую-то престижную премию и готовится к защите докторской диссертации.
Живет неподалеку от Центра в отдельной квартире, которую высудил у жены, когда разводился. Он и у Вики пытался узнать, кто она такая и зачем так одиноко бродит по городу, но девушка отделывалась многозначительными намеками, еще не сообразив, как покрепче скрутить пожилого несмышленыша. По всему выходило, что у этого ученого телка вполне можно будет перекантоваться недельку-другую, чтобы спокойно оглядеться вокруг.
– Я устала, – сказала она. – Хотелось бы где-нибудь посидеть или даже полежать.
– Проводить вас домой?
– Дом у меня далеко, аж за тысячу километров, – улыбнулась Вика. И от блеска ее улыбки, от мгновенной вспышки зеленоватых глаз у Андрея Платоновича точно легкая судорога скользнула по позвоночнику. Если бы еще днем, несколько часов назад кто-то сказал ему, что он вот так, прямо на улице познакомится с очаровательной девушкой и почувствует к ней чудовищное греховное влечение, он бы не поверил. Андрей Платонович был книжным интеллигентом и к женщинам относился двояко. С одной стороны, он их побаивался и слегка презирал (долгий, нудный брак только укрепил его в этом направлении), с другой, полагал себя неотразимым сердцеедом и великим знатоком женской натуры, особенно после того, как бывшая жена Людмила лет восемь назад научила его двум затейливым любовным позам.
– Может быть, поужинаем вместе? – игриво предложил он.
– Лучше посоветуйте, как снять номер в гостинице.
Я слышала, это непросто.
– Вы что же, в самом деле не москвичка?
– А разве незаметно?
Лошаков почувствовал, что подоспела минута для изящного комплимента.
– Вы так хороши собой, Вика, что как-то не думаешь о том, москвичка вы или провинциалка. У вас редкостная, магнетическая аура. Поверьте, я знаю, что говорю.
– Хорошо, если моя аура подействует на администратора гостиницы. А если нет?
Она смотрела на него с откровенным дерзким вызовом: ну же, решайся, мужик! Ее глаза манили так далеко, в такие истомные миры, где Лошаков и в помыслах не бывал. От внезапного сердечного стука у него перехватило дыхание.
– Мы могли бы пойти ко мне… Нет-нет, не подумайте ничего плохого! Я вам совершенно безопасен. Но это самое разумное. В гостинице такую девушку… И потом, разве мы не подружились немножко?
– Я слышала, – холодно заметила Вика, – что некоторые мужчины прикидываются овечками, заманивают неразумных девочек в гости, а после насилуют и растворяют труп в ванне с серной кислотой.
– О Боже! – Лошаков увлек Вику на скамейку напротив кафе "Марс", нервно закурил, – Да кто вам нагородил такой чепухи? По-вашему, я похож на злодея?
– Это и настораживает. Злодеи похожи на злодеев только в кино. В жизни это симпатичные мужчины.
Иначе какая дура на них клюнет.
– Если на то пошло, – свирепо возразил Лошаков, – то ведь я тоже совсем вас не знаю. Вдруг вы какая-нибудь воровка?
– После этого, – сказала Вика, – нам вообще лучше расстаться.
Андрей Платонович докурил сигарету до фильтра и аккуратно опустил окурок в урну:
– Хочу быть с вами откровенным. Вика. Я был женат однажды, но неудачно. Жена моя была не то что прохиндейка, но как-то не любила меня. Да и я тоже… в общем, жили по инерции… Вы представить себе не можете, что это значит: десять лет подряд ложиться в постель с чужим, даже как бы враждебным тебе человеком. Наелся этого дерьма досыта, на всю жизнь хватит…
И вот сегодня с вами уже два часа, как мы гуляем… я вдруг снова почувствовал себя молодым, ощутил какой-то, знаете ли, подъем в душе. Хочется шутить, озорничать… Мне тяжело от мысли, что мы вот так просто возьмем и расстанемся… Наверное, звучит по-дурацки?
– Нет, не по-дурацки. Очень убедительно. Вы так красиво объясняетесь в любви. Мальчишки так не умеют. Им бы только удовольствие справить, а там – хоть трава не расти.
– Вы это уже говорили, Вика. Но я, увы, далеко не мальчишка.
– И вы не думаете ни о чем таком? Только если честно?
– Давайте переменим тему. Что бы я ни думал, опасаться вам, повторяю, нечего. Я же не маньяк какой-нибудь, в конце концов.
– Тогда чего мы ждем? – спросила Вика. – А ванна у вас есть? Я все-таки в поезде ночевала…
* * *
Лошаков гордился своим просторным жильем с высокими сталинскими потолками. Содержал квартиру в воинском аккурате: ничего лишнего, и каждая вещь, каждая книга на своем определенном месте. Этот порядок он завел как бы в пику бывшей жене, которая чувствовала себя уютно только в полном бедламе. Вике квартира понравилась.
– Вот теперь вижу, Андрюша, какой ты действительно солидный человек, – обронила она, произведя беглый осмотр двух комнат и кухни.
Потом, заглянув в холодильник, добавила:
– Давай так, Андрюша. Пока я приму ванну, сбегай в магазин, купи шампанского и чего-нибудь вкусненького. Все-таки у нас сегодня праздник. Мы с тобой как бы вроде молодожены.
Лошакова немного обеспокоило ее вольное поведение в его доме и то, как она вдруг начала командовать.
Он был очень чувствителен к женским интонациям.
Сразу возникла в памяти Людмила с ее вечным брюзжанием. Но он отогнал дурные мысли. Сейчас не время было спорить. Его скрутила черная похоть. То ли сказалось долгое воздержание, то ли судьба его искушала, но когда он натыкался взглядом на круглые Викины коленки, на ее энергичные бедра, на туго прыгающие под рубашкой грудки, в голове что-то подозрительно разбухало, будто перед инсультом.
По долгом размышлении он добавил к шампанскому бутылку армянского коньяка и пару бутылок пива, хотя одно никак не шло к другому. В кондитерском отделе купил большой кремовый торт и коробку шоколадных конфет. Нервный клинч, сковавший его естество, настраивал на решительные мужские действия, чему он сам отчасти удивлялся. "Напою, – думал он, – и точка!"
В прихожей оглядел себя в зеркале: волевое, умное лицо интеллигента в третьем поколении. Взгляд как у лунатика.
Вика плескалась в ванной, что-то там напевала, кажется, из "Биллов". Он накрыл стол, откупорил бутылку коньяка. Нарезал ветчины, сыра. Закурил и терпеливо ждал.
Из ванной Вика выпорхнула в его пижамной куртке, доходившей ей до колен. Плюхнулась на стул, стыдливо запахнувшись до шеи. Лицо, облепленное темными локонами, сияло чистой негой. Когда запахивалась, успел заметить: под курткой ничего нет.
– Выпьем понемножку для начала? – глухо спросил он.
– Для какого начала, Андрюша? – Ее взгляд сверкнул такой счастливой наивностью, какую по крупицам, тщательно собирает природа и вкладывает иногда в глаза молоденькой девушки, чтобы дать людям, погрязшим в грехах, представление о том, как выглядит ангел небесный.
– Да это так просто говорится, без всякого смысла, – смутился Лошаков. – Как вот говорят же: твое здоровье!
– Надеюсь, ты не алкоголик?
– Если честно, последний раз я пил ровно два года назад.
– Зашивался, что ли?
– Нет, не зашивался. Я же тебе говорил, я – человек науки. Наука и алкоголь – вещи несовместные.
– Ну да, несовместные! У меня был один мальчик, работал в НИИ. Они там спиртягу сосали, как пиявки.
– Кто пьет, это уже не ученый.
– Тогда наливай!
После второй рюмки Лошаков расквасился. Его потянуло на жалобные слова.
– Неудачливый я, в сущности, человек, если разобраться. Достиг, конечно, многого по житейским меркам: квартира, докторская, а словно и не жил. И все из-за Людмилы. Она мне десять лет клин в ухо вбивала. Ты простофиля, ты шут гороховый, ты никому не нужен, и так далее. Я чуть импотентом из-за нее не стал. Сказано же в Писании: самое страшное наказание мужчине – злая жена.
Вика уплетала за обе щеки и хитро на него поглядывала. Иногда от резкого движения ее куртка распахивалась, и в изумленные очи Лошакова плескались белопенные, с дерзко торчащими коричневыми сосками груди. Дальше Вика уже сама наливала ему и себе. На нее коньяк никак не действовал. Она только стала немного печальной.
– Какая бы ни была твоя жена, Андрюша, разве можно ее хаять? Это не по-рьщарски.
– А по-рьщарски было, – зловеще спросил он, – когда я фарфоровую чашку разбил, облить меня борщом?
Прямо из кастрюли?
– Горячим?
– Нет, слава Богу… Или еще привела как-то любовника своего, огромный такой детина, и я их застукал.
Прямо в кровати. Ну, вежливо ему сказал: одевайся, дорогой, и пошел вон. Так она же его и подначила: ты, говорит, моего пустобреха не бойся, он же теленок. Он обрадовался и начал меня бить. Я же драться не умею. Так она только хохотала. Не бей, кричит, по почкам, а то он в магазин не пойдет. Это по-рьщарски?
– Надо было их обоих убить.
– Чтобы потом срок мотать? Нет уж, извини. Но это была последняя капля. Через два года я с ней развелся.
Вика закурила и сквозь дым, прихлебывая шампанское, смотрела на него с каким-то странным, холодным участием. Лошаков понимал, что наболтал лишнего, но на душе у него потеплело. Как славно выговориться…
Ее груди уже не уныривали под пижаму, таинственно светились двумя белыми, ослепительными шарами.
– Ты могла бы, – спросил он, – полюбить такого, как я?
– Нет, – сказала она. – Это невозможно. Да тебе и не нужна любовь. Тебе нужна только жалость.
– А пожалеть можешь?
– Нет. Я же не монашка.
– Что же мне делать?
Он хотел заплакать, но Вика протянула руку и почесала его за ухом. Он жадно прижал ее ладонь к губам.
Позже, после небольшого провала в памяти, он ощутил себя подкрадывающимся на четвереньках к собственной кровати, на которой в вольной позе, в золотистом свете ночника раскинулась прекрасная одалиска.
– Да ладно тебе, – снисходительно улыбнулась сверху она. – Хватит собачку изображать. Иди сюда.
Посапывая, он взгромоздился на нее, и она ловко обхватила его поясницу длинными ногами. Все его горести и беды остались позади.
– Води, води, – командовала Вика. – Быстрее, милый, быстрее!
Ее ногти впились ему в спину. Она извивалась, принимая его в себя все глубже. Такого острого наслаждения он еще не ведал в своей путаной тридцатипятилетней жизни. Обезумел, вцепился в ее набухшие груди и мял их, давил с такой силой, точно намерился расплющить свою неутомимую возлюбленную.
– Не останавливайся, милый, еще, еще! – стонала Вика. Он испугался, что не сумеет насытить ее утробу.
Он был теперь целиком в ее владении, от мощных, судорожных толчков ее бедер мотался в воздухе, как тряпичная кукла. На последнем пределе отчаяния лютый взрыв оргазма потряс его, выхолостил до дна и одновременно он испытал колющую, свирепую боль, точно сверху его пронзили штыком. С воплем открыв глаза, он увидел ее окровавленный рот и запрокинутое, скованное мукой, изумительное лицо. Кровь капнула ей на грудь. В миг торжества Вика прокусила ему шею. В ужасе он спросил:
– Зачем ты это сделала?
– Ничего, – сказала она, – потерпи. Так мне нужно.
Она развела ноги, Лошаков сполз с кровати и пошкандыбал в ванную. Оторопело разглядывал две полукруглые кровяные полоски на шее, запечатленные молодыми девичьими зубками. Пока обрабатывал ранки перекисью, Вика принесла шампанского в чайной чашке:
– Выпей, миленький, больно не будет.
В глазах зеленоватая темень и холодное любопытство, больше ничего. Лошаков догадался, что привел в дом ведьму и даже переспал с ней. Не оборачиваясь, снял с вешалки купальный халат и зябко закутался.
– Мне было хорошо, – сказала Вика. – Ты прекрасный любовник.
Она обняла его сзади и поднесла чашку к губам. Завороженный, он тянул вино из ее рук, причмокивая и давясь, пока не осушил чашку.
– Ну и умница, – похвалила Вика, взяла его под руку и отвела в спальню. Там он повалился на кровать, как куль из рогожи.
– Ты хоть не бешеная? Уколы не надо делать?
Она примостилась у его ног:
– Я, наверное, немного садистка. Когда завожусь, не могу остановиться. Но ты не горюй, привыкнешь.
– Не принимай меня за идиота. Я к тебе теперь на пушечный выстрел не подойду. Я же нормальный человек. Занимайся любовью со своими вампирами.
Засмеялась сочувственно:
– Дурачок, куда ты денешься?! После меня все женщины пресные.
Лошаков подумал, что разговор у них хотя и откровенный, но какой-то потусторонний. Вика незаметно переместилась к нему между ног, чуть касаясь, поглаживая его бедра, отчего он с изумлением почувствовал блудливый жар.
– Вот видишь, – заметила наставительно, – ты уже и сейчас не прочь повторить. Подумаешь, больно! Всего потерпеть-то минутку, зато сколько удовольствия. Ты же любишь меня, правда? Вытри слезки, дурачок. Я постараюсь не сильно кусаться.
– Не хочу! – взмолился он. – Боюсь. Уходи прочь!
Мольба его запоздала. Вика насиловала его, как бандит насилует обеспамятовавшую, утратившую дар сопротивления жертву. Ее теплое, отдающее молоком дыхание перемешалось с его горькими стонами. Он подумал, что теперь ему точно капут. По капельке, по глотку она высасывала его бездарную жизнь. Но перед смертью, если она уже подступила, все-таки осуществились его тайные, смутные желания. На свете не было женщин, кроме этой. Ему сказочно повезло напоследок. Неумолимыми пальцами она взрезала восемь длинных борозд на его груди и с хриплым клекотом распласталась на нем всей своей мягкой, жадной, упругой плотью.
В пароксизме диковинной страсти ему показалось, что проткнул ее насквозь.
– Вот видишь, – шепнула ему Вика. – А ты боялся, дурачок. В следующий раз откушу ухо. Сам об этом попросишь.
Но следующего раза не случилось. Когда он, гонимый чудной маетой, примчался вечером с работы. Вики не было. Утром, провожая его, она обещала приготовить на ужин настоящий узбекский плов. Но никто его не встретил. В квартире было чисто прибрано. На кухонном столе белела записка. "Андрюшенька! Срочно понадобилось уехать. Не грусти. Ты был великолепен.
Деньги взяла в долг. Отдам при встрече. Готовь ушко.
Вика.
Какие деньги, подумал он. Потом пошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик, где в кожаной папке лежала тысяча рублей в четвертных купюрах, приготовленная для покупки цветного телевизора. Папка была пуста. Он не огорчился. За ночь с ведьмой и за благополучное спасение – невелика плата. Долго разглядывал себя в настольном зеркале. За минувшие сутки с ним произошла какая-то роковая перемена, которую он пока не мог осмыслить. Сквозь модные очки на него пялился чужой, незнакомый человек с осунувшимся, дряблым лицом. Этот человек был ему отвратителен.
Глава 2
1990 год
В новом мире ее знали под именем Тани Француженки, хотя по паспорту она по-прежнему числилась Надеждой Примаковой, девицей двадцати трех лет от роду.
Часто меняя имена, она к каждому привязывалась, как мать прилипает сердцем к больному, недолговечному ребенку. В подпольных кругах Таня была уже достаточно известна, но такой крупный заказ получила впервые. Из ресторана "Балчуг" на восьмицилиндровой "тойоте" ее доставили на квартиру крутого барина, дяди Жоры из Свиблова. В апартаментах заставили ждать сорок минут, а потом дядя Жора вышел к ней, грузный, низкорослый, благоухающий, как проститутка, "Шанелью №5". Вид у него был спесивый, но доброжелательный. Не мешкая, выложил перед ней две цветные фотографии, но она на них даже не взглянула. Не мигая уставилась в тяжелую переносицу дяди Жоры.
– Ты чего, Француженка? В ступоре?
– Положено даме предложить выпить, – сказала она.
Дядя Жора, озадаченно крякнув, хлопнул в ладоши, и тут же шустрый мальчонка в спортивном костюме, получив распоряжение, поставил перед ними поднос – коньяк, пепси, тарелка с нарезанным лимоном.
– Прости, Танечка! Как-то все за делами иногда забываешь о хороших манерах. Может, сразу и в постельку? А уж утром все обсудим?
– Постельки не будет, дядя Жора, – любезно отозвалась Таня. – Просто в горле пересохло. На улице-то вон какая духота.
– Да уж, лето не приведи Господь. Пожары кругом.
Озлился кто-то сверху на Россию-матушку.
Вместе с ней, за компанию, дядя Жора отхлебнул глоток коньяку. Потом Таня внимательно разглядела фотографии. На них был изображен средних лет мужчина весьма выразительной внешности. Все в нем было как бы слегка выпячено, подчеркнуто: и смуглота, и озорная улыбка, и богатая черная шевелюра, обрамляющая лицо точно шлемом, – на том снимке, где он ласкал собачку.
– Не русский? – спросила Таня. – Нацмен?
– Это имеет какое-нибудь значение?
– Для меня – нет. И что я должна с ним сделать?
Дяде Жоре не понравился вопрос. Он даже огорчился:
– Солидные люди тебя рекомендовали. А ты вроде целку строишь. Нехорошо. Некультурно.
– Гонорар в баксах?
– Пять тысяч аванс, остальное по исполнении. Как обычно.
Таня согласно кивнула, отпила пепси.
– Как я с ним встречусь?
– Завтра вечером он ужинает в "Национале". С нашим человеком. Но в деле только ты и я. Усекла?
– Где он живет?
– В "России", восьмой этаж, номер "люкс". Что еще?
Дядя Жора демонстративно взглянул на часы. Таня закурила и дым пустила ему в нос.
– Он не пидер?
– Пока не замечали. На молоденьких блондинок клюет со вскидки. Тут трудностей не будет.
– Давайте аванс.
Дядя Жора поднялся, подошел к книжному шкафу и, сдвинув собрание сочинений Ф.М. Достоевского, достал плотный, перевязанный ленточкой пакет. Глядя в его грузную спину, Таня прощебетала:
– Чем же уж так вам насолил этот хачик?
Дядя Жора вернулся к столику, передал ей пакет, сел, поднял рюмку с коньяком, но пить не стал. Обмакнул в рюмку палец и зачем-то понюхал. Потом протянул мокрый палец Тане к губам:
– Ну-ка, полижи. Француженка!
Таня откинулась на спинку стула, глаза ее смеялись.
– Со мной дешевка не проходит, вы же знаете.
Я работаю чисто, но без накладных расходов.
– Зачем же такая любопытная?
– Набираюсь ума возле больших людей. Да вы не напрягайтесь, дядя Жора, у меня без промахов.
Тут случилась несуразица: он первый отвел взгляд.
И мгновенный гнев его как бы приостыл.
– Хочешь совет, Француженка?
– Конечно.
– Какой черт в тебе сидит, я вижу. Но ты ему воли без нужды не давай. В Москве всяких чертей в избытке.
Быстренько игруну-то твоему рожки отпилят. Жалко будет хоронить такую красивую девочку.
– Это весь совет?
– Чем же он плох?
Дяде Жоре было далеко за сорок, капиталец он начал сколачивать еще при "бровастом меченосце", по молодости да по дури успел пару небольших "ходок" совершить в места отдаленные, всего навидался и нахлебался, был нетороплив в решениях и скор на руку; но перед этой чудной девицей испытывал некую загадочную слабину, которая, возможно, охватывает Hopмального человека при явлениях ирреального мира. Это чувство было ему внове, он даже слегка растерялся.
– Я пойду, – сказала Таня, – а то ноги замерзли.
Где-то у вас тут сквозит. Готовьте расчет к послезавтра.
* * *
В "Националь" снарядилась, как в театр. Черное глухое платье в обтяжку с золотой застежкой у горла – и ничего лишнего. Только крохотные сережки с бирюзой в ушах. Миниатюрная кожаная сумочка на тонком ремешке. Трехчасовые страстные усилия знакомого мастера из салона на Петровке привели к потрясающему эффекту: мастер сам на несколько минут впал в творческую кому и отказался брать с нее деньги. Она ему сказала:
– Никакая прическа, Данилыч, не стоит того, чтобы сходить с ума. Но все равно – спасибо!
Ее пышные, с рыжим отливом, податливые волосы замерли в тугом своенравном полете, придав ее облику изысканную дремотную пикантность. Когда Француженка приблизилась к метрдотелю, тот поднялся навстречу почти в десантном броске. Эту даму он видел впервые, но опытным взглядом определил ее цену.
Штучный товар.
– Чего изволите, мадам?
Таня поощрительно улыбнулась:
– Посадите вон за тот столик у окна и хорошенько покормите. Только и всего.
Метрдотель проводил ее до указанного места и ловко убрал табличку со словом "Занято".
– Наилучшего аппетита, мадам!
– Спасибо, дорогой.
– Если что понадобится, прошу ко мне. Буду рад услужить.
– Это ух как водится.
Со своего места ей был виден стол в противоположном конце зала, где пировали двое мужчин, и один из них – Курдюмов Вениамин Шалвович – человек с дяди Жориной фотографии. Она его засекла, когда вошла в ресторан, да это было и несложно; зал заполнен едва ли на треть. Одет в элегантный серый костюм явно иноземного пошива и, насколько можно было угадать издали, уже слегка на бодуне. Для него она прошла через зал маняще-развратной походкой, крутя бедрами, точно в замедленном танго, и заметила, как он ошарашенно откинулся на стуле и потянулся к сигаретам. Если не заглотнул крючок, то губой-то уж точно к нему прикоснулся, и это ей польстило. Пока делала заказ, ни разу в ту сторону не взглянула, но чтобы клиент не задремал, нервно, громко окликнула уходившего со своим блокнотиком официанта: