Страница:
– Кутуюшка, брат! Видишь, я уже без костыликов!
Горец заключил его в объятия, похлопал по спине, отстранился и заглянул в глаза.
– Щекотно, бек! – захихикал Алеша.
Кутуй-бек уселся в кресло напротив, Ваня-ключник подкатил столик с угощением – вино, фрукты, шоколад. Настя опустилась на стул рядом с Алешиным креслом, Вдовкин устроился в углу со своей суверенной бутылкой массандровского портвейна, – Рад видеть тебя в добром здравии, брат! – торжественно начал гость. – Теперь оторву язык сплетникам.
Алеша прыснул в кулачок, но тут же нахмурился:
– Не надо, брат. Это ведь очень больно, когда отрывают язык.
Настя поспешила разлить по рюмкам коньяк, одну подала Алеше, который с удовольствием ее понюхал и, дернув рукой, расплескал на колени.
– Мне врач разрешил, разрешил, – доверительно сообщил он гостю, – Правда, Настя?
– Да, милый, конечно. Выпей немного ради праздника.
Кутуй-бек переводил горящий взгляд с Алеши на его жену. Произнес не по-восточному короткий тост:
– Чтобы в этом доме не умирала любовь. За тебя, брат!
– За тебя, Кутуй-бек!
Гость обернулся к Вдовкину:
– И за тебя, Евгений Петрович! Все знают о твоих заслугах.
– За тебя, генацвале! – отозвался из угла Вдовкин, поднимая бутылку. Он взял за обыкновение после четырех часов пить исключительно из горлышка.
На Алешу глоток коньяка подействовал мгновенно: он беспокойно завертелся на кресле, счастливо улыбаясь, и видно было, что готов выкинуть какой-то номер.
Настя нежно погладила его руку:
– Хочешь яблоко, милый?
– Хочу!
Настя потянулась к столику, но Алеша ее опередил:
– Подожди, Настенька, ну подожди немного! Сейчас покажу фокус. Кутуйчик не знает. Меня Ваня научил. Смотри, Кутуй-бек!
Он протянул открытые ладони, на одной лежал желтый полтинник. Потом сжал кулаки, спихнув денежку в рукав. Открыл ладони, сунув их Кутую под нос.
– Смотри, смотри! – завопил в полном восторге. – Видишь, нету монетки! А-а?! Где она, где?!
Вдовкин в углу обреченно вздохнул.
– Хороший фокус, – сказал Кутуй-бек, – и я рад, что ты его мне показал… Но теперь поговорим о делах, если ты не очень устал.
Алеша хитро сощурился:
– Хочешь, объясню тебе фокус? Это очень просто.
Ты тоже сможешь показывать, когда немного потренируешься. У Вдовкина, правда, не получается, но у него терпения не хватает.
– Потом, брат, – отмахнулся Кутуй-бек с понимающей улыбкой. – У нас будет время дня фокусов, когда решим, как поступить с Грумом.
– Надо позвать Ваню-ключника. У него получается даже с большим железным рублем.
– Позовем и Ваню, в чем проблема. – Не было заметно, чтобы Кутуй-бек нервничал, напротив, он был странно внимателен. – Но сперва о Груме. Он предлагает хорошие условия. Давай будем откровенны. Ты веришь ему?
– Маленький, круглый и потный, – хихикнул Алеша. – Похожий на черепашку ниндзя.
– Он коварен, как паук, – темной яростью полыхнул взгляд бека, и Алеша испуганно прижался к Насте.
– Как паук? – повторил он, завороженный. – Это плохо. Я не знал, – вдруг лицо его озарилось пророческой догадкой. – Нечего бояться, бек! Миша Губин на дворе. Он его сюда не пустит.
Кутуй-бек скользнул косым оком по замершей Насте, подмигнул ей:
– Я тебя понял, брат… В Таджикистане нарывается на неприятность Рустам-бай. Он твой старый должник.
Отдай его мне.
– Бери! – Алеша обрадовался, что может оказать гостю услугу, слова из него посыпались, как пули из автомата, – Все бери, Кутуй! Все мое – твое. Хочешь дом, хочешь деньги, хочешь – Настю. Поедешь к беку, Настенька? Смотри какой красивый, усатый. За меня не волнуйся, за мной Ваня-ключник приглядит! Да я уже сам все могу делать. Георгий Степанович обещал, на праздники плясать будем. Только не помню – на какие. На какие праздники, Настенька? Помнишь доктор обещал?
– На Рождество, милый!
– Вот! – Алеша гордо поднял палец. – На Рождество!
В углу Вдовкин забулькал остатками портвейна. Растроганный Кутуй-бек заметил:
– За тебя, Алеша, пьем! За твою щедрость, за твое великое сердце.
Но выпить вторую рюмку Алеша не успел: слишком большое напряжение его надломило. Жалобно захлюпал носом, прикрыл веки – и мгновенно тихонько засопел, задремывая, как засыпают малые дети посреди шумной, веселой игры, падая на руки матери.
– Не буди джигита, Настя, не надо, – с неожиданной лаской в голосе пробормотал Кутуй-бек. Поднялся и деликатно, мягко ступая по половицам, покинул гостиную.
В соседней комнате ждал Губин. Поднялся навстречу, настороженный, быстрый:
– Что скажешь, бек?
– Все врали, шакалы, здоров Алеша, век проживет!
Губин заподозрил, что глумится горец: уж больно рожа паскудная.
– О деле поговорили?
– О всем поговорили. Алеша верный кунак. Ты тоже добрый кунак, Губа! Приезжай на Кавказ с Алешей, ой, гулять будем! Ты еще Кавказ не видел, сам тебе покажу.
– Обязательно приедем.
Кутуй-бек шутливо ткнул его перстом в живот: никогда Губин не видел сурового, вспыльчивого горца в таком игривом настроении. Подумал в недоумении:
"Успел накуриться, что ли?"
Проводил гостя до машины. Кутуй-бек обнял его на прощание, доверительно шепнул:
– Береги Алешу, брат. Ему цены нет.
Кавалькада рванула с места, врубив сирены и мигалки, ошарашив мирный поселок праздничным всхлипом.
Губин вернулся в дом. Вдовкин и Настя сидели в гостиной, вид у них был остолбенелый.
– Ну что? – спросила Настя. – Уехал?
– Бек тоже чокнулся, – лаконично ответил Губин. – Вы ему что-то в коньяк подсыпали?
Настя грустно призналась:
– Алеша ему дом подарил – и меня в придачу.
– А-а… То-то он такой довольный умчался. Алеша спит?
– Не знаю, – сказала Настя. – Я вообще ничего про него теперь не знаю. Как помочь ему, ребята?
– Ему не поможешь, – заметил Губин. – Как бы он сам нам всем скоро не помог.
Вдовкину эта мысль понравилась.
– Тонко замечено, – одобрил он. – Гляди-ка, как на одном человеке свет клином сошелся. Уму непостижимо.
– Да, – согласился Губин. – Он был воином, без него, как без счета в Сбербанке.
Настя вспыхнула от мгновенного гнева:
– Он не был, он – есть.
Так до сумерек просидели, словно в блаженном забытьи. Потом на кухне истошно загомонила деревенская девка Галина, а это значило, что вместе с Ванейключником они приступили к приготовлению ужина…
ЭПИЛОГ
Горец заключил его в объятия, похлопал по спине, отстранился и заглянул в глаза.
– Щекотно, бек! – захихикал Алеша.
Кутуй-бек уселся в кресло напротив, Ваня-ключник подкатил столик с угощением – вино, фрукты, шоколад. Настя опустилась на стул рядом с Алешиным креслом, Вдовкин устроился в углу со своей суверенной бутылкой массандровского портвейна, – Рад видеть тебя в добром здравии, брат! – торжественно начал гость. – Теперь оторву язык сплетникам.
Алеша прыснул в кулачок, но тут же нахмурился:
– Не надо, брат. Это ведь очень больно, когда отрывают язык.
Настя поспешила разлить по рюмкам коньяк, одну подала Алеше, который с удовольствием ее понюхал и, дернув рукой, расплескал на колени.
– Мне врач разрешил, разрешил, – доверительно сообщил он гостю, – Правда, Настя?
– Да, милый, конечно. Выпей немного ради праздника.
Кутуй-бек переводил горящий взгляд с Алеши на его жену. Произнес не по-восточному короткий тост:
– Чтобы в этом доме не умирала любовь. За тебя, брат!
– За тебя, Кутуй-бек!
Гость обернулся к Вдовкину:
– И за тебя, Евгений Петрович! Все знают о твоих заслугах.
– За тебя, генацвале! – отозвался из угла Вдовкин, поднимая бутылку. Он взял за обыкновение после четырех часов пить исключительно из горлышка.
На Алешу глоток коньяка подействовал мгновенно: он беспокойно завертелся на кресле, счастливо улыбаясь, и видно было, что готов выкинуть какой-то номер.
Настя нежно погладила его руку:
– Хочешь яблоко, милый?
– Хочу!
Настя потянулась к столику, но Алеша ее опередил:
– Подожди, Настенька, ну подожди немного! Сейчас покажу фокус. Кутуйчик не знает. Меня Ваня научил. Смотри, Кутуй-бек!
Он протянул открытые ладони, на одной лежал желтый полтинник. Потом сжал кулаки, спихнув денежку в рукав. Открыл ладони, сунув их Кутую под нос.
– Смотри, смотри! – завопил в полном восторге. – Видишь, нету монетки! А-а?! Где она, где?!
Вдовкин в углу обреченно вздохнул.
– Хороший фокус, – сказал Кутуй-бек, – и я рад, что ты его мне показал… Но теперь поговорим о делах, если ты не очень устал.
Алеша хитро сощурился:
– Хочешь, объясню тебе фокус? Это очень просто.
Ты тоже сможешь показывать, когда немного потренируешься. У Вдовкина, правда, не получается, но у него терпения не хватает.
– Потом, брат, – отмахнулся Кутуй-бек с понимающей улыбкой. – У нас будет время дня фокусов, когда решим, как поступить с Грумом.
– Надо позвать Ваню-ключника. У него получается даже с большим железным рублем.
– Позовем и Ваню, в чем проблема. – Не было заметно, чтобы Кутуй-бек нервничал, напротив, он был странно внимателен. – Но сперва о Груме. Он предлагает хорошие условия. Давай будем откровенны. Ты веришь ему?
– Маленький, круглый и потный, – хихикнул Алеша. – Похожий на черепашку ниндзя.
– Он коварен, как паук, – темной яростью полыхнул взгляд бека, и Алеша испуганно прижался к Насте.
– Как паук? – повторил он, завороженный. – Это плохо. Я не знал, – вдруг лицо его озарилось пророческой догадкой. – Нечего бояться, бек! Миша Губин на дворе. Он его сюда не пустит.
Кутуй-бек скользнул косым оком по замершей Насте, подмигнул ей:
– Я тебя понял, брат… В Таджикистане нарывается на неприятность Рустам-бай. Он твой старый должник.
Отдай его мне.
– Бери! – Алеша обрадовался, что может оказать гостю услугу, слова из него посыпались, как пули из автомата, – Все бери, Кутуй! Все мое – твое. Хочешь дом, хочешь деньги, хочешь – Настю. Поедешь к беку, Настенька? Смотри какой красивый, усатый. За меня не волнуйся, за мной Ваня-ключник приглядит! Да я уже сам все могу делать. Георгий Степанович обещал, на праздники плясать будем. Только не помню – на какие. На какие праздники, Настенька? Помнишь доктор обещал?
– На Рождество, милый!
– Вот! – Алеша гордо поднял палец. – На Рождество!
В углу Вдовкин забулькал остатками портвейна. Растроганный Кутуй-бек заметил:
– За тебя, Алеша, пьем! За твою щедрость, за твое великое сердце.
Но выпить вторую рюмку Алеша не успел: слишком большое напряжение его надломило. Жалобно захлюпал носом, прикрыл веки – и мгновенно тихонько засопел, задремывая, как засыпают малые дети посреди шумной, веселой игры, падая на руки матери.
– Не буди джигита, Настя, не надо, – с неожиданной лаской в голосе пробормотал Кутуй-бек. Поднялся и деликатно, мягко ступая по половицам, покинул гостиную.
В соседней комнате ждал Губин. Поднялся навстречу, настороженный, быстрый:
– Что скажешь, бек?
– Все врали, шакалы, здоров Алеша, век проживет!
Губин заподозрил, что глумится горец: уж больно рожа паскудная.
– О деле поговорили?
– О всем поговорили. Алеша верный кунак. Ты тоже добрый кунак, Губа! Приезжай на Кавказ с Алешей, ой, гулять будем! Ты еще Кавказ не видел, сам тебе покажу.
– Обязательно приедем.
Кутуй-бек шутливо ткнул его перстом в живот: никогда Губин не видел сурового, вспыльчивого горца в таком игривом настроении. Подумал в недоумении:
"Успел накуриться, что ли?"
Проводил гостя до машины. Кутуй-бек обнял его на прощание, доверительно шепнул:
– Береги Алешу, брат. Ему цены нет.
Кавалькада рванула с места, врубив сирены и мигалки, ошарашив мирный поселок праздничным всхлипом.
Губин вернулся в дом. Вдовкин и Настя сидели в гостиной, вид у них был остолбенелый.
– Ну что? – спросила Настя. – Уехал?
– Бек тоже чокнулся, – лаконично ответил Губин. – Вы ему что-то в коньяк подсыпали?
Настя грустно призналась:
– Алеша ему дом подарил – и меня в придачу.
– А-а… То-то он такой довольный умчался. Алеша спит?
– Не знаю, – сказала Настя. – Я вообще ничего про него теперь не знаю. Как помочь ему, ребята?
– Ему не поможешь, – заметил Губин. – Как бы он сам нам всем скоро не помог.
Вдовкину эта мысль понравилась.
– Тонко замечено, – одобрил он. – Гляди-ка, как на одном человеке свет клином сошелся. Уму непостижимо.
– Да, – согласился Губин. – Он был воином, без него, как без счета в Сбербанке.
Настя вспыхнула от мгновенного гнева:
– Он не был, он – есть.
Так до сумерек просидели, словно в блаженном забытьи. Потом на кухне истошно загомонила деревенская девка Галина, а это значило, что вместе с Ванейключником они приступили к приготовлению ужина…
ЭПИЛОГ
Подполковник Веня Суржиков отдыхал за кладбищенской оградкой, возле могилы единственного близкого человека – матушки-покоенки. В будний день на Щукинском погосте было пустынно. Да и мелкий дождик накрапывал с утра. Суржиков надвинул на брови брезентовый капюшон, замечтался слегка. День поминовения свят. На дощатом столике перед ним стояла почти допитая бутылка водки, две стопки, лежали два зеленых яблока и надкусанный плавленый сырок. Горбушка черного хлеба размокла и превратилась в комок глины. Суржиков думал о том, как хорошо ему жилось с матушкой, пока она была в здравии. Она заботилась о нем, обихаживала, готовила вкусную домашнюю еду, и никогда между ними не случалось недомолвок и ссор. С ее уходом он никогда и ни к кому уже не испытал той глубокой сердечной привязанности, которая одна дает человеческому существованию незатейливый, но надежный смысл. В последнее время Суржиков частенько задумывался, почему так получилось, что ни к одной из женщин, которые перебывали в его неутомимых лапах, он так и не проникся не то чтобы любовью, а хотя бы теплой, ровной приязнью, позволяющей мужчине чувствовать себя в безопасности и покое. Бывали красавицы, простушки, немудреные городские дурочки, заботливые хлопотуньи, похотливые сучки – но во всех одинаково, словно дьявол подчернял ему зрение, он без натуги различал за всеми обольстительными ужимками одномерную порочную сущность и отчетливо проблескивающие ядовитые клыки. Он брал их без разбору, грубо и мощно, но всегда после очередного знакомства и неизбежной случки на губах оставался легкий тошнотворный привкус гнилого плода. Вероятно, какой-то изъян был в нем самом, в его вечно настороженной, воинственной натуре, подлый изъян, но что теперь с ним поделаешь.
На четвертом десятке, вступив в таинственную пору созерцательного бытования, Суржиков уже не чаял встретить женщину, подругу, с которой захотелось бы ему повязаться навеки, завести семью и детей. Это было, конечно, обидно, но не смертельно.
"Вроде все у меня есть, – пожаловался он матушке, – а все же чего-то ты, видно, мне недодала. Честно сказать, обретаюсь в потемках, как суслик, и не вижу, где свет".
Потянулся он к недопитой бутылке и в это мгновение краем глаза заметил, как от соседних кустов как-то чересчур стремительно отделилась гибкая мужская фигура и замерла сбоку. Суржиков спокойно долил стопку, опрокинул, поморщась, и только после этого поднял глаза. Перед ним с невеселой гримасой на худом лице стоял Миша Губин.
– А-а, – произнес Суржиков безразличным тоном, – это ты?
– Угу, – кивнул Губин. – Извини, что побеспокоил в таком месте, но накопилась парочка вопросов.
Суржиков уже смекнул, что Губин подловил его классно. В таком положении у него нет ни единого шанса на спасение, даже если Губин пришел один, а это вряд ли. Суржиков был безоружен (никогда не брал пистолет на свидание с матушкой), полупьян, в неудобном дождевике и на низенькой скамеечке над могилкой сидел, как на корточках. Утешало лишь то, что концы отдавать, видно, придется рядом с матушкой.
– Подними-ка ручонки, заведи за голову, – сказал Губин. Суржиков выполнил приказание и почувствовал, как сноровистые руки обшмонали его сверху донизу.
– Будешь мочить? – спросил утвердительно.
Губин переместился за оградкой так, чтобы им было удобнее глядеть друг на друга. Он был в спортивной куртке, в джинсах, в десантных ботинках, с непокрытой головой, с мокрыми волосами, свесившимися на лоб.
Ориентировка на него была такая: один из самых опасных и лютых бандитов в Москве. При задержании чрезвычайно опасен. И это, вероятно, судя по его послужному списку, было мягко сказано.
– Что ты сделал с Француженкой? – поинтересовался Губин.
– Я ее пристрелил. Она же была маньячкой.
– И что дальше?
– Как это – что дальше?
– Ты ее пристрелил – и куда дел?
– А-а… Отвез в управление. Оформил протокол. Все по закону. У тебя своя работа, у меня – своя. Что тебя смущает?
– Где ее похоронили?
– Обычно в таких случаях труп сжигают. Разумеется, с соблюдением всех формальностей.
– У нее что же, не было никаких родственников?
– Покурить можно?
– Кури.
Суржиков достал из плаща портсигар, с наслаждением затянулся "Явой". Незаметно проверил упор правой ноги. Но это ему только показалось, что незаметно.
– Не делай глупостей, подполковник, – предупредил Губин. – Хотел бы я тебя убить, зачем бы мы тут сидели?
– Почему же не убил?
– А ты меня?
– Сначала собирался, – признался Суржиков. – Потом решил, вроде мы в расчете.
– Не совсем, – сказал Губин. – Эту женщину я любил.
– Вот оно как, – удивился Суржиков. – Что ж, бывает.
Дождик припустил погуще, но им обоим было не до этого.
– Ты насчет родственников не ответил.
– Какие родственники, Губин? Зачем? Кто сейчас будет с этим возиться… Но весточку от нее могу тебе передать.
У Губина странно дернулось лицо.
– Передай, будь добр.
– Она сама просила. Погоди, вспомню. Вот она как сказала. Передай Мише, что я могла тебя убить, но не убила. Да, именно так. Она сказала: он поймет.
– Она в самом деле могла?
Суржиков помедлил с ответом. Похоже, этот парень действительно настроен миролюбиво. Что само по себе подозрительно. Каждое неосторожное слово сейчас грозило обернуться пулей в лоб.
– Да, могла, – сказал он со вздохом. – Но не захотела. Может, смалодушничала. Не знаю.
– Какая же она после этого маньячка?
– Вот про это она, наверное, и хотела, чтобы ты знал.
Губин пялился на него бессмысленным, ненавидящим взглядом, потом отвернулся на миг. Будто кто-то его окликнул за оградой. Для Суржикова этого хватило, чтобы резко кувырнуться вперед, но бросок вышел глупым. Лбом он точно нарвался на упругий десантный ботинок Губина, и забавно было, что оказался в том же виде, в каком был, на корточках, но с оранжевыми звездами в глазах. Тупо крутнул башкой, стряхивая одурь.
– Мать бы постыдился, – брезгливо укорил Губин. – Что же вы никак не угомонитесь, паскуды?!
– А ты сам, ты-то сам не паскуда, да?! – разбитыми губами прошамкал Суржиков. – Чистенький, что ли?
– И сам я такой же, – горько согласился Губин. – Прощай, вояка! В другой раз попадешься, не помилую.
Исчез в мареве дождя, как смутное видение.
Суржиков обтер рукавом плаща одеревеневшую рожу.
– Видишь как, мама! – посетовал шутливо. – То я все бил, а то самому попало. Да больно-то как! Не горюй, мама, живой еще покамест твой Венечка. А подохну, скорее свидимся.
* * *
В сновидении пришел к нему отец, Петр Харитонович. Он был в полном полковничьем параде, с чистым лицом, неулыбчивый, строгий. "Лежишь? – спросил издевательски. – А лежать некогда. Наших бьют!"
Видение было реальным, как все видения в северных широтах. Отца можно было потрогать, обнять – от его кожи тянуло теплом. "Кого это – наших?" – удивился Алеша.
Елизар Суренович поманил его издали – в руках у него что-то пестрое, колеблющееся на ветру: то ли одеяло, то ли крылья. Алеше не терпелось взлететь и окинуть взглядом заиндевелую планету. Острое, знобящее чувство. Сердце таяло в предвкушении. Солнце желтым краем лизнуло облака. Рванулся было Алеша, но Петр Харитонович уцепил его за плечо. "Не набегался еще, сучонок, да?!" Прежде не было в его голосе столько силы и власти. Алеша виновато пробормотал: "Я болен, папа! Отпусти меня!" Петр Харитонович гулко хохотнул.
"Ты здоров, сын! Протри глаза, симулянт!"
В тот же миг Алеша осознал, что впрямь здоров и промежуток болезни иссяк. Переход из видения в явь совершился без всяких усилий. Он открыв глаза и увидел ночь в окне. Повел плечами, уперся пятками в спинку кровати и сел. Тусклый лунный блик высветил Настино лицо. Оно было таким же, как с вечера, как всегда – прекрасным. Горечь неслыханной потери смутила Алешин ум. Запутанная страница жизни перелистнулась с тихим шорохом. Больше не будет видений и встреч. Прощай, отец, прощай, Елизар Суренович, прощайте все, кто остался в прошлом.
Алеша склонился, легонько дунул в Настино ухо:
– Эй, детка, проснись.
– Я не сплю, – ответила Настя. – Я жду.
– Я придумал имя для сына.
– Какое?
– Федор. Федор Алексеевич – разве плохо?
– А если будет девочка?
Алеша бережно положил ей руку на живот.
– Откуда взяться девочке? Пусть родится солдат.
– Как себя чувствуешь, милый?
– Как с похмелья.
Как с горы, соскользнул пальцами с круглого живота ближе к скучающему, ждущему лону, и это была его прежняя ласка, решительная, неотвратимая.
– Ты с ума сошел? – выдохнула Настя.
– У меня его никогда и не было.
Испуганным взором Настя потянулась к окну: до рассвета еще далеко. Да и незачем его торопить. Алеша был злодей, но он был ее мужем и он вернулся к ней.
1995 год
На четвертом десятке, вступив в таинственную пору созерцательного бытования, Суржиков уже не чаял встретить женщину, подругу, с которой захотелось бы ему повязаться навеки, завести семью и детей. Это было, конечно, обидно, но не смертельно.
"Вроде все у меня есть, – пожаловался он матушке, – а все же чего-то ты, видно, мне недодала. Честно сказать, обретаюсь в потемках, как суслик, и не вижу, где свет".
Потянулся он к недопитой бутылке и в это мгновение краем глаза заметил, как от соседних кустов как-то чересчур стремительно отделилась гибкая мужская фигура и замерла сбоку. Суржиков спокойно долил стопку, опрокинул, поморщась, и только после этого поднял глаза. Перед ним с невеселой гримасой на худом лице стоял Миша Губин.
– А-а, – произнес Суржиков безразличным тоном, – это ты?
– Угу, – кивнул Губин. – Извини, что побеспокоил в таком месте, но накопилась парочка вопросов.
Суржиков уже смекнул, что Губин подловил его классно. В таком положении у него нет ни единого шанса на спасение, даже если Губин пришел один, а это вряд ли. Суржиков был безоружен (никогда не брал пистолет на свидание с матушкой), полупьян, в неудобном дождевике и на низенькой скамеечке над могилкой сидел, как на корточках. Утешало лишь то, что концы отдавать, видно, придется рядом с матушкой.
– Подними-ка ручонки, заведи за голову, – сказал Губин. Суржиков выполнил приказание и почувствовал, как сноровистые руки обшмонали его сверху донизу.
– Будешь мочить? – спросил утвердительно.
Губин переместился за оградкой так, чтобы им было удобнее глядеть друг на друга. Он был в спортивной куртке, в джинсах, в десантных ботинках, с непокрытой головой, с мокрыми волосами, свесившимися на лоб.
Ориентировка на него была такая: один из самых опасных и лютых бандитов в Москве. При задержании чрезвычайно опасен. И это, вероятно, судя по его послужному списку, было мягко сказано.
– Что ты сделал с Француженкой? – поинтересовался Губин.
– Я ее пристрелил. Она же была маньячкой.
– И что дальше?
– Как это – что дальше?
– Ты ее пристрелил – и куда дел?
– А-а… Отвез в управление. Оформил протокол. Все по закону. У тебя своя работа, у меня – своя. Что тебя смущает?
– Где ее похоронили?
– Обычно в таких случаях труп сжигают. Разумеется, с соблюдением всех формальностей.
– У нее что же, не было никаких родственников?
– Покурить можно?
– Кури.
Суржиков достал из плаща портсигар, с наслаждением затянулся "Явой". Незаметно проверил упор правой ноги. Но это ему только показалось, что незаметно.
– Не делай глупостей, подполковник, – предупредил Губин. – Хотел бы я тебя убить, зачем бы мы тут сидели?
– Почему же не убил?
– А ты меня?
– Сначала собирался, – признался Суржиков. – Потом решил, вроде мы в расчете.
– Не совсем, – сказал Губин. – Эту женщину я любил.
– Вот оно как, – удивился Суржиков. – Что ж, бывает.
Дождик припустил погуще, но им обоим было не до этого.
– Ты насчет родственников не ответил.
– Какие родственники, Губин? Зачем? Кто сейчас будет с этим возиться… Но весточку от нее могу тебе передать.
У Губина странно дернулось лицо.
– Передай, будь добр.
– Она сама просила. Погоди, вспомню. Вот она как сказала. Передай Мише, что я могла тебя убить, но не убила. Да, именно так. Она сказала: он поймет.
– Она в самом деле могла?
Суржиков помедлил с ответом. Похоже, этот парень действительно настроен миролюбиво. Что само по себе подозрительно. Каждое неосторожное слово сейчас грозило обернуться пулей в лоб.
– Да, могла, – сказал он со вздохом. – Но не захотела. Может, смалодушничала. Не знаю.
– Какая же она после этого маньячка?
– Вот про это она, наверное, и хотела, чтобы ты знал.
Губин пялился на него бессмысленным, ненавидящим взглядом, потом отвернулся на миг. Будто кто-то его окликнул за оградой. Для Суржикова этого хватило, чтобы резко кувырнуться вперед, но бросок вышел глупым. Лбом он точно нарвался на упругий десантный ботинок Губина, и забавно было, что оказался в том же виде, в каком был, на корточках, но с оранжевыми звездами в глазах. Тупо крутнул башкой, стряхивая одурь.
– Мать бы постыдился, – брезгливо укорил Губин. – Что же вы никак не угомонитесь, паскуды?!
– А ты сам, ты-то сам не паскуда, да?! – разбитыми губами прошамкал Суржиков. – Чистенький, что ли?
– И сам я такой же, – горько согласился Губин. – Прощай, вояка! В другой раз попадешься, не помилую.
Исчез в мареве дождя, как смутное видение.
Суржиков обтер рукавом плаща одеревеневшую рожу.
– Видишь как, мама! – посетовал шутливо. – То я все бил, а то самому попало. Да больно-то как! Не горюй, мама, живой еще покамест твой Венечка. А подохну, скорее свидимся.
* * *
В сновидении пришел к нему отец, Петр Харитонович. Он был в полном полковничьем параде, с чистым лицом, неулыбчивый, строгий. "Лежишь? – спросил издевательски. – А лежать некогда. Наших бьют!"
Видение было реальным, как все видения в северных широтах. Отца можно было потрогать, обнять – от его кожи тянуло теплом. "Кого это – наших?" – удивился Алеша.
Елизар Суренович поманил его издали – в руках у него что-то пестрое, колеблющееся на ветру: то ли одеяло, то ли крылья. Алеше не терпелось взлететь и окинуть взглядом заиндевелую планету. Острое, знобящее чувство. Сердце таяло в предвкушении. Солнце желтым краем лизнуло облака. Рванулся было Алеша, но Петр Харитонович уцепил его за плечо. "Не набегался еще, сучонок, да?!" Прежде не было в его голосе столько силы и власти. Алеша виновато пробормотал: "Я болен, папа! Отпусти меня!" Петр Харитонович гулко хохотнул.
"Ты здоров, сын! Протри глаза, симулянт!"
В тот же миг Алеша осознал, что впрямь здоров и промежуток болезни иссяк. Переход из видения в явь совершился без всяких усилий. Он открыв глаза и увидел ночь в окне. Повел плечами, уперся пятками в спинку кровати и сел. Тусклый лунный блик высветил Настино лицо. Оно было таким же, как с вечера, как всегда – прекрасным. Горечь неслыханной потери смутила Алешин ум. Запутанная страница жизни перелистнулась с тихим шорохом. Больше не будет видений и встреч. Прощай, отец, прощай, Елизар Суренович, прощайте все, кто остался в прошлом.
Алеша склонился, легонько дунул в Настино ухо:
– Эй, детка, проснись.
– Я не сплю, – ответила Настя. – Я жду.
– Я придумал имя для сына.
– Какое?
– Федор. Федор Алексеевич – разве плохо?
– А если будет девочка?
Алеша бережно положил ей руку на живот.
– Откуда взяться девочке? Пусть родится солдат.
– Как себя чувствуешь, милый?
– Как с похмелья.
Как с горы, соскользнул пальцами с круглого живота ближе к скучающему, ждущему лону, и это была его прежняя ласка, решительная, неотвратимая.
– Ты с ума сошел? – выдохнула Настя.
– У меня его никогда и не было.
Испуганным взором Настя потянулась к окну: до рассвета еще далеко. Да и незачем его торопить. Алеша был злодей, но он был ее мужем и он вернулся к ней.
1995 год