Страница:
– Как не люблю? В прошлом году кто рыльник начистил Саньке Жилину? Он же здоровее меня в два раза. Все ревность окаянная.
Это было их прощание, оба это чувствовали.
– Ты правда не осуждаешь меня?
– За что? Мир сошел с ума, почему ты одна должна остаться нормальной? Была бы возможность, я бы сам не задумываясь махнул на Канарские острова. Зарылся бы в землю и ловил бы страусов за яйца. Вот это жизнь, а здесь что? Тусовки по вечерам да похмелье утром. Скука смертная.
– Хочешь, увезу тебя с собой?
– На каких условиях?
– Скажу лорду, что ты мой братик. Он поверит.
Они же все дегенераты.
– Нет.
– Почему?
– Самолюбие не позволяет. Да и какие мы брат и сестра. Ты вон какая цыганка, а я рыжий. Конечно, можно покраситься, как Киса Воробьянинов.
Впоследствии, когда она звонила, Ванечка не разговаривал с ней, а молча вешал трубку. Исподволь в нем зрело убеждение, почти уверенность, что он спит мертвым сном: как заснул во младенчестве, во время приступа кори, так досель и не проснулся…
Как-то отчим Филипп Филиппович привел в дом лысоватого, лет тридцати пяти мужичка, который поначалу показался Ивану тусклой, ординарной личностью, чем-то промежуточным между "совком" и "новым русским". Иван уже нацелился уйти к себе, но Филипп Филиппович его остановил:
– Посиди с нами, Ванюша, куда же ты! Познакомься, это Григорий Донатович, мой коллега по работе, а это Ванечка, сын покойного Федора Кузьмича.
– А это Марина Сергеевна, – без тени улыбки произнес гость. – А это цинковый гробик, в котором привезли ее дитятку из Абхазии.
Узнавание было мгновенным. Унылый господин был одной с ним крови. Брежневский век кухонных шепотков сменился веком паролей. Родственные души теперь оповещали друг друга кодовыми фразами. Пароль был произнесен. Григорий Донатович был тем человеком, которого Ванечка ждал. Это был гуру, учитель. В его тусклом взгляде светилось презрение к жизни, а не страх перед ней. Таким же точно был его отец, только слишком поздно Ванечка это понял. К концу чаепития он уже готов был идти за таинственным пришельцем хоть на край света, как бычок на веревочке. Григорий Башлыков, матерый разгадчик секретов, разумеется, это заметил. Он сказал Ванечке:
– Маешься, паренек, это хорошо. Кто не мается, тем пировать осталось два года.
Филипп Филиппович посмеивался в усы, слушая их конспиративный диалог.
– Но мне кажется, – робко заметил Ванечка, – совсем мало людей, которые понимают, что происходит на самом деле.
– А ты понимаешь?
– Тоже не очень. Мне не хватает опыта. Но я понимаю одно: назад пути нету, а жить в новом, нарядном хлеву, где все по дешевке, могут только свиньи.
– Молодость всегда категорична, – вмешался Филипп Филиппович, – но устами младенца, как известно, часто глаголет истина.
Дальнейшей беседе помешала Ася. Она вернулась с сеанса спиритизма, который проводился по четвергам на тесной сходке в Бирюлеве, на квартире тамошней колдуньи. В этот вечер им удалось пообщаться с материализованным духом Гриши Распутина, и это, видимо, так ее потрясло, что, опустясь без сил на стул, она некоторое время еще как будто не узнавала своих близких, но потом все-таки пролепетала восторженно:
– Сынок, знаю, ты в это не веришь, но он нам все-все открыл! Все завесы.
Филипп Филиппович познакомил ее с Башлыковым, и Ася обратилась к нему:
– Вы, вижу, добрый человек, простодушный, у вас усы, как у Федора покойного. Спасибо, что к нам заглянули, но я вам советую избегать длиннорукой женщины. Вам нельзя… Осенью произойдет страшная бойня, дьявол взойдет на помост, не убережется, не затаится, сгорит в синем пламени. Эти двое не верят, думают, я спятила, но вы поверьте. У вас такое светлое лицо.
– Кто эта длиннорукая женщина? – спросил Башлыков. – Почему надо ее бояться?
– Бояться не надо, надо избегать. Длиннорукая женщина – олицетворение порока. У вас к нему склонность, я вижу. Вы с женой расстались, чтобы дать себе волю, разве не так?
– Вовсе нет. Она рожать надумала, а какой я отец, если не сегодня-завтра сгорю в синем пламени.
– Вы насмешник, но это не спасает от длинноруких женщин.
– Пойдем, мама, тебе надо отдохнуть, – позвал Ваня, и она послушно поплелась за ним, бросив пристальный печальный взгляд на Башлыкова.
Ваня уложил мать на диван и укрыл ей ноги пледом.
– Откуда он? – спросила Ася.
– Не знаю. Его Филипп Филиппыч привел. Его какой-то кореш.
– Ты потянулся к нему, сынок. Поберегись. Он горячий.
– Да и я не из снега, – Ваня привык к тому, что мать, хотя и помешалась на религиозной почве, обладала чудесной проницательностью, и в ее путаных суждениях, бывало, проступал внезапный светящийся пророческий смысл.
Уходя, прощаясь, Башлыков оставил ему надежду:
– Ты мне приглянулся, юноша. Хочешь поработать?
Научу покрепче стоять на земле.
– Хочу, – улыбнулся Ваня. – Научите. А то я все время падаю.
– Жди звонка.
Ждать было легче, чем догонять. В глубине Ваниного оглашенного, расщепленного сознания замаячила радужная точка.
* * *
Башлыков поехал домой, где его поджидала с горячим ужином маруха Людмила Васильевна. Она жила у него безвылазно второй месяц, чему он каждый день заново удивлялся. После неудачного покушения на Благовестова у него был короткий период депрессии, и она этим воспользовалась, чтобы внедриться в квартиру.
– Ты опять здесь? – удивился он и в этот раз. – Любопытно, откуда у тебя ключи?
– Я вам, Гриша, котлет нажарила с картошкой и с луком, как вы любите.
– Нет, ты ответь, откуда у тебя ключ от квартиры?
– Вы сами дали. Разве забыли?
В коротком домашнем халатике, без грима, она так забавно изображала оскорбленную невинность, что хотелось схватить ее в охапку и, к черту котлеты, немедленно утащить в постель. Башлыков осуждал себя за такие импульсивные, неприличные желания.
Он умял целую сковородку картошки и с пяток котлет, выпил несколько чашек чаю с медом, а маруха Людмила Васильевна сидела напротив, скрестив руки на груди, и с явным удовольствием продолжала играть роль скромной деревенской дурочки.
– Хорошо, – сказал Башлыков. – Допустим, я дал тебе ключи. Хотя это надо еще уточнить. Но почему, когда бы я ни вернулся, ты уже здесь? У тебя что, никаких других дел больше нету? Ты кем себя вообразила?
Постоянной любовницей, что ли?
– Вы бываете удивительно бессердечным, Григорий Донатович.
– Понимаю, тебе тут неплохо. Пригрелась, как кошка у печи. Но сколько же это может продолжаться?
– Пока не выгоните.
– Так я уже сто раз тебя выгонял, а ты все возвращаешься.
– Вы понарошку выгоняли. На самом деле я вам необходима.
– Как это?
– Ну ты же зверь, Гриша, тебе постоянно нужна баба. Потом надо кому-то тебя обстирывать, готовить еду.
Вот я и пригодилась. Поищи другую такую безответную, покладистую дуру. Ты и не заметил, как влюбился.
– Почему ты думаешь, что влюбился?
– По глазам вижу. Они у тебя ненасытные.
После ужина Башлыков позволил себе выкурить сигарету.
– Надеюсь, ты это не всерьез, Людмила Васильевна.
Как может нормальный мужчина полюбить женщину твоей профессии? Это же чепуха.
– Какой же ты нормальный? Нормальные пашут землю или торгуют недвижимостью, а ты за людьми гоняешься. Я ведь тоже невинная жертва на твоем пути.
Башлыков опасался, что отчасти она права. Он незаметно привык, пристрастился к ее необременительному присутствию, и ему были по душе все эти домашние милые сценки, которые она с таким вкусом разыгрывала.
Но это было опасно. Это грозило потерей бдительности.
Мужчину, упрямо идущего к цели, пустые житейские привязанности только сбивают с толку. В час битвы, как в час скорби, воин не нуждается в том, чтобы цепляться памятью за живые болотные огоньки счастья. Непобедим лишь тот, кто выжжен дотла. Вспомни про Бову, Башлыков, которому не горой снесли голову – соломиной.
– На ночь глядя тебе, конечно, идти некуда, – сказал он раздраженно, – а утром выметайся отсюда.
И ключ верни, надо же, взяла какую моду: ей слово, она – десять.
– Ну и сиди, как индюк надутый, – беззаботно отозвалась Людмила Васильевна. – А я пойду "Санта-Барбару" глядеть.
С тяжким вздохом Башлыков дотянулся до телефона и позвонил Серго. Три дня он уже не объявлялся шефу и ожидал нахлобучки, но Серго был необыкновенно приветлив:
– Ты куда-то пропал, Гриша. Я уж заволновался, не захворал ли?
– Нет, я здоров.
– Не знаешь, где Крест?
– На даче сидит вторую неделю, я же докладывал.
– Ты бы подскочил утречком, надо кое-что обсудить.
– Слушаюсь, хозяин.
Башлыков закурил вторую сигарету, хотя это был перебор, и задумался вот о чем. Благовестова не удалось убрать с первой попытки, следовательно, ему благоприятствовала судьба. Башлыкову трудно было представить, чтобы старый дьявол, взлетя под небеса в раскаленной железной капсуле, остался цел. Тем не менее это случилось. Получалось, что Башлыков подрядился укоротить не только земных злодеев, но вступил в схватку с какой-то мистической, потусторонней силой, в которую не верил. Он не верил, а она тут как тут. Троих мужиков и крепкую женщину расплющило, как тараканов, а глумливого старичка эта самая неведомая сила лишь вознесла в чугунный ад, попугала и аккуратно расположила на травке, как на отдых. Теперь он заново, еще крепче плетет свои сети, которыми душит страну. Пусть Благовестов не один, у него есть подельщики, но сколько их? Десяток, сотня, пара тысяч? В масштабах мира – сущий пустяк, горстка малиновых клопов, всех можно пересчитать, все известны, никто давно не прячется, блудпивые, ожиревшие хари у всех на виду и на слуху.
И все же. Чем объяснить, что кучка прохвостов сумела высосать кровь из миллионов людей, ограбить, превратить в скотов и теперь, не насытясь, зловещей коричневой плесенью поползла на Запад, пересекла океан, где их еще не признали, где люди так же слепы, как слепы были в России пять лет назад, и где их пещерную ненасытность принимают за здоровый аппетит освободившихся от ига коммунизма собратьев. Чем объяснить их триумф, кроме покровительства иной, нездешней силы?
Впору было отлить из серебряной ложки серебряную пулю и пустить ее Елизару в лоб, чтобы убедиться, не оборотень ли он.
Сбросив наваждение, Башлыков пошел в комнату, где Людмила Васильевна, уютно свернувшись в кресле, наслаждалась любовными приключениями американских дебилов.
– Хочешь лечь? – спросила она.
– Как ты можешь смотреть эту заразу?
– Мне нравится. Они все такие красивые. Погляди, какая кухня!
– Ты хотела бы так жить?
Людмила Васильевна покосилась из кресла невинным оком:
– Ты сегодня какой-то особенно злой. Боюсь отвечать.
– Выключи немедленно.
Маруха погасила экран, нажав кнопку на своем пульте, и спокойно ждала дальнейших указаний. Башлыков лежал поперек кровати, лениво почесывая живот.
– Раздеваться? – пискнула она. – Папочка готов к расслабухе?
– А что ты еще умеешь? Чему еще научилась в жизни?
– А что еще нужно? Я умею любить и хорошая хозяйка. Смешно требовать от женщины большего.
– Любить ты не умеешь. Даже не понимаешь, о чем говоришь. Умеешь только трахаться.
Людмилу Васильевну разговор увлек, она развернулась в кресле так, что ему были видны ее лицо, одна грудь, вывалившаяся из халатика, и прекрасной формы бедро.
– Объясни разницу, дорогой. Может, я действительно чего-то не понимаю.
– Скажи, ты веришь в Бога?
– Да, конечно. В кого же еще верить?
– Веришь и занимаешься проституцией?
– Если хочешь знать, это как раз нормально. Но я уже не занимаюсь проституцией. Целых два месяца.
Башлыков подложил себе подушку под голову:
– Со мной – это то же самое. Тем и отличается любовь. Ею занимаются бескорыстно.
– Да? – удивилась Людмила Васильевна. – И какая же мне от тебя корысть, любимый?
– Живешь на всем готовом, бездельничаешь. Бездельники, хоть мужчины, хоть женщины, это вообще не люди. Я их презираю.
– А жены, которые официальные, разве не живут на всем готовом?
– Об этом тебе рано говорить, Люда, У тебя о женах понятие, как у крокодила об овце.
Людмила Васильевна нехотя сползла с кресла, вытянулась, немного покрасовалась перед ним и ушла в ванную.
– Зря обижаешься, – шумнул вслед Башлыков. – Ты сначала подумай, а потом себя сравнивай.
Теперь Людмила Васильевна застрянет в ванной надолго, а потом явится как бы заплаканная. У нее очень острая реакция на правду, которой он для нее не жалел.
И чем больше жуткой правды про нее он ей открывал, тем ближе она ему становилась. Это было грустно. Ему нравился даже утренний горьковатый запах у нее изо рта. После своих маленьких обид она отдавалась с особенной, удручающей страстью, словно собиралась умереть в судорожном похотливом клинче. Его тянуло к ней всегда, даже когда протирал ствол любимого вальтера. Это было тоже ненормально и тяготило его. Он не исключал, что те же самые силы, которые уберегли от лютой казни поганого Елизара, одновременно наслали на него, незадачливого мстителя, эту озорную, податливую, вязкую ведьму. "Завтра же с утра – и вон!" – подумал Башлыков задорно, но эта мысль не принесла облегчения, потому что была уже лишней.
Глава 6
Глава 7
Это было их прощание, оба это чувствовали.
– Ты правда не осуждаешь меня?
– За что? Мир сошел с ума, почему ты одна должна остаться нормальной? Была бы возможность, я бы сам не задумываясь махнул на Канарские острова. Зарылся бы в землю и ловил бы страусов за яйца. Вот это жизнь, а здесь что? Тусовки по вечерам да похмелье утром. Скука смертная.
– Хочешь, увезу тебя с собой?
– На каких условиях?
– Скажу лорду, что ты мой братик. Он поверит.
Они же все дегенераты.
– Нет.
– Почему?
– Самолюбие не позволяет. Да и какие мы брат и сестра. Ты вон какая цыганка, а я рыжий. Конечно, можно покраситься, как Киса Воробьянинов.
Впоследствии, когда она звонила, Ванечка не разговаривал с ней, а молча вешал трубку. Исподволь в нем зрело убеждение, почти уверенность, что он спит мертвым сном: как заснул во младенчестве, во время приступа кори, так досель и не проснулся…
Как-то отчим Филипп Филиппович привел в дом лысоватого, лет тридцати пяти мужичка, который поначалу показался Ивану тусклой, ординарной личностью, чем-то промежуточным между "совком" и "новым русским". Иван уже нацелился уйти к себе, но Филипп Филиппович его остановил:
– Посиди с нами, Ванюша, куда же ты! Познакомься, это Григорий Донатович, мой коллега по работе, а это Ванечка, сын покойного Федора Кузьмича.
– А это Марина Сергеевна, – без тени улыбки произнес гость. – А это цинковый гробик, в котором привезли ее дитятку из Абхазии.
Узнавание было мгновенным. Унылый господин был одной с ним крови. Брежневский век кухонных шепотков сменился веком паролей. Родственные души теперь оповещали друг друга кодовыми фразами. Пароль был произнесен. Григорий Донатович был тем человеком, которого Ванечка ждал. Это был гуру, учитель. В его тусклом взгляде светилось презрение к жизни, а не страх перед ней. Таким же точно был его отец, только слишком поздно Ванечка это понял. К концу чаепития он уже готов был идти за таинственным пришельцем хоть на край света, как бычок на веревочке. Григорий Башлыков, матерый разгадчик секретов, разумеется, это заметил. Он сказал Ванечке:
– Маешься, паренек, это хорошо. Кто не мается, тем пировать осталось два года.
Филипп Филиппович посмеивался в усы, слушая их конспиративный диалог.
– Но мне кажется, – робко заметил Ванечка, – совсем мало людей, которые понимают, что происходит на самом деле.
– А ты понимаешь?
– Тоже не очень. Мне не хватает опыта. Но я понимаю одно: назад пути нету, а жить в новом, нарядном хлеву, где все по дешевке, могут только свиньи.
– Молодость всегда категорична, – вмешался Филипп Филиппович, – но устами младенца, как известно, часто глаголет истина.
Дальнейшей беседе помешала Ася. Она вернулась с сеанса спиритизма, который проводился по четвергам на тесной сходке в Бирюлеве, на квартире тамошней колдуньи. В этот вечер им удалось пообщаться с материализованным духом Гриши Распутина, и это, видимо, так ее потрясло, что, опустясь без сил на стул, она некоторое время еще как будто не узнавала своих близких, но потом все-таки пролепетала восторженно:
– Сынок, знаю, ты в это не веришь, но он нам все-все открыл! Все завесы.
Филипп Филиппович познакомил ее с Башлыковым, и Ася обратилась к нему:
– Вы, вижу, добрый человек, простодушный, у вас усы, как у Федора покойного. Спасибо, что к нам заглянули, но я вам советую избегать длиннорукой женщины. Вам нельзя… Осенью произойдет страшная бойня, дьявол взойдет на помост, не убережется, не затаится, сгорит в синем пламени. Эти двое не верят, думают, я спятила, но вы поверьте. У вас такое светлое лицо.
– Кто эта длиннорукая женщина? – спросил Башлыков. – Почему надо ее бояться?
– Бояться не надо, надо избегать. Длиннорукая женщина – олицетворение порока. У вас к нему склонность, я вижу. Вы с женой расстались, чтобы дать себе волю, разве не так?
– Вовсе нет. Она рожать надумала, а какой я отец, если не сегодня-завтра сгорю в синем пламени.
– Вы насмешник, но это не спасает от длинноруких женщин.
– Пойдем, мама, тебе надо отдохнуть, – позвал Ваня, и она послушно поплелась за ним, бросив пристальный печальный взгляд на Башлыкова.
Ваня уложил мать на диван и укрыл ей ноги пледом.
– Откуда он? – спросила Ася.
– Не знаю. Его Филипп Филиппыч привел. Его какой-то кореш.
– Ты потянулся к нему, сынок. Поберегись. Он горячий.
– Да и я не из снега, – Ваня привык к тому, что мать, хотя и помешалась на религиозной почве, обладала чудесной проницательностью, и в ее путаных суждениях, бывало, проступал внезапный светящийся пророческий смысл.
Уходя, прощаясь, Башлыков оставил ему надежду:
– Ты мне приглянулся, юноша. Хочешь поработать?
Научу покрепче стоять на земле.
– Хочу, – улыбнулся Ваня. – Научите. А то я все время падаю.
– Жди звонка.
Ждать было легче, чем догонять. В глубине Ваниного оглашенного, расщепленного сознания замаячила радужная точка.
* * *
Башлыков поехал домой, где его поджидала с горячим ужином маруха Людмила Васильевна. Она жила у него безвылазно второй месяц, чему он каждый день заново удивлялся. После неудачного покушения на Благовестова у него был короткий период депрессии, и она этим воспользовалась, чтобы внедриться в квартиру.
– Ты опять здесь? – удивился он и в этот раз. – Любопытно, откуда у тебя ключи?
– Я вам, Гриша, котлет нажарила с картошкой и с луком, как вы любите.
– Нет, ты ответь, откуда у тебя ключ от квартиры?
– Вы сами дали. Разве забыли?
В коротком домашнем халатике, без грима, она так забавно изображала оскорбленную невинность, что хотелось схватить ее в охапку и, к черту котлеты, немедленно утащить в постель. Башлыков осуждал себя за такие импульсивные, неприличные желания.
Он умял целую сковородку картошки и с пяток котлет, выпил несколько чашек чаю с медом, а маруха Людмила Васильевна сидела напротив, скрестив руки на груди, и с явным удовольствием продолжала играть роль скромной деревенской дурочки.
– Хорошо, – сказал Башлыков. – Допустим, я дал тебе ключи. Хотя это надо еще уточнить. Но почему, когда бы я ни вернулся, ты уже здесь? У тебя что, никаких других дел больше нету? Ты кем себя вообразила?
Постоянной любовницей, что ли?
– Вы бываете удивительно бессердечным, Григорий Донатович.
– Понимаю, тебе тут неплохо. Пригрелась, как кошка у печи. Но сколько же это может продолжаться?
– Пока не выгоните.
– Так я уже сто раз тебя выгонял, а ты все возвращаешься.
– Вы понарошку выгоняли. На самом деле я вам необходима.
– Как это?
– Ну ты же зверь, Гриша, тебе постоянно нужна баба. Потом надо кому-то тебя обстирывать, готовить еду.
Вот я и пригодилась. Поищи другую такую безответную, покладистую дуру. Ты и не заметил, как влюбился.
– Почему ты думаешь, что влюбился?
– По глазам вижу. Они у тебя ненасытные.
После ужина Башлыков позволил себе выкурить сигарету.
– Надеюсь, ты это не всерьез, Людмила Васильевна.
Как может нормальный мужчина полюбить женщину твоей профессии? Это же чепуха.
– Какой же ты нормальный? Нормальные пашут землю или торгуют недвижимостью, а ты за людьми гоняешься. Я ведь тоже невинная жертва на твоем пути.
Башлыков опасался, что отчасти она права. Он незаметно привык, пристрастился к ее необременительному присутствию, и ему были по душе все эти домашние милые сценки, которые она с таким вкусом разыгрывала.
Но это было опасно. Это грозило потерей бдительности.
Мужчину, упрямо идущего к цели, пустые житейские привязанности только сбивают с толку. В час битвы, как в час скорби, воин не нуждается в том, чтобы цепляться памятью за живые болотные огоньки счастья. Непобедим лишь тот, кто выжжен дотла. Вспомни про Бову, Башлыков, которому не горой снесли голову – соломиной.
– На ночь глядя тебе, конечно, идти некуда, – сказал он раздраженно, – а утром выметайся отсюда.
И ключ верни, надо же, взяла какую моду: ей слово, она – десять.
– Ну и сиди, как индюк надутый, – беззаботно отозвалась Людмила Васильевна. – А я пойду "Санта-Барбару" глядеть.
С тяжким вздохом Башлыков дотянулся до телефона и позвонил Серго. Три дня он уже не объявлялся шефу и ожидал нахлобучки, но Серго был необыкновенно приветлив:
– Ты куда-то пропал, Гриша. Я уж заволновался, не захворал ли?
– Нет, я здоров.
– Не знаешь, где Крест?
– На даче сидит вторую неделю, я же докладывал.
– Ты бы подскочил утречком, надо кое-что обсудить.
– Слушаюсь, хозяин.
Башлыков закурил вторую сигарету, хотя это был перебор, и задумался вот о чем. Благовестова не удалось убрать с первой попытки, следовательно, ему благоприятствовала судьба. Башлыкову трудно было представить, чтобы старый дьявол, взлетя под небеса в раскаленной железной капсуле, остался цел. Тем не менее это случилось. Получалось, что Башлыков подрядился укоротить не только земных злодеев, но вступил в схватку с какой-то мистической, потусторонней силой, в которую не верил. Он не верил, а она тут как тут. Троих мужиков и крепкую женщину расплющило, как тараканов, а глумливого старичка эта самая неведомая сила лишь вознесла в чугунный ад, попугала и аккуратно расположила на травке, как на отдых. Теперь он заново, еще крепче плетет свои сети, которыми душит страну. Пусть Благовестов не один, у него есть подельщики, но сколько их? Десяток, сотня, пара тысяч? В масштабах мира – сущий пустяк, горстка малиновых клопов, всех можно пересчитать, все известны, никто давно не прячется, блудпивые, ожиревшие хари у всех на виду и на слуху.
И все же. Чем объяснить, что кучка прохвостов сумела высосать кровь из миллионов людей, ограбить, превратить в скотов и теперь, не насытясь, зловещей коричневой плесенью поползла на Запад, пересекла океан, где их еще не признали, где люди так же слепы, как слепы были в России пять лет назад, и где их пещерную ненасытность принимают за здоровый аппетит освободившихся от ига коммунизма собратьев. Чем объяснить их триумф, кроме покровительства иной, нездешней силы?
Впору было отлить из серебряной ложки серебряную пулю и пустить ее Елизару в лоб, чтобы убедиться, не оборотень ли он.
Сбросив наваждение, Башлыков пошел в комнату, где Людмила Васильевна, уютно свернувшись в кресле, наслаждалась любовными приключениями американских дебилов.
– Хочешь лечь? – спросила она.
– Как ты можешь смотреть эту заразу?
– Мне нравится. Они все такие красивые. Погляди, какая кухня!
– Ты хотела бы так жить?
Людмила Васильевна покосилась из кресла невинным оком:
– Ты сегодня какой-то особенно злой. Боюсь отвечать.
– Выключи немедленно.
Маруха погасила экран, нажав кнопку на своем пульте, и спокойно ждала дальнейших указаний. Башлыков лежал поперек кровати, лениво почесывая живот.
– Раздеваться? – пискнула она. – Папочка готов к расслабухе?
– А что ты еще умеешь? Чему еще научилась в жизни?
– А что еще нужно? Я умею любить и хорошая хозяйка. Смешно требовать от женщины большего.
– Любить ты не умеешь. Даже не понимаешь, о чем говоришь. Умеешь только трахаться.
Людмилу Васильевну разговор увлек, она развернулась в кресле так, что ему были видны ее лицо, одна грудь, вывалившаяся из халатика, и прекрасной формы бедро.
– Объясни разницу, дорогой. Может, я действительно чего-то не понимаю.
– Скажи, ты веришь в Бога?
– Да, конечно. В кого же еще верить?
– Веришь и занимаешься проституцией?
– Если хочешь знать, это как раз нормально. Но я уже не занимаюсь проституцией. Целых два месяца.
Башлыков подложил себе подушку под голову:
– Со мной – это то же самое. Тем и отличается любовь. Ею занимаются бескорыстно.
– Да? – удивилась Людмила Васильевна. – И какая же мне от тебя корысть, любимый?
– Живешь на всем готовом, бездельничаешь. Бездельники, хоть мужчины, хоть женщины, это вообще не люди. Я их презираю.
– А жены, которые официальные, разве не живут на всем готовом?
– Об этом тебе рано говорить, Люда, У тебя о женах понятие, как у крокодила об овце.
Людмила Васильевна нехотя сползла с кресла, вытянулась, немного покрасовалась перед ним и ушла в ванную.
– Зря обижаешься, – шумнул вслед Башлыков. – Ты сначала подумай, а потом себя сравнивай.
Теперь Людмила Васильевна застрянет в ванной надолго, а потом явится как бы заплаканная. У нее очень острая реакция на правду, которой он для нее не жалел.
И чем больше жуткой правды про нее он ей открывал, тем ближе она ему становилась. Это было грустно. Ему нравился даже утренний горьковатый запах у нее изо рта. После своих маленьких обид она отдавалась с особенной, удручающей страстью, словно собиралась умереть в судорожном похотливом клинче. Его тянуло к ней всегда, даже когда протирал ствол любимого вальтера. Это было тоже ненормально и тяготило его. Он не исключал, что те же самые силы, которые уберегли от лютой казни поганого Елизара, одновременно наслали на него, незадачливого мстителя, эту озорную, податливую, вязкую ведьму. "Завтра же с утра – и вон!" – подумал Башлыков задорно, но эта мысль не принесла облегчения, потому что была уже лишней.
Глава 6
Настя Михайлова последний раз замедленно, "по-лягушачьи" переплыла бассейн, вскарабкалась наверх и присела на деревянную скамеечку, чтобы передохнуть.
Сегодня она перекрыла собственную норму. Инструктор их группы, широкоплечий, статный атлет, бывший кандидат в сборную Союза, издали помахал ей рукой: живо в зал! Она согласно закивала, встрепенулась, но подняться не хватило сил.
Рядом на скамеечку опустилась красивая незнакомая девушка в бикини.
– Я видела, как ты плаваешь, – сказала восхищенно. – Это с ума сойти!
– Значит, вы не видели настоящих пловчих. Вы новенькая?
– Ну да. Давно мечтала сюда попасть и вот накопила денежек. Две тысячи зеленых за курс. С ума сойти!
Настя мгновенно покраснела. Она сама каждый раз приходила в ужас от этой чудовищной цифры, выбрасываемой на прихоть, когда миллионы людей не знают, как связать концы с концами. Но Алеша привел ее сюда за руку. Бывали случаи, когда она не умела ему противостоять. Да и узнала о том, сколько здесь платят, лишь через неделю после начала занятий.
– Ой! – воскликнула незнакомка. – Чего же это я зря языком треплю. Посиди минутку, я мигом!
Действительно, через минуту вернулась, уместив на пластиковом подносе две бутылочки коки, два стаканчика кофе и мороженое. Все это здесь можно было получить бесплатно в любом из трех баров.
– Я за сегодня уже пять бутылок выдула. А пирожных умяла – не счесть. Ну никак не могу удержаться, когда на халяву… Ничего, что я к тебе прилипла? Я ни с кем еще не познакомилась, скучно одной.
Девушка была бесхитростная, как солнечный лучик.
– Спасибо за кофе, – сказала Настя.
Атлет с другого конца бассейна смотрел на них с неодобрением и погрозил кулаком.
– Боже, он великолепен! – восхитилась новенькая. – Ой-ей-ей – девушке плохо!
– Он очень строгий, – предупредила Настя. – Его зовут Иван Ильич, как Телегина. Ты в его группе?
– Я еще ни в чьей. Но точно – буду в его.
Она увязалась за Настей в тренажерный зал и за компанию старательно выполнила комплекс упражнений на снарядах. Через полчаса они щебетали как две старинные подружки и на улицу вышли вместе. Возле старенькой "тойоты" ее поджидал Миша Губин. Настя испугалась: обычно ее отвозил и привозил один из его "качков", или Гена, или Витя, хорошие ребята, она к ним привыкла.
– Что-нибудь с Алешей? – быстро спросила.
– А просто так я не мог соскучиться?
По его ленивой улыбке сразу поняла, что действительно все в порядке, ничего не случилось, наверное, что-то ему нужно ей передать.
– Миша, познакомься! Это Таня, моя новая подруга, – сказала она с вызовом. Она Губина ничуть не боялась, как другие, но всегда между ними стояло "нечто", разделявшее их. Они не были друзьями, да и кто бы мог похвастаться дружбой с ним. Вокруг него гудело поле высокого таинственного напряжения, через которое никому не было ходу. И Настя, как ни старалась, не могла сквозь него пробиться. Но кроме всего прочего, это был единственный человек, которому, по строжайшему повелению мужа, она должна была подчиняться беспрекословно. Сейчас, знакомя его с Таней, она нахально нарушила одно из многочисленных правил их внутреннего неписаного устава и с любопытством ожидала, как он отреагирует.
Как обычно, Миша показал себя рыцарем.
– Очень рад! – сказал он, склонясь в благородном поклоне. – Твоя подруга для меня все равно что святая, – Ой! – воскликнула Таня. – Как умеют выражаться некоторые мужчины. Прямо строка из романа. С ума сойти!
– Всегда к вашим услугам, мадемуазель!
– Почему мадемуазель? Может быть, мадам.
– Тем более к вашим услугам.
Губин заметил ненатурально-кокетливый блеск Таниных глаз. "Сучонка", – оценил равнодушно. Но что-то его зацепило. Какой-то мимолетный сквознячок опасности. Он сделал незаметный знак Генке Маслову, который без дела слонялся на углу. Настя предложила девушке довезти ее до дома. Вдвоем они забрались на заднее сиденье.
– Куда изволите? – не оборачиваясь, спросил Губин.
– Вы поедете через Центр?
– Можно и через Центр.
– Высадите меня, пожалуйста, у Пассажа.
Ехали десять минут. Девушки шушукались о чем-то о своем, девичьем. Губин не вслушивался в пустую болтовню. Один-два раза в обзорном зеркальце столкнулся взглядом с Таней. Она его подманивала. Она была опытной искусительницей и из тех, кто на вечной охоте. Внимательной усмешкой сулила бездну наслаждений, Жертвой таких глаз мог стать и каменный истукан на обочине. Еще не расставя толком ловушки, дразнила: не робей, мальчик, действуй. После очередного соприкосновения взглядами Губин чуть не врезался в резко тормознувшую впереди "волгу". Это его озадачило.
Последний раз он спал с женщиной, кажется, месяца два назад. А эта дамочка была чертовски хороша. С ней хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном, например, о вечности.
У Пассажа она вышла, поцеловав Настю в щеку. Губину небрежно бросила:
– Вы истинный джентльмен, сударь. До свидания.
– Конечно, – ответил Миша.
Настя не стала дожидаться его упреков.
– Понимаю, понимаю, – ворчливо заговорила она. – Я не имею права, я должна быть осмотрительной… Господи, как все это надоело! Прямо какая-то масонская ложа. И ты туда же, Брут!
– Все в порядке. Не скрипи.
– Знаешь, мне иногда кажется, мы все разыгрываем какой-то бредовый спектакль. И я все жду, жду, что спектакль окончится, упадет занавес и мы наконец начнем жить нормальной, человеческой жизнью. Но время идет и идет, и никаких перемен. В чем дело, Миша, объясни?
– Чего ты хочешь от меня?
– Кто навязал нам все эти мерзкие роли? Кто заставил жить украдкой? Не хочу, не хочу, не хочу!
– Почему бы тебе не спрятаться в монастыре, дитя мое?
– Без меня Алеша вообще превратится в зверя лесного… Кстати, куда это мы едем?
К нему и едем. К зверюге.
– На дачу?
– Да.
– И даже не заглянем домой?
– Не успеваем. Он просил к часу быть непременно.
Настин голосок счастливо зазвенел:
– Видишь, Мишенька, он же превратил меня в рабыню. Даже не спрашивает, хочу ли я ехать, какие у меня дела. Просто присылает верного цербера, тебя то есть, Мишенька, и изъявляет свою господскую волю, Самое забавное, я безропотно подчиняюсь. К чему бы это, Мишенька?
– Ты же любишь его, – сказал Губин. – Вот он и пользуется твоим несчастьем.
* * *
"Хвост" Таня заметила сразу. Белобрысый увалень приклеился к ней у Пассажа. Ловок Миша Губин, ловок, ничего не скажешь. Когда только успел распорядиться, будучи все время у нее на глазах. Да, с этими ребятами шутить не стоит. Француженка поводила шпика по Центру и довела до Тверской. Ее так и подмывало устроить юному топтуну небольшое приключение, которое образумит его на всю оставшуюся жизнь, но она не могла себе этого позволить. Отрываться следовало без шухера, как бы случайно.
Целую неделю она потратила на то, чтобы выйти на Алешину жену, и наконец ей это удалось. Дальше будет проще, должно быть проще. Хотя подозрительность Губина – дурной знак. Он не поддался ее чарам. Зато снарядил за ней гонца. По словам Грума, выходило, что Миша Губин, правая рука Креста, был одним из самых опасных людей в нынешней взбесившейся Москве, и после сегодняшней встречи она готова была ему поверить. Миша Губин показался ей обездоленным. У него все было, но чего-то ему не хватало, а чего, он, похоже, и сам не знал. Он владел тайным ведомством и был наглухо закрыт для посторонних глаз. Впервые Таня увидела мужчину, словно сошедшего со страниц обожаемых ею в юности готических романов. Он был не из этого века, но и не из того, который катится навстречу.
От него сквозило черной дырой.
Наверное, подумала Таня, после Алеши ей придется заняться этим кочующим странником, и не ради денег, а ради собственного удовольствия. Это будет пряная забава. Сильные люди не чуют своих пределов, им часто мнится бессмертие. Они сами гоняются за криворукой, как пьяница за лишним стаканом, и при встрече с нею впадают в сладострастный шок. Погибают они обыкновенно невзначай. У Тани сладко кружилась голова, когда воображала, как будет убивать Губина – постепенно, врастяжку, смакуя его смерть…
Топтуна она "сбросила" на Пушкинской площади в суете послеполуденной тусовки. Это оказалось проще пареной репы – паренек попался неопытный. В "Макдональдсе", за одной из шторок, она изменила внешность: подобрала волосы под вязаную шапочку и набросила на плечи нейлоновую курточку, которая лежала в сумочке. Через подсобные помещения выскочила к магазину "Наташа", спустилась в подземный переход и, миновав фотовыставку, очутилась на улице Чехова.
Подняла руку – и у ног мгновенно затормозил частник на бежевом "жигуленке".
– Гони, браток, и десять баксов твои.
Частник погнал как безумный, прямо под желтый свет. Довез до Дома архитектора, получил награду, но видно было, что чем-то недоволен.
– Может, вместо денег оставите телефончик? – предложил игриво. На вид частнику было лет сорок, и он был похож на упитанного клопа-реформатора.
– Нет, телефончик не оставлю, – огорчила его Таня. – Да он тебе и не нужен.
В полутемном зале с камином заказала у стойки пару бутербродов и стакан белого вина. Ее мучила странная жажда, как при высокой температуре. Глотнув вина и вяло жуя безвкусную осетрину, она вдруг поняла, что с ней случилось. Открытие было такое, как если бы на голову упал кирпич. Она влюбилась в Мишу Губина.
Сегодня она перекрыла собственную норму. Инструктор их группы, широкоплечий, статный атлет, бывший кандидат в сборную Союза, издали помахал ей рукой: живо в зал! Она согласно закивала, встрепенулась, но подняться не хватило сил.
Рядом на скамеечку опустилась красивая незнакомая девушка в бикини.
– Я видела, как ты плаваешь, – сказала восхищенно. – Это с ума сойти!
– Значит, вы не видели настоящих пловчих. Вы новенькая?
– Ну да. Давно мечтала сюда попасть и вот накопила денежек. Две тысячи зеленых за курс. С ума сойти!
Настя мгновенно покраснела. Она сама каждый раз приходила в ужас от этой чудовищной цифры, выбрасываемой на прихоть, когда миллионы людей не знают, как связать концы с концами. Но Алеша привел ее сюда за руку. Бывали случаи, когда она не умела ему противостоять. Да и узнала о том, сколько здесь платят, лишь через неделю после начала занятий.
– Ой! – воскликнула незнакомка. – Чего же это я зря языком треплю. Посиди минутку, я мигом!
Действительно, через минуту вернулась, уместив на пластиковом подносе две бутылочки коки, два стаканчика кофе и мороженое. Все это здесь можно было получить бесплатно в любом из трех баров.
– Я за сегодня уже пять бутылок выдула. А пирожных умяла – не счесть. Ну никак не могу удержаться, когда на халяву… Ничего, что я к тебе прилипла? Я ни с кем еще не познакомилась, скучно одной.
Девушка была бесхитростная, как солнечный лучик.
– Спасибо за кофе, – сказала Настя.
Атлет с другого конца бассейна смотрел на них с неодобрением и погрозил кулаком.
– Боже, он великолепен! – восхитилась новенькая. – Ой-ей-ей – девушке плохо!
– Он очень строгий, – предупредила Настя. – Его зовут Иван Ильич, как Телегина. Ты в его группе?
– Я еще ни в чьей. Но точно – буду в его.
Она увязалась за Настей в тренажерный зал и за компанию старательно выполнила комплекс упражнений на снарядах. Через полчаса они щебетали как две старинные подружки и на улицу вышли вместе. Возле старенькой "тойоты" ее поджидал Миша Губин. Настя испугалась: обычно ее отвозил и привозил один из его "качков", или Гена, или Витя, хорошие ребята, она к ним привыкла.
– Что-нибудь с Алешей? – быстро спросила.
– А просто так я не мог соскучиться?
По его ленивой улыбке сразу поняла, что действительно все в порядке, ничего не случилось, наверное, что-то ему нужно ей передать.
– Миша, познакомься! Это Таня, моя новая подруга, – сказала она с вызовом. Она Губина ничуть не боялась, как другие, но всегда между ними стояло "нечто", разделявшее их. Они не были друзьями, да и кто бы мог похвастаться дружбой с ним. Вокруг него гудело поле высокого таинственного напряжения, через которое никому не было ходу. И Настя, как ни старалась, не могла сквозь него пробиться. Но кроме всего прочего, это был единственный человек, которому, по строжайшему повелению мужа, она должна была подчиняться беспрекословно. Сейчас, знакомя его с Таней, она нахально нарушила одно из многочисленных правил их внутреннего неписаного устава и с любопытством ожидала, как он отреагирует.
Как обычно, Миша показал себя рыцарем.
– Очень рад! – сказал он, склонясь в благородном поклоне. – Твоя подруга для меня все равно что святая, – Ой! – воскликнула Таня. – Как умеют выражаться некоторые мужчины. Прямо строка из романа. С ума сойти!
– Всегда к вашим услугам, мадемуазель!
– Почему мадемуазель? Может быть, мадам.
– Тем более к вашим услугам.
Губин заметил ненатурально-кокетливый блеск Таниных глаз. "Сучонка", – оценил равнодушно. Но что-то его зацепило. Какой-то мимолетный сквознячок опасности. Он сделал незаметный знак Генке Маслову, который без дела слонялся на углу. Настя предложила девушке довезти ее до дома. Вдвоем они забрались на заднее сиденье.
– Куда изволите? – не оборачиваясь, спросил Губин.
– Вы поедете через Центр?
– Можно и через Центр.
– Высадите меня, пожалуйста, у Пассажа.
Ехали десять минут. Девушки шушукались о чем-то о своем, девичьем. Губин не вслушивался в пустую болтовню. Один-два раза в обзорном зеркальце столкнулся взглядом с Таней. Она его подманивала. Она была опытной искусительницей и из тех, кто на вечной охоте. Внимательной усмешкой сулила бездну наслаждений, Жертвой таких глаз мог стать и каменный истукан на обочине. Еще не расставя толком ловушки, дразнила: не робей, мальчик, действуй. После очередного соприкосновения взглядами Губин чуть не врезался в резко тормознувшую впереди "волгу". Это его озадачило.
Последний раз он спал с женщиной, кажется, месяца два назад. А эта дамочка была чертовски хороша. С ней хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном, например, о вечности.
У Пассажа она вышла, поцеловав Настю в щеку. Губину небрежно бросила:
– Вы истинный джентльмен, сударь. До свидания.
– Конечно, – ответил Миша.
Настя не стала дожидаться его упреков.
– Понимаю, понимаю, – ворчливо заговорила она. – Я не имею права, я должна быть осмотрительной… Господи, как все это надоело! Прямо какая-то масонская ложа. И ты туда же, Брут!
– Все в порядке. Не скрипи.
– Знаешь, мне иногда кажется, мы все разыгрываем какой-то бредовый спектакль. И я все жду, жду, что спектакль окончится, упадет занавес и мы наконец начнем жить нормальной, человеческой жизнью. Но время идет и идет, и никаких перемен. В чем дело, Миша, объясни?
– Чего ты хочешь от меня?
– Кто навязал нам все эти мерзкие роли? Кто заставил жить украдкой? Не хочу, не хочу, не хочу!
– Почему бы тебе не спрятаться в монастыре, дитя мое?
– Без меня Алеша вообще превратится в зверя лесного… Кстати, куда это мы едем?
К нему и едем. К зверюге.
– На дачу?
– Да.
– И даже не заглянем домой?
– Не успеваем. Он просил к часу быть непременно.
Настин голосок счастливо зазвенел:
– Видишь, Мишенька, он же превратил меня в рабыню. Даже не спрашивает, хочу ли я ехать, какие у меня дела. Просто присылает верного цербера, тебя то есть, Мишенька, и изъявляет свою господскую волю, Самое забавное, я безропотно подчиняюсь. К чему бы это, Мишенька?
– Ты же любишь его, – сказал Губин. – Вот он и пользуется твоим несчастьем.
* * *
"Хвост" Таня заметила сразу. Белобрысый увалень приклеился к ней у Пассажа. Ловок Миша Губин, ловок, ничего не скажешь. Когда только успел распорядиться, будучи все время у нее на глазах. Да, с этими ребятами шутить не стоит. Француженка поводила шпика по Центру и довела до Тверской. Ее так и подмывало устроить юному топтуну небольшое приключение, которое образумит его на всю оставшуюся жизнь, но она не могла себе этого позволить. Отрываться следовало без шухера, как бы случайно.
Целую неделю она потратила на то, чтобы выйти на Алешину жену, и наконец ей это удалось. Дальше будет проще, должно быть проще. Хотя подозрительность Губина – дурной знак. Он не поддался ее чарам. Зато снарядил за ней гонца. По словам Грума, выходило, что Миша Губин, правая рука Креста, был одним из самых опасных людей в нынешней взбесившейся Москве, и после сегодняшней встречи она готова была ему поверить. Миша Губин показался ей обездоленным. У него все было, но чего-то ему не хватало, а чего, он, похоже, и сам не знал. Он владел тайным ведомством и был наглухо закрыт для посторонних глаз. Впервые Таня увидела мужчину, словно сошедшего со страниц обожаемых ею в юности готических романов. Он был не из этого века, но и не из того, который катится навстречу.
От него сквозило черной дырой.
Наверное, подумала Таня, после Алеши ей придется заняться этим кочующим странником, и не ради денег, а ради собственного удовольствия. Это будет пряная забава. Сильные люди не чуют своих пределов, им часто мнится бессмертие. Они сами гоняются за криворукой, как пьяница за лишним стаканом, и при встрече с нею впадают в сладострастный шок. Погибают они обыкновенно невзначай. У Тани сладко кружилась голова, когда воображала, как будет убивать Губина – постепенно, врастяжку, смакуя его смерть…
Топтуна она "сбросила" на Пушкинской площади в суете послеполуденной тусовки. Это оказалось проще пареной репы – паренек попался неопытный. В "Макдональдсе", за одной из шторок, она изменила внешность: подобрала волосы под вязаную шапочку и набросила на плечи нейлоновую курточку, которая лежала в сумочке. Через подсобные помещения выскочила к магазину "Наташа", спустилась в подземный переход и, миновав фотовыставку, очутилась на улице Чехова.
Подняла руку – и у ног мгновенно затормозил частник на бежевом "жигуленке".
– Гони, браток, и десять баксов твои.
Частник погнал как безумный, прямо под желтый свет. Довез до Дома архитектора, получил награду, но видно было, что чем-то недоволен.
– Может, вместо денег оставите телефончик? – предложил игриво. На вид частнику было лет сорок, и он был похож на упитанного клопа-реформатора.
– Нет, телефончик не оставлю, – огорчила его Таня. – Да он тебе и не нужен.
В полутемном зале с камином заказала у стойки пару бутербродов и стакан белого вина. Ее мучила странная жажда, как при высокой температуре. Глотнув вина и вяло жуя безвкусную осетрину, она вдруг поняла, что с ней случилось. Открытие было такое, как если бы на голову упал кирпич. Она влюбилась в Мишу Губина.
Глава 7
– Я уезжаю, – сказал Алеша, – а ты недельку поживешь здесь.
– Почему?
– У меня на душе будет спокойнее. Я далеко поеду.
Спроси – куда.
– Куда?
– Мы с твоим дружком Вдовкиным в Цюрих смотаемся. Спроси – зачем.
– Зачем?
– За подарками. Хочу твой гардеробчик немного обновить, вывести тебя на современный уровень моды.
А то ты все чего-то ходишь, как оборванка.
Они сидели в летней беседке под пестрым тентом, разморенные солнцем и недавним обедом. Миша Губин час назад как уехал. За обедом они втроем умяли целого гуся, запеченного в духовке Ваней-ключником, мастером на все руки. При этом Алеша выпил несколько рюмок анисовой настойки, которую специально под мясные блюда по старинному рецепту изготавливала матушка Вани-ключника, тоже мастерица на все руки. Ей шло жалованье по тарифу обслуживающего персонала, хотя она жила в глухой деревне под Рязанью и никто, кроме сына, ее никогда в глаза не видел, даже бухгалтер.
Товарищи подозревали Ваню-ключника в том, что он вообще выдумал историю про свою мамашу, чтобы ущучить лишнюю сотню долларов, а анисовую самогонку покупал у сторожа в железнодорожном бараке. Тем более что многие помнили, что когда он нанимался на службу, то объявил себя сиротой без роду и племени.
Однако на все оскорбительные намеки Ваня-ключник резонно возражал:
– Куда же я тогда езжу каждый месяц?
Действительно, каждого седьмого числа он являлся в контору к Филиппу Филипповичу и подписывал у него заявление на трехдневный отпуск без содержания. Одет всегда был по-дорожному, с рюкзаком и в кепке. В один из таких приходов наткнулся в коридоре на Мишу Губина, которого боялся панически, как дикари боятся молнии. Миша отвел его в уголок и дружески предупредил:
– Алеша тебя за что-то любит, паренек, и почему-то тебе доверяет, но это ваши личные дела. Я-то тебя даже проверять не буду. Дойдет слух, что где-то чего-то химичишь, сразу пришибу. Как понял?
Ваня-ключник побледнел, позеленел, затрясся, но ответил самоуверенно:
– Как можно, Михаил Степанович, чтобы мы своих благодетелей подвели. У деревенских такого и в заводе нет.
– Какой ты деревенский, это я вижу. Но это тоже твое личное дело, кого ты из себя тут корчишь. Помни одно: по лезвию бритвы ходишь.
– Спасибо за вашу доброту, Михаил Степанович, – низко поклонился Ваня-ключник, стукнувшись лбом о притолоку.
С этого дня он воодушевился окончательно и всем недоброжелателям, а также молоденьким девицам, которых приводил в гости в отсутствие хозяина, непременно сообщал, что находится под личным покровительством самого Губина и кто его обидит, тот два дня не проживет.
– Почему?
– У меня на душе будет спокойнее. Я далеко поеду.
Спроси – куда.
– Куда?
– Мы с твоим дружком Вдовкиным в Цюрих смотаемся. Спроси – зачем.
– Зачем?
– За подарками. Хочу твой гардеробчик немного обновить, вывести тебя на современный уровень моды.
А то ты все чего-то ходишь, как оборванка.
Они сидели в летней беседке под пестрым тентом, разморенные солнцем и недавним обедом. Миша Губин час назад как уехал. За обедом они втроем умяли целого гуся, запеченного в духовке Ваней-ключником, мастером на все руки. При этом Алеша выпил несколько рюмок анисовой настойки, которую специально под мясные блюда по старинному рецепту изготавливала матушка Вани-ключника, тоже мастерица на все руки. Ей шло жалованье по тарифу обслуживающего персонала, хотя она жила в глухой деревне под Рязанью и никто, кроме сына, ее никогда в глаза не видел, даже бухгалтер.
Товарищи подозревали Ваню-ключника в том, что он вообще выдумал историю про свою мамашу, чтобы ущучить лишнюю сотню долларов, а анисовую самогонку покупал у сторожа в железнодорожном бараке. Тем более что многие помнили, что когда он нанимался на службу, то объявил себя сиротой без роду и племени.
Однако на все оскорбительные намеки Ваня-ключник резонно возражал:
– Куда же я тогда езжу каждый месяц?
Действительно, каждого седьмого числа он являлся в контору к Филиппу Филипповичу и подписывал у него заявление на трехдневный отпуск без содержания. Одет всегда был по-дорожному, с рюкзаком и в кепке. В один из таких приходов наткнулся в коридоре на Мишу Губина, которого боялся панически, как дикари боятся молнии. Миша отвел его в уголок и дружески предупредил:
– Алеша тебя за что-то любит, паренек, и почему-то тебе доверяет, но это ваши личные дела. Я-то тебя даже проверять не буду. Дойдет слух, что где-то чего-то химичишь, сразу пришибу. Как понял?
Ваня-ключник побледнел, позеленел, затрясся, но ответил самоуверенно:
– Как можно, Михаил Степанович, чтобы мы своих благодетелей подвели. У деревенских такого и в заводе нет.
– Какой ты деревенский, это я вижу. Но это тоже твое личное дело, кого ты из себя тут корчишь. Помни одно: по лезвию бритвы ходишь.
– Спасибо за вашу доброту, Михаил Степанович, – низко поклонился Ваня-ключник, стукнувшись лбом о притолоку.
С этого дня он воодушевился окончательно и всем недоброжелателям, а также молоденьким девицам, которых приводил в гости в отсутствие хозяина, непременно сообщал, что находится под личным покровительством самого Губина и кто его обидит, тот два дня не проживет.