Агеев Михаил. Роман с кокаином

журналах, и, кажется, уже очень немного недостает, чтобы люди
эти стали национальной гордостью. Можно еще понять, если нация
гордится своими Бетховенами, Вольтерами, Толстыми (хотя и то,
при чем здесь нация), -- но чтобы нация гордилась тем, что
ляжки у Ивана Цыбулькина здоровее, чем у Ганса Мюллера, -- не
кажется ли вам, господа, что подобная гордость свидетельствует
не столько о силе и здоровье Цыбулькина, сколько о немощи и
болезни нации. Ведь если Иван Цыбулькин имеет успех, -- то
ясно, что каждый, кто этому Ивану с таким подозрительным
обожанием апплодирует, уже одними своими хлопками всенародно
заявляет свою восторженную готовность поменяться своей
жизненной ролью с тем, к кому относятся его апплодисменты, и
что чем больше таких апплодирующих людей, тем ближе ведет все
это к повороту в общественном мнении, и тем самым во всей
нации, которая выберет своим идеалом и захочет стать Иваном
Цыбулькиным, единственной и общепризнанной заслугой которого
будут его ужасно здоровые ляжки.

Бесчисленное множество раз шепчу я эти слова. И мне хочется
сдержать эту ночь, мне так хорошо и так ясно во мне, я так
неномерно влюблен в эту жизнь, мне хочется все замедлить, долго
откусывать обожание каждой секунды, но уж ничто не
останавливается, и вся эта ночь неудержимо и быстро уходит.

Сквозь щели портьер я вижу рассвет. Под глазами и в скулах
пустота и тяжесть. Все как-то грузно останавливается вокруг
меня и во мне. В носу все жадно раскрыто, тоскующе пусто до
самого горла, и дыхание больно царапает -- не то воздух слишком
жесток, не то внутренность носа стала слишком нежна. Я пытаюсь
отогнать эту все тяжче наваливающуюся на меня тоску, я пытаюсь
вернуть мои мысли, мои восторги и восторги бородатых
слушателей, но в памяти моей возникает вся эта ночь, и мне
делается так стыдно, так срамно, что впервые правдиво и
искренно я чувствую, что не хочу больше жить.

На столе, где разбросаны игральные карты, я начинаю искать
пакет с кокаином. Все карты лежат рубашками вверх. Осторожно я
раздвигаю их, опрокидываю одну, начинаю разбрасывать, наконец,
бессмысленно рвать, от отсутствия кокаина испытывая все больший
ужас от этой страшной тоски. Но кокаина, конечно, нет. Его
унесли Мик и Зандер. В комнате никого нет. Я не сажусь, я падаю
на диван. Пригнутый я страшно дышу, -- вдыхая, поднимаюсь,
выдыхая опадаю, словно этим вонзающимся столбом воздуха могу
остудить огонь отчаяния. И только хитрый бесенок в дальнем и
глубоком тайничке моего сознания, тот самый, который продолжает
светить и не тухнет даже при самом страшном урагане чувств --
только этот хитрый бесенок говорит мне о том, что надо
смириться, что не надо думать о кокаине, что думая о нем и в
особенности о возможности его наличия здесь в комнате, я еще
только больше раздразниваю, только еще ужаснее мучаю себя.

В страшной, в никогда еще небывалой тоске, я закрываю глаза.
И медленно и плавно комната начинает поворачиваться и падать
одним углом. Угол опускается глубже, проползает подо мной,
лезет подо мной, лезет позади меня вверх, появляется надо мной
и снова, но уже стремительно падает. Я раскрываю глаза, комната
вонзается на место, сохранив свое кружение в моей голове. Шея
не держит, голова моя обваливается на грудь, повертывает
комнату вверх ногами. -- Что они сделали, что они сделали со
мной, -- шепчу я и потом, бессмысленно помолчав, еще говорю: --
что ж, я пропал. Но уже хитрый бесенок, тот самый, который --
(если только к нему прислушаться) -- даже самые радостные
чувства отравляет сомнением, -- а самое ужасное отчаяние
облегчает надеждой, -- этот хитрый, ни во что не верящий
бесенок мне говорил: -- все твои слова это театр, все это
только театр; пропасть ты не пропал, а ежели тебе худо, так
одевайся и иди на воздух: здесь тебе сидеть нечего.

5

На улице было еще сумеречно. Небо, грязно малиновое, висело
низко. Меня обогнал трамвай, -- сквозь его заснеженные стекла
расплющенными апельсинами просвечивало горевшее в вагоне
электричество. Позади трамвая опавшая сетка бороздила и белой
струей снега била верх. Мне представилось, как в вагоне, звонко
потрескивающем от мороза, где кисло пахнет мокрым сукном, тесно
сидят и стоят люди и опыхивают друг друга густыми парами своего
утреннего, гнилью пахнущего дыхания. Впереди меня шел старик с
палкой. Он часто останавливался, подпирался палкой в живот и
подолгу и хрипло харкал. Глаза его, когда он останавливался и
кашлял, смотрели на снег так, словно видели там нечто ужасное.
И каждый раз, когда он выхаркивал зеленое, -- мое горло делало
глоток, и мне представлялось, что я глотаю то самое, что он
сплевывает. Никогда не думалось мне, что человек, что все люди
могли бы внушать такое непомерное отвращение, как я это
чувствовал в это утро.

На углу ветер трепыхал афишей на театральном столбе. Когда я
вошел в его полосу, то мимо гремевшего цепями грузовика --
через улицу перебежала девочка. На другой стороне тротуара мать
видимо закаменела в страхе, но когда ребенок невредимо добежал
до нее, то она больно схватила его за руку и тут же побила.
Сделав глаза щелками и рот четырехугольником -- ребенок ревел.
Все было ясно: мать скверно мстит своему ребенку за тот страх,
который она по его вине перечувствовала. Но если таково то
лучшее, чем хвастается человек, -- мать, то каковы же остальные
люди.

На улице посветлело и уже стало утро, когда я вошел к себе во
двор. На дорожке был свеже посыпан яркий желтый песочек, на
котором чьито новые калоши вдавили оспенные следы. Садик для
господ был запущен и грязен. От сброшенного туда со всего двора
снега он приподнялся над двором и в нем укоротились деревья. В
снегу этом беспорядочно лежали мокрые черные доски и только с
трудом можно было признать в них, затонувшие в сугробах,
сиденья скамеек.

Матвей чистил мелом дверную ручку, свободной рукой дергая
совершенно так же, как и той, что совершал работу, но когда я
приблизился, -- зазвонил телефон, и он сбежал в будку. Я
поднялся по лестнице и отпер дверь. Бросив фуражку на подставку
висячего зеркала, которое закачало обеденный стол с неубранным
с вечера самоваром, -- стараясь ступать тише, я прошел по
корридору и вошел к себе в комнату.

В первое мгновение меня удивило, что у окна еще горит лампа,
и я даже попытался припомнить -- когда же я ее забыл потушить.
Но уже из кресла, руками тяжко опираясь на ручки, мне навстречу
поднялась моя мать. Глядя мне пристально в глаза, она медленно
приближалась. Я посмотрел в ее глаза и сразу вокруг меня стало
ужасно тихо. В кухне, лопающимися струнами, капал водопровод.
-- Вор, -- едва шевельнув губами на желтом личике, сказала
мать. Она сказала это страшное слово отчетливым шепотом и даже
не зажмурилась, когда, -- подчиняясь какой-то внешней
необходимости действий, одновременно выполняя и ужасаясь ею, --
размахнулся и ударил ее по лицу. -- Мой сын вор, -- спокойно и
горестно, словно рассуждала сама с собой, прошептала мать, и
страшно тряся седой головой и помедлив точно ожидая, не ударю
ли я еще раз, медленно с жалко висящими плечами и руками, пошла
к двери.

Под каменным подоконником в трубах отопления что-то щелкало,
шипело, лилось. Оттуда шла душная теплота. На столе, не давая
света, в лампе желто тлела проволока. Нос мой запух, не
пропускал дыхания. А за окном соседний дом начал морщиться; его
труба оторвалась и мокро расползалась в металлических небесах.
Но я не старался сморгнуть заливавшие глаза слезы.

6

Через полчаса я подходил к дому, где жил Яг. У подъезда стоял
извозчик, нагруженный чемоданами. Рядом, одетый по дорожному,
суетился Яг со своей "испанкой". Завидя меня и путаясь в
огромной своей дохе, он подбежал мне навстречу и обнял меня. В
двух словах я рассказал, что дома у меня случилась
неприятность, что я, можно сказать, остался без крова, и Яг с
бодрой возбужденностью человека, торопящегося в отъезд, даже не
дав мне досказать до конца, и восклицая, что это прекрасно, и
даже, вот истинный Господь, очень даже кстати предложил мне
немедленно же поселиться в его комнате.

Крепко сжимая мою руку, он потащил меня в дом, на ходу
буркнул выносившей баул горничной, что все три месяца, которые
он пробудет в Казани, в его комнате буду жить я, -- все также
бегом протащил меня по лестнице и потом сквозь залу до своих
дверей, вставил ключ, с сердитым видом сунул мне в руку пачку
денег, повторяя при этом ни-ни-ни, и еще раз поспешно обняв
меня и извинившись, что боится опоздать на поезд, махнув рукой
убежал.

Оставшись один и отперев дверь, я со странным чувством вошел
в свое новое жилище. Все произошло слишком быстро и от
бессонной ночи меня гадко мутило. В комнате был беспорядок,
какая-то покинутость и тоска отъезда. На столе стояли грязные
тарелки, остатки ужина и куски хлеба. Я отломил кусочек, но
лишь только почувствовал его во рту, как тут же, не разжевав,
проглотил, ощутив небывалую пустоту и дергающую воздушность в
скулах. Впервые узнавая, что значит голод после кокаина, я стал
жадно есть, руками обрывая сальное мясо, -- обморочно дрожа
рукой и шеей, напихивая рот, проглатывая снова, набивал,
испытывая желание рычать и в то же время чувствуя нервный
хохоток над этим желанием. А когда съев и сразу сонно отяжелев,
хотя мог еще съесть много, доплелся до дивана и лег, то тотчас
в протянутых ногах что-то мягко, недвижно задергало. И
приснилось мне, как моя бедная старая мать, в рваной шубенке
шагает по городу и мутными и страшными глазами ищет меня.

* МЫСЛИ *

1

Выспавшись, я уже на следующее утро снова поехал к Хирге,
купил у него полтора грамма кокаина, и так это пошло дальше, --
изо дня в день. Но невольно, лишь только записал я сейчас все
эти слова, как тотчас, с чрезвычайной явственностью, мне
представилась презрительная улыбка на лице того, в чьи руки
попадут эти мои печальные записки.

В самом деле, я чувствую, что эти самые слова, или, вернее,
мои поступки, которые должны характеризовать силу кокаина, --
для каждого нормального человека, с гораздо большей
вероятностью, будут характеризовать только мою собственную
слабость, и, таким образом, уж непременно возбудят отчуждение;
обидное, презрительное отчуждение, возникающее даже в самом
чутком слушателе, лишь только он начинает сознавать, что то
самое стечение обстоятельств, которое погубило жизнь
рассказчика, ни в коей мере (случись с ним, со слушателем,
нечто подобное) не могло бы испортить или изменить его
собственную жизнь.

Все это я говорю, исходя из того, что точно такое же
презрительное отчуждение почувствовал бы я сам, не случись со
мной этой первой кокаинной пробы, и что только теперь, вступив
на дорогу моей гибели, я знаю, что подобное презрение возникло
бы во мне не столько вследствие возвеличения мною моей
личности, сколько по причине недооценки силы кокаина. Итак --
сила кокаина. Но в чем, в чем же выражается эта сила?

2

За долгие ночи и долгие дни под кокаином в ягиной комнате,
мне пришла мысль о том, что для человека важны не события в
окружающей его жизни, а лишь отражаемость этих событий в его
сознании. Пусть события изменились, но, поскольку их изменение
не отразилось в сознании, такая их перемена есть нуль, --
совершеннейшее ничто. Так, например, человек, отражая в себе
события своего обогащения, продолжает чувствовать себя богачем,
если он еще не знает, что банк, хранящий его капиталы, уже
лопнул. Так, человек, отражая в себе жизнь своего ребенка,
продолжает быть отцом, раз до него не дошла еще весть, что
ребенок задавлен и уже умер. Человек живет, таким образом, не
событиями внешнего мира, а лишь отражаемостью этих событий в
своем сознании.

Вся жизнь человека, вся его работа, его поступки, воля,
физическая и мозговая силы, все это напрягается и тратится без
счета и без меры только на то, чтобы свершить во внешнем мире
некое событие, но не ради этого события как такового, а
единственно для того, чтобы ощутить отражение этого события в
своем сознании. И если ко всему этому добавить еще, что в этих
стремлениях человек добивается свершения лишь таких событий,
которые, будучи отражены в его сознании, вызовут в нем ощущение
радости и счастья, -- то непосредственно обнажается весь
механизм, двигающий в жизни решительно каждым человеком,
совершенно независимо от того -- дурень и жесток, или хорош и
добр этот человек.

Иначе говоря, если один человек стремится свергнуть царское,
а другой революционное правительство, если один желает
обогащаться, а другой раздать свои богатства бедным, то все эти
противоречивые устремления свидетельствуют лишь о разнообразии
рода человеческой деятельности, который в лучшем случае (да и
то не всегда) мог бы служить в виде характеристики каждой
личности в отдельности, причина же человеческой деятельности,
как бы эта деятельность ни была разнообразна, всегда одинакова:
потребность свершения во внешнем мире таких событий, которые,
будучи отражены в сознании, вызовут ощущение счастья.

Так было и в моей маленькой жизни. Дорога ко внешнему событию
была намечена: я желал стать знаменитым адвокатом и богачем.
Казалось, мне бы оставалось только идти и идти по этой дороге,
тем более, что многое (как я себя в этом уговаривал) весьма
благоприятствовало мне. Но странно. Чем дольше я пробивался по
пути к заветной цели, тем чаще случалось так, что в темной
комнате я ложился на диван, и сразу воображал себя все тем, чем
желал стать, инстинктом лени и мечтательности познавая, что
осуществление всех этих внешних событий не стоит такого
громадного количества времени и труда, не стоит хотя-бы уже
потому, что ощущение счастья было бы тем сильнее, чем быстрее и
неожиданнее свершились бы вызывающие его события.

Но такова была уже сила привычки, что даже в мечтах о
счастье, я прежде всего думал не об ощущении счастья, а о таком
событии, которое (свершись оно), вызовет во мне это ощущение,
не будучи в силах отделить эти два элемента друг от друга. Даже
в мечтах я принужден был прежде всего вообразить себе
какое-нибудь замечательное событие в моей будущей жизни, и лишь
затем, картиной этого события, получал возможность радостно
будоражить в себе ощущение счастья.

Все дело заключалось в том, что до моего знакомства с
кокаином я ошибочно полагал, будто счастье -- это есть нечто
целое, между тем, как на самом-то деле всякое человеческое
счастье состоит из хитрейшего слияния двух элементов: 1)
физического ощущения счастья и 2) того внешнего события,
которое является психическим возбудителем этого ощущения.

И только тогда, когда я впервые испробовал кокаин, мне стало
ясно. Мне стало ясно, что то внешнее событие, о достижении
которого я мечтаю, ради свершения которого тружусь, трачу всю
мою жизнь, и, в конце концов, быть может, его не достигну, --
это событие необходимо мне лишь постольку, поскольку оно,
отражаясь в моем сознании, возбудит во мне ощущение счастья. И
если, как я в этом убедился, крохотная щепотка кокаина могуче и
в единый миг возбуждает в моем организме это ощущение счастья в
никогда неиспытанной раньше огромности, то тем самым совершенно
отпадает необходимость в каком бы то ни было событии, и
следовательно бессмысленными становятся труд, усилия и время,
которые, для осуществления этого события, нужно было бы
затратить.

Вот эта-то способность кокаина возбуждать физическое ощущения
счастья вне всякой психической зависимости от окружающих меня
внешних событий даже тогда, когда отражаемость этих событий в
моем сознании должна была бы вызывать тоску, отчаяние и горе,
-- вот это-то свойство кокаина и было той страшной
притягательной силой, бороться и противостоять которой я не
только не могу, но и не хотел.

Бороться и противостоять кокаину я мог бы только в одном
случае: если бы ощущение счастья возбуждалось бы во мне не
столько свершением внешнего события, сколько той работой, теми
усилиями, тем трудом, которые, для достижения этого события,
следовало затратить. Но этого в моей жизни не было.

3

Само собою разумеется, что все вышесказанное о кокаине нужно
понимать отнюдь не как мнение о нем вообще, а лишь как мнение
об этом яде такого человека, который только-только начал
нюхать. Такому человеку и в самом деле кажется, что основное
свойство кокаина -- это есть способность возбуждать ощущение
счастья; так непойманная мышь уверена, что основное свойство
мышеловки это тот кусок сала, который ей хочется съесть.

Самым ужасным и неизменно следующим после многочасового
действия кокаина явлением -- была та мучительная, неотвратимая
и страшная реакция (или, как медики ее называют, депрессия),
которая овладевала мною тотчас, лишь только кончался последний
порошок кокаина. Реакция эта продолжалась долго, на часах
длилась примерно в течение трех, иногда четырех часов, и
выражалась в такой мрачной и такой смертной тоске, что хоть
разум и знал, что через несколько часов все это пройдет и
выветрится, но чувство в это не верило.

Известно, что чем сильнее чувство, овладевающее человеком,
тем слабее способность самонаблюдения. Пока я находился под
действием кокаина, чувства, возбуждаемые им, были настолько
могущественны и сильны, что моя способность наблюдения за собой
ослабевала до степени, как это возможно наблюдать только у
некоторых душевнобольных. Таким образом чувства, владевшие
мною, пока я находился под кокаином, уже не сдерживались ничем
и полностью, вплоть до идеальной искренности, вылезали наружу,
проявляясь в моих жестах, и в моем лице, и в моих поступках.
Под кокаином до таких громадных размеров вырастало мое
чувствующее Я, что самонаблюдающее Я прекращало работу. Но лишь
только кончался кокаин, как возникал ужас. Ужас этот заключался
в том, что я начинал видеть себя, видеть таким, каков я был под
кокаином. И вот наступали страшные часы. Тяжело опадало тело, в
злобном отчаянии от невыразимой, неизвестно откуда взявшейся,
тоски ногти врезались в ладони, а память, как в тошноте,
возвращала обратно все, и я смотрел, не мог не смотреть на эти
видения зловещего срама.

Вспоминалось до мельчайших подробностей все. И мое замерзшее
состояние у двери этой тихой комнаты под кокаином в ночи, в
идиотической, но непобедимой тревоге, что вот-вот кто-то идет,
и войдет сюда, и увидит мои ужасные глаза. И, кажется, часами
длящееся подкрадывание мое к темному, с неопущенной шторой,
ночному окну, сквозь которое, лишь только я отвернусь, кто-то
страшно заглядывает, хоть я и знаю, что окно это во втором
этаже. И тушение лампы, которая своим чрезмерно ярким светом,
словно звучанием беспокоит, зовет сюда людей, и вот уже чудится
мне, что кто-то крадется по коридору к моей тоненькой, хрупкой
двери. И лежание на диване с напрягшейся шеей и неопускающейся
головой, словно от прикосновения ее с подушкой произойдет
грохот, который поднимет весь дом, между тем, как измученные,
ноющие в ожидании наткнуться на острое глаза пронзительно
смотрят в красную, в трясущуюся тьму. И чирканье во тьме
спички, которую иззябшая в ознобе и тугая рука так боязливо
трет о коробку, что та никак не зажигается, а когда наконец
протяжно шипя вспыхивает, то дико отпрыгивается тело, и спичка
выпадает на диван. И каждые десять минут потребность новой
понюшки, когда с лежащей где-то тут на диване, но неизведомой
во тьме бумажки похудевшие за ночь руки трясясь соскабливают
кокаин на тупую сторону стального пера, с которого, после того,
как это перо (приподнимаемое во тьме дрожащей рукой), уже
трясется у самой ноздри -- ничего не втягивается и в нос не
попадает, потому что перо от последнего раза намокло, кокаин
его облепил, затвердел, пустил кислую ржавчину. И потом рассвет
и все более отчетливая видимость предметов, нисколько не
распускающая мышц, а напротив, еще большая скованность движений
и всего тела, тоскующего по скрывавшей, точно одеялом
прикрывающей его тьме -- теперь, когда и лицо и глаза
подвергаются необходимости быть видимыми на этом белом свету. И
бесчисленные позывы мочи, когда становилось необходимым,
преодолевая пугливую скованность тела, тут же в комнате ходить
на горшок, от производимого будто на весь дом чудовищного шума
оскаливать сжимающиеся, замороженные зубы, в липком, в
непривычно остро пахнущем, в зловонном поту, как на ледяную
гору, дико трясясь от озноба, лезть в темноте на диван, подчас
на грохнувшей пружине испуганно застывая воткнутым коленом до
следующего позыва. А дальше утро, вылизывание ржавого пера,
сухой взлет свежей понюшки из нового порошка, легкое
головокружение и тошнота в наслаждении, и ужас от первого
чужого шума проснувшихся в доме людей. И, наконец, стук в
дверь, редкий, размеренный, настойчивый, -- и мой кашель,
сотрясающий влезшее в диван потное тело, необходимый, чтоб
выдернуть застрявший голос, и дальше мой трепещущий от счастья
(несмотря на ужас) голос сквозь зубы -- кто там, что нужно,
неумолимый, и вдруг, и вдруг мгновенное перемещение этого
стука, потому что за окном колют дрова.

Каждый раз, лишь только кончался кокаин, возникали эти
видения, эти картинные воспоминания о том, каким я был, как
выглядел и как себя странно вел, -- и вместе с этими
воспоминаниями все больше и больше росла уверенность, что очень
и очень скоро, если не завтра, то через месяц, если не через
месяц, так через год -- я кончу в сумасшедшем доме. С каждым
разом я все увеличивал дозу, нередко доводя ее уже до трех с
половиной грамм, тянувших действие наркоза в течение, примерно,
двадцати семи часов, но вся эта моя ненасытность с одной, и
желание отдалить ужасные часы реакции с другой стороны, делали
эти, возникавшие после кокаина, воспоминания все более и более
зловещими. Увеличение ли дозы, расшатанный ли ядом организм,
или и то, и другое вместе было тому причиной, -- но та внешняя
оболочка, которую выделяло наружу мое кокаинное счастье,
становилась все страшнее и страшнее. Какие-то странные мании
овладевали мною уже через час после того, как я начинал нюхать,
-- иногда это была мания поисков, когда кончался коробок со
спичками и я начинал искать их, отодвигая мебель, опоражнивая
ящики стола, при этом заведомо зная, что никаких спичек в
комнате нет, и все же с наслаждением продолжая поиски в течение
многих часов беспрерывно, -- иногда это была мания какой-то
мрачной боязни; ужас который усугублялся тем, что я сам не
знал, чего или кого я боюсь, и тогда долгими часами, в диком
страхе, сидел я на корточках у двери, внутренне раздираемый с
одной стороны невыносимой потребностью свежей понюшки кокаина,
который я оставил на диване, с другой -- страшной опасностью
хотя на короткое мгновение оставить без присмотра охраняемую
мною дверь. Иногда же, а за последнее время это стало случаться
часто, все эти мании овладевали мною сразу, -- тогда нервы
доходили до последней возможности напряжения, -- и вот однажды
(это случилось глубокой ночью, когда в доме спали, и когда я,
приложив ухо к щели, сторожил дверь), в корридоре вдруг что-то
гулко по ночному ухнуло, одновременно во мраке моей комнаты
возник протяжный вой, и только спустя мгновение я понял, что
вою-то это я сам, и что моя же рука зажимает мне рот.

4

Один страшный вопрос тяготил надо мной все это кокаинное
время. Вопрос этот был страшен, ибо ответить на него обозначал
или тупик, или выход на дорогу ужаснейшего из мировоззрений. И
мировоззрение это состояло в том, что оскорбляло то светлое,
нежное и чистое, искренне и в спокойном состоянии, не оскорблял
даже самый последний негодяй: человеческую душу.

Толчек к возникновению этого вопроса, как это часто бывает,
начинался с пустяков. Казалось бы и вправду, -- ну что в такой
вещи особенного. Что особенного в том факте, что за время, пока
действует кокаин -- человек испытывает высоко человечные,
благородные чувства (истеричную сердечность, ненормальную
доброту и проч.), а как только кончается воздействие кокаина,
так тотчас человеком овладевают чувства звериные, низменные
(озлобленность, ярость, жестокость). Казалось бы, ведь ничего
особенного в такой смене чувств нету, -- а между тем именно
эта-то смена чувств и наталкивала на роковой вопрос.

В самом деле, ведь то обстоятельство, что кокаин возбуждал во
мне лучшие, человечнейшие мои чувства -- это я мог истолковать
наркотическим воздействием на меня кокаина. Но зато как
объяснить другое. Как объяснить ту неотвратимость, с которой
(после кокаина) вылезали из меня низменнейшие, звериные
чувства. Как объяснить такое вылезание, постоянство, и
непременность которого невольно наталкивало на мысль, что мои
человечнейшие чувства словно ниточкой связаны с моими звериными
чувствами, и что предельное напряжение и, значит, затраченность
одних влечет и тянет за собою вылезание других, подобно
песочным часам, где опустошение одного шара -- предопределяет
наполнение другого.

И вот возникает вопрос: есть ли и знаменует ли собою такая
смена чувств -- лишь особое свойство кокаина, которое он моему
организму навязывает, -- или же такая реакция есть свойство
моего организма, которое под действием кокаина лишь более
наглядно проявляется.

Утвердительный ответ на первую часть вопроса -- обозначал