И только когда уже стоя в воротах, Зиночка, чтобы не
потерять, заботливо запрятала клочок бумажки, на котором я
записал будто бы свое имя и первый взбредший мне номер
телефона, -- только, когда попрощавшись и поблагодарив меня,
Зиночка стала от меня уходить, -- да, только тогда внутренний
голос, -- но не тот самоуверенный и нахальный, которым я в
своих воображениях, лежа на диване, мысленно обращался ко
внешнему миру, -- а спокойный и незлобивый, который беседовал и
обращался только ко мне самому, -- заговорил во мне. -- Эх, ты,
-- горько говорил этот голос, -- погубил девчонку. Вон смотри,
вон она идет, этот малыш. А помнишь, как она говорила -- ах, ты
моя любонька? И за что погубил? Что она тебе сделала? Эх ты!
Удивительная это вещь -- удаляющаяся спина несправедливо
обиженного и навсегда уходящего человека. Есть в ней какое-то
бессилие человеческое, какая-то жалкая слабость, которая просит
себя пожалеть, которая зовет: которая тянет за собою. Есть в
спине удаляющегося человека что-то такое, что напоминает о
несправедливостях и обидах, о которых нужно еще рассказать и
еще раз проститься, и сделать это нужно скорее, сейчас, потому
что уходит человек навсегда, и оставить по себе много боли,
которая долго еще будет мучить, и может быть в старости не
позволит ночами заснуть. Снова шел снег, но уже сухой и
холодный, ветер мотал фонарь, и на бульваре тени от деревьев
дружно виляли, как хвосты. Зиночка давно уже зашла за угол,
Зиночки давно уже не было видно, но все снова и снова
воображением я возвращал ее к себе, отпускал до угла, смотрел
на ее удаляющуюся спину, и опять, почему-то спиной, она
прилетала ко мне обратно. А когда, наконец, случайно промахнув
по карману, я звякнул в нем ее неиспользованными десятью
серебряными пятачками, и тут же вспомнил ее губки и голосок ее,
когда она сказала -- долго я их собирала, говорят, они к
счастью, -- то это было, как хлыст по моему подлому сердцу,
хлыст, который заставил меня бежать, бежать вслед за Зиночкой,
бежать по глубокому снегу в той расслабленной слезливости,
когда бежишь вослед двинувшемуся и последнему поезду, бежишь и
знаешь, что догнать его не сумеешь.
В эту ночь я еще долго бродил по бульварам, в эту ночь я дал
себе слово -- на всю жизнь, на всю жизнь сохранить Зиночкины
серебряные пятачки. Зиночку же я так больше никогда и не
встретил. Велика Москва и много в ней народу.
Водительскую головку нашего класса составляли Штейн, Егоров
и, как мне тогда хотело казаться, -- я сам.
Со Штейном я был дружен, с постоянным беспокойством чувствуя
при этом, что, как только я перестану напрягать в себе эту
дружбу к нему, так тотчас возненавижу его. Белобрысый,
безбровый, с уже намечавшейся плешью, -- Штейн был сыном
богатого еврея-меховщика и лучшим учеником в классе.
Преподаватели вызывали его весьма редко, с годами
удостоверившись, что знания его безукоризненны. Но когда
преподаватель, заглянув в журнал, говорил -- Шшштейн, -- весь
класс как-то по-особому затихал. Штейн, сорвавшись с парты с
таким шумом, словно его там кто держал, быстро выходил из ряда
парт и, чуть не опрокинувшись на тонких и длинных ножищах --
далеко от кафедры становился так косо к полу, что, если бы
провели прямую линию от его носков вверх, она вышла бы из
острия его узкого и худого плеча, у которого он молитвенно
складывал громадные свои белые руки. Стоя косо, всей тяжестью
своей на одной ноге, другой лишь носком ботинка (будто эта нога
была короче) прикасаясь к полу, -- бабьеподобный, неуклюже
изломанный, но никак не смешной, изображая голосом -- при
ответах -- рвущую его вперед, словно от избытка знаний,
торопливость, -- а при выслушивании задаваемых ему вопросов --
небрежную снисходительность, он, блистательно пробарабанив свой
ответ, в ожидании благосклонного "садитесь", всегда старался
смотреть мимо класса -- в окно, при этом словно что-то жуя или
шепча губами. Когда же, так же сорвавшись, по скользкому
паркету он быстро шел на место, то шумно садился и, ни на кого
не глядя, сейчас же начинал что-то писать или ковырять в парте
до тех пор, пока общее внимание не отвлекалось следующим
вызовом.
Когда в переменах рассказывалось что-либо смешное и когда
момент общего смеха заставал Штейна сидящим за партой, то,
откидывая голову назад, он закрывал глаза, морщил лицо,
изображая свое страдание от смеха, и при этом быстро-быстро
стучал ребром кулака о парту, стуком этим как бы стараясь
отвлечь от себя душивший его смех. Но смех только душил его:
губы были сжаты и не издавали ни звука. Потом, выждав когда
другие отсмеялись, он открывал глаза, вытирал их платком и
произносил -- уфф.
Его увлечениями, о которых он нам рассказывал, были балет и
"дом" Марьи Ивановны в Косом переулке. Его любимой поговоркой
было выражение: -- надо быть европейцем. Выражение это он
кстати и некстати употреблял постоянно. -- Надо быть
европейцем, -- говорил он, являясь и показывая на часах, что
пришел в точности за одну минуту до чтения молитвы. -- Надо
быть европейцем, -- говорил он, рассказав о том, что был
прошлым вечером в балете и сидел в литерной ложе. -- Надо быть
европейцем, -- добавлял он, намекая на то, что после балета
поехал к Марье Ивановне. Только позднее, когда Егоров стал
шибко допекать, Штейн поотвык от этого своего любимого
выражения.
Егоров был тоже богат. Он был сыном казанского
лесопромышленника, очень холеный, надушенный, с белым зубцом
пробора до самой шеи, со склеенными и блестящими, как
полированное дерево, желтыми волосами, которые, если
отклеивались, так уж целым пластом. Он был бы красив, если бы
не глаза, водянистые и круглые, стеклянные глаза птицы,
делавшиеся пугливо изумленными, лишь только лицо становилось
серьезным: За первые месяцы своего поступления в гимназию,
когда Егоров был как-то уж особенно народно простоват и даже
называл себя Егорушкой, он был кем-то сокращенно прозван Яг, и
прозвище это за ним осталось.
Яга привезли в Москву уже четырнадцатилетним парнем, и потому
он был определен в гимназию сразу в четвертый класс. Привел его
к нам классный надзиратель утром, еще до занятий, и сразу
предложил ему прочитать молитву, в то время как двадцать пять
пар насторожившихся глаз неотлучно смотрели, напряженно
выискивая в нем все то, над чем можно было бы посмеяться .
Обычно молитва читалась монотонной скороговоркой, отзываясь в
нас привычной необходимостью встать, полминуты стоять и,
грохнув партами, садиться. Яг же начал читать молитву отчетливо
и неестественно проникновенно, при этом крестился не так, как
все, смахивая с носа муху, а истово, закрывая глаза, при этом
клал театральные поклоны, и снова закидывая голову, мутными
глазами искал высоко подвешенную классную икону. И тотчас
раздались смешки, у всех явилось подозрение, что это шуточка,
-- и подозрение это перешло в уверенность, а разрозненные
смешки в хороший хохот, лишь только Яг, оборвав слова молитвы,
обвел всех нас цыплячьим своим, испуганно изумленным взглядом.
Классный же наставник разволновался весьма и кричал на Яга и на
нас всех, что если подобное случится еще и впредь, то он
доведет дело до совета. И только через неделю, когда уже все
знали, что Яг из очень религиозной, ранее старообрядческой,
семьи, -- то как-то раз, уже после занятий, этот же классный
наставник, уже старый человек, покраснев как юноша, внезапно
подошел к Ягу и, взяв его за руку и глядя в сторону, отрывисто
сказал: -- вы, Егоров, меня пожалуйста, простите. И, не сказав
больше ничего, резко вырвал свою руку и весь сгорбленный, уже
удаляясь по коридору, он делал руками такие движения, словно
схватывал что-то с потолка и резко швырял на пол. А Яг отошел к
окну и, стоя к нам спиной, долго сморкался.
Но это было только вначале. В старших классах Яг, по
выражению начальства, сильно испортился, и стал часто и много
пить. Приходя утром в класс, он нарочно делал круг, подходил к
парте, где сидел Штейн, и, грозно рыгнув, гнал все это, как
дорогой сигарный дым, к штейновскому носу. -- Надо быть
европейцем, -- пояснял он окружающим. Хотя Яг жил в Москве
совершенно один, снимал в особняке дорогие комнаты, получал из
дому видимо много денег и часто появлялся на лихачах с
женщинами, -- он все же учился ровно и очень хорошо, считался
одним из лучших учеников, и только немногим было известно, что
он, чуть ли не по всем предметам, пользуется репетиторской
подмогой.
Можно было бы сказать, что к нам троим -- Штейну, Ягу, и мне,
этой, как про нас говорили, классной головке, -- весь остальной
класс примыкал так, как к намагниченному бруску примыкает двумя
концами приставленное копыто. Одним своим концом копыто
примыкало к нам своим лучшим учеником и, удаляясь от нас по
копытному кругу, согласно понижающимся отметкам учеников, снова
возвращаясь, соприкасалось с нами другим своим концом, на
котором был худший ученик и бездельник. Мы же, головка, как бы
сопрягали в себе основные признаки и того и другого: имея
отметки лучшего, были у начальства на счету худшего.
Со стороны лучших учеников к нам примыкал Айзенберг. Со
стороны бездельников Такаджиев.
Айзенберг, или как его звали "тишайший" был скромный, очень
прилежный и очень застенчивый еврейский мальчик. У него была
странная привычка: прежде чем что-либо сказать или ответить на
вопрос, -- он проглатывал слюну, подталкивая ее наклоном
головы, и, проглотив, произносил -- мте. Все считали
необходимым издеваться над его половым воздержанием (хотя
истинность этого воздержания никем не могла быть проверена и
меньше всего утверждалась им самим), и часто во время перемены
обступившая его толпа, с требованием -- а ну, Айзенберг,
покажи-ка нам твою последнюю любовницу -- внимательно
рассматривала ладони его рук.
Когда Айзенберг говорил с кем-нибудь из нас, то непременно
как-то вниз и вбок наклонял голову, скашивал в сторону
крапивного цвета глаза и прикрывал рукою рот.
Такаджиев был самым старшим и самым рослым в классе. Этот
армянин пользовался всеобщей любовью за свое удивительное
умение переносить объект насмешки с себя самого всецело на ту
скверную отметку, которую он получал, при этом, в отличие от
других, никогда не злобствуя на преподавателя и сам веселясь
больше всех других. У него тоже, как и у Штейна, было свое
любимое выраженьице, которое возникло при следующих
обстоятельствах. Однажды, при раздаче проверенных тетрадей,
преподаватель словесности, добродушный умница Семенов, отдавая
тетрадь Такаджиеву и лукаво постреливая глазками, заявил ему,
что, несмотря на то, что сочинение написано прекрасно и что в
сочинении имеется лишь одна незначительная ошибка --
неправильно поставленная запятая, он, Семенов, принужден именно
за эту-то ничтожную ошибку поставить Такаджиеву кол. Причину же
столь несправедливой, на первый взгляд, отметки должно видеть в
том, что такаджиевское сочинение слово в слово совпадает с
сочинением Айзенберга, как равно совпадают в них -- и это
особенно таинственно -- неправильно поставленные запятые. И
добавив свое любимое -- видно сокола по полету, а молодца по
соплям -- Семенов отдал Такаджиеву тетрадь. Но Такаджиев,
получив тетрадь, продолжал стоять у кафедры. Он еще раз
переспросил Семенова -- возможно ли, так ли он его понял, и как
же это мыслимо, чтобы так-таки совершенно совпали эти
неправильно поставленные запятые. Получив тетрадь Айзенберга
для сличения, он долго листал, со все растущим в лице
изумлением что-то сверять и отыскивать, и, наконец, уже в
совершенном недоумении, глянув сперва на нас, приготовившихся
грохнуть хохотом, медленно-медленно поворотил изумленно
выпученные глаза прямо на Семенова. -- Таккая сафпадэние, --
трагически прошептал он, поднял плечи и опустил углы губ. Кол
был поставлен, цена была как бы заплачена, и Такаджиев, на
самом деле прекрасно владевший русским языком, просто
пользовался случаем, чтобы повеселить друзей, самого себя, да
кстати и словесника, который, несмотря на жесткую суровость
отметок, любил смеяться.
Таковы были точки нашего с концами примыкавшего к нам
классного копыта, в котором все остальные ученики казались тем
более отдаленными и потому бесцветными, чем ближе размещались
они к середине копыта, вследствие извечной борьбы между двойкой
и тройкой. Вот в этой-то далекой и чуждой нам среде находился
Василий Буркевиц, низкорослый, угреватый и вихрастый малый,
когда случилось с ним происшествие, весьма необычное в спокойно
и крепко налаженной жизни нашей старой гимназии.
Мы были в пятом классе и был урок немецкого языка, который
нам преподавал фонФолькман, совершенно лысый человек с красным
лицом и белыми мазеповскими со ржавчиной усами. Он сперва
спрашивал Буркевица с места (он его называл Буркевиц, ставя
ударение на "у"), но так как кто-то навязчиво и громко
суфлировал, то Фолькман рассердился, морковный цвет лица сразу
стал свекольным и, приказав Буркевицу отойти от парты и встать
у доски, буркнув -- Verdammte bummelei -- он уже любовно тянул
себя за тормоз своей злобы -- свой бело-рыжий ус. Встав у
доски, Буркевиц хотел было отвечать, как вдруг случилось с ним
нечто в высшей степени неприятное. Зачихнул, но чихнул так
несчастливо, что из носа его вылетели брызги и качаясь повисли
чуть ли не до пояса. Все захихикали.
-- Was ist denn wieder los -- спросил Фолькман и, обернувшись
и увидев, добавил: -- Na, ich danke.
Буркевиц, налитый кровью стыда и потом сразу бледнея до
зелени, трясущимися руками шарил по карманам. Но платка при нем
не оказалось. -- А ты, милой, оборвал бы там свои устрицы,
заметил Яг, -- Бог милостив, а нам нынче еще обедать надо. --
Такая сафпадэние, -- изумлялся Такаджиев. Весь класс уже ревел
от хохота, и Буркевиц, растерянный и ужасно жалкий, выбежал в
коридор. Фолькман же, карандашом стуча по столу, все кричал --
Rrruhe -- но в общем грохоте было слышно только рычание первой
буквы -- звук, изумительно иллюстрировавший выражение его глаз,
которые выпучились уже так, что страх мы испытывали не столько
за нас, сколько за самого Фолькмана.
На следующий день, однако, когда снова был урок немецкого
языка, Фолькман, на этот раз, будучи видимо хорошо настроен и
решив посмеяться, опять вызвал Буркевица. -- Barkewitz!
Ubersetzen Sie weiter -- приказал он, с притворным ужасом
добавив: aber selbstverstandlich nur im Falle, wenn Sie heut'n
Taschentuch besitzen.
У Фолькмана было замечательно то, что только по смыслу
предшествующих событий можно было догадаться -- кашляет ли он
или смеется. И, завидя теперь, как он, после сказанных им слов,
широко раскрыв рот, выпускал оттуда клокочущую, хрипящую и
булькающую струю, -- как ржавые кончики его усов
приподнимались, словно изо рта у него шел страшный ветер, и как
на его, ставшей малиновой, лысине вздулась, толщиною с
карандаш, лиловая жила, -- весь класс дико и надрывно
захохотал. Штейн же, откинув голову, со страдальчески закрытыми
глазами, шибко стучал ребром своего белого кулака о парту, и
лишь после того, как все успокоились, вытер глаза и сделал УФФ.
Только спустя несколько месяцев мы поняли, до чего жесток,
несправедлив и неуместен был этот хохот.
Дело в том, что, когда случилась эта неприятность с
Буркевицем, он в класс не вернулся, а на следующий день явился
с чужим, с деревянным лицом. С этого дня класс перестал для
него жить, он будто похоронил нас, и, вероятно, и мы бы спустя
короткое время о нем бы забыли, если бы уже через неделю-другую
и нами и преподавателями не было бы замечено нечто чрезвычайно
странное.
Странность же эта заключалась в том, что Буркевиц, троечник и
двоечник Буркевиц, начал вдруг неожиданно и крепко сдвигаться с
середины классного копыта, и, сперва очень медленно, а потом
все быстрее и быстрее, двигаться по этому копыту в сторону
Айзенберга и Штейна.
Сперва это продвижение шло очень медленно и туго. Излишне
говорить о том, что даже при системе отметок преподаватель
руководствуется обычно не столько тем знанием ученика, которое
тот обнаруживает в момент вызова, сколько той репутацией
знаний, которую ученик этот себе годами создал. Случалось, хотя
и очень редко, что единичные ответы Штейна или Айзенберга, были
настолько слабы, что, будь на их месте Такаджиев, он безусловно
получил бы тройку. Но так как это были Айзенберг и Штейн,
зарекомендованные годами пятерочники, то преподаватель, даже за
такие их ответы, хотя быть может и скрепя сердцем, ставил им
пять. Обвинять преподавателей за это в несправедливости -- было
бы столь же справедливо, как обвинять в несправедливости весь
мир. Ведь сплошь да рядом уже случалось, что зарекомендованные
знаменитости, эти пятерочники изящных искусств, получали у
своих критиков восторженные отзывы даже за такие слабые и
безалаберные вещи, что будь они созданы кем-нибудь другим,
безымянным, то разве что в лучшем случае он мог бы рассчитывать
на такаджиевскую тройку. Главной же трудностью Буркевица была
не его безымянность, а что гораздо хуже, годами установившаяся
репутация посредственного троечника, и вот эта-то репутация
посредственности особенно мешала ему двигаться и стояла перед
ним нерушимой стеной.
Но, конечно, все это было только первое время. Уж такова
вообще психология пятибалльной системы, что от тройки до
четверки -- это океан переплыть, а от четверки до пятерки --
рукой подать. Между тем Буркевиц все пер. Медленно и упорно, не
отступая ни на пядь, все вперед, двигался он по изгибу, все
ближе и ближе к Айзенбергу, все ближе и ближе к Штейну. К концу
учебного года (история с чихом приключилась в январе) он был
уже близ Айзенберга, хотя и не смог с ним сравниться за
недостатком времени. Но когда с последнего экзамена Буркевиц,
все с тем же деревянным лицом и ни с кем не прощаясь, прошел в
раздевальню, мы все же никак не предполагали, что станем
свидетелями трудной борьбы, борьбы за первенство, которая
завяжется с первых же дней будущего учебного года.
Борьба началась с первых же дней. С одной стороны Василий
Буркевиц, -- с другой Айзенберг и Штейн. На первый взгляд
борьба эта могла показаться бессмысленной: и Буркевиц, и
Айзенберг, и Штейн не имели, кроме пятерок, других отметок. И
все же шла борба, напряженная и жаркая, и причем борьба эта шла
за ту невидимую надбавку к пятерке, за то наивысшее
перерастание этой оценки, которое, хотя и нельзя было
изобразить в классном журнале, но которое остро чувствовалось и
классом и преподавателями, и которое поэтому служило тем
хвостом, длиной коего определялось первенство.
С особенной внимательностью относился к этому соревнованию
преподаватель истории, и случалось даже так, что в течение
одного урока он вызывал подряд всех троих: Айзенберга, Штейна и
Буркевица. Никогда не забыть мне этой электрической тишины в
классной комнате, этих влажных, жадных и горячих у всех глаз,
этого затаенного и потому тем более буйного волнения, и кажется
мне, что совершенно также переживали бы мы бой быков, когда бы
были лишены возможности криками высказывать наши чувства.
Сперва выходил Айзенберг. Этот маленький честный труженик
знал все. Он знал все, что нужно, он знал даже больше этого,
даже свыше того, что от него требовалось. Но в то же время, как
знания, которые от него требовались текущим уроком, выражались
хоть и в безукоризненном, хоть и в точном, хоть и в
безошибочном, -- но все же не более, как в сухом перечне
исторических событий, -- так равно и те знания, которые от него
вовсе не требовались, и коими он желал блеснуть, выражались
лишь в забегании вперед в хронологическую даль еще не
пройденных уроков.
Потом быстро, как всегда, выходил Штейн, скривив всю комнату
своей косой фигурой. Снова тот же вопрос, что и Айзенбергу, и
Штейн начинал мастерски барабанить. Это был уже не Айзенберг, с
его глотаниями слюны и корявыми "мте", которыми тот начинал
свои красные строки. В некотором смысле то, что давал Штейн,
было даже блестяще. Он трещал, как многосильный мотор, обильные
летели искры иностранных слов, не замедляя речи, как хорошо
подстроенные мосты, приносились латинские цитаты, и чеканный
его выговор доносил до наших ушей все, позволяя приятно
отдыхать, ничуть не заставляя вслушиваться или напрягаться, и в
то же время не давая выплеснуться в пустоту ни единой звуковой
капле. В довершение ко всему, уже заканчивая, Штейн в блестящем
резюмэ своего рассказа давал нам прозрачно понять, что он,
Штейн, человек нынешнего века, хоть и рассказывает все это,
однако, на самом деле только нисходит и относится свысока к
людям минувших эпох. Что он, к услугам которого имеются теперь
и автомобили, и аэропланы, и центральное отопление, и
международное общество спальных вагонов, считает себя в полном
праве смотреть свысока на людей времен лошадиной тяги, и что
если он и изучает этих людей, так разве уж для того, чтобы
лишний раз увериться в величии нашего изобретательского века.
И, наконец, Василий Буркевиц, и снова тот же вопрос, что и
первым двум. С первых слов Буркевиц разочаровывал. Уж как-то
очень сухо намечал он дорогу своего рассказа, и уши наши были
избалованы и ждали штейновского чеканного барабана. Но уже
после нескольких оборотов Буркевиц, как бы невзначай, упоминал
мелкую подробность быта той эпохи, о которой рассказывал,
словно вдруг замахнувшись швырял пышную розу на горбы
исторических могил. После первой бытовой черты следовали также
одиноко, как капля перед грозой, вторая, и потом третья, и
потом много, и, наконец, уже целым дождем, так что в развитии
событий он все медленнее и трудней продвигался вперед. И старые
могилы, словно разукрашенные легшими на них цветами, уже
казались совсем недавними, еще незабытыми, свежевырытыми,
вчерашними. Это было начало.
Но лишь только в силу этого начала приближались к нам,
подъезжали к нам вплотную и старые дома, и старые люди, и
деятельность старых эпох, как тотчас опровергалась штейновская
точка зрения, возвеличивавшая нынешнюю эпоху над миновавшей-де
потому, что для расстояния, одолеваемого нынче
люксус-экспрессом в двадцать часов, потребовалось бы в то
далекое время лошадиной тяги больше недели. Ловким, мало
напоминающим предумышленность оцеплением сегодняшнего и
тогдашнего быта, Буркевиц, не утверждая этого, все же заставлял
нас понять, что Штейн заблуждается. Что отличие между людьми,
жившими во времена лошадиной тяги и живущими теперь, в эпоху
технических усовершенствований, -- отличие, которое, как
полагает Штейн, дает ему, человеку нынешнего века, право
возвеличивать себя над людьми миновавших эпох, -- в
действительности вовсе не существует, -- что никакого отличия
между человеком нынешним и прошлой эпохи нет, что, напротив,
всякое различие между ними отсутствует, и что именно
отсутствием-то отличия и объясняется поразительное сходство
человеческих взаимоотношений и тогда, когда расстояние
одолевалось за неделю, и теперь, когда оно покрывается в
двадцать часов. Что как теперь очень богатые люди, одетые в
дорогие одежды, едут в международных спальных вагонах, -- так и
тогда, хотя и иначе, но тоже очень богато одетые люди ехали в
шелками обитых каретах и укутанные соболями; что как теперь
есть люди, если не очень богаты, то все же очень хорошо одетые,
едущие во втором классе, цель жизни которых -- это добыть
возможность поездок в спальном вагоне, так и тогда были люди,
ехавшие в менее дорогих экипажах и укутанные лисьими шкурками,
цель жизни которых состояла в том, чтобы приобрести еще более
дорогую карету, а лисы сменить соболями; что как теперь есть
люди, едущие в третьем классе, не имеющие чем заплатить доплату
за скорость, и обреченные страдать от жестких досок почтового,
так и тогда были люди, не имеющие ни денег, ни чина, потому тем
дольше кусаемые клопами смотрительского дивана; что, наконец,
как теперь есть люди, голодные, жалкие, и в лохмотьях, шагающие
по шпалам, так и тогда были люди такие же голодные, такие же
жалкие, в таких же лохмотьях бредущие по почтовому тракту.
Давно уже сгнили шелка, развалились, рассохлись кареты, и
сожрала моль соболя, а люди словно остались все те же, словно и
не умирали, и все так же мелко гордясь, завистничая и враждуя,
взошли в сегодняшний день. И не было уже штейновского
игрушечного прошлого, умаленного нынешним паровозом и
электричеством, потому что придвигаемое к нам буркевицевской
силой это прошлое принимало явственные очертания нашего
сегодняшнего дня. Но снова переходя к событиям, снова вводя в
них бытовые черты, сличая их с характерами и действиями
отдельных лиц, Буркевиц упорно и уверенно гнул в нужную ему
сторону. Эта кривая его рассказа, после многих и режущих
сопоставлений, нисколько не вступая в утверждение и потому
приобретая еще большую убедительность, сводилась к тому выводу,
которого сам он не делал, предоставляя его сделать нам, и
который заключался в том-де, что в прошлом, в этом далеком
прошлом -- нельзя не заметить, нельзя не увидеть возмутительную
и кощунственную несправедливость: несоответствие между
достоинствами и недостатками людей, и облегающими их, одних
соболями, других лохмотьями. Это в прошлом. На настоящее он уже
и не намекал, словно крепко зная, как хорошо, как досконально
потерять, заботливо запрятала клочок бумажки, на котором я
записал будто бы свое имя и первый взбредший мне номер
телефона, -- только, когда попрощавшись и поблагодарив меня,
Зиночка стала от меня уходить, -- да, только тогда внутренний
голос, -- но не тот самоуверенный и нахальный, которым я в
своих воображениях, лежа на диване, мысленно обращался ко
внешнему миру, -- а спокойный и незлобивый, который беседовал и
обращался только ко мне самому, -- заговорил во мне. -- Эх, ты,
-- горько говорил этот голос, -- погубил девчонку. Вон смотри,
вон она идет, этот малыш. А помнишь, как она говорила -- ах, ты
моя любонька? И за что погубил? Что она тебе сделала? Эх ты!
Удивительная это вещь -- удаляющаяся спина несправедливо
обиженного и навсегда уходящего человека. Есть в ней какое-то
бессилие человеческое, какая-то жалкая слабость, которая просит
себя пожалеть, которая зовет: которая тянет за собою. Есть в
спине удаляющегося человека что-то такое, что напоминает о
несправедливостях и обидах, о которых нужно еще рассказать и
еще раз проститься, и сделать это нужно скорее, сейчас, потому
что уходит человек навсегда, и оставить по себе много боли,
которая долго еще будет мучить, и может быть в старости не
позволит ночами заснуть. Снова шел снег, но уже сухой и
холодный, ветер мотал фонарь, и на бульваре тени от деревьев
дружно виляли, как хвосты. Зиночка давно уже зашла за угол,
Зиночки давно уже не было видно, но все снова и снова
воображением я возвращал ее к себе, отпускал до угла, смотрел
на ее удаляющуюся спину, и опять, почему-то спиной, она
прилетала ко мне обратно. А когда, наконец, случайно промахнув
по карману, я звякнул в нем ее неиспользованными десятью
серебряными пятачками, и тут же вспомнил ее губки и голосок ее,
когда она сказала -- долго я их собирала, говорят, они к
счастью, -- то это было, как хлыст по моему подлому сердцу,
хлыст, который заставил меня бежать, бежать вслед за Зиночкой,
бежать по глубокому снегу в той расслабленной слезливости,
когда бежишь вослед двинувшемуся и последнему поезду, бежишь и
знаешь, что догнать его не сумеешь.
В эту ночь я еще долго бродил по бульварам, в эту ночь я дал
себе слово -- на всю жизнь, на всю жизнь сохранить Зиночкины
серебряные пятачки. Зиночку же я так больше никогда и не
встретил. Велика Москва и много в ней народу.
Водительскую головку нашего класса составляли Штейн, Егоров
и, как мне тогда хотело казаться, -- я сам.
Со Штейном я был дружен, с постоянным беспокойством чувствуя
при этом, что, как только я перестану напрягать в себе эту
дружбу к нему, так тотчас возненавижу его. Белобрысый,
безбровый, с уже намечавшейся плешью, -- Штейн был сыном
богатого еврея-меховщика и лучшим учеником в классе.
Преподаватели вызывали его весьма редко, с годами
удостоверившись, что знания его безукоризненны. Но когда
преподаватель, заглянув в журнал, говорил -- Шшштейн, -- весь
класс как-то по-особому затихал. Штейн, сорвавшись с парты с
таким шумом, словно его там кто держал, быстро выходил из ряда
парт и, чуть не опрокинувшись на тонких и длинных ножищах --
далеко от кафедры становился так косо к полу, что, если бы
провели прямую линию от его носков вверх, она вышла бы из
острия его узкого и худого плеча, у которого он молитвенно
складывал громадные свои белые руки. Стоя косо, всей тяжестью
своей на одной ноге, другой лишь носком ботинка (будто эта нога
была короче) прикасаясь к полу, -- бабьеподобный, неуклюже
изломанный, но никак не смешной, изображая голосом -- при
ответах -- рвущую его вперед, словно от избытка знаний,
торопливость, -- а при выслушивании задаваемых ему вопросов --
небрежную снисходительность, он, блистательно пробарабанив свой
ответ, в ожидании благосклонного "садитесь", всегда старался
смотреть мимо класса -- в окно, при этом словно что-то жуя или
шепча губами. Когда же, так же сорвавшись, по скользкому
паркету он быстро шел на место, то шумно садился и, ни на кого
не глядя, сейчас же начинал что-то писать или ковырять в парте
до тех пор, пока общее внимание не отвлекалось следующим
вызовом.
Когда в переменах рассказывалось что-либо смешное и когда
момент общего смеха заставал Штейна сидящим за партой, то,
откидывая голову назад, он закрывал глаза, морщил лицо,
изображая свое страдание от смеха, и при этом быстро-быстро
стучал ребром кулака о парту, стуком этим как бы стараясь
отвлечь от себя душивший его смех. Но смех только душил его:
губы были сжаты и не издавали ни звука. Потом, выждав когда
другие отсмеялись, он открывал глаза, вытирал их платком и
произносил -- уфф.
Его увлечениями, о которых он нам рассказывал, были балет и
"дом" Марьи Ивановны в Косом переулке. Его любимой поговоркой
было выражение: -- надо быть европейцем. Выражение это он
кстати и некстати употреблял постоянно. -- Надо быть
европейцем, -- говорил он, являясь и показывая на часах, что
пришел в точности за одну минуту до чтения молитвы. -- Надо
быть европейцем, -- говорил он, рассказав о том, что был
прошлым вечером в балете и сидел в литерной ложе. -- Надо быть
европейцем, -- добавлял он, намекая на то, что после балета
поехал к Марье Ивановне. Только позднее, когда Егоров стал
шибко допекать, Штейн поотвык от этого своего любимого
выражения.
Егоров был тоже богат. Он был сыном казанского
лесопромышленника, очень холеный, надушенный, с белым зубцом
пробора до самой шеи, со склеенными и блестящими, как
полированное дерево, желтыми волосами, которые, если
отклеивались, так уж целым пластом. Он был бы красив, если бы
не глаза, водянистые и круглые, стеклянные глаза птицы,
делавшиеся пугливо изумленными, лишь только лицо становилось
серьезным: За первые месяцы своего поступления в гимназию,
когда Егоров был как-то уж особенно народно простоват и даже
называл себя Егорушкой, он был кем-то сокращенно прозван Яг, и
прозвище это за ним осталось.
Яга привезли в Москву уже четырнадцатилетним парнем, и потому
он был определен в гимназию сразу в четвертый класс. Привел его
к нам классный надзиратель утром, еще до занятий, и сразу
предложил ему прочитать молитву, в то время как двадцать пять
пар насторожившихся глаз неотлучно смотрели, напряженно
выискивая в нем все то, над чем можно было бы посмеяться .
Обычно молитва читалась монотонной скороговоркой, отзываясь в
нас привычной необходимостью встать, полминуты стоять и,
грохнув партами, садиться. Яг же начал читать молитву отчетливо
и неестественно проникновенно, при этом крестился не так, как
все, смахивая с носа муху, а истово, закрывая глаза, при этом
клал театральные поклоны, и снова закидывая голову, мутными
глазами искал высоко подвешенную классную икону. И тотчас
раздались смешки, у всех явилось подозрение, что это шуточка,
-- и подозрение это перешло в уверенность, а разрозненные
смешки в хороший хохот, лишь только Яг, оборвав слова молитвы,
обвел всех нас цыплячьим своим, испуганно изумленным взглядом.
Классный же наставник разволновался весьма и кричал на Яга и на
нас всех, что если подобное случится еще и впредь, то он
доведет дело до совета. И только через неделю, когда уже все
знали, что Яг из очень религиозной, ранее старообрядческой,
семьи, -- то как-то раз, уже после занятий, этот же классный
наставник, уже старый человек, покраснев как юноша, внезапно
подошел к Ягу и, взяв его за руку и глядя в сторону, отрывисто
сказал: -- вы, Егоров, меня пожалуйста, простите. И, не сказав
больше ничего, резко вырвал свою руку и весь сгорбленный, уже
удаляясь по коридору, он делал руками такие движения, словно
схватывал что-то с потолка и резко швырял на пол. А Яг отошел к
окну и, стоя к нам спиной, долго сморкался.
Но это было только вначале. В старших классах Яг, по
выражению начальства, сильно испортился, и стал часто и много
пить. Приходя утром в класс, он нарочно делал круг, подходил к
парте, где сидел Штейн, и, грозно рыгнув, гнал все это, как
дорогой сигарный дым, к штейновскому носу. -- Надо быть
европейцем, -- пояснял он окружающим. Хотя Яг жил в Москве
совершенно один, снимал в особняке дорогие комнаты, получал из
дому видимо много денег и часто появлялся на лихачах с
женщинами, -- он все же учился ровно и очень хорошо, считался
одним из лучших учеников, и только немногим было известно, что
он, чуть ли не по всем предметам, пользуется репетиторской
подмогой.
Можно было бы сказать, что к нам троим -- Штейну, Ягу, и мне,
этой, как про нас говорили, классной головке, -- весь остальной
класс примыкал так, как к намагниченному бруску примыкает двумя
концами приставленное копыто. Одним своим концом копыто
примыкало к нам своим лучшим учеником и, удаляясь от нас по
копытному кругу, согласно понижающимся отметкам учеников, снова
возвращаясь, соприкасалось с нами другим своим концом, на
котором был худший ученик и бездельник. Мы же, головка, как бы
сопрягали в себе основные признаки и того и другого: имея
отметки лучшего, были у начальства на счету худшего.
Со стороны лучших учеников к нам примыкал Айзенберг. Со
стороны бездельников Такаджиев.
Айзенберг, или как его звали "тишайший" был скромный, очень
прилежный и очень застенчивый еврейский мальчик. У него была
странная привычка: прежде чем что-либо сказать или ответить на
вопрос, -- он проглатывал слюну, подталкивая ее наклоном
головы, и, проглотив, произносил -- мте. Все считали
необходимым издеваться над его половым воздержанием (хотя
истинность этого воздержания никем не могла быть проверена и
меньше всего утверждалась им самим), и часто во время перемены
обступившая его толпа, с требованием -- а ну, Айзенберг,
покажи-ка нам твою последнюю любовницу -- внимательно
рассматривала ладони его рук.
Когда Айзенберг говорил с кем-нибудь из нас, то непременно
как-то вниз и вбок наклонял голову, скашивал в сторону
крапивного цвета глаза и прикрывал рукою рот.
Такаджиев был самым старшим и самым рослым в классе. Этот
армянин пользовался всеобщей любовью за свое удивительное
умение переносить объект насмешки с себя самого всецело на ту
скверную отметку, которую он получал, при этом, в отличие от
других, никогда не злобствуя на преподавателя и сам веселясь
больше всех других. У него тоже, как и у Штейна, было свое
любимое выраженьице, которое возникло при следующих
обстоятельствах. Однажды, при раздаче проверенных тетрадей,
преподаватель словесности, добродушный умница Семенов, отдавая
тетрадь Такаджиеву и лукаво постреливая глазками, заявил ему,
что, несмотря на то, что сочинение написано прекрасно и что в
сочинении имеется лишь одна незначительная ошибка --
неправильно поставленная запятая, он, Семенов, принужден именно
за эту-то ничтожную ошибку поставить Такаджиеву кол. Причину же
столь несправедливой, на первый взгляд, отметки должно видеть в
том, что такаджиевское сочинение слово в слово совпадает с
сочинением Айзенберга, как равно совпадают в них -- и это
особенно таинственно -- неправильно поставленные запятые. И
добавив свое любимое -- видно сокола по полету, а молодца по
соплям -- Семенов отдал Такаджиеву тетрадь. Но Такаджиев,
получив тетрадь, продолжал стоять у кафедры. Он еще раз
переспросил Семенова -- возможно ли, так ли он его понял, и как
же это мыслимо, чтобы так-таки совершенно совпали эти
неправильно поставленные запятые. Получив тетрадь Айзенберга
для сличения, он долго листал, со все растущим в лице
изумлением что-то сверять и отыскивать, и, наконец, уже в
совершенном недоумении, глянув сперва на нас, приготовившихся
грохнуть хохотом, медленно-медленно поворотил изумленно
выпученные глаза прямо на Семенова. -- Таккая сафпадэние, --
трагически прошептал он, поднял плечи и опустил углы губ. Кол
был поставлен, цена была как бы заплачена, и Такаджиев, на
самом деле прекрасно владевший русским языком, просто
пользовался случаем, чтобы повеселить друзей, самого себя, да
кстати и словесника, который, несмотря на жесткую суровость
отметок, любил смеяться.
Таковы были точки нашего с концами примыкавшего к нам
классного копыта, в котором все остальные ученики казались тем
более отдаленными и потому бесцветными, чем ближе размещались
они к середине копыта, вследствие извечной борьбы между двойкой
и тройкой. Вот в этой-то далекой и чуждой нам среде находился
Василий Буркевиц, низкорослый, угреватый и вихрастый малый,
когда случилось с ним происшествие, весьма необычное в спокойно
и крепко налаженной жизни нашей старой гимназии.
Мы были в пятом классе и был урок немецкого языка, который
нам преподавал фонФолькман, совершенно лысый человек с красным
лицом и белыми мазеповскими со ржавчиной усами. Он сперва
спрашивал Буркевица с места (он его называл Буркевиц, ставя
ударение на "у"), но так как кто-то навязчиво и громко
суфлировал, то Фолькман рассердился, морковный цвет лица сразу
стал свекольным и, приказав Буркевицу отойти от парты и встать
у доски, буркнув -- Verdammte bummelei -- он уже любовно тянул
себя за тормоз своей злобы -- свой бело-рыжий ус. Встав у
доски, Буркевиц хотел было отвечать, как вдруг случилось с ним
нечто в высшей степени неприятное. Зачихнул, но чихнул так
несчастливо, что из носа его вылетели брызги и качаясь повисли
чуть ли не до пояса. Все захихикали.
-- Was ist denn wieder los -- спросил Фолькман и, обернувшись
и увидев, добавил: -- Na, ich danke.
Буркевиц, налитый кровью стыда и потом сразу бледнея до
зелени, трясущимися руками шарил по карманам. Но платка при нем
не оказалось. -- А ты, милой, оборвал бы там свои устрицы,
заметил Яг, -- Бог милостив, а нам нынче еще обедать надо. --
Такая сафпадэние, -- изумлялся Такаджиев. Весь класс уже ревел
от хохота, и Буркевиц, растерянный и ужасно жалкий, выбежал в
коридор. Фолькман же, карандашом стуча по столу, все кричал --
Rrruhe -- но в общем грохоте было слышно только рычание первой
буквы -- звук, изумительно иллюстрировавший выражение его глаз,
которые выпучились уже так, что страх мы испытывали не столько
за нас, сколько за самого Фолькмана.
На следующий день, однако, когда снова был урок немецкого
языка, Фолькман, на этот раз, будучи видимо хорошо настроен и
решив посмеяться, опять вызвал Буркевица. -- Barkewitz!
Ubersetzen Sie weiter -- приказал он, с притворным ужасом
добавив: aber selbstverstandlich nur im Falle, wenn Sie heut'n
Taschentuch besitzen.
У Фолькмана было замечательно то, что только по смыслу
предшествующих событий можно было догадаться -- кашляет ли он
или смеется. И, завидя теперь, как он, после сказанных им слов,
широко раскрыв рот, выпускал оттуда клокочущую, хрипящую и
булькающую струю, -- как ржавые кончики его усов
приподнимались, словно изо рта у него шел страшный ветер, и как
на его, ставшей малиновой, лысине вздулась, толщиною с
карандаш, лиловая жила, -- весь класс дико и надрывно
захохотал. Штейн же, откинув голову, со страдальчески закрытыми
глазами, шибко стучал ребром своего белого кулака о парту, и
лишь после того, как все успокоились, вытер глаза и сделал УФФ.
Только спустя несколько месяцев мы поняли, до чего жесток,
несправедлив и неуместен был этот хохот.
Дело в том, что, когда случилась эта неприятность с
Буркевицем, он в класс не вернулся, а на следующий день явился
с чужим, с деревянным лицом. С этого дня класс перестал для
него жить, он будто похоронил нас, и, вероятно, и мы бы спустя
короткое время о нем бы забыли, если бы уже через неделю-другую
и нами и преподавателями не было бы замечено нечто чрезвычайно
странное.
Странность же эта заключалась в том, что Буркевиц, троечник и
двоечник Буркевиц, начал вдруг неожиданно и крепко сдвигаться с
середины классного копыта, и, сперва очень медленно, а потом
все быстрее и быстрее, двигаться по этому копыту в сторону
Айзенберга и Штейна.
Сперва это продвижение шло очень медленно и туго. Излишне
говорить о том, что даже при системе отметок преподаватель
руководствуется обычно не столько тем знанием ученика, которое
тот обнаруживает в момент вызова, сколько той репутацией
знаний, которую ученик этот себе годами создал. Случалось, хотя
и очень редко, что единичные ответы Штейна или Айзенберга, были
настолько слабы, что, будь на их месте Такаджиев, он безусловно
получил бы тройку. Но так как это были Айзенберг и Штейн,
зарекомендованные годами пятерочники, то преподаватель, даже за
такие их ответы, хотя быть может и скрепя сердцем, ставил им
пять. Обвинять преподавателей за это в несправедливости -- было
бы столь же справедливо, как обвинять в несправедливости весь
мир. Ведь сплошь да рядом уже случалось, что зарекомендованные
знаменитости, эти пятерочники изящных искусств, получали у
своих критиков восторженные отзывы даже за такие слабые и
безалаберные вещи, что будь они созданы кем-нибудь другим,
безымянным, то разве что в лучшем случае он мог бы рассчитывать
на такаджиевскую тройку. Главной же трудностью Буркевица была
не его безымянность, а что гораздо хуже, годами установившаяся
репутация посредственного троечника, и вот эта-то репутация
посредственности особенно мешала ему двигаться и стояла перед
ним нерушимой стеной.
Но, конечно, все это было только первое время. Уж такова
вообще психология пятибалльной системы, что от тройки до
четверки -- это океан переплыть, а от четверки до пятерки --
рукой подать. Между тем Буркевиц все пер. Медленно и упорно, не
отступая ни на пядь, все вперед, двигался он по изгибу, все
ближе и ближе к Айзенбергу, все ближе и ближе к Штейну. К концу
учебного года (история с чихом приключилась в январе) он был
уже близ Айзенберга, хотя и не смог с ним сравниться за
недостатком времени. Но когда с последнего экзамена Буркевиц,
все с тем же деревянным лицом и ни с кем не прощаясь, прошел в
раздевальню, мы все же никак не предполагали, что станем
свидетелями трудной борьбы, борьбы за первенство, которая
завяжется с первых же дней будущего учебного года.
Борьба началась с первых же дней. С одной стороны Василий
Буркевиц, -- с другой Айзенберг и Штейн. На первый взгляд
борьба эта могла показаться бессмысленной: и Буркевиц, и
Айзенберг, и Штейн не имели, кроме пятерок, других отметок. И
все же шла борба, напряженная и жаркая, и причем борьба эта шла
за ту невидимую надбавку к пятерке, за то наивысшее
перерастание этой оценки, которое, хотя и нельзя было
изобразить в классном журнале, но которое остро чувствовалось и
классом и преподавателями, и которое поэтому служило тем
хвостом, длиной коего определялось первенство.
С особенной внимательностью относился к этому соревнованию
преподаватель истории, и случалось даже так, что в течение
одного урока он вызывал подряд всех троих: Айзенберга, Штейна и
Буркевица. Никогда не забыть мне этой электрической тишины в
классной комнате, этих влажных, жадных и горячих у всех глаз,
этого затаенного и потому тем более буйного волнения, и кажется
мне, что совершенно также переживали бы мы бой быков, когда бы
были лишены возможности криками высказывать наши чувства.
Сперва выходил Айзенберг. Этот маленький честный труженик
знал все. Он знал все, что нужно, он знал даже больше этого,
даже свыше того, что от него требовалось. Но в то же время, как
знания, которые от него требовались текущим уроком, выражались
хоть и в безукоризненном, хоть и в точном, хоть и в
безошибочном, -- но все же не более, как в сухом перечне
исторических событий, -- так равно и те знания, которые от него
вовсе не требовались, и коими он желал блеснуть, выражались
лишь в забегании вперед в хронологическую даль еще не
пройденных уроков.
Потом быстро, как всегда, выходил Штейн, скривив всю комнату
своей косой фигурой. Снова тот же вопрос, что и Айзенбергу, и
Штейн начинал мастерски барабанить. Это был уже не Айзенберг, с
его глотаниями слюны и корявыми "мте", которыми тот начинал
свои красные строки. В некотором смысле то, что давал Штейн,
было даже блестяще. Он трещал, как многосильный мотор, обильные
летели искры иностранных слов, не замедляя речи, как хорошо
подстроенные мосты, приносились латинские цитаты, и чеканный
его выговор доносил до наших ушей все, позволяя приятно
отдыхать, ничуть не заставляя вслушиваться или напрягаться, и в
то же время не давая выплеснуться в пустоту ни единой звуковой
капле. В довершение ко всему, уже заканчивая, Штейн в блестящем
резюмэ своего рассказа давал нам прозрачно понять, что он,
Штейн, человек нынешнего века, хоть и рассказывает все это,
однако, на самом деле только нисходит и относится свысока к
людям минувших эпох. Что он, к услугам которого имеются теперь
и автомобили, и аэропланы, и центральное отопление, и
международное общество спальных вагонов, считает себя в полном
праве смотреть свысока на людей времен лошадиной тяги, и что
если он и изучает этих людей, так разве уж для того, чтобы
лишний раз увериться в величии нашего изобретательского века.
И, наконец, Василий Буркевиц, и снова тот же вопрос, что и
первым двум. С первых слов Буркевиц разочаровывал. Уж как-то
очень сухо намечал он дорогу своего рассказа, и уши наши были
избалованы и ждали штейновского чеканного барабана. Но уже
после нескольких оборотов Буркевиц, как бы невзначай, упоминал
мелкую подробность быта той эпохи, о которой рассказывал,
словно вдруг замахнувшись швырял пышную розу на горбы
исторических могил. После первой бытовой черты следовали также
одиноко, как капля перед грозой, вторая, и потом третья, и
потом много, и, наконец, уже целым дождем, так что в развитии
событий он все медленнее и трудней продвигался вперед. И старые
могилы, словно разукрашенные легшими на них цветами, уже
казались совсем недавними, еще незабытыми, свежевырытыми,
вчерашними. Это было начало.
Но лишь только в силу этого начала приближались к нам,
подъезжали к нам вплотную и старые дома, и старые люди, и
деятельность старых эпох, как тотчас опровергалась штейновская
точка зрения, возвеличивавшая нынешнюю эпоху над миновавшей-де
потому, что для расстояния, одолеваемого нынче
люксус-экспрессом в двадцать часов, потребовалось бы в то
далекое время лошадиной тяги больше недели. Ловким, мало
напоминающим предумышленность оцеплением сегодняшнего и
тогдашнего быта, Буркевиц, не утверждая этого, все же заставлял
нас понять, что Штейн заблуждается. Что отличие между людьми,
жившими во времена лошадиной тяги и живущими теперь, в эпоху
технических усовершенствований, -- отличие, которое, как
полагает Штейн, дает ему, человеку нынешнего века, право
возвеличивать себя над людьми миновавших эпох, -- в
действительности вовсе не существует, -- что никакого отличия
между человеком нынешним и прошлой эпохи нет, что, напротив,
всякое различие между ними отсутствует, и что именно
отсутствием-то отличия и объясняется поразительное сходство
человеческих взаимоотношений и тогда, когда расстояние
одолевалось за неделю, и теперь, когда оно покрывается в
двадцать часов. Что как теперь очень богатые люди, одетые в
дорогие одежды, едут в международных спальных вагонах, -- так и
тогда, хотя и иначе, но тоже очень богато одетые люди ехали в
шелками обитых каретах и укутанные соболями; что как теперь
есть люди, если не очень богаты, то все же очень хорошо одетые,
едущие во втором классе, цель жизни которых -- это добыть
возможность поездок в спальном вагоне, так и тогда были люди,
ехавшие в менее дорогих экипажах и укутанные лисьими шкурками,
цель жизни которых состояла в том, чтобы приобрести еще более
дорогую карету, а лисы сменить соболями; что как теперь есть
люди, едущие в третьем классе, не имеющие чем заплатить доплату
за скорость, и обреченные страдать от жестких досок почтового,
так и тогда были люди, не имеющие ни денег, ни чина, потому тем
дольше кусаемые клопами смотрительского дивана; что, наконец,
как теперь есть люди, голодные, жалкие, и в лохмотьях, шагающие
по шпалам, так и тогда были люди такие же голодные, такие же
жалкие, в таких же лохмотьях бредущие по почтовому тракту.
Давно уже сгнили шелка, развалились, рассохлись кареты, и
сожрала моль соболя, а люди словно остались все те же, словно и
не умирали, и все так же мелко гордясь, завистничая и враждуя,
взошли в сегодняшний день. И не было уже штейновского
игрушечного прошлого, умаленного нынешним паровозом и
электричеством, потому что придвигаемое к нам буркевицевской
силой это прошлое принимало явственные очертания нашего
сегодняшнего дня. Но снова переходя к событиям, снова вводя в
них бытовые черты, сличая их с характерами и действиями
отдельных лиц, Буркевиц упорно и уверенно гнул в нужную ему
сторону. Эта кривая его рассказа, после многих и режущих
сопоставлений, нисколько не вступая в утверждение и потому
приобретая еще большую убедительность, сводилась к тому выводу,
которого сам он не делал, предоставляя его сделать нам, и
который заключался в том-де, что в прошлом, в этом далеком
прошлом -- нельзя не заметить, нельзя не увидеть возмутительную
и кощунственную несправедливость: несоответствие между
достоинствами и недостатками людей, и облегающими их, одних
соболями, других лохмотьями. Это в прошлом. На настоящее он уже
и не намекал, словно крепко зная, как хорошо, как досконально