весы, Хирге другой рукой, в которой была костяная лопатка,
раскрыл отверстие пакета и опустил в него лопатку. Бумага
застрекотала и я заметил, что в синем кульке находится вдетый в
него вплотную еще другой кулек, из белой (она-то и
застрекотала) словно бы вощеной бумаги. На осторожно вытащенной
затем костяной лопатке горбиком лежал белый порошок. Он был
очень бел и сверкал кристаллически, напоминая нафталин. Хирге с
очень большой осторожностью сбросил в пакетик на весах и другой
рукой приподнял выше коромысло. Чашечка с гирькой оказалась
тяжелее. Тогда, не опуская приподнятых над столом весов, Хирге
снова воткнул костяную лопатку в синий пакет, но видимо это
было очень неудобно и тяжело руке. -- Подержи-ка пакет, --
сказал он Мику, стоявшему к нему ближе других, -- и только
теперь, когда он сказал эти слова, я понял, какая ужасная
тишина была в комнате. -- Э, да тут почти ничего нет, -- сказал
Мик, в то время Хирге, не отвечая и достав лопаточкой еще
кокаина, сбрасывал его с лопатки на весы тем движением
ударяющего пальца, которым сбрасывают пепел с папиросы. Когда
коромысло весов выровнялось, Хирге, осторожным и точным
движением сбросив обратно в пакет остаток с лопатки, опустил
весы, снял порошок и, закрыв его и примяв кокаин, который
тотчас приобрел уплотненно сверкающую гладкость, протянул
порошок Нелли.
Пока Хирге взвешивал и готовил следующий порошок, (обычно он
продавал готовые порошки, но Мик еще по дороге, боясь, как я
потом узнал, что Хирге подмешает хинину, поставил непременным
условием свое присутствие при развесе), итак, пока готовился
следующий порошок, я смотрел на Нелли. Она тут же на столе
раскрыла свой порошок, достала из сумочки коротенькую и
узенькую стеклянную трубочку и концом ее отделила крошечную
кучку сразу разрыхлившегося кокаина. Затем приставила к этой
кучке кокаина конец трубочки, склонила голову, вставила верхний
конец трубочки в ноздрю и потянула в себя. Отделенная ею кучка
кокаина, несмотря на то, что стекло не соприкасалось с
кокаином, а было только надставлено над ним, -- исчезла.
Проделав то же с другой ноздрей, она сложила порошок, вложила в
сумочку, отошла в глубь комнаты и расселась в кресле.
Между тем Хирге успел уже свешать следующий порошок, к
которому теперь тянулся Зандер. -- Ах, не закрывай ты его
пожалуйста, -- говорил он в то время как Хирге, склоняя голову
на бок, словно любуясь своей работой, заканчивал порошок, --
ах, да не придавливай, не дави ты его, не надо. И трясущейся
рукой приняв из спокойной руки Хирге раскрытый порошок, Зандер
высыпал на тыловую сторону ладони горку кокаина, однако-же
много большую, чем это делала Нелли. Затем, вытягивая свою
волосатую шею так, чтобы оставаться над столом, Зандер
приблизил к горке кокаина нос и не соприкасаясь им с порошком,
перекосив рот, чтобы замкнуть другую ноздрю, шумно потянул
воздух. Горка с руки исчезла. Тоже самое он проделал и с другой
ноздрей, с той однако разницей, что порция кокаина,
предназначавшаяся для нее, была так ничтожно мала, что была еле
заметна. -- Только в левую ноздрю могу нюхать, -- пояснил он
мне с лицом человеком, который, рассказывая об исключительности
своей натуры, смягчает хвастовство -- видом недоумения. При
этом с отвращением морщась он, шибко высунув язык, несколько
раз облизал то место руки, на которое ссыпал кокаин, и,
наконец, заметив, что из носа выпала на стол пушинка, он
склонился и лизнул стол, оставив на лакированной поверхности
мокрое, быстро сбегающее, матовое пятно.
Теперь и мой порошок был уже взвешен и лежал аккуратненько
передо мною, между тем как Мик, затворив за вышедшим Хирге
дверь, с большой осторожностью высыпал свой порошок в вынутый
из кармана крошечный стеклянный пузырек. Понюхав кокаина (Мик
тоже нюхал как-то по своему, на иной лад, чем другие, --
опускал в пузырек, в котором кокаин игольчато облепил стенки,
тупую сторону зубочистки и, вытащив на ее выгнутом кончике
пирамидку порошка, подносил к ноздре, ничего не просыпая),
понюхав он увидал мой еще нетронутый пакетик. -- А вы-то что же
не нюхаете? -- спросил он меня тоном укора и недоумения, будто
я читал газету в фойе театра, в то время как спектакль уже
начался. Я объяснил, что собственно не знаю как, да и у меня и
нечем. -- Пойдемте, я вам все сделаю, -- сказал он совершенно
так, словно у меня не было билета, и он выражал готовность мне
его дать. -- Господа, -- крикнул он Зандеру и Нелли, которые в
углу раскрывали ломберный столик и уже достали мелки и карты,
-- вы что же там, идите же смотреть, тут ведь человека
ноздревой невинности лишают. Мик раскрыл мой порошок (кокаин
был в нем приплюснут, в середине лежал более толстым слоем, по
краям кончался волнистой линией, и раскрытый Миком дал в толще
трещину и будто весь подпрыгнул), концом зубочистки набрал в ее
выемку немного порошка и, обняв меня за плечи, слегка притянул
к себе. Близко перед собой я видел теперь его лицо. Глаза его
были горячи, влажны и блестящи, губы не раскрываясь
безостановочно ходили, будто он сосал леденец. -- Я поднесу эту
понюшку к вашей ноздре и вы дернете носом, это все, -- сказал
Мик, осторожно приподнимая зубочистку. И только я, почувствовав
приблизившуюся зубочистку, хотел потянуть в себя воздух, как
Мик, сказав -- эх, черт, -- опустил ее. Она была пуста.
-- Что же ты сделал, -- разволновался Зандер (он с Нелли уже
стояли у стола), -- ты же сдул. Мне и на самом деле было
страшно, что мое дыхание, которое я даже сдерживал, могло
снести этот белый порошок, и заметив, что тужурка моя под
подбородком обсыпана, невольно, как это делал с пудрой, начал
счищать рукавом. -- Да что же ты делаешь, сволочь, -- закричал
Зандер и, вскинувшись и глухо грохнув коленями о пол, вытащил
там свой порошок и стал в него собирать пушинки. Чувствуя, что
я сделал какую-то ужасную неловкость, и просительно посмотрел
на Нелли. -- Нет, нет, вы не умеете, -- тотчас успокоительно
ответила она, переняла через стол от Мика зубочистку (обходя
ползавшего по полу Зандера, шепнула совсем по бабьему, всасывая
в себя воздух -- господи) -- и подошла ко мне. -- Видите ли,
миленький мой, понимаете ли меня, -- махая зубочисткой,
заговорила она немного невнятно, словно ей что сжимало зубы, --
кокаин, или как мы его называем, кокш, понимаете, просто кокш,
ну, так вот значит кокш... -- Или, как мы его называем кокаин,
-- вставил Мик, но Нелли махнула на него зубочисткой. -- Ну,
так вот кокш, -- продолжала она, -- он необычайно, он до
волшебства, легкий. Понимаете. Малейшего дуновения достаточно,
чтобы его распылить. Поэтому, чтобы его не сдуть, вы не должны
от себя дышать, или -- должны заранее выпустить воздух. -- Из
легких, разумеется, -- мрачно заметил Мик. -- Из легких, --
ворковала Нелли, и сразу на Мика, -- ах, да убирайтесь вы,
мешаете только, -- и снова ко мне, -- ну, так понимаете, как
только я поднесу понюшечку, так вы от себя не должны дышать, а
сразу в себя тянуть. Теперь поняли, да, -- сказала она, набирая
на зубочистку кокаин.
Послушно, так, как она приказала, я не дышал и потом в себя,
как только почувствовал щекотание зубочистки у ноздри. --
Прекрасно, -- сказала Нелли, -- теперь еще раз, -- и ковырнула
снова зубочисткой в порошке. От первой понюшки я не
почувствовал в носу ничего, разве только, да и то лишь в
мгновение, когда потянул носом, своеобразный, но не неприятный
запах аптеки, тотчас-же улетучившийся, лишь только я вдохнул
его в себя. Снова почувствовал зубочистку у другой ноздри, я
опять потянул в себя носом, на этот раз осмелев, много сильнее.
Однако, видимо, перестарался, почувствовал как втянутый порошок
щекочуще достиг носоглотки и, невольно глотнув, я тут же
почувствовал, как от гортани отвратительная и острая горечь
разливается слюной у меня во рту.
Видя на себе испытующий Неллин взгляд, я старался не
поморщиться. Ее обычно грязно голубые глаза были теперь совсем
черны, и только узенькая голубая полоска огибала этот черный,
страшно расширенный и огневой зрачок. Губы же, как и у Мика,
ходили в беспрерывном, облизывающемся движении, и я хотел было
уже спросить, что же они такое сосут, но как раз в этот момент
Нелли отдав зубочиску Мику и приведя уже в порядок мой порошок,
быстро пошла к двери, обернувшись, сказала -- я на минутку,
сейчас вернусь -- и вышла.
Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась только та
промерзлость гортани и десен, когда на морозе долго дышишь
широко раскрытым ртом, и когда потом, закрыв его, он кажется
еще холоднее от теплой слюны. Зубы же были заморожены
совершенно, так что надавливая на один зуб, чувствовалось, как
за ним безболезненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные,
все остальные.
-- Вы должны теперь дышать только через нос, -- сказал мне
Мик и действительно дышать стало так легко, будто отверстие
носа расширилось до чрезвычайности, а воздух стал особенно
пышен и свеж. -- Э-те-те-те, -- остановил меня Мик испуганным
движением руки, завидя, что я достал платок. -- Это вы бросьте,
это нельзя, -- строго сказал он. -- Но если мне необходимо
высморкаться, -- упорствовал я. -- Ну что вы такое говорите, --
сказал он, выдвигая голову и прижимая ко лбу кулак. -- Ну,
какой же дурак сморкается после понюшки. Где же это слыхано.
Глотайте. На то ведь это кокаин, а не средство против насморка.
Зандер, между тем, держа в руке свой порошок, сел на кончик
стула, посидел так молча, подрожал головой, и словно что
надумал, пошел к двери. -- Послушай, Зандер, -- остановил его
Мик, -- ты там постучи Нельке, скажи чтоб поскорее. Да и сам
поторапливайся, я ведь тоже еще не умер.
Когда Зандер, с какими-то странными движениями пугливой
предосторожности, притворил за собой дверь, я спросил Мика, в
чем дело и куда это они все выходят. -- Э, пустое, -- ответил
он (он говорил уже тоже как-то странно, сквозь зубы), -- просто
после первых понюшек портится желудок, но сейчас же проходит и
уже больше до конца понюха не действует. У вас этого еще не
может быть, -- как бы успокаивая, добавил он, прислушиваясь у
двери. -- Я думаю, что кокаин-то на меня не подействует, --
вдруг сказал я, совсем неожиданно для себя, и испытывая при
этом от очищенного звука своего голоса такое удовольствие и
такой подъем, будто сказал что-то ужасно умное. Мик нарочно
перешел через всю комнату, чтобы снисходительно похлопать меня
по плечу. -- Это вы можете рассказать вашей бабушке, -- сказал
он. И улыбнувшись мне нехорошей улыбкой, снова пошел к двери,
отворил и вышел.
Теперь в комнате никого нет, и я подхожу и сажусь у камина. Я
сажусь у черной решетчатой дыры камина и совершаю внутри себя
работу, которую делал бы всякий на моем месте и в моем
положении: я напрягаю свое сознание, заставляя его наблюдать за
изменениями в моих ощущениях. Это самозащита: она необходима
для восстановления плотины между внутренней ощущаемостью и ее
наружным проявлением.
Мик, Нелли и Зандер возвращаются в комнату. Я развертываю на
ручке кресла свой порошок, прошу у Мика зубочистку, внюхиваю
еще две понюшки. Делаю я это, конечно, не для себя, а для них.
Бумажка хрустит, кокаин на каждом хрусте подпрыгивает, но я
проделываю все и ничего не просыпаю. Легкий, радостный налет,
который я при этом чувствую, я воспринимаю, как следствие моей
ловкости.
Я разваливаюсь в кресле. Мне хорошо. Внутри меня наблюдающий
луч внимательно светит в мои ощущения. Я жду в них взрыва, жду
молний, как следствие принятого наркоза, но чем дальше, тем
больше убеждаюсь, что никакого взрыва, никаких молний нет и не
будет. Кокаин значит и вправду на меня не действует. И от
сознания бессилия передо мною такого шибкого яда, радость моя,
а вместе с ней сознание исключительности моей личности, все
больше крепнет и растет.
В глубине комнаты Зандер и Нелли сидят за ломберным столом,
бросают друг другу карты. Вот Мик хлопает по карманам, находит
спички, зажигает в высоком подсвечнике свечу. Любовно я смотрю,
с какой бережностью он закругленной ладонью закрывает свечу,
несет ее пламя на своем лице.
А мне становится все лучше, все радостнее. Я уже чувствую,
как радость моя своей нежной головкой вползает в мое горло,
щекочет его. От радости (я слегка задыхаюсь) мне становится
невмоготу, я уже должен отплеснуть от нее хоть немножко, и мне
ужасно хочется что-нибудь порассказать этим маленьким бедным
людишкам.
Это ничего, что все шикают, машут руками, требуют, чтобы я
(как было еще раньше строжайше между всеми обусловлено) молчал.
Это ничего, потому что я на них не в обиде. На миг, только на
коротенький миг я испытываю как бы ожидание чувства обиды. Но и
это ожидание обиды, как и удивление тому, что никакой обиды не
чувствую, -- все это уже не переживания, а как бы теоретические
выводы о том, как мои чувства должны были бы на такие события
отвечать. Радость во мне уже настолько сильна, что проходит
неповрежденной сквозь всякое оскорбление: как облако, ее нельзя
поцарапать даже самым острым ножом.
Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю себя на
том, как напряжено мое тело. В кресле я сижу не откинувшись, и
желудочные мускулы неприятно напряжены. Я опускаюсь на спинку
кресла, но это не помогает. Мышцы распускаются. Помимо воли я
сижу в этом удобном мягком кресле в такой натянутой
напряженности, будто вот-вот оно должно подо мной подломиться и
рухнуть.
На пианино свеча горит над Миком. Язык пламени колышется, --
и в обратном направлении у Мика под носом качается усатая тень.
Мик еще раз берет аккорд, потом повторяет его совсем тихо: мне
кажется, он уплывает вместе с комнатой.
А ну, теперь скажи, что такое музыка, -- шепчут мои губы. Под
горлом вся радость собирается в истерически прыгающий комок. --
Музыка -- это есть одновременное звуковое изображение чувства
движения и движения чувства. -- Мои губы бесчисленное
количество раз повторяют, вышептывают эти слова. Я все больше,
все глубже вступаю в их смысл и изнываю от восторга.
Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натянут, весь
напряжен, что, потянув в себя воздух глубже -- вдыхаю и выдыхаю
его коротенькими рывками. Я хочу снять с ручки кресла порошок и
понюхать, но хотя я натуживаю всю силу воли и приказываю рукам
двигаться быстро, руки не слушаются, движутся туго, медленно, в
какой-то пугливой окаменелости сдерживаемые боязнью разбить,
рассыпать, опрокинуть.
Уже долго я сижу, с ногой на ногу, слегка на одном боку. И
нога и бок, на которых я сижу всей тяжестью, устали, мурашечно
затекли, желают смены. Я натуживаю свою волю, хочу сдвинуться,
повернуться, сесть иначе, сесть на другой бок, но тело пугливо,
мерзло, сковано, словно и ему достаточно только сдвинуться и
все загрохочет, упадет. Желание разорвать, нарушить эту
пугливую окаменелость, и одновременная неспособность это
сделать рождают во мне раздражение. Но и раздражение это
безмолвное, глубоко нутряное, ничем не разрядимое и потому все
растущее.
-- А Вадим-то наш уже совсем занюхан. -- Это говорит Мик.
Потом проходит какой-то промежуток времени, в течение которого,
я знаю, все на меня смотрят. Я сижу окаменело, не поворачивая
головы. В шее у меня все то же чувство: если поверну голову,
так опрокину комнату. -- И вовсе он не занюхан. Просто у него
реакция и ему надо дать скорее понюшку. -- Это говорит Нелли.
Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он разворачивает
порошок, но я не смотрю туда. Я отворачиваю, опускаю глаза,
делаю все -- только бы он их не видел. Я боюсь показать свои
глаза. Это новое чувство. В этой боязни показать глаза не
стыдливость, не застенчивость, нет, -- это боязнь унижения,
позора и еще чего-то совсем ужасного, что в них сейчас открыто.
Я чувствую зубочистку у ноздри и тяну. Потом еще раз.
Я хочу сказать спасибо, но голос застрял. -- Благодарю вас,
-- говорю я, наконец, но до того, как сказать эти слова, крепко
кашляю, кашлем достаю голос. Но это не мой голос. Это чтото
глухое, радостно трудное, сквозь сжатые зубы.
Мик все еще стоит подле. -- Быть может, вам что-нибудь надо,
-- спрашивает он. Я киваю головой, чувствую, что движения уже
легче, развязаннее. Глухого раздражения уже нет, есть свежий
налет радости.
Мик берет меня за руку, я встаю, иду. Сперва это немного
трудно. В ногах у меня боязнь поскользнуться, опрокинуться, как
у очень иззябшего человека, ступившего на скользкий лед. В
коридоре меня сразу шибко зазнобило.
По дороге в уборную в коридоре сильный запах капусты и еще
чего-то съедобного. При воспоминании о еде я испытываю
отвращение, но отвращение это особое. Меня воротит от еды, не
от сытости, а от душевной потрясенности. Мое горло кажется мне
таким стянутым и нежным, что даже маленький кусок пищи должен
застрять в нем или порвать его.
На пианино у Мика стоит стакан воды. -- Выпейте, -- говорит
он тоже сквозь зубы и тоже прячет глаза, -- будет еще лучше. Я
натуживаюсь, я хочу быстроты, но рука моя медленномедленно и
как-то пугливо округло тянется к стакану. Язык и небо так
черствы и сухи, что вода совсем их не мочит, только холодит. В
момент глотка я и к воде чувствую отвращение, пью, как
лекарство. -- Самое лучшее, это черный кофе, говорит Мик, -- но
его нет. Курите, это тоже хорошо. -- Я закуриваю.
Каждый раз, когда я подношу папиросу к губам, я ловлю свои
губы в беспрестанном, сосущем движении. Им, этим сосущим
движением, выбрасывается непереносимый излишек моего
наслаждения. Я знаю, что при необходимости мог бы сдержаться,
но это было бы так же неестественно, как во время быстрого бега
держать руки по швам.
От воды ли, от папиросы, или от новых понюшек уже
кончающегося кокаина, но я чувствую, что мое боязливое,
оледенелое и расшатанно двигающееся, как бы чего не опрокинуть
и не повалить, тело, -- что иззябшие ноги, нащупывающие пол
словно по льду, -- что все мое странное, похожее на болезнь,
состояние, -- что все это тоже жалкая оболочка, в которую влито
тихо буйствующее ликование.
Я иду к столу. Пока я делаю шаг, пока сгибаю в колене и снова
в тугой боязни ставлю ногу, мне мое движение кажется столь
мучающе длительным, будто оно никогда не закончится. Но когда
шаг уже сделан, когда движение уже закончено, то оно, -- это
свершившееся движение, кажется мне в моем воспоминании столь
призрачно мгновенным, словно ни его, ни сопровождавших его
усилий, совсем и не было. И я уже знаю: в этой мучающей
длинности свершаемого, и в этом призрачном пропадании уже
свершившегося, -- в этой большой двойственности проходит вся
эта ночь.
Долгим и некончающимся кажется мне это
одевание, это дрожащее влезание в рукава моей
шинели, после того как я, срывающимся от
ликования голосом, предлагаю Мику поехать ко
мне домой, взять там ценную вещь и выменять на
новые порошки. Но вот уже шубы одеты, и мы в
коридоре и будто и не было этих трудных уси-
лий, затраченных на одевание. Долгим и муча-
юще некончающимся кажется это гибельное
схождение с лестницы, словно покрытой сколь-
зким льдом, на которой ноги мои едва сдержива-
ются, чтобы не поскользнуться, и в то же время
дергающе торопятся, будто позади их грозится
укусить собака. Но вот мы уже внизу, и будто и
не было ни этих усилий, мучающих и дрожащих,
ни этой лестницы, -- словно мы из комнаты пря-
миком вышли на улицу. Долгими и некончающи-
мися кажутся и эта езда по пустому визжащему
от мороза городу, и этот донимающий спину оз-
ноб, и эти лохмотья пара, и эта золотая проволо-
ка фонарей, мокро вьющаяся в слезящихся гла-
зах и отпрыгивающая, когда моргаю. Но вот мы
уже у ворот и будто ничего этого и не было,
словно из комнаты Хирге я прямиком вошел в
эти ворота. Долгим и некончающимся кажется
мне это дрожание в морозе перед сверкающей
зеленой луной дверью, пока вспыхивает за нею
желтый свет с сонно чухающимся Матвеем, это
восхождение по лестнице, это отмыкание квар-
тиры, это прокрадывание по черной передней и
столовой в тихую спальню матери, и это сладост-
ное дрожание при этом любви к матери, такой
любви, такой любви, какой никогда и не знал и
не чувствовал, и в такой радости, в таком обожа-
нии, будто и крадусь-то я только за тем, чтобы
сделать ей, -- маме, что-то доброе, хорошее,
спасительное. Бесконечным кажется это подкра-
дывание к зеркальному бельевому шкапу, кото-
рый, чтобы он не скрипел, я раскрываю не мед-
ленно, не осторожно (от этого он скрипит еще
больше), -- а рывком, сразу, так что в распахну-
тую зеленую дверцу влетает спящая голова
матери под лампадой и потом качается. Бесконе-
чным, мучающим, некончающимся, а под конец
призрачным и словно небывшим кажется все: и
поиски в белье с запахом дешевой карамели, и
нахождение броши, и возвращение обратно по
лестнице, которая опять из скользкого льда, и
сразу угроза собаки, и прохождение мимо Мат-
вея, который будто нарочно старается заглянуть
в мои страшные глаза, и странно трудное шага-
ние по длинному заснеженному двору (я только у
саней замечаю, что все еще иду на цыпочках), и
влезание в сани в дрожащей пугливости, что они
дернут, и я сяду мимо, и возвращение обратно
сюда, в эту нагретую тишину комнаты.
В затылке у меня чувство закованной сжатости. Глаза моргающе
напряжены, как при быстрой ходьбе в темноте, когда мучает
ожидание наткнуться на что-то острое. Ни частое моргание, ни
ясная видимость предметов нс облегчают. Я закрываю глаза, но их
напряженность перенимают веки: они ноют, словно ждут удара.
Я стою у стола. Чем дольше я стою, тем шибче каменею, тем
труднее мне сдернуть себя с места. В эту кокаинную ночь все мое
тело то каменеет в неподвижности, и мне трудно сдернуться, то
устремляется к дергающемуся движению, и тогда мне трудно
остановиться: по улице с Миком трудны были только первые шаги,
но потом все во мне дергающе заходило, ноги зашагали
электрически, и безумно, безумно росло глухое раздражение,
когда впереди случался прохожий; обойти боюсь, то ли опрокину
прохожего, то ли задену за дом и опрокинусь сам, -- а
приутишить шаги не в моей власти.
Вот в комнату входит Мик. В руках у него новые порошки
кокаина, и он странными движениями прикрывает дверь, точно она
может на него свалиться. Верхняя лампа потушена. В комнате
почти мрак. В осеннем качающем свете свечи, между портьерой и
шкапом втиснулись Нелли и Зандер. Их головы на вытянутых шеях.
У Нелли кривая шея, ее голова вытянута вбок, и кажется как раз
с этой стороны движутся на нас грозные шорохи ночной квартиры.
Глаза безумно стоят. В комнате все останавливается, у всех
движутся только губы. -- Тиштиштиштиш, -- быстрым, сливающимся
шепотом высвистывает Нелли. -- Кто-то идет, -- шепчет Зандер,
-- кто-то идет сюда, -- шепотом выкрикивает он и голова его
безостановочно трясется. И я уже заражен. Я уже тоже боюсь. Я
уже тоже не могу вообразить ничего более страшного, как именно
то, что сюда, в эту тихую, темную комнату придет шумный, бодрый
и дневной человек и увидит наши глаза и всех нас в этаком
состоянии. И я чувствую: достаточно сейчас выстрелить,
пронзительно закричать или дико залаять -- и нежная ниточка, на
которой держится мой тихо бушующий мозг, -- порвется. Сейчас в
этой ночной тишине, я особенно боюсь за эту ниточку.
Я сижу в кресле. Голова моя так напряжена, что мне кажется,
будто она колышется. Мое тело захолодало, застыло, словно
отпало от головы: чтобы почувствовать ногу или руку, я должен
двинуть ими.
Вокруг меня люди, много, очень много людей. Но это не
галлюцинация: я вижу этих людей не вне, а внутри себя. Здесь
студенты, учащиеся женщины и другие, но все какие-то странные:
косые, кривые, безносые, волосатые, бородатые. -- Ах,
профессор, -- восторженно кричит курсистка (профессор это я) --
ах, профессор, пожалуйста, сегодня о спорте. Она об одном глазу
и протягивает мне издали руки. Кривые, косые, бородатые,
волосатые, все такие, которым нельзя и страшно раздеться, --
вопят: -- да, профессор, да, о спорте -- да, про спорт -- дайте
определение, что такое спорт. Я небрежно улыбаюсь и кривые,
косые, бородатые, волосатые круто стихают. -- Спорт, господа,
это есть затрата физической энергии в непременных условиях
взаимного соревнования и совершенной непроизводительности.
Безрукие, кривые, косые дико орут -- "дальше" -- "ещееще" --
"дальше". Ученая женщина об одном глазу локтями бьет по мордам,
приговаривает -- простите, коллега, -- и продирается к моей
кафедре. Я поднимаю руку. Тишина. -- Для нас, господа, -- шепчу
я, -- важен не спорт, не его сущность, а степень его
воздействия, его влияние на общество, и даже, если угодно, не
государство. Вот почему, в ознаменование намеченной темы,
позвольте мне сказать несколько слов, относящихся не к спорту,
а к спортсменам. Не думайте, что я имею в виду только
спортсменов профессионалов, таких, которые берут деньги за свои
выступления и от этого живут. Нет. Ведь важно не только от
чего, но во имя чего живет человек. Поэтому под спортсменами, о
которых я говорю, я разумею решительно всех нам известных,
независимо от того, является ли для них спорт профессией или
призванием, средством к существованию или целью их жизни.
Достаточно только обратить внимание на все растущую
популярность таких спортсменов, чтобы признать, что уже не
просто успех, а уже истинное обожание этих людей захватывает
все большие круги общества. Об этих людях пишут газеты, их лица
фотографируются, -- (при чем здесь лицо), -- появляются в
раскрыл отверстие пакета и опустил в него лопатку. Бумага
застрекотала и я заметил, что в синем кульке находится вдетый в
него вплотную еще другой кулек, из белой (она-то и
застрекотала) словно бы вощеной бумаги. На осторожно вытащенной
затем костяной лопатке горбиком лежал белый порошок. Он был
очень бел и сверкал кристаллически, напоминая нафталин. Хирге с
очень большой осторожностью сбросил в пакетик на весах и другой
рукой приподнял выше коромысло. Чашечка с гирькой оказалась
тяжелее. Тогда, не опуская приподнятых над столом весов, Хирге
снова воткнул костяную лопатку в синий пакет, но видимо это
было очень неудобно и тяжело руке. -- Подержи-ка пакет, --
сказал он Мику, стоявшему к нему ближе других, -- и только
теперь, когда он сказал эти слова, я понял, какая ужасная
тишина была в комнате. -- Э, да тут почти ничего нет, -- сказал
Мик, в то время Хирге, не отвечая и достав лопаточкой еще
кокаина, сбрасывал его с лопатки на весы тем движением
ударяющего пальца, которым сбрасывают пепел с папиросы. Когда
коромысло весов выровнялось, Хирге, осторожным и точным
движением сбросив обратно в пакет остаток с лопатки, опустил
весы, снял порошок и, закрыв его и примяв кокаин, который
тотчас приобрел уплотненно сверкающую гладкость, протянул
порошок Нелли.
Пока Хирге взвешивал и готовил следующий порошок, (обычно он
продавал готовые порошки, но Мик еще по дороге, боясь, как я
потом узнал, что Хирге подмешает хинину, поставил непременным
условием свое присутствие при развесе), итак, пока готовился
следующий порошок, я смотрел на Нелли. Она тут же на столе
раскрыла свой порошок, достала из сумочки коротенькую и
узенькую стеклянную трубочку и концом ее отделила крошечную
кучку сразу разрыхлившегося кокаина. Затем приставила к этой
кучке кокаина конец трубочки, склонила голову, вставила верхний
конец трубочки в ноздрю и потянула в себя. Отделенная ею кучка
кокаина, несмотря на то, что стекло не соприкасалось с
кокаином, а было только надставлено над ним, -- исчезла.
Проделав то же с другой ноздрей, она сложила порошок, вложила в
сумочку, отошла в глубь комнаты и расселась в кресле.
Между тем Хирге успел уже свешать следующий порошок, к
которому теперь тянулся Зандер. -- Ах, не закрывай ты его
пожалуйста, -- говорил он в то время как Хирге, склоняя голову
на бок, словно любуясь своей работой, заканчивал порошок, --
ах, да не придавливай, не дави ты его, не надо. И трясущейся
рукой приняв из спокойной руки Хирге раскрытый порошок, Зандер
высыпал на тыловую сторону ладони горку кокаина, однако-же
много большую, чем это делала Нелли. Затем, вытягивая свою
волосатую шею так, чтобы оставаться над столом, Зандер
приблизил к горке кокаина нос и не соприкасаясь им с порошком,
перекосив рот, чтобы замкнуть другую ноздрю, шумно потянул
воздух. Горка с руки исчезла. Тоже самое он проделал и с другой
ноздрей, с той однако разницей, что порция кокаина,
предназначавшаяся для нее, была так ничтожно мала, что была еле
заметна. -- Только в левую ноздрю могу нюхать, -- пояснил он
мне с лицом человеком, который, рассказывая об исключительности
своей натуры, смягчает хвастовство -- видом недоумения. При
этом с отвращением морщась он, шибко высунув язык, несколько
раз облизал то место руки, на которое ссыпал кокаин, и,
наконец, заметив, что из носа выпала на стол пушинка, он
склонился и лизнул стол, оставив на лакированной поверхности
мокрое, быстро сбегающее, матовое пятно.
Теперь и мой порошок был уже взвешен и лежал аккуратненько
передо мною, между тем как Мик, затворив за вышедшим Хирге
дверь, с большой осторожностью высыпал свой порошок в вынутый
из кармана крошечный стеклянный пузырек. Понюхав кокаина (Мик
тоже нюхал как-то по своему, на иной лад, чем другие, --
опускал в пузырек, в котором кокаин игольчато облепил стенки,
тупую сторону зубочистки и, вытащив на ее выгнутом кончике
пирамидку порошка, подносил к ноздре, ничего не просыпая),
понюхав он увидал мой еще нетронутый пакетик. -- А вы-то что же
не нюхаете? -- спросил он меня тоном укора и недоумения, будто
я читал газету в фойе театра, в то время как спектакль уже
начался. Я объяснил, что собственно не знаю как, да и у меня и
нечем. -- Пойдемте, я вам все сделаю, -- сказал он совершенно
так, словно у меня не было билета, и он выражал готовность мне
его дать. -- Господа, -- крикнул он Зандеру и Нелли, которые в
углу раскрывали ломберный столик и уже достали мелки и карты,
-- вы что же там, идите же смотреть, тут ведь человека
ноздревой невинности лишают. Мик раскрыл мой порошок (кокаин
был в нем приплюснут, в середине лежал более толстым слоем, по
краям кончался волнистой линией, и раскрытый Миком дал в толще
трещину и будто весь подпрыгнул), концом зубочистки набрал в ее
выемку немного порошка и, обняв меня за плечи, слегка притянул
к себе. Близко перед собой я видел теперь его лицо. Глаза его
были горячи, влажны и блестящи, губы не раскрываясь
безостановочно ходили, будто он сосал леденец. -- Я поднесу эту
понюшку к вашей ноздре и вы дернете носом, это все, -- сказал
Мик, осторожно приподнимая зубочистку. И только я, почувствовав
приблизившуюся зубочистку, хотел потянуть в себя воздух, как
Мик, сказав -- эх, черт, -- опустил ее. Она была пуста.
-- Что же ты сделал, -- разволновался Зандер (он с Нелли уже
стояли у стола), -- ты же сдул. Мне и на самом деле было
страшно, что мое дыхание, которое я даже сдерживал, могло
снести этот белый порошок, и заметив, что тужурка моя под
подбородком обсыпана, невольно, как это делал с пудрой, начал
счищать рукавом. -- Да что же ты делаешь, сволочь, -- закричал
Зандер и, вскинувшись и глухо грохнув коленями о пол, вытащил
там свой порошок и стал в него собирать пушинки. Чувствуя, что
я сделал какую-то ужасную неловкость, и просительно посмотрел
на Нелли. -- Нет, нет, вы не умеете, -- тотчас успокоительно
ответила она, переняла через стол от Мика зубочистку (обходя
ползавшего по полу Зандера, шепнула совсем по бабьему, всасывая
в себя воздух -- господи) -- и подошла ко мне. -- Видите ли,
миленький мой, понимаете ли меня, -- махая зубочисткой,
заговорила она немного невнятно, словно ей что сжимало зубы, --
кокаин, или как мы его называем, кокш, понимаете, просто кокш,
ну, так вот значит кокш... -- Или, как мы его называем кокаин,
-- вставил Мик, но Нелли махнула на него зубочисткой. -- Ну,
так вот кокш, -- продолжала она, -- он необычайно, он до
волшебства, легкий. Понимаете. Малейшего дуновения достаточно,
чтобы его распылить. Поэтому, чтобы его не сдуть, вы не должны
от себя дышать, или -- должны заранее выпустить воздух. -- Из
легких, разумеется, -- мрачно заметил Мик. -- Из легких, --
ворковала Нелли, и сразу на Мика, -- ах, да убирайтесь вы,
мешаете только, -- и снова ко мне, -- ну, так понимаете, как
только я поднесу понюшечку, так вы от себя не должны дышать, а
сразу в себя тянуть. Теперь поняли, да, -- сказала она, набирая
на зубочистку кокаин.
Послушно, так, как она приказала, я не дышал и потом в себя,
как только почувствовал щекотание зубочистки у ноздри. --
Прекрасно, -- сказала Нелли, -- теперь еще раз, -- и ковырнула
снова зубочисткой в порошке. От первой понюшки я не
почувствовал в носу ничего, разве только, да и то лишь в
мгновение, когда потянул носом, своеобразный, но не неприятный
запах аптеки, тотчас-же улетучившийся, лишь только я вдохнул
его в себя. Снова почувствовал зубочистку у другой ноздри, я
опять потянул в себя носом, на этот раз осмелев, много сильнее.
Однако, видимо, перестарался, почувствовал как втянутый порошок
щекочуще достиг носоглотки и, невольно глотнув, я тут же
почувствовал, как от гортани отвратительная и острая горечь
разливается слюной у меня во рту.
Видя на себе испытующий Неллин взгляд, я старался не
поморщиться. Ее обычно грязно голубые глаза были теперь совсем
черны, и только узенькая голубая полоска огибала этот черный,
страшно расширенный и огневой зрачок. Губы же, как и у Мика,
ходили в беспрерывном, облизывающемся движении, и я хотел было
уже спросить, что же они такое сосут, но как раз в этот момент
Нелли отдав зубочиску Мику и приведя уже в порядок мой порошок,
быстро пошла к двери, обернувшись, сказала -- я на минутку,
сейчас вернусь -- и вышла.
Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась только та
промерзлость гортани и десен, когда на морозе долго дышишь
широко раскрытым ртом, и когда потом, закрыв его, он кажется
еще холоднее от теплой слюны. Зубы же были заморожены
совершенно, так что надавливая на один зуб, чувствовалось, как
за ним безболезненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные,
все остальные.
-- Вы должны теперь дышать только через нос, -- сказал мне
Мик и действительно дышать стало так легко, будто отверстие
носа расширилось до чрезвычайности, а воздух стал особенно
пышен и свеж. -- Э-те-те-те, -- остановил меня Мик испуганным
движением руки, завидя, что я достал платок. -- Это вы бросьте,
это нельзя, -- строго сказал он. -- Но если мне необходимо
высморкаться, -- упорствовал я. -- Ну что вы такое говорите, --
сказал он, выдвигая голову и прижимая ко лбу кулак. -- Ну,
какой же дурак сморкается после понюшки. Где же это слыхано.
Глотайте. На то ведь это кокаин, а не средство против насморка.
Зандер, между тем, держа в руке свой порошок, сел на кончик
стула, посидел так молча, подрожал головой, и словно что
надумал, пошел к двери. -- Послушай, Зандер, -- остановил его
Мик, -- ты там постучи Нельке, скажи чтоб поскорее. Да и сам
поторапливайся, я ведь тоже еще не умер.
Когда Зандер, с какими-то странными движениями пугливой
предосторожности, притворил за собой дверь, я спросил Мика, в
чем дело и куда это они все выходят. -- Э, пустое, -- ответил
он (он говорил уже тоже как-то странно, сквозь зубы), -- просто
после первых понюшек портится желудок, но сейчас же проходит и
уже больше до конца понюха не действует. У вас этого еще не
может быть, -- как бы успокаивая, добавил он, прислушиваясь у
двери. -- Я думаю, что кокаин-то на меня не подействует, --
вдруг сказал я, совсем неожиданно для себя, и испытывая при
этом от очищенного звука своего голоса такое удовольствие и
такой подъем, будто сказал что-то ужасно умное. Мик нарочно
перешел через всю комнату, чтобы снисходительно похлопать меня
по плечу. -- Это вы можете рассказать вашей бабушке, -- сказал
он. И улыбнувшись мне нехорошей улыбкой, снова пошел к двери,
отворил и вышел.
Теперь в комнате никого нет, и я подхожу и сажусь у камина. Я
сажусь у черной решетчатой дыры камина и совершаю внутри себя
работу, которую делал бы всякий на моем месте и в моем
положении: я напрягаю свое сознание, заставляя его наблюдать за
изменениями в моих ощущениях. Это самозащита: она необходима
для восстановления плотины между внутренней ощущаемостью и ее
наружным проявлением.
Мик, Нелли и Зандер возвращаются в комнату. Я развертываю на
ручке кресла свой порошок, прошу у Мика зубочистку, внюхиваю
еще две понюшки. Делаю я это, конечно, не для себя, а для них.
Бумажка хрустит, кокаин на каждом хрусте подпрыгивает, но я
проделываю все и ничего не просыпаю. Легкий, радостный налет,
который я при этом чувствую, я воспринимаю, как следствие моей
ловкости.
Я разваливаюсь в кресле. Мне хорошо. Внутри меня наблюдающий
луч внимательно светит в мои ощущения. Я жду в них взрыва, жду
молний, как следствие принятого наркоза, но чем дальше, тем
больше убеждаюсь, что никакого взрыва, никаких молний нет и не
будет. Кокаин значит и вправду на меня не действует. И от
сознания бессилия передо мною такого шибкого яда, радость моя,
а вместе с ней сознание исключительности моей личности, все
больше крепнет и растет.
В глубине комнаты Зандер и Нелли сидят за ломберным столом,
бросают друг другу карты. Вот Мик хлопает по карманам, находит
спички, зажигает в высоком подсвечнике свечу. Любовно я смотрю,
с какой бережностью он закругленной ладонью закрывает свечу,
несет ее пламя на своем лице.
А мне становится все лучше, все радостнее. Я уже чувствую,
как радость моя своей нежной головкой вползает в мое горло,
щекочет его. От радости (я слегка задыхаюсь) мне становится
невмоготу, я уже должен отплеснуть от нее хоть немножко, и мне
ужасно хочется что-нибудь порассказать этим маленьким бедным
людишкам.
Это ничего, что все шикают, машут руками, требуют, чтобы я
(как было еще раньше строжайше между всеми обусловлено) молчал.
Это ничего, потому что я на них не в обиде. На миг, только на
коротенький миг я испытываю как бы ожидание чувства обиды. Но и
это ожидание обиды, как и удивление тому, что никакой обиды не
чувствую, -- все это уже не переживания, а как бы теоретические
выводы о том, как мои чувства должны были бы на такие события
отвечать. Радость во мне уже настолько сильна, что проходит
неповрежденной сквозь всякое оскорбление: как облако, ее нельзя
поцарапать даже самым острым ножом.
Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю себя на
том, как напряжено мое тело. В кресле я сижу не откинувшись, и
желудочные мускулы неприятно напряжены. Я опускаюсь на спинку
кресла, но это не помогает. Мышцы распускаются. Помимо воли я
сижу в этом удобном мягком кресле в такой натянутой
напряженности, будто вот-вот оно должно подо мной подломиться и
рухнуть.
На пианино свеча горит над Миком. Язык пламени колышется, --
и в обратном направлении у Мика под носом качается усатая тень.
Мик еще раз берет аккорд, потом повторяет его совсем тихо: мне
кажется, он уплывает вместе с комнатой.
А ну, теперь скажи, что такое музыка, -- шепчут мои губы. Под
горлом вся радость собирается в истерически прыгающий комок. --
Музыка -- это есть одновременное звуковое изображение чувства
движения и движения чувства. -- Мои губы бесчисленное
количество раз повторяют, вышептывают эти слова. Я все больше,
все глубже вступаю в их смысл и изнываю от восторга.
Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натянут, весь
напряжен, что, потянув в себя воздух глубже -- вдыхаю и выдыхаю
его коротенькими рывками. Я хочу снять с ручки кресла порошок и
понюхать, но хотя я натуживаю всю силу воли и приказываю рукам
двигаться быстро, руки не слушаются, движутся туго, медленно, в
какой-то пугливой окаменелости сдерживаемые боязнью разбить,
рассыпать, опрокинуть.
Уже долго я сижу, с ногой на ногу, слегка на одном боку. И
нога и бок, на которых я сижу всей тяжестью, устали, мурашечно
затекли, желают смены. Я натуживаю свою волю, хочу сдвинуться,
повернуться, сесть иначе, сесть на другой бок, но тело пугливо,
мерзло, сковано, словно и ему достаточно только сдвинуться и
все загрохочет, упадет. Желание разорвать, нарушить эту
пугливую окаменелость, и одновременная неспособность это
сделать рождают во мне раздражение. Но и раздражение это
безмолвное, глубоко нутряное, ничем не разрядимое и потому все
растущее.
-- А Вадим-то наш уже совсем занюхан. -- Это говорит Мик.
Потом проходит какой-то промежуток времени, в течение которого,
я знаю, все на меня смотрят. Я сижу окаменело, не поворачивая
головы. В шее у меня все то же чувство: если поверну голову,
так опрокину комнату. -- И вовсе он не занюхан. Просто у него
реакция и ему надо дать скорее понюшку. -- Это говорит Нелли.
Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он разворачивает
порошок, но я не смотрю туда. Я отворачиваю, опускаю глаза,
делаю все -- только бы он их не видел. Я боюсь показать свои
глаза. Это новое чувство. В этой боязни показать глаза не
стыдливость, не застенчивость, нет, -- это боязнь унижения,
позора и еще чего-то совсем ужасного, что в них сейчас открыто.
Я чувствую зубочистку у ноздри и тяну. Потом еще раз.
Я хочу сказать спасибо, но голос застрял. -- Благодарю вас,
-- говорю я, наконец, но до того, как сказать эти слова, крепко
кашляю, кашлем достаю голос. Но это не мой голос. Это чтото
глухое, радостно трудное, сквозь сжатые зубы.
Мик все еще стоит подле. -- Быть может, вам что-нибудь надо,
-- спрашивает он. Я киваю головой, чувствую, что движения уже
легче, развязаннее. Глухого раздражения уже нет, есть свежий
налет радости.
Мик берет меня за руку, я встаю, иду. Сперва это немного
трудно. В ногах у меня боязнь поскользнуться, опрокинуться, как
у очень иззябшего человека, ступившего на скользкий лед. В
коридоре меня сразу шибко зазнобило.
По дороге в уборную в коридоре сильный запах капусты и еще
чего-то съедобного. При воспоминании о еде я испытываю
отвращение, но отвращение это особое. Меня воротит от еды, не
от сытости, а от душевной потрясенности. Мое горло кажется мне
таким стянутым и нежным, что даже маленький кусок пищи должен
застрять в нем или порвать его.
На пианино у Мика стоит стакан воды. -- Выпейте, -- говорит
он тоже сквозь зубы и тоже прячет глаза, -- будет еще лучше. Я
натуживаюсь, я хочу быстроты, но рука моя медленномедленно и
как-то пугливо округло тянется к стакану. Язык и небо так
черствы и сухи, что вода совсем их не мочит, только холодит. В
момент глотка я и к воде чувствую отвращение, пью, как
лекарство. -- Самое лучшее, это черный кофе, говорит Мик, -- но
его нет. Курите, это тоже хорошо. -- Я закуриваю.
Каждый раз, когда я подношу папиросу к губам, я ловлю свои
губы в беспрестанном, сосущем движении. Им, этим сосущим
движением, выбрасывается непереносимый излишек моего
наслаждения. Я знаю, что при необходимости мог бы сдержаться,
но это было бы так же неестественно, как во время быстрого бега
держать руки по швам.
От воды ли, от папиросы, или от новых понюшек уже
кончающегося кокаина, но я чувствую, что мое боязливое,
оледенелое и расшатанно двигающееся, как бы чего не опрокинуть
и не повалить, тело, -- что иззябшие ноги, нащупывающие пол
словно по льду, -- что все мое странное, похожее на болезнь,
состояние, -- что все это тоже жалкая оболочка, в которую влито
тихо буйствующее ликование.
Я иду к столу. Пока я делаю шаг, пока сгибаю в колене и снова
в тугой боязни ставлю ногу, мне мое движение кажется столь
мучающе длительным, будто оно никогда не закончится. Но когда
шаг уже сделан, когда движение уже закончено, то оно, -- это
свершившееся движение, кажется мне в моем воспоминании столь
призрачно мгновенным, словно ни его, ни сопровождавших его
усилий, совсем и не было. И я уже знаю: в этой мучающей
длинности свершаемого, и в этом призрачном пропадании уже
свершившегося, -- в этой большой двойственности проходит вся
эта ночь.
Долгим и некончающимся кажется мне это
одевание, это дрожащее влезание в рукава моей
шинели, после того как я, срывающимся от
ликования голосом, предлагаю Мику поехать ко
мне домой, взять там ценную вещь и выменять на
новые порошки. Но вот уже шубы одеты, и мы в
коридоре и будто и не было этих трудных уси-
лий, затраченных на одевание. Долгим и муча-
юще некончающимся кажется это гибельное
схождение с лестницы, словно покрытой сколь-
зким льдом, на которой ноги мои едва сдержива-
ются, чтобы не поскользнуться, и в то же время
дергающе торопятся, будто позади их грозится
укусить собака. Но вот мы уже внизу, и будто и
не было ни этих усилий, мучающих и дрожащих,
ни этой лестницы, -- словно мы из комнаты пря-
миком вышли на улицу. Долгими и некончающи-
мися кажутся и эта езда по пустому визжащему
от мороза городу, и этот донимающий спину оз-
ноб, и эти лохмотья пара, и эта золотая проволо-
ка фонарей, мокро вьющаяся в слезящихся гла-
зах и отпрыгивающая, когда моргаю. Но вот мы
уже у ворот и будто ничего этого и не было,
словно из комнаты Хирге я прямиком вошел в
эти ворота. Долгим и некончающимся кажется
мне это дрожание в морозе перед сверкающей
зеленой луной дверью, пока вспыхивает за нею
желтый свет с сонно чухающимся Матвеем, это
восхождение по лестнице, это отмыкание квар-
тиры, это прокрадывание по черной передней и
столовой в тихую спальню матери, и это сладост-
ное дрожание при этом любви к матери, такой
любви, такой любви, какой никогда и не знал и
не чувствовал, и в такой радости, в таком обожа-
нии, будто и крадусь-то я только за тем, чтобы
сделать ей, -- маме, что-то доброе, хорошее,
спасительное. Бесконечным кажется это подкра-
дывание к зеркальному бельевому шкапу, кото-
рый, чтобы он не скрипел, я раскрываю не мед-
ленно, не осторожно (от этого он скрипит еще
больше), -- а рывком, сразу, так что в распахну-
тую зеленую дверцу влетает спящая голова
матери под лампадой и потом качается. Бесконе-
чным, мучающим, некончающимся, а под конец
призрачным и словно небывшим кажется все: и
поиски в белье с запахом дешевой карамели, и
нахождение броши, и возвращение обратно по
лестнице, которая опять из скользкого льда, и
сразу угроза собаки, и прохождение мимо Мат-
вея, который будто нарочно старается заглянуть
в мои страшные глаза, и странно трудное шага-
ние по длинному заснеженному двору (я только у
саней замечаю, что все еще иду на цыпочках), и
влезание в сани в дрожащей пугливости, что они
дернут, и я сяду мимо, и возвращение обратно
сюда, в эту нагретую тишину комнаты.
В затылке у меня чувство закованной сжатости. Глаза моргающе
напряжены, как при быстрой ходьбе в темноте, когда мучает
ожидание наткнуться на что-то острое. Ни частое моргание, ни
ясная видимость предметов нс облегчают. Я закрываю глаза, но их
напряженность перенимают веки: они ноют, словно ждут удара.
Я стою у стола. Чем дольше я стою, тем шибче каменею, тем
труднее мне сдернуть себя с места. В эту кокаинную ночь все мое
тело то каменеет в неподвижности, и мне трудно сдернуться, то
устремляется к дергающемуся движению, и тогда мне трудно
остановиться: по улице с Миком трудны были только первые шаги,
но потом все во мне дергающе заходило, ноги зашагали
электрически, и безумно, безумно росло глухое раздражение,
когда впереди случался прохожий; обойти боюсь, то ли опрокину
прохожего, то ли задену за дом и опрокинусь сам, -- а
приутишить шаги не в моей власти.
Вот в комнату входит Мик. В руках у него новые порошки
кокаина, и он странными движениями прикрывает дверь, точно она
может на него свалиться. Верхняя лампа потушена. В комнате
почти мрак. В осеннем качающем свете свечи, между портьерой и
шкапом втиснулись Нелли и Зандер. Их головы на вытянутых шеях.
У Нелли кривая шея, ее голова вытянута вбок, и кажется как раз
с этой стороны движутся на нас грозные шорохи ночной квартиры.
Глаза безумно стоят. В комнате все останавливается, у всех
движутся только губы. -- Тиштиштиштиш, -- быстрым, сливающимся
шепотом высвистывает Нелли. -- Кто-то идет, -- шепчет Зандер,
-- кто-то идет сюда, -- шепотом выкрикивает он и голова его
безостановочно трясется. И я уже заражен. Я уже тоже боюсь. Я
уже тоже не могу вообразить ничего более страшного, как именно
то, что сюда, в эту тихую, темную комнату придет шумный, бодрый
и дневной человек и увидит наши глаза и всех нас в этаком
состоянии. И я чувствую: достаточно сейчас выстрелить,
пронзительно закричать или дико залаять -- и нежная ниточка, на
которой держится мой тихо бушующий мозг, -- порвется. Сейчас в
этой ночной тишине, я особенно боюсь за эту ниточку.
Я сижу в кресле. Голова моя так напряжена, что мне кажется,
будто она колышется. Мое тело захолодало, застыло, словно
отпало от головы: чтобы почувствовать ногу или руку, я должен
двинуть ими.
Вокруг меня люди, много, очень много людей. Но это не
галлюцинация: я вижу этих людей не вне, а внутри себя. Здесь
студенты, учащиеся женщины и другие, но все какие-то странные:
косые, кривые, безносые, волосатые, бородатые. -- Ах,
профессор, -- восторженно кричит курсистка (профессор это я) --
ах, профессор, пожалуйста, сегодня о спорте. Она об одном глазу
и протягивает мне издали руки. Кривые, косые, бородатые,
волосатые, все такие, которым нельзя и страшно раздеться, --
вопят: -- да, профессор, да, о спорте -- да, про спорт -- дайте
определение, что такое спорт. Я небрежно улыбаюсь и кривые,
косые, бородатые, волосатые круто стихают. -- Спорт, господа,
это есть затрата физической энергии в непременных условиях
взаимного соревнования и совершенной непроизводительности.
Безрукие, кривые, косые дико орут -- "дальше" -- "ещееще" --
"дальше". Ученая женщина об одном глазу локтями бьет по мордам,
приговаривает -- простите, коллега, -- и продирается к моей
кафедре. Я поднимаю руку. Тишина. -- Для нас, господа, -- шепчу
я, -- важен не спорт, не его сущность, а степень его
воздействия, его влияние на общество, и даже, если угодно, не
государство. Вот почему, в ознаменование намеченной темы,
позвольте мне сказать несколько слов, относящихся не к спорту,
а к спортсменам. Не думайте, что я имею в виду только
спортсменов профессионалов, таких, которые берут деньги за свои
выступления и от этого живут. Нет. Ведь важно не только от
чего, но во имя чего живет человек. Поэтому под спортсменами, о
которых я говорю, я разумею решительно всех нам известных,
независимо от того, является ли для них спорт профессией или
призванием, средством к существованию или целью их жизни.
Достаточно только обратить внимание на все растущую
популярность таких спортсменов, чтобы признать, что уже не
просто успех, а уже истинное обожание этих людей захватывает
все большие круги общества. Об этих людях пишут газеты, их лица
фотографируются, -- (при чем здесь лицо), -- появляются в