выказывания своих душевных сторон, все не знал, как к нему
подойти и как с ним сдружиться. И вот как-то, во время
завтрака, когда мальчик этот вытащил пакетики и разворачивал
свою булку, я, -- желая шуткой начать наши отношения, --
подошел к нему и сделал такое движение, будто хочу вырвать у
него его завтрак. К моему, однако, удивлению новичок испуганно
увернулся, зло покраснел и выругал меня. Тогда, заставив себя
продолжать улыбаться, краснея за эту свою улыбку, и как бы
спасая достоинство этой уже жалкой улыбки, я еще раз сделал
движение, будто всетаки хочу вырвать у него его завтрак.
Новичок развернулся и ударил меня. Он был старше и сильнее
меня, и он побил меня, -- но, потом, когда я в дальнем уголке
сидел и сопел и плакал, то слезы мои были особенно горьки не
потому вовсе, что где-то болело, а потому что меня побили из-за
трехкопеечной булки, к которой я потянулся не для того, чтобы
ее отнять, а для того, чтобы под предлогом ее отнятия --
подарить свою дружбу, отдать частицу своей души. Вот таким-то
побитым я часто бродил в эти долгие московские ночи, и когда по
мере того, как все безлюднее становились бульвары, и
соответственно понижались требования, предъявляемые мною ко
внешности искомой женщины, я наконец находил на все согласную
жалкую шлюху, то в этот холодный, розовый и утренний час,
подходя к воротам гостиницы, уже примиренный не желал от нее
ничего, и если все же оставался и брал номер, то делал это
больше из чувства своеобразной обязательности по отношению к
этой женщине, нежели ради удовольствия для себя. Впрочем, может
быть это вовсе неправда, потому что как раз в такие минуты во
мне возникало, наконец, то ощущение явной чувственности,
которое, как я предполагал, руководило мною весь вечер.
Случилось это в августе, когда вернувшийся из Казани Яг прямо
с вокзала заехал за мной, разбудил, растормошил, заставил
одеться и потащил с собой. Внизу его ждал лихач, но, видимо
взятый с вокзала, был не из лучших. Лошадь была понура и мала
для такой высокой, на автомобильных шинах, пролетки, да и сама
пролетка имела на мою сторону шибкий крен, лакированные крылья
ее были растресканы и швы их разлезались рыжей гнильцой. Яг был
в светлом сером костюме с морщинистыми складками на рукавах --
вероятно от чемодана, в белой панаме с трехцветной ленточкой,
-- а лицо его было желтое, -- с красными, как крапивные ожоги,
пятнами под глазами, и в светлых волосах бровей и в уголках
глаз -- вагонная грязь. Я все присматривался к черным и влажным
крошкам гари в углах его глаз -- испытывая болезненный соблазн
вытащить их оттуда пальцем, обернутым в платок. Но Яг понял мой
взгляд иначе. И все поднимая руку с надетым на рукав и
съезжавшим вниз крюком палки, и пригибая передок панамы,
который от ветра волнисто загибался, он улыбнулся мне
воспаленными губами. -- Все такой же красавец, -- крикнул он
мне сквозь ветер, -- а между тем вижу, -- тут его панаму опять
загнуло вверх, -- вижу в твоих глазах, -- кричал он,
бессмертную тоску безденежья. И что-то бормоча в ветер, кажется
-- не взыщи, -- или что-то в этом роде, Яг, сморщившись и
съезжая на спине, чтобы легче залезть в карман, вытащить
трубочку сторублевых, и, вырвав из них одну, скомкать и
воткнуть мне в руку. -- Бери, бери, -- злобно крикнул он, своей
сердитостью предотвращая мой отказ, -- чай от русского берешь,
дура твоя голова, не от европейца какогонибудь. И сразу
заговорил о Казани и об отце, которого называл папаней, и
рассказывать стало вдруг легче, потому что пролетка, въехав в
полосу асфальта, шла как в сливочном масле -- ощущение, с
которым спорило цоканье копыт, столь участившееся, точно лошадь
вот-вот поскользнется.
Мне, однако, было нехорошо. Эти сто рублей, которые были для
меня неожиданны и радостны, сделали меня, как я этому внутренне
не упирался, униженно податливым по отношению к Ягу. С
преувеличенным вниманием слушал я неинтересный для меня рассказ
о папане, заботливо давал Ягу место, с которого он из-за крена
все съезжал в мою сторону, и внутренне сопротивляясь и в то же
время все больше подчиняясь этой подленькой необходимости, не
только исходившей от моей воли, но просто даже противной ей, с
унизительной ясностью чувствовал, как все больше теряю ту
независимую насмешливость над Ягом, то самое мое лицо, которому
он собственно дал эти деньги. Еще я чувствовал, что это мое
настоящее лицо где-то ужасно близко во мне, и что я верну его
себе тотчас, лишь только избавлюсь -- не от денег, они мне были
нужны, -- а от присутствия Яга. Но уйти было нельзя и,
воспользовавшись какой-то плоской Ягиной шуткой, и рассмеявшись
ей столь отвратительно, что с наслаждением ударил бы сам себе
по морде, я, -- совершенно так, словно только-что своровал их,
-- сунул деньги в карман.
Водку пили в каком-то ресторане трактирного пошиба, сугубо
русское название которого -- Орел, -- красовалось на вывеске
белыми буквами по желтому, переливающему в зеленый, фону. Водку
в белом чайнике подавал половой, и я с завистью каждый раз
смотрел, как Яг ее пил из чайной чашки. Он выливал водку себе в
рот, горло совсем не глотало, а лицо его после этого не только
не морщилось, но всегда делалось таким, будто в него вошло
что-то светлое.
Я так не мог. Мокрый водочный ожог, в особенности после
глотка, когда первое дыхание, холодя пылающие рот и горло,
приобретало отвратительный запах спирта, был мне чрезвычайно
противен. Я пил водку, потому что пьянство почиталось одним из
элементов лихости, и еще потому, что кому-то и зачем-то
доказывал силу: пить больше других и быть трезвее, чем другие.
И хотя мне и самому уже было ужасно худо, и каждое движение
нужно было себе заказывать, а уж потом только с чрезвычайной
сосредоточенностью проделывать, -- но я ощутил это как приятную
победу, когда Яг, уже после многих чайников, выпив из чашки,
вдруг закрыл глаза, начал белеть, и подперев голову ладонью,
так дышал, что весь раскачивался. В помещении уже горело
электричество, вокруг лампы, смыкая круг, носились мухи, и
машина, трясясь деревянными лирами на синей сетке, надрывно
выпускала сквозь нее свою мертвую музыку.
Уже поздно, к самому закрытию, мы еще попали в модное кафе, и
там, глядя в зеркала на свои невыспавшиеся лица, шагали по
паркету, как по качающейся палубе: с наклоном вперед и быстро,
когда она под нами приподнималась, -- и откинуто назад и
тормозясь, когда она под нами падала. И там же у швейцара,
который по смещению величественности и подобострастия напоминал
опального вельможу, Яг прикупил самогона, и еще сговорился с
двумя кельнершами ехать сперва кататься, а потом к ним домой.
Внизу, у темного и гулкого пассажа, где нам пришлось их
ждать, -- мы перезнакомились. Их звали Нелли и Китти, но Яг,
тут же переиначив их в Настюху и Катюху и отечески хлопая всех
по задам, подгонял скорее садиться и ехать. У Китти я успел
рассмотреть только ее маленькую сухопарую фигурку, и, точно
мышиные хвостики, приклеенные к щекам колечки волос. Ехать мне
пришлось с Нелли, и ехать было приятно и ветрено. Редкие
прохожие и ряды фонарей были равно неподвижны, и лишь на
известном приближении трогались из общего ряда и пролетали
мимо. Нелли сидела рядом. Ее шея была заметно искривлена, но
улыбкой и постоянно скошенными глазами ей временами удавалось
преображать это уродство в кокетливость. И вероятно потому, что
в моей голове шибко дрожала водка, я, -- освобожденный от
необходимости воображать все то, что обо мне подумают прохожие,
-- целовал ее. У нее была очень противная манера: пока я
прижимался к ее твердо зажатым, мокрым и холодным губам, она
мычала сквозь нос ммм..., причем тональность этого ммм все
повышалась, и на какой-то, самой высокой и пискливой, ноте она
начинала вырываться.
После темных ворот, над которыми, сквозь невидимый фонарь,
керосиновой желтизной просвечивала восьмерка, составленная из
двух кокетливо незамкнутых и несоприкасающихся кружков, и где
лихачи, соскочив и с обиженной грозностью просили прибавки, --
Нелли и Китти, держа нас за руки, тянули по темной лестнице и,
долго провозившись с замком, ввели в темный коридор чужой
квартиры. Потом отворили еще какую-то дверь, и в темной комнате
обозначилось предутреннее светлеющее окно, в которое упала
ночь, когда зажгли лампу. -- Только тише, ради Бога тише,
господа, -- прикладывая к горлу рабочую руку с наманикюренными
ногтями, умоляюще просила Нелли, в то время, как Китти,
осторожно отодвинув диванчик и зайдя за него, накидывала на
стоячую лампу красный шелковый, с бахромой, платок. -- Милая,
не сумлевайтесь, -- полным голосом кричал Яг, отчего девочки,
как по команде, так втянули головы, словно их сейчас ударят. --
Ежели ваши легкие и диванные пружины в исправности -- шуму не
будет. -- И Яг стоял и улыбался, и закинув голову, широко
раскрывал всем свои объятия. Только когда, наконец, расселись
на диванчик у столика, и Яг первым выпил мутного, как болотная
вода, самогону, -- с ним стало нехорошо. Его белое лицо сразу
шибко смокло, он шумно засопел носом, потом поднялся, широко
раскрывая рот, пошел к окну, и легши грудью на подоконник и
сотрясаясь спиной, начал блевать. Меня тоже мутило, я все
глотал, глотал, но снова у меня сразу натекал полный рот. Китти
сидела, стыдливо закрыв лицо руками, но сквозь пальчики на меня
смотрел ее смеющийся черный глаз. Нелли же смотрела на Яга,
углы ее губ были презрительно опущены, при этом она так
покачивала головой, будто предчувствия ее относительно нас
полностью подтвердились.
От окна Яг возвратился весьма довольным и, вытирая слезы и
рот, по новому предприимчивый, шлепнулся к нам на диван. --
Ну-с, а теперь пожалуйста бриться, -- сказал он. И обняв Нелли,
начал притискивать ее к себе. Каждый раз, когда она отбрасывала
его лицо ладонью, Яг, не выпуская ее, оборачивал голову и
смотрел на меня, а я, словно подбадривая его в каком-то очень
смешном деле, поощрительно ему улыбался. Чтобы окончательно
притянуть к себе Нелли, Яг валился все больше в ее сторону, и
наконец, высоко подняв ногу, которая гуляла в воздухе в поисках
опоры, -- уперся ею в стол и с силою толкнул его от себя.
Несколько секунд после этого, показавшегося нам таким
странным, грохота, -- мы сидели, как закованные, прислушиваясь
и громко дышали. В посветлевшем окне видно было, как на
проводах сидели воробьи, и это напоминало колючую проволоку. С
ужасными предосторожностями, стараясь не производить при этом
ни единого звука, я начал поднимать упавший столик так, словно
тишина, при которой я его подниму, могла в какой-нибудь мере
уменьшить грохот, произведенный его падением. -- Ну, авось, --
начал было Яг, но с бешеными глазами Нелли сделала шшш, а Китти
предостерегающе вытянула руку и все продолжала ее так держать.
И в самом деле, как раз в этот момент, где то в коридоре тихо
хлопнуло, потом зашаркало, потом приблизилось и наконец затихло
у самой нашей двери, ручка которой медленно и грозно начала
опускаться вниз. И сперва в приоткрывшуюся дверную щель на меня
тревожно посмотрел испуганный глаз, а затем дверь широко и
нахально распахнулась и в комнату со скандальной решительностью
шагнула мужская пижама с поднятым вокруг прелестной женской
головки воротником. Ее высокие каблуки красных и без задников
туфелек, волочились и стучали по паркету. -- Нну, -- сказала
она, глядя на Нелли и Китти, будто ни меня, ни Яга в комнате не
было. -- Вы, я вижу, очаровательные жилицы. И это что же у вас
так каждую ночь и будет, мм? Нелли и Китти сидели рядом на
диване. Нелли, со своей кривой шеей, широко раскрытыми глазами
смотрела в лицо говорившей, мигая и открыв рот. Китти опустила
голову, пальцем рисовала круги на коленях, хмурясь, и как для
свиста вытянула губы. Всех выручил Яг, и не потому вовсе, что
был он уж очень пьян, а потому что, притворяясь шибко пьяным,
он как бы выключал себя из числа виновных. Раскрывая объятия
так напряженно широко, что в коленях сгибались ноги он животом
вперед тяжело двигался навстречу пришедшей и, затянув пьяным
блеяньем какую-то песню, тут же и оборвал и радостно
остановился. И тут же между мной и хорошенькой владелицей
квартиры произошел следующий разговор:
О н а. Ваш товарищ прекрасно поет. Почему только он закрывает
глаза. Ах, впрочем да: чтобы не видеть, как я закрываю уши.
Я. Остроумие придает облику женщины то самое, что мужской
костюм ее фигуре: подчеркивает имеющиеся у нее прелести и
недостатки.
О н а. Боюсь, что только благодаря моему костюму вы оценили
мое остроумие.
Я. Это из вежливости. Было бы жаль по вашему остроумию
оценивать вашу фигуру.
О н а. Вашей вежливости можно было бы предпочесть
галантность.
Я. Благодарю вас.
О н а. За что?
Я. Вежливость беспола. Галантность сексуальна.
О н а. В таком случае спешу вас заверить, что не в моих
намерениях ждать от вас галантности. Да, впрочем, и где вам.
Для того, кто галантен -- женщина пахнет розой, а для таких,
как вы, видно даже роза пахнет женщиной. А спроси вас, так вы
даже не знаете толком, -- что такое женщина.
Я. Что такое женщина? Нет, почему-же, -- знаю. Женщина, это
все равно, что шампанское: в холодном состоянии шибче пьянит и
во французской упаковке -- дороже стоит.
Развевая штаны и хлюпая каблуками, она подошла ко мне. --
Если ваше определение правильно, -- тихо сказала она,
выразительно косясь на Нелли и Китти, -- то я имела бы право
утверждать, что ваш винный погреб оставляет желать много
лучшего. -- Испытывая стыдливый восторг победителя, я опустил
голову и молчал. -- Впрочем, -- торопливо и почти шепотом
добавила она, -- может быть мы эту колючую беседу когда-нибудь
сможем продолжить. Меня зовут Соня Минц. -- И опустив головку,
как бы заглядывая мне в лицо, пока я склонившись, почтительно
целовал поданную мне руку, она с удивленным поощрением
произнесла о-о. -- и состроила лисью мордочку, отчего китайски
косыми сделались ее ужасно синие глаза. И тотчас, лишь только
она, на этот раз всецело обращаясь ко мне и к Ягу, словно ни
Нелли, ни Китти в комнате и не было, сказала нам, что ничего не
имеет против нашего здесь пребывания, и только просит вести
себя тише -- лишь только сказав все это, она вышла и закрыла за
собой дверь, как тотчас, словно по молчаливому уговору, или в
одинаковости испытываемых нами чувств, -- Яг разыскал свою
панаму и палку, я взял фуражку и мы начали прощаться. И было
так: пока Нелли и Китти провожали нас по коридору, какое-то
отвращение, какая-то боязнь, что там, в квартире, услышат
интимно сказанное между нами и связывающее меня с этими
девочками слово -- толкало меня возможно скорее уйти от них, не
притрагиваясь, не разговаривая с ними, отделиться от них; но
когда, спустившись в лестницы, я вышел во двор, мне вдруг стало
жаль этих Нелли и Китти, мне стало как-то по хорошему жаль этих
девочек, словно их кто-то, и я в том числе, горько и
незаслуженно обидел.
На следующее утро я проснулся, или вернее был просто разбужен
чувством режущего беспокойства, напряженная радостность
которого была для меня очень необычна в оболочке тяжкой
головной боли, жестяной сухости во рту и той, обычной после
водки, серии уколов в сердце, словно туда зашили иглу. Было еще
рано. По коридору прошлепала нянька и шептала пщ, пщ, пщ, пщ, и
которые приписывались ею тому лицу, с которым она вела спор, --
видимо настолько ее возмутили, что остановившись у самой моей
двери, она воскликнула: -- ишь, ты, как бы не так. Я лег на
бок, свернулся и вздохнул -- дескать как мне тяжко, -- в то
время как мне было так славно и так радостно, -- и сделал вид,
что хочу заснуть, зная прекрасно, что в таком радостном
беспокойстве не только заснуть, но и лежать-то совершенно
невозможно. Из кухни стало слышно, как из открытого водопровода
сухо застрекотала струя, которая от подставленной под нее
кастрюли перешла в звенящий, тонально повышающийся, гул. И в
звуках этих было нечто столь волнующее, что в необходимости
выпустить излишек моих радостей, я приподнялся, и, шевельнув
зашитую в сердце иглу и разливая ядовитую тупую боль по темени,
изо всех сил заорал няньку. Водопровод сразу затих, но
туфельного шлепанья совсем не было слышно и потому вдруг и
бесшумно, как по воздуху, нянька вошла в дверь. Однако, даже и
не глядя, я знал совершенно безошибочно, чем вызвана эта
бесшумность ее шагов.
-- Что это, Вадичка, -- сказала она, -- ни свет, ни заря, ты
кричишь так. Только барыню разбудишь. -- Ее шестидесятилетнее,
крошечное, цвета осеннего листа личико было пасмурно и
озабочено.
-- Ты что-же, чертова кукла, теперь летом в валенках ходишь,
-- спросил я ее, и не подымая головы, слушал, как между
затылком и подушкой затихающе дрожит тупая боль. -- Очень ноги
болят, Вадичка, -- сказала она просительно, а потом сразу
деловито: -- только за тем и звал? -- И нянька, укоризненно
раскачивая головой и закрыв ладонью рот, смотрела на меня
смеющимися и любящими глазами. -- Да, да, -- сказал я, стараясь
обмануть ее сонным спокойствием голоса, -- только за тем, и
тут-же, бешено выпрыгнул из кровати и, согнувшись вдвое, как
убийца перед прыжком, закидывая назад руки, словно в них были
кинжалы, и топающими босыми ногами изображая преследование уже
в страхе бегущей няньки, дико орал: -- пшла, эй, догоню, улюлю,
брысь отсюда.
Этим, однако, то представление, которое я в это утро
разыгрывал перед воображаемыми мною синими глазами Сони Минц,
нисколько не закончилось. Все, что я делал в это утро -- я
делал не так, как обычно, а именно так, будто и вправду эта
Соня неотрывно смотрела и следила за мною с восхищением.
(Восхищение ее я приписывал именно тому изменению, которое
отличало мои сегодняшние действия от обычных.) Так, вынув из
шкапчика чистую и единственную мою шелковую рубашку, я
осмотрев, бросил ее на пол только потому, что в плече чуть-чуть
разошелся шов, и потом так ходил по ней ногами, словно у меня
их целая дюжина. Бреясь и порезавшись, продолжал скоблить по
резаному месту, будто мне вовсе и не больно. Меняя и скинув
белье, выпячивал до последней возможности грудь и втягивал
живот, точно и вправду у меня такая замечательная фигура.
Отведав кофе, с капризной избалованностью отставил его в
сторону, хотя оно было вкусно и мне хотелось его выпить.
Невольно в это утро и впервые я столкнулся с этой удивительной
и непобедимой уверенностью, что таким, каков я на самом деле
есть, я никак не смогу понравиться, полюбиться любимому мною
человеку.
Когда, заботливо прощупав в кармане яговскую сторублевку, я
вышел на улицу, -- было часов одиннадцать. Солнца не было, небо
было низким и рыхло белым, но вверх нельзя было смотреть --
слезило глаза. Было душно и парило. Мое беспокойство все
усиливалось. Оно владело всеми моими чувствами и уже даже
болезненно ощущалось в верхней части будто портящегося желудка.
По дороге в цветочный магазин, проходя мимо модной и дорогой
гостиницы, я зачем-то решил зайти. Толкнув четырехстворчатую
карусель двери, в зеркальное стекло которой дрогнув, поехал
соседний дом, я зашел внутрь и перешел через вестибюль. Но в
кафе было так пустынно, таким беспокойством путешествия пахли
эти запахи сигарного дыма, крахмала скатертей, меда, кожи
кресел и кофе, что почувствовав, что не высижу здесь и одной
минуты, сделал вид, будто кого-то разыскиваю, снова вышел на
улицу.
Точно я не знал, когда именно возникло во мне решение послать
Соне цветы. Я только чувствовал, что объем этого решения
возрастал по мере моего приближения к цветочному магазину:
сперва я представлял себе, что пошлю ей корзину за десять
рублей, потом за двадцать рублей, потом за сорок, -- и так как,
по мере возрастания количества цветов, росло радостное
изумление Сони, -- то уже вблизи магазина я укрепился в
необходимости истратить на цветы все имевшиеся у меня сто
рублей. Пройдя мимо цветочного окна, в котором цветы морщились
заплаканными пятнами, изнутри по стеклу струила вода, -- я
переступил порог. И вдохнув сырой и душистый сумрак, -- вдруг
мысленно зажмурился от внутреннего и страшного удара: в
магазине стояла Соня.
На мне была старая, еще гимназическая фуражка, с выцветшим
околышем и треснувшим козырьком, -- с выбитыми коленями брюки,
у меня нехорошо тряслись ноги, и я гадко, как на пожаре,
вспотел. Но уйти было невозможно: передо мной стояла продавщица
и спрашивала -- угодно-ли мосье корзину или букет -- и уже
успела указать рукой на десяток различных цветов, знакомых мне
по виду, но которым я в большинстве не знал названий, и потом
перечислила с десяток названий, большинство которых я не знал,
как они выглядят.
Как раз теперь Соня обернулась и, спокойно улыбаясь, пошла на
меня. На ней был серый костюм, пучок суконных фиалок был
скверно приколот и морщил борт, ботинки ее были без каблуков и
шагала она не по женски выворачивая носки. Только, когда она
прошла мимо меня к кассе, находившейся позади, я уразумел
наконец, что улыбалась-то она вовсе не мне, и вообще не тому,
что видела, -- а тому, о чем думала. И тут-же за моей спиной ее
голос, какойто особенный, с трещинкой, который я все утро никак
не мог вспомнить, сказал распахнувшему перед ней дверь
приказчику: пожалуйста, цветы пошлите сейчас-же, а то господин
этот может уйти и очень будет досадно. Спасибо, -- и она вышла.
Когда по дороге домой я все высматривал местечко, куда-бы мне
выбросить эти, приличия ради, купленные несколько гвоздик, -- я
уже знал, что с Соней покончено навсегда.
Конечно, я прекрасно понимал, что между мною и Соней
решительно ничего еще не было, что все, что было -- это было не
в отношениях с нею, а только во мне самом, что очевидно Соня об
этих моих чувствах знать не может, и что я видимо принужден
буду как-то передать и возбудить в Соне мои чувства. Но вот
именно это-то сознание необходимости добиваться Сониной любви,
эта необходимость излагать, убеждать, уговаривать чужое мне
существо, -- все это с совершенной искренностью говорило мне,
что с Соней все кончено. Может быть и вправду, в ухаживании
есть какая-то противная ложь, какая-то обсахаренная улыбками
настороженная враждебность. Но теперь я это чувствовал особенно
остро, и какая-то оскорбленная горечь отталкивала меня от живой
Сони, лишь только я начинал думать о необходимости добиваться
ее любви. Хорошенько я не мог объяснить себе это трудное
чувство, но мне казалось, что если бы меня, честного человека,
заподозрила бы в краже любимая мною девушка, то совершенно
такое же чувство оскорбленной горечи не допустило бы меня до
унижения убеждать ее, эту любимую мною девушку, в моей
невинности, -- между тем как с совершенной легкостью я это
сделал бы по отношению к любой другой женщине, к которой бы был
равнодушен. В эти короткие минуты я впервые и на самом деле
убеждался в том, что даже в самом скверненьком человечке бывают
такие чувства, такие непримиримо гордые и требующие
безоговорочной взаимности чувства, которым страдание горького
одиночества милее радостей успеха, достигнутого унижающим
посредничеством разума.
И что это за господин, которому она посылает цветы, --
думалось мне, и усталость была такой, что тянуло лечь тут же на
лестнице. Господин. Госпо-дин. Что же это такое за слово. Барин
-- да, это понятно и убедительно. А господин это что-же, это
финтифлюшка какая-то. Я отомкнул дверь, прошел коридорчик нашей
бедной квартирки и в чаянии скорее лечь на диван прошел к себе
в комнату. В ней уже прибрали, но было по летнему пыльно,
светло и убого. А на письменном столике лежал пузатый пакет из
белой шелковой бумаги и заколотый по шву булавками. Это были
Сонины цветы, с запиской и с просьбой встретиться сегодня-же
вечером.
К вечеру дождь перестал, но тротуары и асфальт были еще
мокры, и фонари в них отсвечивались, как в черных озерах.
Гигантские канделябры по бокам гранитного Гоголя тихо жужжали.
Однако их молочные, в сетчатой оправе, шары, висевшие на вышках
этих чугунных мачт, плохо светили вниз и только кое-где, в
черных кучах мокрой листвы мигали их золотые монеты. А когда мы
проходили мимо, -- с острого, с каменного носа отпала дождевая
капля, в падении зацепила фонарный свет, сине зажглась и тут же
потухла. -- Вы видели, -- спросила Соня. -- Да. Конечно. Я
видел.
Медленно и молча мы прошли дальше и завернули в переулок. В
сырой тишине было слышно, как где-то играли на рояле, но -- как
это часто бывает со стороны улицы, -- часть звуков была
вырвана, до нас доходили только самые звонкие и так
пронзительно шлепались о камни, будто там в комнате лупили
молотком по звонку. Лишь под самым окном вступили выпадавшие
звуки: это было танго. -- Вы любите этот испанский жанр, --
спросила Соня. Наугад я ответил, что нет, не люблю, что
предпочитаю русский. -- Почему? -- Я не знал почему, -- Соня
сказала: -- испанцы всегда поют о тоскующей страсти, а русские
о страстной тоске, -- может быть поэтому, мм? -- Да, конечно.
Да, именно так... Соня, -- сказал я, со сладким трудом
преодолевая ее тихое имя.
Мы зашли за угол. Здесь было темнее. Только одно нижнее окно
было очень ярко освещено. А под ним, на мокрых и круглых
булыжниках, светился квадрат, словно на земле стоял поднос с
абрикосами. Соня сказала -- ах -- и выронила сумочку. Быстро
наклонившись, я поднял сумочку, достал платок и начал ее
вытирать. Соня же, не глядя на то, что я делаю, а напряженно
подойти и как с ним сдружиться. И вот как-то, во время
завтрака, когда мальчик этот вытащил пакетики и разворачивал
свою булку, я, -- желая шуткой начать наши отношения, --
подошел к нему и сделал такое движение, будто хочу вырвать у
него его завтрак. К моему, однако, удивлению новичок испуганно
увернулся, зло покраснел и выругал меня. Тогда, заставив себя
продолжать улыбаться, краснея за эту свою улыбку, и как бы
спасая достоинство этой уже жалкой улыбки, я еще раз сделал
движение, будто всетаки хочу вырвать у него его завтрак.
Новичок развернулся и ударил меня. Он был старше и сильнее
меня, и он побил меня, -- но, потом, когда я в дальнем уголке
сидел и сопел и плакал, то слезы мои были особенно горьки не
потому вовсе, что где-то болело, а потому что меня побили из-за
трехкопеечной булки, к которой я потянулся не для того, чтобы
ее отнять, а для того, чтобы под предлогом ее отнятия --
подарить свою дружбу, отдать частицу своей души. Вот таким-то
побитым я часто бродил в эти долгие московские ночи, и когда по
мере того, как все безлюднее становились бульвары, и
соответственно понижались требования, предъявляемые мною ко
внешности искомой женщины, я наконец находил на все согласную
жалкую шлюху, то в этот холодный, розовый и утренний час,
подходя к воротам гостиницы, уже примиренный не желал от нее
ничего, и если все же оставался и брал номер, то делал это
больше из чувства своеобразной обязательности по отношению к
этой женщине, нежели ради удовольствия для себя. Впрочем, может
быть это вовсе неправда, потому что как раз в такие минуты во
мне возникало, наконец, то ощущение явной чувственности,
которое, как я предполагал, руководило мною весь вечер.
Случилось это в августе, когда вернувшийся из Казани Яг прямо
с вокзала заехал за мной, разбудил, растормошил, заставил
одеться и потащил с собой. Внизу его ждал лихач, но, видимо
взятый с вокзала, был не из лучших. Лошадь была понура и мала
для такой высокой, на автомобильных шинах, пролетки, да и сама
пролетка имела на мою сторону шибкий крен, лакированные крылья
ее были растресканы и швы их разлезались рыжей гнильцой. Яг был
в светлом сером костюме с морщинистыми складками на рукавах --
вероятно от чемодана, в белой панаме с трехцветной ленточкой,
-- а лицо его было желтое, -- с красными, как крапивные ожоги,
пятнами под глазами, и в светлых волосах бровей и в уголках
глаз -- вагонная грязь. Я все присматривался к черным и влажным
крошкам гари в углах его глаз -- испытывая болезненный соблазн
вытащить их оттуда пальцем, обернутым в платок. Но Яг понял мой
взгляд иначе. И все поднимая руку с надетым на рукав и
съезжавшим вниз крюком палки, и пригибая передок панамы,
который от ветра волнисто загибался, он улыбнулся мне
воспаленными губами. -- Все такой же красавец, -- крикнул он
мне сквозь ветер, -- а между тем вижу, -- тут его панаму опять
загнуло вверх, -- вижу в твоих глазах, -- кричал он,
бессмертную тоску безденежья. И что-то бормоча в ветер, кажется
-- не взыщи, -- или что-то в этом роде, Яг, сморщившись и
съезжая на спине, чтобы легче залезть в карман, вытащить
трубочку сторублевых, и, вырвав из них одну, скомкать и
воткнуть мне в руку. -- Бери, бери, -- злобно крикнул он, своей
сердитостью предотвращая мой отказ, -- чай от русского берешь,
дура твоя голова, не от европейца какогонибудь. И сразу
заговорил о Казани и об отце, которого называл папаней, и
рассказывать стало вдруг легче, потому что пролетка, въехав в
полосу асфальта, шла как в сливочном масле -- ощущение, с
которым спорило цоканье копыт, столь участившееся, точно лошадь
вот-вот поскользнется.
Мне, однако, было нехорошо. Эти сто рублей, которые были для
меня неожиданны и радостны, сделали меня, как я этому внутренне
не упирался, униженно податливым по отношению к Ягу. С
преувеличенным вниманием слушал я неинтересный для меня рассказ
о папане, заботливо давал Ягу место, с которого он из-за крена
все съезжал в мою сторону, и внутренне сопротивляясь и в то же
время все больше подчиняясь этой подленькой необходимости, не
только исходившей от моей воли, но просто даже противной ей, с
унизительной ясностью чувствовал, как все больше теряю ту
независимую насмешливость над Ягом, то самое мое лицо, которому
он собственно дал эти деньги. Еще я чувствовал, что это мое
настоящее лицо где-то ужасно близко во мне, и что я верну его
себе тотчас, лишь только избавлюсь -- не от денег, они мне были
нужны, -- а от присутствия Яга. Но уйти было нельзя и,
воспользовавшись какой-то плоской Ягиной шуткой, и рассмеявшись
ей столь отвратительно, что с наслаждением ударил бы сам себе
по морде, я, -- совершенно так, словно только-что своровал их,
-- сунул деньги в карман.
Водку пили в каком-то ресторане трактирного пошиба, сугубо
русское название которого -- Орел, -- красовалось на вывеске
белыми буквами по желтому, переливающему в зеленый, фону. Водку
в белом чайнике подавал половой, и я с завистью каждый раз
смотрел, как Яг ее пил из чайной чашки. Он выливал водку себе в
рот, горло совсем не глотало, а лицо его после этого не только
не морщилось, но всегда делалось таким, будто в него вошло
что-то светлое.
Я так не мог. Мокрый водочный ожог, в особенности после
глотка, когда первое дыхание, холодя пылающие рот и горло,
приобретало отвратительный запах спирта, был мне чрезвычайно
противен. Я пил водку, потому что пьянство почиталось одним из
элементов лихости, и еще потому, что кому-то и зачем-то
доказывал силу: пить больше других и быть трезвее, чем другие.
И хотя мне и самому уже было ужасно худо, и каждое движение
нужно было себе заказывать, а уж потом только с чрезвычайной
сосредоточенностью проделывать, -- но я ощутил это как приятную
победу, когда Яг, уже после многих чайников, выпив из чашки,
вдруг закрыл глаза, начал белеть, и подперев голову ладонью,
так дышал, что весь раскачивался. В помещении уже горело
электричество, вокруг лампы, смыкая круг, носились мухи, и
машина, трясясь деревянными лирами на синей сетке, надрывно
выпускала сквозь нее свою мертвую музыку.
Уже поздно, к самому закрытию, мы еще попали в модное кафе, и
там, глядя в зеркала на свои невыспавшиеся лица, шагали по
паркету, как по качающейся палубе: с наклоном вперед и быстро,
когда она под нами приподнималась, -- и откинуто назад и
тормозясь, когда она под нами падала. И там же у швейцара,
который по смещению величественности и подобострастия напоминал
опального вельможу, Яг прикупил самогона, и еще сговорился с
двумя кельнершами ехать сперва кататься, а потом к ним домой.
Внизу, у темного и гулкого пассажа, где нам пришлось их
ждать, -- мы перезнакомились. Их звали Нелли и Китти, но Яг,
тут же переиначив их в Настюху и Катюху и отечески хлопая всех
по задам, подгонял скорее садиться и ехать. У Китти я успел
рассмотреть только ее маленькую сухопарую фигурку, и, точно
мышиные хвостики, приклеенные к щекам колечки волос. Ехать мне
пришлось с Нелли, и ехать было приятно и ветрено. Редкие
прохожие и ряды фонарей были равно неподвижны, и лишь на
известном приближении трогались из общего ряда и пролетали
мимо. Нелли сидела рядом. Ее шея была заметно искривлена, но
улыбкой и постоянно скошенными глазами ей временами удавалось
преображать это уродство в кокетливость. И вероятно потому, что
в моей голове шибко дрожала водка, я, -- освобожденный от
необходимости воображать все то, что обо мне подумают прохожие,
-- целовал ее. У нее была очень противная манера: пока я
прижимался к ее твердо зажатым, мокрым и холодным губам, она
мычала сквозь нос ммм..., причем тональность этого ммм все
повышалась, и на какой-то, самой высокой и пискливой, ноте она
начинала вырываться.
После темных ворот, над которыми, сквозь невидимый фонарь,
керосиновой желтизной просвечивала восьмерка, составленная из
двух кокетливо незамкнутых и несоприкасающихся кружков, и где
лихачи, соскочив и с обиженной грозностью просили прибавки, --
Нелли и Китти, держа нас за руки, тянули по темной лестнице и,
долго провозившись с замком, ввели в темный коридор чужой
квартиры. Потом отворили еще какую-то дверь, и в темной комнате
обозначилось предутреннее светлеющее окно, в которое упала
ночь, когда зажгли лампу. -- Только тише, ради Бога тише,
господа, -- прикладывая к горлу рабочую руку с наманикюренными
ногтями, умоляюще просила Нелли, в то время, как Китти,
осторожно отодвинув диванчик и зайдя за него, накидывала на
стоячую лампу красный шелковый, с бахромой, платок. -- Милая,
не сумлевайтесь, -- полным голосом кричал Яг, отчего девочки,
как по команде, так втянули головы, словно их сейчас ударят. --
Ежели ваши легкие и диванные пружины в исправности -- шуму не
будет. -- И Яг стоял и улыбался, и закинув голову, широко
раскрывал всем свои объятия. Только когда, наконец, расселись
на диванчик у столика, и Яг первым выпил мутного, как болотная
вода, самогону, -- с ним стало нехорошо. Его белое лицо сразу
шибко смокло, он шумно засопел носом, потом поднялся, широко
раскрывая рот, пошел к окну, и легши грудью на подоконник и
сотрясаясь спиной, начал блевать. Меня тоже мутило, я все
глотал, глотал, но снова у меня сразу натекал полный рот. Китти
сидела, стыдливо закрыв лицо руками, но сквозь пальчики на меня
смотрел ее смеющийся черный глаз. Нелли же смотрела на Яга,
углы ее губ были презрительно опущены, при этом она так
покачивала головой, будто предчувствия ее относительно нас
полностью подтвердились.
От окна Яг возвратился весьма довольным и, вытирая слезы и
рот, по новому предприимчивый, шлепнулся к нам на диван. --
Ну-с, а теперь пожалуйста бриться, -- сказал он. И обняв Нелли,
начал притискивать ее к себе. Каждый раз, когда она отбрасывала
его лицо ладонью, Яг, не выпуская ее, оборачивал голову и
смотрел на меня, а я, словно подбадривая его в каком-то очень
смешном деле, поощрительно ему улыбался. Чтобы окончательно
притянуть к себе Нелли, Яг валился все больше в ее сторону, и
наконец, высоко подняв ногу, которая гуляла в воздухе в поисках
опоры, -- уперся ею в стол и с силою толкнул его от себя.
Несколько секунд после этого, показавшегося нам таким
странным, грохота, -- мы сидели, как закованные, прислушиваясь
и громко дышали. В посветлевшем окне видно было, как на
проводах сидели воробьи, и это напоминало колючую проволоку. С
ужасными предосторожностями, стараясь не производить при этом
ни единого звука, я начал поднимать упавший столик так, словно
тишина, при которой я его подниму, могла в какой-нибудь мере
уменьшить грохот, произведенный его падением. -- Ну, авось, --
начал было Яг, но с бешеными глазами Нелли сделала шшш, а Китти
предостерегающе вытянула руку и все продолжала ее так держать.
И в самом деле, как раз в этот момент, где то в коридоре тихо
хлопнуло, потом зашаркало, потом приблизилось и наконец затихло
у самой нашей двери, ручка которой медленно и грозно начала
опускаться вниз. И сперва в приоткрывшуюся дверную щель на меня
тревожно посмотрел испуганный глаз, а затем дверь широко и
нахально распахнулась и в комнату со скандальной решительностью
шагнула мужская пижама с поднятым вокруг прелестной женской
головки воротником. Ее высокие каблуки красных и без задников
туфелек, волочились и стучали по паркету. -- Нну, -- сказала
она, глядя на Нелли и Китти, будто ни меня, ни Яга в комнате не
было. -- Вы, я вижу, очаровательные жилицы. И это что же у вас
так каждую ночь и будет, мм? Нелли и Китти сидели рядом на
диване. Нелли, со своей кривой шеей, широко раскрытыми глазами
смотрела в лицо говорившей, мигая и открыв рот. Китти опустила
голову, пальцем рисовала круги на коленях, хмурясь, и как для
свиста вытянула губы. Всех выручил Яг, и не потому вовсе, что
был он уж очень пьян, а потому что, притворяясь шибко пьяным,
он как бы выключал себя из числа виновных. Раскрывая объятия
так напряженно широко, что в коленях сгибались ноги он животом
вперед тяжело двигался навстречу пришедшей и, затянув пьяным
блеяньем какую-то песню, тут же и оборвал и радостно
остановился. И тут же между мной и хорошенькой владелицей
квартиры произошел следующий разговор:
О н а. Ваш товарищ прекрасно поет. Почему только он закрывает
глаза. Ах, впрочем да: чтобы не видеть, как я закрываю уши.
Я. Остроумие придает облику женщины то самое, что мужской
костюм ее фигуре: подчеркивает имеющиеся у нее прелести и
недостатки.
О н а. Боюсь, что только благодаря моему костюму вы оценили
мое остроумие.
Я. Это из вежливости. Было бы жаль по вашему остроумию
оценивать вашу фигуру.
О н а. Вашей вежливости можно было бы предпочесть
галантность.
Я. Благодарю вас.
О н а. За что?
Я. Вежливость беспола. Галантность сексуальна.
О н а. В таком случае спешу вас заверить, что не в моих
намерениях ждать от вас галантности. Да, впрочем, и где вам.
Для того, кто галантен -- женщина пахнет розой, а для таких,
как вы, видно даже роза пахнет женщиной. А спроси вас, так вы
даже не знаете толком, -- что такое женщина.
Я. Что такое женщина? Нет, почему-же, -- знаю. Женщина, это
все равно, что шампанское: в холодном состоянии шибче пьянит и
во французской упаковке -- дороже стоит.
Развевая штаны и хлюпая каблуками, она подошла ко мне. --
Если ваше определение правильно, -- тихо сказала она,
выразительно косясь на Нелли и Китти, -- то я имела бы право
утверждать, что ваш винный погреб оставляет желать много
лучшего. -- Испытывая стыдливый восторг победителя, я опустил
голову и молчал. -- Впрочем, -- торопливо и почти шепотом
добавила она, -- может быть мы эту колючую беседу когда-нибудь
сможем продолжить. Меня зовут Соня Минц. -- И опустив головку,
как бы заглядывая мне в лицо, пока я склонившись, почтительно
целовал поданную мне руку, она с удивленным поощрением
произнесла о-о. -- и состроила лисью мордочку, отчего китайски
косыми сделались ее ужасно синие глаза. И тотчас, лишь только
она, на этот раз всецело обращаясь ко мне и к Ягу, словно ни
Нелли, ни Китти в комнате и не было, сказала нам, что ничего не
имеет против нашего здесь пребывания, и только просит вести
себя тише -- лишь только сказав все это, она вышла и закрыла за
собой дверь, как тотчас, словно по молчаливому уговору, или в
одинаковости испытываемых нами чувств, -- Яг разыскал свою
панаму и палку, я взял фуражку и мы начали прощаться. И было
так: пока Нелли и Китти провожали нас по коридору, какое-то
отвращение, какая-то боязнь, что там, в квартире, услышат
интимно сказанное между нами и связывающее меня с этими
девочками слово -- толкало меня возможно скорее уйти от них, не
притрагиваясь, не разговаривая с ними, отделиться от них; но
когда, спустившись в лестницы, я вышел во двор, мне вдруг стало
жаль этих Нелли и Китти, мне стало как-то по хорошему жаль этих
девочек, словно их кто-то, и я в том числе, горько и
незаслуженно обидел.
На следующее утро я проснулся, или вернее был просто разбужен
чувством режущего беспокойства, напряженная радостность
которого была для меня очень необычна в оболочке тяжкой
головной боли, жестяной сухости во рту и той, обычной после
водки, серии уколов в сердце, словно туда зашили иглу. Было еще
рано. По коридору прошлепала нянька и шептала пщ, пщ, пщ, пщ, и
которые приписывались ею тому лицу, с которым она вела спор, --
видимо настолько ее возмутили, что остановившись у самой моей
двери, она воскликнула: -- ишь, ты, как бы не так. Я лег на
бок, свернулся и вздохнул -- дескать как мне тяжко, -- в то
время как мне было так славно и так радостно, -- и сделал вид,
что хочу заснуть, зная прекрасно, что в таком радостном
беспокойстве не только заснуть, но и лежать-то совершенно
невозможно. Из кухни стало слышно, как из открытого водопровода
сухо застрекотала струя, которая от подставленной под нее
кастрюли перешла в звенящий, тонально повышающийся, гул. И в
звуках этих было нечто столь волнующее, что в необходимости
выпустить излишек моих радостей, я приподнялся, и, шевельнув
зашитую в сердце иглу и разливая ядовитую тупую боль по темени,
изо всех сил заорал няньку. Водопровод сразу затих, но
туфельного шлепанья совсем не было слышно и потому вдруг и
бесшумно, как по воздуху, нянька вошла в дверь. Однако, даже и
не глядя, я знал совершенно безошибочно, чем вызвана эта
бесшумность ее шагов.
-- Что это, Вадичка, -- сказала она, -- ни свет, ни заря, ты
кричишь так. Только барыню разбудишь. -- Ее шестидесятилетнее,
крошечное, цвета осеннего листа личико было пасмурно и
озабочено.
-- Ты что-же, чертова кукла, теперь летом в валенках ходишь,
-- спросил я ее, и не подымая головы, слушал, как между
затылком и подушкой затихающе дрожит тупая боль. -- Очень ноги
болят, Вадичка, -- сказала она просительно, а потом сразу
деловито: -- только за тем и звал? -- И нянька, укоризненно
раскачивая головой и закрыв ладонью рот, смотрела на меня
смеющимися и любящими глазами. -- Да, да, -- сказал я, стараясь
обмануть ее сонным спокойствием голоса, -- только за тем, и
тут-же, бешено выпрыгнул из кровати и, согнувшись вдвое, как
убийца перед прыжком, закидывая назад руки, словно в них были
кинжалы, и топающими босыми ногами изображая преследование уже
в страхе бегущей няньки, дико орал: -- пшла, эй, догоню, улюлю,
брысь отсюда.
Этим, однако, то представление, которое я в это утро
разыгрывал перед воображаемыми мною синими глазами Сони Минц,
нисколько не закончилось. Все, что я делал в это утро -- я
делал не так, как обычно, а именно так, будто и вправду эта
Соня неотрывно смотрела и следила за мною с восхищением.
(Восхищение ее я приписывал именно тому изменению, которое
отличало мои сегодняшние действия от обычных.) Так, вынув из
шкапчика чистую и единственную мою шелковую рубашку, я
осмотрев, бросил ее на пол только потому, что в плече чуть-чуть
разошелся шов, и потом так ходил по ней ногами, словно у меня
их целая дюжина. Бреясь и порезавшись, продолжал скоблить по
резаному месту, будто мне вовсе и не больно. Меняя и скинув
белье, выпячивал до последней возможности грудь и втягивал
живот, точно и вправду у меня такая замечательная фигура.
Отведав кофе, с капризной избалованностью отставил его в
сторону, хотя оно было вкусно и мне хотелось его выпить.
Невольно в это утро и впервые я столкнулся с этой удивительной
и непобедимой уверенностью, что таким, каков я на самом деле
есть, я никак не смогу понравиться, полюбиться любимому мною
человеку.
Когда, заботливо прощупав в кармане яговскую сторублевку, я
вышел на улицу, -- было часов одиннадцать. Солнца не было, небо
было низким и рыхло белым, но вверх нельзя было смотреть --
слезило глаза. Было душно и парило. Мое беспокойство все
усиливалось. Оно владело всеми моими чувствами и уже даже
болезненно ощущалось в верхней части будто портящегося желудка.
По дороге в цветочный магазин, проходя мимо модной и дорогой
гостиницы, я зачем-то решил зайти. Толкнув четырехстворчатую
карусель двери, в зеркальное стекло которой дрогнув, поехал
соседний дом, я зашел внутрь и перешел через вестибюль. Но в
кафе было так пустынно, таким беспокойством путешествия пахли
эти запахи сигарного дыма, крахмала скатертей, меда, кожи
кресел и кофе, что почувствовав, что не высижу здесь и одной
минуты, сделал вид, будто кого-то разыскиваю, снова вышел на
улицу.
Точно я не знал, когда именно возникло во мне решение послать
Соне цветы. Я только чувствовал, что объем этого решения
возрастал по мере моего приближения к цветочному магазину:
сперва я представлял себе, что пошлю ей корзину за десять
рублей, потом за двадцать рублей, потом за сорок, -- и так как,
по мере возрастания количества цветов, росло радостное
изумление Сони, -- то уже вблизи магазина я укрепился в
необходимости истратить на цветы все имевшиеся у меня сто
рублей. Пройдя мимо цветочного окна, в котором цветы морщились
заплаканными пятнами, изнутри по стеклу струила вода, -- я
переступил порог. И вдохнув сырой и душистый сумрак, -- вдруг
мысленно зажмурился от внутреннего и страшного удара: в
магазине стояла Соня.
На мне была старая, еще гимназическая фуражка, с выцветшим
околышем и треснувшим козырьком, -- с выбитыми коленями брюки,
у меня нехорошо тряслись ноги, и я гадко, как на пожаре,
вспотел. Но уйти было невозможно: передо мной стояла продавщица
и спрашивала -- угодно-ли мосье корзину или букет -- и уже
успела указать рукой на десяток различных цветов, знакомых мне
по виду, но которым я в большинстве не знал названий, и потом
перечислила с десяток названий, большинство которых я не знал,
как они выглядят.
Как раз теперь Соня обернулась и, спокойно улыбаясь, пошла на
меня. На ней был серый костюм, пучок суконных фиалок был
скверно приколот и морщил борт, ботинки ее были без каблуков и
шагала она не по женски выворачивая носки. Только, когда она
прошла мимо меня к кассе, находившейся позади, я уразумел
наконец, что улыбалась-то она вовсе не мне, и вообще не тому,
что видела, -- а тому, о чем думала. И тут-же за моей спиной ее
голос, какойто особенный, с трещинкой, который я все утро никак
не мог вспомнить, сказал распахнувшему перед ней дверь
приказчику: пожалуйста, цветы пошлите сейчас-же, а то господин
этот может уйти и очень будет досадно. Спасибо, -- и она вышла.
Когда по дороге домой я все высматривал местечко, куда-бы мне
выбросить эти, приличия ради, купленные несколько гвоздик, -- я
уже знал, что с Соней покончено навсегда.
Конечно, я прекрасно понимал, что между мною и Соней
решительно ничего еще не было, что все, что было -- это было не
в отношениях с нею, а только во мне самом, что очевидно Соня об
этих моих чувствах знать не может, и что я видимо принужден
буду как-то передать и возбудить в Соне мои чувства. Но вот
именно это-то сознание необходимости добиваться Сониной любви,
эта необходимость излагать, убеждать, уговаривать чужое мне
существо, -- все это с совершенной искренностью говорило мне,
что с Соней все кончено. Может быть и вправду, в ухаживании
есть какая-то противная ложь, какая-то обсахаренная улыбками
настороженная враждебность. Но теперь я это чувствовал особенно
остро, и какая-то оскорбленная горечь отталкивала меня от живой
Сони, лишь только я начинал думать о необходимости добиваться
ее любви. Хорошенько я не мог объяснить себе это трудное
чувство, но мне казалось, что если бы меня, честного человека,
заподозрила бы в краже любимая мною девушка, то совершенно
такое же чувство оскорбленной горечи не допустило бы меня до
унижения убеждать ее, эту любимую мною девушку, в моей
невинности, -- между тем как с совершенной легкостью я это
сделал бы по отношению к любой другой женщине, к которой бы был
равнодушен. В эти короткие минуты я впервые и на самом деле
убеждался в том, что даже в самом скверненьком человечке бывают
такие чувства, такие непримиримо гордые и требующие
безоговорочной взаимности чувства, которым страдание горького
одиночества милее радостей успеха, достигнутого унижающим
посредничеством разума.
И что это за господин, которому она посылает цветы, --
думалось мне, и усталость была такой, что тянуло лечь тут же на
лестнице. Господин. Госпо-дин. Что же это такое за слово. Барин
-- да, это понятно и убедительно. А господин это что-же, это
финтифлюшка какая-то. Я отомкнул дверь, прошел коридорчик нашей
бедной квартирки и в чаянии скорее лечь на диван прошел к себе
в комнату. В ней уже прибрали, но было по летнему пыльно,
светло и убого. А на письменном столике лежал пузатый пакет из
белой шелковой бумаги и заколотый по шву булавками. Это были
Сонины цветы, с запиской и с просьбой встретиться сегодня-же
вечером.
К вечеру дождь перестал, но тротуары и асфальт были еще
мокры, и фонари в них отсвечивались, как в черных озерах.
Гигантские канделябры по бокам гранитного Гоголя тихо жужжали.
Однако их молочные, в сетчатой оправе, шары, висевшие на вышках
этих чугунных мачт, плохо светили вниз и только кое-где, в
черных кучах мокрой листвы мигали их золотые монеты. А когда мы
проходили мимо, -- с острого, с каменного носа отпала дождевая
капля, в падении зацепила фонарный свет, сине зажглась и тут же
потухла. -- Вы видели, -- спросила Соня. -- Да. Конечно. Я
видел.
Медленно и молча мы прошли дальше и завернули в переулок. В
сырой тишине было слышно, как где-то играли на рояле, но -- как
это часто бывает со стороны улицы, -- часть звуков была
вырвана, до нас доходили только самые звонкие и так
пронзительно шлепались о камни, будто там в комнате лупили
молотком по звонку. Лишь под самым окном вступили выпадавшие
звуки: это было танго. -- Вы любите этот испанский жанр, --
спросила Соня. Наугад я ответил, что нет, не люблю, что
предпочитаю русский. -- Почему? -- Я не знал почему, -- Соня
сказала: -- испанцы всегда поют о тоскующей страсти, а русские
о страстной тоске, -- может быть поэтому, мм? -- Да, конечно.
Да, именно так... Соня, -- сказал я, со сладким трудом
преодолевая ее тихое имя.
Мы зашли за угол. Здесь было темнее. Только одно нижнее окно
было очень ярко освещено. А под ним, на мокрых и круглых
булыжниках, светился квадрат, словно на земле стоял поднос с
абрикосами. Соня сказала -- ах -- и выронила сумочку. Быстро
наклонившись, я поднял сумочку, достал платок и начал ее
вытирать. Соня же, не глядя на то, что я делаю, а напряженно