Страница:
13
Тимофей отдыхал недолго. В нем пробудилось стремление двигаться, делать что-то, предпринимать, весьма неожиданное при его физическом состоянии; тем не менее он даже перевязку отложил, хотя держал ее в уме все время, пока знакомился с дотом; даже в аптечку не заглянул: отметил для памяти, где ее вперед искать, и как она расчетливо расположена (сразу за лесенкой, соединяющей этажи, так что отовсюду к ней недолго добираться; место укромное; здесь же лавка откидная – не всегда же у раненого есть силы, чтобы на ногах держаться; места не много, но довольно, чтобы спокойно заниматься собой, не мешая другим бегать с этажа на этаж да в подсобку), и полез наверх.
В доте электричество не горело, но золотистый дымный свет, неожиданно яркий после сорокасвечовых, завуалированных сетками лампочек нижних помещений, рассекал его, как луч прожектора. Только этот свет был живой. Это было солнце. Оно врывалось в развернутую во всю ширь амбразуру, вдавливалось внутрь дота материальными медовыми кусками света, невесомыми и ощутимо плотными. Солнце било в упор, почти горизонтально; уже не палящее – мягкое, какое-то домашнее, уютное.
Страшных даже не обернулся, когда они появились, хотя и услышал их; Тимофей уловил первое, самопроизвольное движение его тела, сразу пресеченное если не Ромкиной волей, то, во всяком случае, характером.
Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее, как на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не парило; оно висело над горами, задержавшееся на миг каким-то судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в какое из ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока что была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные большие камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими, по-дневному черными мазками; наверное – уследить за этим было трудно – с каждой минутой мазки вытягивались и расплывались, теряли очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам выцвесть совсем. Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде бы призрачными, вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так, а на самом деле никакого тумана и быть не могло – воздух все еще был по-дневному сух и тонок.
Самыми яркими элементами пейзажа были река и шоссе. Они блестели, как никелированные металлические полосы, и казались выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым – очень непривычно, совсем как в мирный воскресный день, – только внизу, у подножия холма (надо было здорово высунуться из амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево из поля зрения два громоздких тупорылых автофургона, все в коричнево-голубых разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали похожая на артиллерийскую снарядную двуколку; она была нагружена мешками, и наверху лежал серый остромордый пес, вроде бы овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже Тимофей не смог бы это сказать наверное.
Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь – до моста и и даже дальше. Собственно, моста они не видели, он находился точно в створе амбразуры, и впечатление было такое, словно шоссе с разгона перелетало через реку, да так и повисло над ней. Сразу за мостом раскрывалось устье ущелья. Несмотря на расстояние, его было видно отчетливо, однако само ущелье уже терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но тем не менее непроницаемой.
Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее, подкрутил настройку. Это были самокатчики, судя по числу – рота. Они ехали долго, смешанным строем; лениво крутили педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы подпустить их метров на сто – и ударить враз из двух ШКАСов. Да ничего б от них не осталось, все бы здесь и полегли, до одного. Счастлив ваш бог, гады…
Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но они не спешили догонять своих – война не убежит! Один даже за руль не держался – руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски у них болтались поверх вещмешков на багажниках, винтовки были приторочены к рамам велосипедов…
Потом на сумрачном фоне ущелья проявились танки. Две машины. Они шли уступом, но расстояние скрадывало уступ, и казалось, что танки идут борт к борту; надо было иметь наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея, чтобы разглядеть правильно.
Они были уже на мосту, когда из тени выступил третий. Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же появится сама колонна.
Ждать пришлось недолго. Опять появились танки. И опять только две машины; и несколько позади, в полусотне метров – третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей и даже вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет по шоссе, если даже в глубоком тылу в боевое охранение они выпускают два танковых взвода. Должно быть, не меньше, чем дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.
Разглядеть он мог только первый танк. Остальные слепились в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на таком расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы – все слилось, и по тому, как они неспешно выползали, – это движение казалось еще более грозным и всесокрушающим, а неразличимость деталей только поощряла воображение…
Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:
– Рома, а ну сбегай за Чапой.
Сосчитать танки было пока невозможно. Разве что по положению головного попытаться определить, сколько их уже выползло?.. Когда сзади послышались неспешные Чапины шаги и он, запутавшись в простейшей уставной фразе, доложил о прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на километр.
Полк.
– Обожди минутку, – сказал Тимофей.
Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост колонны, и наконец увидел его, и тут же убедился, что это не конец. Это был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все в таком же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.
Выходит, механизированная дивизия.
Тимофей медленно распрямил занемевшую поясницу и повернулся к товарищам. Они глядели мимо него – в амбразуру. Они не тянулись в нее. Они стояли прямые и какие-то вдруг осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но не страх. Жизнь – это такая приятная штука; что ни говорите – ее всегда жалко; всякую. Но долг – выше. И честь – выше. И вообще есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже не помнишь до времени, но наступает минута – они возникают вдруг, словно дремали в тебе, пока твое сердце тихонько к ним не толкнулось: тут-тук… Они просыпаются и заполняют тебя всего, как сталь заполняет форму, словно в ней ничего и не было; словно в ней не было твоего себялюбия, и робости, и мелких страхов из-за какой-то бытовой ерунды. Сталь выжигает их начисто. И ты перестаешь быть собой – слабым человечком. Твое сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь фокусируется в этой минуте, и не только прошлое, но и будущее; и вся твоя энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя…
– Товарищи красноармейцы, – сказал Тимофей и замолк, потому что к концу слова голос у него сел совсем. Он осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он был бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот – и не получилось ни звука. И тогда он разозлился на себя, сразу успокоился и почти внятно выдавил:
– Воды!
Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть, жестко вытер тылом ладони рот и сказал спокойно и твердо:
– Товарищи красноармейцы! Сейчас, когда наша Советская Родина бьется насмерть с мировым фашизмом… – Он понял, что замах вышел не по плечу, и замолчал. – Священный воинский долг… и просто совесть… – Он опять замолк, поглядел в лицо одному, другому, третьему, – и вдруг рубанул воздух кулаком. – Я так считаю, что мы им должны сейчас вжарить! Считаю – просто обязаны. Все. Прошу высказаться, товарищи.
– Вот это разговор! – восторженно заорал Страшных. – В первый раз за трое суток слышу от тебя человеческую речь, комод. Давно бы так!
– Нас только четверо, – сказал Залогин. – Ну, врезать им хорошенько – это вещь, кто спорит. Ну, поломаем несколько игрушек. А как эти дяди попрут на нас? Ну? Сам дот обороняться не может – он только часть системы. Но если даже попробовать… Здесь нужен гарнизон – двенадцать человек, А нас четверо.
– Трое, – поправил Тимофей. – Меня не считай. Какой с меня ныне вояка. Спасибо, что хожу.
– Да я и не считал, если по правде.
– Не разберу: ты за или против? – разозлился Ромка.
– Если б я один был – какой разговор…
– Ясно, – сказал Тимофей. – Твое мнение, Драбына?
– Я шо, – глаза Чапы от возбуждения совсем округлились и были на пол-лица. – Я как усе.
– Ладно. – Тимофей снова повернулся к Залогину. – Наводку знаешь?
– Нет.
– Да что там уметь, комод? – фыркнул Страшных. – Бей напрямую – и хана.
– Тебя не спрашивают, – оборвал Тимофей. – Твои знания мне хорошо известны.
– Дайте я опробую, товарищ командир, – сказал Чапа. – Так что у меня был приятель…
– Ладно. Слушайте приказ. – Тимофей отхлебнул еще глоток и возвратил флягу Чапе. – Драбына садится на наводку, Страшных будет замковым и заряжающим, Залогин – снарядным.
– Товарищ командир, – послышался из-под стены голос часового, – прикажите развязать. Я тоже буду драться.
– Чапа, твои узлы – ты и трудись, – кивнул Тимофей, и повернулся к амбразуре, и тут же отпрянул от нее – инстинктивно. Так близко были немцы. До головной машины – не больше трехсот метров.
– Отставить развязывать, – торопливо поправился Тимофей. – Режь!
Мотопехота была уже вся на этом берегу, и теперь через мост двигался второй танковый полк.
Во главе передового дозора все так же уступом шли два средних танка; как и раньше, их прикрывал чуть поотставший тяжелый. Он казался непропорциональным; каким-то горбатым, набычившимся животным. Танкист на его башне сидел совсем снаружи, только ноги свисали в люк. Танкист был без шлема, со значками (а может, это были ордена?) на груди – слева и справа; он курил трубочку и смотрел на холм. Впечатление было такое, что он смотрит прямо в амбразуру. Тимофею, хотя он смотрел не в стереотрубу, а просто так, даже показалось на миг, что немец и он встретились глазами; это произошло помимо воли, разум тут был совсем ни при чем: вдруг глаза их оказались совсем рядом, словно расстояние, что их разделяло, необъяснимым образом потеряло свою власть. Они смотрели друг на друга, Тимофей ощутил внутри пустоту и замер. Мысли исчезли, и утратился контроль над временем. А затем горизонт стал сжиматься сразу с обеих сторон; Тимофей будто проснулся, но делать резких движений все же не рискнул, только скосил глаза – и увидел, как стоявший рядом Залогин, тоже весь оцепеневший, медленным вращением рукоятки механизма сдвигает створки амбразуры.
Тимофей остановил его руку:
– Не надо. Он не видит нас.
Это был оптический обман, небольшая шутка природы.
Страшных уже расчехлил орудие, а Чапа как заправский наводчик сидел в креслице, прильнув к дальномеру, крутил ручки. Даже наушники успел зачем-то напялить.
– Чапа, дозоры пропускаем.
– Э! От меня они вже повтикалы.
– Ух ты! Откуда же начинается мертвая зона?
– А трошечки дальше, товарищ командир. Отам де ярок и дырка под сашше.
– Это где водосток, – шепнул Залогин.
– Вижу… Чапа, возьми дальше метров на сто от этой дырки. Там их и прихватим. – Он почувствовал, что кто-то стоит сзади, повернулся, досадуя, что приходится терять такие важные секунды. Это был часовой. Он разминал кисти – каждая была с половину хорошей лопаты. И ни ростом, ни в плечах не уступал самому Тимофею. Но в красивом лице парня, особенно в выражении его глаз что-то не понравилось Тимофею сразу; однако присматриваться, разбираться в своих ощущениях времени не было. Подавив досаду, Тимофей спросил:
– Фамилия?
– Рядовой Александр Медведев.
– Красноармеец Медведев, лети вниз, подавай сюда бронебойные. Пока не получишь другого приказа. Одни бронебойные. Разберешься?
– Так я ж ничего оттуда не увижу.
– Ты что – в кино пришел? Выполняй приказ!
Уже и второй дозор был рядом, огибал холм. И колонна совсем приблизилась. Головной танк – лобастый, упрямый, – покачиваясь катил по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную черную тень. Тимофей подправил настройку стереотрубы, определил: до линии огня еще метров пятьдесят; успеваем. А где же хвост колонны? Второй танковый полк уже больше чем наполовину был на этом берегу, однако все новые и новые танки выползали из мрака ущелья. Ладно, что откусим, то и наше. Не подавиться бы…
Он услышал сзади незнакомый щелчок, обернулся и увидел, что Залогин вынимает из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался, наконец торопливо лязгнул затвор.
– Орудие до бою готово!
Даже без стереотрубы видать: пора. Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог остановить судьбу и отменить атаку. Интересно: как бы сложилась их жизнь? И сложилась ли? Вспоминали бы они об этом мгновении – последнем, за которым лежала пропасть?.. Но Тимофей даже не подумал, что это последний их шанс остановиться. Он увидел: пора, и закричал:
– Огонь!
Вот уж чего они не ждали – это грохота. Впечатление было такое, что сидели в железной бочке, а кто-то знал это, подкрался и вдруг ахнул от всего сердца – сколько в нем только силы наскреблось – ломом. Или еще было похоже, что это здесь, внутри каземата, рванул тяжелый снаряд.
Тимофей не только оглох, но и ослеп на несколько мгновений, и потому прозевал разрыв снаряда; а когда смог наконец видеть, первое, что ему подумалось: мимо. Головной танк катил, словно ничего не произошло, к спасительной границе мертвой зоны – к водостоку. Но затем выяснилось, что движется он один, а колонна останавливается, теснясь, сжимаясь, как гармоника. Останавливается, потому что стоит второй танк. Стоит – и все… Тимофей долго всматривался, пока увидел маленькие язычки пламени; а потом как-то сразу, будто в танке какую-то дырочку открыли, из него повалил густой жирный дым.
– Куда ты в него, Чапа?
– Тю! А я знаю? Я в першого вциляв.
Все еще золотое, все еще чистое и ясное предвечерье лилось долиной, и даже дым не мог его замутить; пока не мог.
Между тем остановился и головной танк. Знай немцы, что они уже достигли мертвой зоны или по крайней мере стоят на ее границе, они и держались бы соответственно. Но пока им было ясно одно: противник напал на колонну, а они неосторожно оторвались от своих и подставляют себя под огонь. И танк попятился. Он поднял пушку, навел ее на вершину холма, но не стрелял, должно быть еще не видел цель. Он отползал медленно. В этом движении не было страха – лишь мера предосторожности. Он только хотел соединиться со своим батальоном, который уже разворачивался, готовясь к бою: несколько танков рассредоточились влево от шоссе, несколько – вправо. Колонна осталась на дороге; ждала, когда передовой батальон сметет преграду и расчистит путь для дальнейшего движения согласно приказу.
По звуку затвора Тимофей понял – орудие к бою готово.
– В которую штуку лупить, товарищ командир? – спросил Чапа.
– Который пятится, того и бей.
– Не-а. Не можу, – пожаловался Чапа. – Он ач какой верткий. Токечки, думаю, гоп, а он уже драла дал.
– А ты с опережением попробуй, – посоветовал Ромка.
– Дуже ты розумный! – огрызнулся Чапа. – Може, сам покажешь, як отое роблять?
– Ладно вам, – сказал Тимофей. – А по горящему попадешь еще раз?
– Спробую.
– Целься ему в мотор. Но стрелять только по моей команде! Там, на шоссе, отползающий танк должен был покрыть последние два десятка метров, но в стереотрубе это расстояние умещалось целиком сразу. Тимофей чуть-чуть подрегулировал резкость, хотя и это было не обязательно, и, чтобы как-то убить оставшиеся секунды и не жечь понапрасну нервы, шептал: «Ладно… ладно…» – и смотрел, как шевелится (шалят нервишки у немца!), целится прямо ему в лицо все еще молчащее (ждут второго выстрела, чтобы точно засечь дот) дуло танковой пушки; как уплывают под броневые крылья отполированные дорогой траки; как командир танка то высовывается из башни и смотрит в бинокль на вершину холма, то что-то говорит вниз, наверное, пушкарю… то бишь, как он у них называется? – да! стрелку-радисту, вот кому.
Тимофею казалось, что даже лицо механика-водителя он различает в приоткрытой амбразуре танка, но это было уж вовсе невероятно; чтобы убедиться точно, хотя ему это было и не нужно вовсе, Тимофей стал всматриваться в темный срез амбразуры и чуть не прозевал момент, когда танк стал огибать горящую машину.
– Огонь!
И опять вокруг них и внутри каждого из них – в мозгу, в костях, в каждой клеточке тела – взорвался гром, словно это и не снаряд был вовсе, а само пространство раскалывалось на куски. Но теперь Тимофей был готов к этому, и не зажмурился даже, и видел, как сверкнул из-под катков огонь, и хотя Тимофей знал, какая это сила – 105-миллиметровый бронебойный, а все-таки он боялся сглазить удачу и ждал более существенных ее аргументов: настоящего пламени, или дыма, или взрыва – чего-нибудь такого, что подтвердило бы успех. Но мгновения бежали, а танк стоял целехонький, ничего видно не было, и Тимофей уже начал было думать, что рано обрадовался, что вот сейчас танк снова сдвинется и поползет куда-то в сторону – прочь от шоссе, занимая свое место в боевых порядках роты, но вдруг из башни высунулся командир, однако не выскочил, а стал вываливаться наружу и пополз вперед руками, цепляясь за броню; наконец скатился на землю, но и теперь не вскочил на ноги, а все продолжал ползти на одних руках, и, хотя Тимофею не было видно, что у немца случилось с ногами, надо понимать, досталось им крепко, потому что он все продолжал ползти на одних руках и кричал беспрерывно, может, одно только «а-а-а!..» – судя по тому, как у него был раскрыт рот; но из дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных полкилометра набежит, даже больше, да и моторы там ревели вовсю, десятки мощных танковых дизелей, а уши после второго выстрела были все еще заложены;
Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не помогло.
Больше из танка никто не вылез, а спустя еще немного времени – наверное, через секунду, а может, и целая минута набежала, – изнутри его рвануло прямо вверх высоким вертикальным столбом, и только затем уже по-настоящему загорелось. Два дыма слились в один, и его неровное рваное облако стало сносить вдоль шоссе – вперед, в сторону ушедших дозорных танков.
Шоссе было перегорожено напрочь. Специально захочешь – и то так не получится.
Теперь весь передовой танковый полк расползался с шоссе, рассредоточивался по долине. Первый его батальон, словно разбуженный взрывом, уже бил по вершине холма в два с половиной десятка стволов. Однако цель была для немцев не очень удобная. Во-первых, стрелять вверх без специальных приборов всегда не с руки; а во-вторых, каждый танк, в общем-то занимая какую-то определенную позицию, тем не менее все время находился в непрерывном движении – выполнял противоартиллерийский маневр. В таких условиях спрашивать с наводчиков исключительную точность, право же, грешно. И снаряды то летели высоко, то рвались значительно ниже дота; только однажды красноармейцы услышали, как болванка угодила в бронеколпак. Против ожиданий звук оказался не ахти какой тяжелый: загудело низко, будто в большой колокол, – и все. Может быть, так оно и было на самом деле, все-таки масса купола была огромной, в ней могла раствориться без существенных последствий и не такая инерция; но как бы солдаты ни были заняты боем, они ждали его, это первое прямое попадание, память о нем таилась где-то в их подсознании все время; оно ожидалось, преувеличенное своей неизведанностью, и когда случилось наконец – сквозь дробь осколков по броне, сквозь глухие удары камней, – то угадалось сразу – с облегчением, с торжеством, – и, когда болванка, визжа, рикошетом упорхнула прочь, этот отвратительный звук был воспринят едва ли не как гимн победы.
Но, в общем, от этого обстрела было только одно неудобство: остерегаясь случайных осколков и камней, амбразуру пришлось прикрыть, оставив минимальное отверстие – для наводки и стрельбы. Тимофею с его стереотрубой стало и вовсе неуютно. Он тыкался от одного края амбразуры к другому, боялся помешать Чапе и все не находил себе места, как бедный зять в приймах. К тому же в воздухе висело облако сухой глины. Она порошила в глаза, объектив стереотрубы приходилось протирать почти непрерывно, и все-таки видимость была плохой.
Между тем теперь и механизированный полк пришел в движение. Правда, грузовики и бронетранспортеры остались стоять на шоссе, поскольку в стороны им ходу почти не было: по камням, ямам да буеракам далеко не удерешь, но солдаты густо сыпались на дорогу и бежали прочь, рассасываясь по тем же ямам и буеракам.
– Чапа, по мосту попадешь?
– Далеченько… – пожаловался тот на всякий случай, хотя в прицел мост был виден превосходно и Чапа уже давно посматривал на него с интересом.
– Нечего прибедняться – наводи! – Тимофей покрутил ручку телефона и, услышав в трубке «Медведев на проводе», крякнул: – А ну-ка подбрось нам несколько фугасных!
В мост они попали только с пятого снаряда. Правда, одного попадания оказалось достаточно; он рухнул сразу, и в том месте, где темнела его полоска, открылась река.
Немцы не все успели перебраться, и десятка полтора танков, замыкающих походные порядки дивизии, подкатили к берегу и рассредоточились. Потом один танк двинулся влево вдоль берега, другой – вправо. Искали брода. «Сейчас будут здесь, да уж ладно, не наша это забота, как выберутся и что будут делать, – думал Тимофей. – У нас и без них мороки выше глаз. Вон уж гости в двери стучатся. Теперь только успевай принимать…»
Со времени первого выстрела прошло уже четверть часа. Нельзя сказать, чтобы среди этих пятнадцати минут была такая, когда немцы были бы напуганы или у них началась паника. Нет. Все-таки их была целая дивизия, и они находились в глубоком тылу своих войск. Но они были обескуражены – это точно (шуточки? – два выстрела – и двух танков как не было; к тому же дорога вдруг оказалась перерезанной и спереди и сзади; капкан!). И смущены. И только поэтому замешкались поначалу. Они с полным основанием могли подозревать, что дот – это лишь часть засады. Они приняли меры предосторожности, выждали какое-то время. Красные больше нигде себя не проявляли. А дот бил хоть и методично и тяжело, но редко. И тогда немцы бросились в атаку.
Из боевых порядков головного батальона – он продолжал беглый обстрел с целью если не поразить, то хотя бы ослепить дот, – выдвинулись три средних танка и, набирая скорость, прямо через кустарник и рытвины устремились к холму. И не успели еще красноармейцы перезарядить пушку, как они уже были в мертвой зоне.
Тут Тимофей вспомнил о шести дозорных танках, и ему сразу стало неуютно. Они имели целых пятнадцать минут, чтобы разобраться в происходящем, принять решение и ударить, понял Тимофей, и его фантазия услужливо нарисовала страшную картину: вот один из этих танков выдрался на холм, подполз к доту с тыла и наводит свою пушку прямо на люк. Этот люк – надежная штука; и пуль и осколочных гранат за ним можно не бояться. Но первый же снаряд вобьет его внутрь.
Стараясь ничем не выдать своего волнения, хоть это было и ни к чему – не до того было красноармейцам, чтобы следить за выражением лица своего командира, – Тимофей пошел к люку. Но вдруг вспомнил о перископе. Вот что ему нужно! Правда, в нем тут же заговорил хозяин: во время такого обстрела, как сейчас, не мудрено сразу остаться без перископа – достаточно одного осколка. Однако не подставлять же под эти осколки себя!
Он поднял перископ, развернул его на юго-восток, куда, огибая холм, уходила дорога, и, хотя мешала глиняная пыль, сразу увидел те танки. Сначала четыре машины. Они стояли прямо на шоссе, развернувшись в сторону холма (чтобы не подставлять борта), но не стреляли. Не стреляли потому, что два танка, форсируя двигатели, то и дело меняя угол атаки, иногда сползая на несколько метров, упорно лезут вверх.
Тимофей повернул перископ на запад. Танки, атакующие дот в лоб, уже тоже взбирались на холм. Этим пока было легче – с их стороны холм был более пологим, – и потому каждый раз, когда наклон башни позволял это делать, они били по доту считай что почти в упор.
Тимофей убрал перископ.
– Чапа, ты видишь этих, что подбираются?
– Не-а. Може, когда ще трошечки выдряпаются до нас…
– У тебя под рукой не осталось бронебойных?
– Один есть, – сказал Ромка.
– Заряжай. – Тимофей покрутил ручку телефона. – Медведев! Знаешь, где лежат противотанковые гранаты? Ага. Так вот: набери в какую торбу штук десять, не меньше, понял? – и мотай к нам наверх. Только побыстрей!
В доте электричество не горело, но золотистый дымный свет, неожиданно яркий после сорокасвечовых, завуалированных сетками лампочек нижних помещений, рассекал его, как луч прожектора. Только этот свет был живой. Это было солнце. Оно врывалось в развернутую во всю ширь амбразуру, вдавливалось внутрь дота материальными медовыми кусками света, невесомыми и ощутимо плотными. Солнце било в упор, почти горизонтально; уже не палящее – мягкое, какое-то домашнее, уютное.
Страшных даже не обернулся, когда они появились, хотя и услышал их; Тимофей уловил первое, самопроизвольное движение его тела, сразу пресеченное если не Ромкиной волей, то, во всяком случае, характером.
Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее, как на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не парило; оно висело над горами, задержавшееся на миг каким-то судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в какое из ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока что была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные большие камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими, по-дневному черными мазками; наверное – уследить за этим было трудно – с каждой минутой мазки вытягивались и расплывались, теряли очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам выцвесть совсем. Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде бы призрачными, вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так, а на самом деле никакого тумана и быть не могло – воздух все еще был по-дневному сух и тонок.
Самыми яркими элементами пейзажа были река и шоссе. Они блестели, как никелированные металлические полосы, и казались выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым – очень непривычно, совсем как в мирный воскресный день, – только внизу, у подножия холма (надо было здорово высунуться из амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево из поля зрения два громоздких тупорылых автофургона, все в коричнево-голубых разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали похожая на артиллерийскую снарядную двуколку; она была нагружена мешками, и наверху лежал серый остромордый пес, вроде бы овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже Тимофей не смог бы это сказать наверное.
Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь – до моста и и даже дальше. Собственно, моста они не видели, он находился точно в створе амбразуры, и впечатление было такое, словно шоссе с разгона перелетало через реку, да так и повисло над ней. Сразу за мостом раскрывалось устье ущелья. Несмотря на расстояние, его было видно отчетливо, однако само ущелье уже терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но тем не менее непроницаемой.
Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее, подкрутил настройку. Это были самокатчики, судя по числу – рота. Они ехали долго, смешанным строем; лениво крутили педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы подпустить их метров на сто – и ударить враз из двух ШКАСов. Да ничего б от них не осталось, все бы здесь и полегли, до одного. Счастлив ваш бог, гады…
Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но они не спешили догонять своих – война не убежит! Один даже за руль не держался – руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски у них болтались поверх вещмешков на багажниках, винтовки были приторочены к рамам велосипедов…
Потом на сумрачном фоне ущелья проявились танки. Две машины. Они шли уступом, но расстояние скрадывало уступ, и казалось, что танки идут борт к борту; надо было иметь наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея, чтобы разглядеть правильно.
Они были уже на мосту, когда из тени выступил третий. Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же появится сама колонна.
Ждать пришлось недолго. Опять появились танки. И опять только две машины; и несколько позади, в полусотне метров – третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей и даже вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет по шоссе, если даже в глубоком тылу в боевое охранение они выпускают два танковых взвода. Должно быть, не меньше, чем дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.
Разглядеть он мог только первый танк. Остальные слепились в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на таком расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы – все слилось, и по тому, как они неспешно выползали, – это движение казалось еще более грозным и всесокрушающим, а неразличимость деталей только поощряла воображение…
Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:
– Рома, а ну сбегай за Чапой.
Сосчитать танки было пока невозможно. Разве что по положению головного попытаться определить, сколько их уже выползло?.. Когда сзади послышались неспешные Чапины шаги и он, запутавшись в простейшей уставной фразе, доложил о прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на километр.
Полк.
– Обожди минутку, – сказал Тимофей.
Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост колонны, и наконец увидел его, и тут же убедился, что это не конец. Это был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все в таком же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.
Выходит, механизированная дивизия.
Тимофей медленно распрямил занемевшую поясницу и повернулся к товарищам. Они глядели мимо него – в амбразуру. Они не тянулись в нее. Они стояли прямые и какие-то вдруг осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но не страх. Жизнь – это такая приятная штука; что ни говорите – ее всегда жалко; всякую. Но долг – выше. И честь – выше. И вообще есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже не помнишь до времени, но наступает минута – они возникают вдруг, словно дремали в тебе, пока твое сердце тихонько к ним не толкнулось: тут-тук… Они просыпаются и заполняют тебя всего, как сталь заполняет форму, словно в ней ничего и не было; словно в ней не было твоего себялюбия, и робости, и мелких страхов из-за какой-то бытовой ерунды. Сталь выжигает их начисто. И ты перестаешь быть собой – слабым человечком. Твое сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь фокусируется в этой минуте, и не только прошлое, но и будущее; и вся твоя энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя…
– Товарищи красноармейцы, – сказал Тимофей и замолк, потому что к концу слова голос у него сел совсем. Он осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он был бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот – и не получилось ни звука. И тогда он разозлился на себя, сразу успокоился и почти внятно выдавил:
– Воды!
Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть, жестко вытер тылом ладони рот и сказал спокойно и твердо:
– Товарищи красноармейцы! Сейчас, когда наша Советская Родина бьется насмерть с мировым фашизмом… – Он понял, что замах вышел не по плечу, и замолчал. – Священный воинский долг… и просто совесть… – Он опять замолк, поглядел в лицо одному, другому, третьему, – и вдруг рубанул воздух кулаком. – Я так считаю, что мы им должны сейчас вжарить! Считаю – просто обязаны. Все. Прошу высказаться, товарищи.
– Вот это разговор! – восторженно заорал Страшных. – В первый раз за трое суток слышу от тебя человеческую речь, комод. Давно бы так!
– Нас только четверо, – сказал Залогин. – Ну, врезать им хорошенько – это вещь, кто спорит. Ну, поломаем несколько игрушек. А как эти дяди попрут на нас? Ну? Сам дот обороняться не может – он только часть системы. Но если даже попробовать… Здесь нужен гарнизон – двенадцать человек, А нас четверо.
– Трое, – поправил Тимофей. – Меня не считай. Какой с меня ныне вояка. Спасибо, что хожу.
– Да я и не считал, если по правде.
– Не разберу: ты за или против? – разозлился Ромка.
– Если б я один был – какой разговор…
– Ясно, – сказал Тимофей. – Твое мнение, Драбына?
– Я шо, – глаза Чапы от возбуждения совсем округлились и были на пол-лица. – Я как усе.
– Ладно. – Тимофей снова повернулся к Залогину. – Наводку знаешь?
– Нет.
– Да что там уметь, комод? – фыркнул Страшных. – Бей напрямую – и хана.
– Тебя не спрашивают, – оборвал Тимофей. – Твои знания мне хорошо известны.
– Дайте я опробую, товарищ командир, – сказал Чапа. – Так что у меня был приятель…
– Ладно. Слушайте приказ. – Тимофей отхлебнул еще глоток и возвратил флягу Чапе. – Драбына садится на наводку, Страшных будет замковым и заряжающим, Залогин – снарядным.
– Товарищ командир, – послышался из-под стены голос часового, – прикажите развязать. Я тоже буду драться.
– Чапа, твои узлы – ты и трудись, – кивнул Тимофей, и повернулся к амбразуре, и тут же отпрянул от нее – инстинктивно. Так близко были немцы. До головной машины – не больше трехсот метров.
– Отставить развязывать, – торопливо поправился Тимофей. – Режь!
Мотопехота была уже вся на этом берегу, и теперь через мост двигался второй танковый полк.
Во главе передового дозора все так же уступом шли два средних танка; как и раньше, их прикрывал чуть поотставший тяжелый. Он казался непропорциональным; каким-то горбатым, набычившимся животным. Танкист на его башне сидел совсем снаружи, только ноги свисали в люк. Танкист был без шлема, со значками (а может, это были ордена?) на груди – слева и справа; он курил трубочку и смотрел на холм. Впечатление было такое, что он смотрит прямо в амбразуру. Тимофею, хотя он смотрел не в стереотрубу, а просто так, даже показалось на миг, что немец и он встретились глазами; это произошло помимо воли, разум тут был совсем ни при чем: вдруг глаза их оказались совсем рядом, словно расстояние, что их разделяло, необъяснимым образом потеряло свою власть. Они смотрели друг на друга, Тимофей ощутил внутри пустоту и замер. Мысли исчезли, и утратился контроль над временем. А затем горизонт стал сжиматься сразу с обеих сторон; Тимофей будто проснулся, но делать резких движений все же не рискнул, только скосил глаза – и увидел, как стоявший рядом Залогин, тоже весь оцепеневший, медленным вращением рукоятки механизма сдвигает створки амбразуры.
Тимофей остановил его руку:
– Не надо. Он не видит нас.
Это был оптический обман, небольшая шутка природы.
Страшных уже расчехлил орудие, а Чапа как заправский наводчик сидел в креслице, прильнув к дальномеру, крутил ручки. Даже наушники успел зачем-то напялить.
– Чапа, дозоры пропускаем.
– Э! От меня они вже повтикалы.
– Ух ты! Откуда же начинается мертвая зона?
– А трошечки дальше, товарищ командир. Отам де ярок и дырка под сашше.
– Это где водосток, – шепнул Залогин.
– Вижу… Чапа, возьми дальше метров на сто от этой дырки. Там их и прихватим. – Он почувствовал, что кто-то стоит сзади, повернулся, досадуя, что приходится терять такие важные секунды. Это был часовой. Он разминал кисти – каждая была с половину хорошей лопаты. И ни ростом, ни в плечах не уступал самому Тимофею. Но в красивом лице парня, особенно в выражении его глаз что-то не понравилось Тимофею сразу; однако присматриваться, разбираться в своих ощущениях времени не было. Подавив досаду, Тимофей спросил:
– Фамилия?
– Рядовой Александр Медведев.
– Красноармеец Медведев, лети вниз, подавай сюда бронебойные. Пока не получишь другого приказа. Одни бронебойные. Разберешься?
– Так я ж ничего оттуда не увижу.
– Ты что – в кино пришел? Выполняй приказ!
Уже и второй дозор был рядом, огибал холм. И колонна совсем приблизилась. Головной танк – лобастый, упрямый, – покачиваясь катил по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную черную тень. Тимофей подправил настройку стереотрубы, определил: до линии огня еще метров пятьдесят; успеваем. А где же хвост колонны? Второй танковый полк уже больше чем наполовину был на этом берегу, однако все новые и новые танки выползали из мрака ущелья. Ладно, что откусим, то и наше. Не подавиться бы…
Он услышал сзади незнакомый щелчок, обернулся и увидел, что Залогин вынимает из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался, наконец торопливо лязгнул затвор.
– Орудие до бою готово!
Даже без стереотрубы видать: пора. Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог остановить судьбу и отменить атаку. Интересно: как бы сложилась их жизнь? И сложилась ли? Вспоминали бы они об этом мгновении – последнем, за которым лежала пропасть?.. Но Тимофей даже не подумал, что это последний их шанс остановиться. Он увидел: пора, и закричал:
– Огонь!
Вот уж чего они не ждали – это грохота. Впечатление было такое, что сидели в железной бочке, а кто-то знал это, подкрался и вдруг ахнул от всего сердца – сколько в нем только силы наскреблось – ломом. Или еще было похоже, что это здесь, внутри каземата, рванул тяжелый снаряд.
Тимофей не только оглох, но и ослеп на несколько мгновений, и потому прозевал разрыв снаряда; а когда смог наконец видеть, первое, что ему подумалось: мимо. Головной танк катил, словно ничего не произошло, к спасительной границе мертвой зоны – к водостоку. Но затем выяснилось, что движется он один, а колонна останавливается, теснясь, сжимаясь, как гармоника. Останавливается, потому что стоит второй танк. Стоит – и все… Тимофей долго всматривался, пока увидел маленькие язычки пламени; а потом как-то сразу, будто в танке какую-то дырочку открыли, из него повалил густой жирный дым.
– Куда ты в него, Чапа?
– Тю! А я знаю? Я в першого вциляв.
Все еще золотое, все еще чистое и ясное предвечерье лилось долиной, и даже дым не мог его замутить; пока не мог.
Между тем остановился и головной танк. Знай немцы, что они уже достигли мертвой зоны или по крайней мере стоят на ее границе, они и держались бы соответственно. Но пока им было ясно одно: противник напал на колонну, а они неосторожно оторвались от своих и подставляют себя под огонь. И танк попятился. Он поднял пушку, навел ее на вершину холма, но не стрелял, должно быть еще не видел цель. Он отползал медленно. В этом движении не было страха – лишь мера предосторожности. Он только хотел соединиться со своим батальоном, который уже разворачивался, готовясь к бою: несколько танков рассредоточились влево от шоссе, несколько – вправо. Колонна осталась на дороге; ждала, когда передовой батальон сметет преграду и расчистит путь для дальнейшего движения согласно приказу.
По звуку затвора Тимофей понял – орудие к бою готово.
– В которую штуку лупить, товарищ командир? – спросил Чапа.
– Который пятится, того и бей.
– Не-а. Не можу, – пожаловался Чапа. – Он ач какой верткий. Токечки, думаю, гоп, а он уже драла дал.
– А ты с опережением попробуй, – посоветовал Ромка.
– Дуже ты розумный! – огрызнулся Чапа. – Може, сам покажешь, як отое роблять?
– Ладно вам, – сказал Тимофей. – А по горящему попадешь еще раз?
– Спробую.
– Целься ему в мотор. Но стрелять только по моей команде! Там, на шоссе, отползающий танк должен был покрыть последние два десятка метров, но в стереотрубе это расстояние умещалось целиком сразу. Тимофей чуть-чуть подрегулировал резкость, хотя и это было не обязательно, и, чтобы как-то убить оставшиеся секунды и не жечь понапрасну нервы, шептал: «Ладно… ладно…» – и смотрел, как шевелится (шалят нервишки у немца!), целится прямо ему в лицо все еще молчащее (ждут второго выстрела, чтобы точно засечь дот) дуло танковой пушки; как уплывают под броневые крылья отполированные дорогой траки; как командир танка то высовывается из башни и смотрит в бинокль на вершину холма, то что-то говорит вниз, наверное, пушкарю… то бишь, как он у них называется? – да! стрелку-радисту, вот кому.
Тимофею казалось, что даже лицо механика-водителя он различает в приоткрытой амбразуре танка, но это было уж вовсе невероятно; чтобы убедиться точно, хотя ему это было и не нужно вовсе, Тимофей стал всматриваться в темный срез амбразуры и чуть не прозевал момент, когда танк стал огибать горящую машину.
– Огонь!
И опять вокруг них и внутри каждого из них – в мозгу, в костях, в каждой клеточке тела – взорвался гром, словно это и не снаряд был вовсе, а само пространство раскалывалось на куски. Но теперь Тимофей был готов к этому, и не зажмурился даже, и видел, как сверкнул из-под катков огонь, и хотя Тимофей знал, какая это сила – 105-миллиметровый бронебойный, а все-таки он боялся сглазить удачу и ждал более существенных ее аргументов: настоящего пламени, или дыма, или взрыва – чего-нибудь такого, что подтвердило бы успех. Но мгновения бежали, а танк стоял целехонький, ничего видно не было, и Тимофей уже начал было думать, что рано обрадовался, что вот сейчас танк снова сдвинется и поползет куда-то в сторону – прочь от шоссе, занимая свое место в боевых порядках роты, но вдруг из башни высунулся командир, однако не выскочил, а стал вываливаться наружу и пополз вперед руками, цепляясь за броню; наконец скатился на землю, но и теперь не вскочил на ноги, а все продолжал ползти на одних руках, и, хотя Тимофею не было видно, что у немца случилось с ногами, надо понимать, досталось им крепко, потому что он все продолжал ползти на одних руках и кричал беспрерывно, может, одно только «а-а-а!..» – судя по тому, как у него был раскрыт рот; но из дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных полкилометра набежит, даже больше, да и моторы там ревели вовсю, десятки мощных танковых дизелей, а уши после второго выстрела были все еще заложены;
Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не помогло.
Больше из танка никто не вылез, а спустя еще немного времени – наверное, через секунду, а может, и целая минута набежала, – изнутри его рвануло прямо вверх высоким вертикальным столбом, и только затем уже по-настоящему загорелось. Два дыма слились в один, и его неровное рваное облако стало сносить вдоль шоссе – вперед, в сторону ушедших дозорных танков.
Шоссе было перегорожено напрочь. Специально захочешь – и то так не получится.
Теперь весь передовой танковый полк расползался с шоссе, рассредоточивался по долине. Первый его батальон, словно разбуженный взрывом, уже бил по вершине холма в два с половиной десятка стволов. Однако цель была для немцев не очень удобная. Во-первых, стрелять вверх без специальных приборов всегда не с руки; а во-вторых, каждый танк, в общем-то занимая какую-то определенную позицию, тем не менее все время находился в непрерывном движении – выполнял противоартиллерийский маневр. В таких условиях спрашивать с наводчиков исключительную точность, право же, грешно. И снаряды то летели высоко, то рвались значительно ниже дота; только однажды красноармейцы услышали, как болванка угодила в бронеколпак. Против ожиданий звук оказался не ахти какой тяжелый: загудело низко, будто в большой колокол, – и все. Может быть, так оно и было на самом деле, все-таки масса купола была огромной, в ней могла раствориться без существенных последствий и не такая инерция; но как бы солдаты ни были заняты боем, они ждали его, это первое прямое попадание, память о нем таилась где-то в их подсознании все время; оно ожидалось, преувеличенное своей неизведанностью, и когда случилось наконец – сквозь дробь осколков по броне, сквозь глухие удары камней, – то угадалось сразу – с облегчением, с торжеством, – и, когда болванка, визжа, рикошетом упорхнула прочь, этот отвратительный звук был воспринят едва ли не как гимн победы.
Но, в общем, от этого обстрела было только одно неудобство: остерегаясь случайных осколков и камней, амбразуру пришлось прикрыть, оставив минимальное отверстие – для наводки и стрельбы. Тимофею с его стереотрубой стало и вовсе неуютно. Он тыкался от одного края амбразуры к другому, боялся помешать Чапе и все не находил себе места, как бедный зять в приймах. К тому же в воздухе висело облако сухой глины. Она порошила в глаза, объектив стереотрубы приходилось протирать почти непрерывно, и все-таки видимость была плохой.
Между тем теперь и механизированный полк пришел в движение. Правда, грузовики и бронетранспортеры остались стоять на шоссе, поскольку в стороны им ходу почти не было: по камням, ямам да буеракам далеко не удерешь, но солдаты густо сыпались на дорогу и бежали прочь, рассасываясь по тем же ямам и буеракам.
– Чапа, по мосту попадешь?
– Далеченько… – пожаловался тот на всякий случай, хотя в прицел мост был виден превосходно и Чапа уже давно посматривал на него с интересом.
– Нечего прибедняться – наводи! – Тимофей покрутил ручку телефона и, услышав в трубке «Медведев на проводе», крякнул: – А ну-ка подбрось нам несколько фугасных!
В мост они попали только с пятого снаряда. Правда, одного попадания оказалось достаточно; он рухнул сразу, и в том месте, где темнела его полоска, открылась река.
Немцы не все успели перебраться, и десятка полтора танков, замыкающих походные порядки дивизии, подкатили к берегу и рассредоточились. Потом один танк двинулся влево вдоль берега, другой – вправо. Искали брода. «Сейчас будут здесь, да уж ладно, не наша это забота, как выберутся и что будут делать, – думал Тимофей. – У нас и без них мороки выше глаз. Вон уж гости в двери стучатся. Теперь только успевай принимать…»
Со времени первого выстрела прошло уже четверть часа. Нельзя сказать, чтобы среди этих пятнадцати минут была такая, когда немцы были бы напуганы или у них началась паника. Нет. Все-таки их была целая дивизия, и они находились в глубоком тылу своих войск. Но они были обескуражены – это точно (шуточки? – два выстрела – и двух танков как не было; к тому же дорога вдруг оказалась перерезанной и спереди и сзади; капкан!). И смущены. И только поэтому замешкались поначалу. Они с полным основанием могли подозревать, что дот – это лишь часть засады. Они приняли меры предосторожности, выждали какое-то время. Красные больше нигде себя не проявляли. А дот бил хоть и методично и тяжело, но редко. И тогда немцы бросились в атаку.
Из боевых порядков головного батальона – он продолжал беглый обстрел с целью если не поразить, то хотя бы ослепить дот, – выдвинулись три средних танка и, набирая скорость, прямо через кустарник и рытвины устремились к холму. И не успели еще красноармейцы перезарядить пушку, как они уже были в мертвой зоне.
Тут Тимофей вспомнил о шести дозорных танках, и ему сразу стало неуютно. Они имели целых пятнадцать минут, чтобы разобраться в происходящем, принять решение и ударить, понял Тимофей, и его фантазия услужливо нарисовала страшную картину: вот один из этих танков выдрался на холм, подполз к доту с тыла и наводит свою пушку прямо на люк. Этот люк – надежная штука; и пуль и осколочных гранат за ним можно не бояться. Но первый же снаряд вобьет его внутрь.
Стараясь ничем не выдать своего волнения, хоть это было и ни к чему – не до того было красноармейцам, чтобы следить за выражением лица своего командира, – Тимофей пошел к люку. Но вдруг вспомнил о перископе. Вот что ему нужно! Правда, в нем тут же заговорил хозяин: во время такого обстрела, как сейчас, не мудрено сразу остаться без перископа – достаточно одного осколка. Однако не подставлять же под эти осколки себя!
Он поднял перископ, развернул его на юго-восток, куда, огибая холм, уходила дорога, и, хотя мешала глиняная пыль, сразу увидел те танки. Сначала четыре машины. Они стояли прямо на шоссе, развернувшись в сторону холма (чтобы не подставлять борта), но не стреляли. Не стреляли потому, что два танка, форсируя двигатели, то и дело меняя угол атаки, иногда сползая на несколько метров, упорно лезут вверх.
Тимофей повернул перископ на запад. Танки, атакующие дот в лоб, уже тоже взбирались на холм. Этим пока было легче – с их стороны холм был более пологим, – и потому каждый раз, когда наклон башни позволял это делать, они били по доту считай что почти в упор.
Тимофей убрал перископ.
– Чапа, ты видишь этих, что подбираются?
– Не-а. Може, когда ще трошечки выдряпаются до нас…
– У тебя под рукой не осталось бронебойных?
– Один есть, – сказал Ромка.
– Заряжай. – Тимофей покрутил ручку телефона. – Медведев! Знаешь, где лежат противотанковые гранаты? Ага. Так вот: набери в какую торбу штук десять, не меньше, понял? – и мотай к нам наверх. Только побыстрей!
14
Когда Александр Медведев услышал приказ о гранатах, он решил, что это уже конец. И первой его реакцией было – бежать. Удирать отсюда, уносить поскорее ноги – прочь! прочь! – пока это возможно, пока еще есть какой-то ничтожный шанс выпутаться. Сделать это было просто: до люка в запасной лаз – несколько шагов…