Страница:
Иоахим Ортнер не вникал в смысл слов. Ни к чему. Если б это был Ницше или Сенека – куда ни шло. А Клюге был ему скучен. Он не понравился майору сразу, с первого взгляда, когда майор увидел его – маленького, рыжего, конопатого, с самоуверенной ухмылкой человека, считающего, что знает себе цену я поэтому может держаться с тобой запанибрата. Иоахим Ортнер сидел рядом с водителем в кабине грузовика, а гауптман стоял возле открытой дверцы; разница в уровнях была не так уж и велика, но то ли лампочка в кабине была тусклой, то ли рамка двери как-то по-особенному стягивала перспективу, только создавалось впечатление, что В. Клюге совсем маленький человек и стоит где-то далеко-далеко внизу. Возможно, это впечатление на лице Иоахима Ортнера оказалось написанным отчетливо, и В. Клюге его прочел, а может, снизу все виделось гауптману чрезмерно крупным, и это его нервировало; во всяком случае, он попытался задрать ногу и встать на приступку автомашины, однако это не получилось ни с первой, ни со второй попытки, и майор даже заподозрил, что В. Клюге немножко пьян, так что, когда тот весь напрягся и, неестественно улыбаясь, готов был вот-вот предпринять третью попытку, Иоахим Ортнер не выдержал и сострил:
– Будьте выше этого, герр гауптман.
Но тот не принял шутки: может, не понял, а скорее всего не захотел понимать. Его лицо потемнело от прилившей крови, а когда она схлынула, по выражению его глаз майор понял, что в лице этого плебея имеет еще одного непримиримого врага.
Гауптман перестал задирать ногу и нервно поглядывал по сторонам, давая понять, что беседа ему надоела и майор ему скучен, а сам он, В. Клюге, крупнокалиберный идиот: какого черта он гнал своих людей, гнал машины сквозь ночь? Чтобы вместо благодарности услышать от этого недоноска с неестественно правильным прусским выговором шуточки в свой адрес?
Иоахим Ортнер отпустил гауптмана с легкой душой. «Пусть злится, – думал он. – Мне он не может ни помешать, ни навредить. Слишком мал. А в бою… Кто спорит, может статься так, что от действий В. Клюге в бою будет зависеть многое. Но в бою ему придется защищать свою жизнь… и честь, если она у таких, как В. Клюге, имеется. Спаси господь его душу, если он со мной попытается хитрить».
Все же в этих рассуждениях была не вся истина. А главной подоплекой был печальный факт – это майор разглядел сразу – что В. Клюге определенно не ариец. Документы, конечно, у него в порядке. Но в жилах наверняка немало иудейской крови. Правда, такое не докажешь. Они проныры из проныр; уж если закопались, сколько ни рой – пустая трата времени; дна не найдешь. Но ведь по роже видно, что жид!..
И вот сейчас майор думал об этом снова. «Ну, и полк, – думал он. – Их что, нарочно подбирали? – скопище плебеев. Помилуй бог, да ведь если пробудешь среди них достаточно долго, глядишь, и сам станешь на них походить. Притворство даром не дается. Впрочем, разве я притворялся? Нет. Ни с полковником, ни с гауптманом. Притворство было бы напрасным. Я никакой не актер, а они оказались на удивление проницательными, эти плебеи. Что ж, тем лучше. Нас объединяет… Что нас объединяет – дело? Нет. Скорее – судьба. Прекрасно. Будем деловиты и официально любезны. На минуту наши дороги пересеклись, даст бог, разбегутся в бесконечность. Прекрасно!»
– Герр майор. – Адъютант вырос перед ним, неловко закрыв своей длинной фигурой и холм и даже «фокке-вульфы» над ним. – Начальник штаба имеет честь пригласить вас на командный пункт.
– Прекрасно, – сказал майор Иоахим Ортнер. – Как первая рота?
– На исходном рубеже, герр майор.
– Прекрасно. – Иоахим Ортнер пригубил кофе. За весь разговор он не улыбнулся ни разу. Ни к чему. – Передайте: пусть начинают. Я сейчас подойду.
– Будьте выше этого, герр гауптман.
Но тот не принял шутки: может, не понял, а скорее всего не захотел понимать. Его лицо потемнело от прилившей крови, а когда она схлынула, по выражению его глаз майор понял, что в лице этого плебея имеет еще одного непримиримого врага.
Гауптман перестал задирать ногу и нервно поглядывал по сторонам, давая понять, что беседа ему надоела и майор ему скучен, а сам он, В. Клюге, крупнокалиберный идиот: какого черта он гнал своих людей, гнал машины сквозь ночь? Чтобы вместо благодарности услышать от этого недоноска с неестественно правильным прусским выговором шуточки в свой адрес?
Иоахим Ортнер отпустил гауптмана с легкой душой. «Пусть злится, – думал он. – Мне он не может ни помешать, ни навредить. Слишком мал. А в бою… Кто спорит, может статься так, что от действий В. Клюге в бою будет зависеть многое. Но в бою ему придется защищать свою жизнь… и честь, если она у таких, как В. Клюге, имеется. Спаси господь его душу, если он со мной попытается хитрить».
Все же в этих рассуждениях была не вся истина. А главной подоплекой был печальный факт – это майор разглядел сразу – что В. Клюге определенно не ариец. Документы, конечно, у него в порядке. Но в жилах наверняка немало иудейской крови. Правда, такое не докажешь. Они проныры из проныр; уж если закопались, сколько ни рой – пустая трата времени; дна не найдешь. Но ведь по роже видно, что жид!..
И вот сейчас майор думал об этом снова. «Ну, и полк, – думал он. – Их что, нарочно подбирали? – скопище плебеев. Помилуй бог, да ведь если пробудешь среди них достаточно долго, глядишь, и сам станешь на них походить. Притворство даром не дается. Впрочем, разве я притворялся? Нет. Ни с полковником, ни с гауптманом. Притворство было бы напрасным. Я никакой не актер, а они оказались на удивление проницательными, эти плебеи. Что ж, тем лучше. Нас объединяет… Что нас объединяет – дело? Нет. Скорее – судьба. Прекрасно. Будем деловиты и официально любезны. На минуту наши дороги пересеклись, даст бог, разбегутся в бесконечность. Прекрасно!»
– Герр майор. – Адъютант вырос перед ним, неловко закрыв своей длинной фигурой и холм и даже «фокке-вульфы» над ним. – Начальник штаба имеет честь пригласить вас на командный пункт.
– Прекрасно, – сказал майор Иоахим Ортнер. – Как первая рота?
– На исходном рубеже, герр майор.
– Прекрасно. – Иоахим Ортнер пригубил кофе. За весь разговор он не улыбнулся ни разу. Ни к чему. – Передайте: пусть начинают. Я сейчас подойду.
17
Первая атака получилась самой удачной. Если б она еще достигла цели!..
Рота развернулась в цепь и пошла к холму почти одновременно с тем, как упали первые бомбы. Насчет калибра бомб уговору не было, но майор Иоахим Ортнер надеялся, что летчики знают о характере цели и воспользуются, по меньшей мере, стокилограммовыми. Это было немаловажно и с точки зрения психологии. Взрыв стокилограммовой бомбы – достаточно эффектное зрелище: оно бодрит солдат, придает им уверенности. Майор помнил еще по Испании: когда идешь в атаку на позиции, которые у тебя на глазах обрабатывают тяжелыми бомбами, хоть и знаешь, чем это всегда кончается, всякий раз создается впечатление, что уж теперь-то дело предстоит плевое: дойти и занять опустошенные смертью позиции. Правда, сколько он помнил, на их участке фронта такого не бывало ни разу. Но в этом очередной раз убеждаешься лишь за полторы-две сотни метров до перерытых и засыпанных рыхлой землей окопов противника.
«Фокке-вульфы» не торопились. Они медленно кружили высоко в небе; издали могло показаться, что они и не заняты ничем; однако холм под ними зарастал взрывами, извергал в небо дым и землю; бомбы ложились на вершину почти непрерывно и, кажется, почти ни одна не упала в стороне, на склон. Это была не только добросовестная, но и классная работа.
А потом произошло то, что майор уже знал из рассказов начальника штаба механизированной дивизии. Когда до вершины осталось около ста метров, по роте одновременно ударили два крупнокалиберных пулемета; правда, один не из бронеколпака, как ожидали, а из-под раскуроченного танка. Если это сюрприз, подумал Иоахим Ортнер, следя за боем в бинокль, то он не бог весть какой важный. Уязвимая позиция. Клюге выковыряет их из-под танка четырьмя-пятью снарядами. Если только он действительно так хорош, как его продавал герр оберст.
Рота майору понравилась. Хоть как зелены были эти солдаты, они все же не сдались сразу; они лезли и лезли; их хватило еще на полста метров, а для этого нужно огромное мужество. Но потом пошло уж вовсе ничем не закрытое пространство. Лейтенант попытался поднять их еще раз, да за ним уже следили, видать по всему; на колени встать ему дали; он осмелел, еще приподнялся, может, не соображал уже ничего со страху – и тут в него впились одновременно оба пулемета. В первое же мгновение ему оторвало правую руку и он завертелся на месте, как юла, подхлестываемая кнутиком. Что с ним дальше было, Иоахим Ортнер смотреть не стал. Зрелище не из самых приятных. Оно может быть поучительным, если видишь его впервые, но майору случалось наблюдать штуки и почище этой. Он опустил бинокль и вздохнул.
Хотя именно с этим лейтенантом он разговаривал чуть дольше других, обсуждая план атаки, а значит, успел его в какой-то степени узнать, – смерть его, как знакомого человека, совсем не задела Иоахима Ортнера. Но для майора это была потеря. Атака захлебнулась; в следующую атаку роту придется кому-то вести, а у него офицеров не так уж много…
Что касается провала атаки, майор Иоахим Ортнер воспринял это со спокойствием, удивившим его самого. Случилось то, чего он ждал; он знал, что именно так и будет. Он знал это с той самой минуты, когда сегодня, едва проснувшись, в первый раз увидел холм. Все атаки ни к чему, думал он. Все они бред и несусветная глупость. Но их придется повторять снова и снова, пока что-нибудь не произойдет или пока его не осенит гений и он не найдет какое-то особенное решение.
Он чуть было не приказал дать ракету об отходе, но увидел, как бежит рота, и передумал. Бегство происходило в тишине: едва стало ясно, что атаке конец, как пулеметы замолчали. Это было необычно. Все-таки крупнокалиберный при удачном попадании и в километре убивает наповал. Но тут же майор догадался, что противник бережет патроны. Что ж, это можно понять.
Он стал думать о ключе второй атаки, когда со стороны холма послышалась редкая автоматно-пулеметная стрельба. На мгновение дрогнуло сердце Иоахима Ортнера: неужели?! Резко обернулся. И без бинокля было видно, как на вершине дота красный укрепляет сорванный бомбой флаг. Видать, кто-то из оставшихся за камнями автоматчиков, скорее всего раненый, попытался его обстрелять, но из этого ничего не вышло. Пулеметы ответили сразу. А красный неторопливо закончил свое дело и ушел в дот.
Ближе к окопам рота перестала бежать. Не то чтобы к ней вернулось достоинство, но солдаты поняли, что опасность им не угрожает; они успокоились и шли небольшими группами: потные, возбужденные, – обсуждали атаку. Иоахим Ортнер приказал отвести их в тыл, в небольшой овражек. Он знал, что сейчас пошлет их в атаку снова, именно их; но просто повторить атаку, не разнообразя средства и приемы, ему было противно. Это унижало его прежде всего в его собственных глазах. Война – это поединок интеллектов; потом уже включались такие факторы, как воля, случай, характер нации… Кстати, что он знал о русских? Да, по сути, ничего конкретного. Их литературы он не читал, личных контактов с русскими не позволял себе вполне сознательно; а россказням о них он не верил в силу аналитического склада ума.
Он выбрался из КП и прошел между кустами, поглядывая на холм. Идей не было. Ну что ж… Он повернул назад и неторопливо зашагал вдоль траншеи. Солдаты уже разделись до пояса – работа грела. Завидев командира, они вытягивались и смотрели на него пытливо и с надеждой. Он это отмечал, но его это не трогало. Он глядел мимо и сквозь них, поскольку всегда был убежден, что офицер для рядовых должен быть существом высшим; наравне с богом, только безусловней: бога можно игнорировать, а офицера – никогда; ведь одно его слово может опрокинуть твою судьбу.
Траншея вывела его прямо к овражку. Командир второго взвода – и по внешнему виду и по выговору силезец, – подал команду, и рота поднялась. Быстро, как и положено. «Слава богу, – подумал Иоахим Ортнер, – эти молокососы не совсем барахло, если после такой паршивой атаки красные не смогли раскрутить в них гайки».
Силезец остался единственным офицером в роте. Майор отвел его в сторону и попытался вытянуть из него хоть что-нибудь. Но если он и так производил впечатление человека недалекого, то известие, что ему сейчас придется вести роту в повторную атаку, оглушило его настолько, что он вообще утратил способность соображать; мало того, готов был разреветься. «Лет девятнадцать, только из училища, что с него возьмешь», – с досадой подумал майор и сказал сквозь зубы:
– Возьмите себя в руки. Вы же офицер!
И пошел к солдатам.
Это было не так легко для него: взять о ними простецкий, демократический тон. Но он решил, что именно сейчас и именно с этими можно. Он постарался вспомнить, как это делают другие, и говорил им: «Ну, парни, пошевелите мозгами, черт побери: вы наступали колоссально, я видел, мужества вам не занимать; я представлю к Железному кресту того, кто взорвет дот; он будет взорван сегодня, но придумайте что-нибудь, ведь вы побывали наверху, как перехитрить этих красных; это же последнее дело – в лоб лезть на пулеметы…»
Воодушевить солдат он смог – не столько словами, сколько артистизмом и волей своей, – однако толку и здесь не добился. Все в один голос говорили, что дот по зубам лишь авиации, хотя, расспросив их подробнее, майор понял, что самого дота вблизи никто не видал: едва ударили пулеметы, как дот – слава богу, так ни разу и не подавший голоса, – перестал для них существовать.
– Они правы, – сказал силезец. Он одолел первый приступ отчаяния и тогда вдруг осознал, сделал приятное открытие: а ведь он уже ротный! Он пока жив, и почему б ему дальше не уцелеть, вполне возможно! И если кому-то из его солдат достанется Железный крест, то уж ему-то тем более. «А роту у меня, точно, не заберут, конечно, не заберут, если я возьму этот проклятый дот, а я возьму его, будь я проклят; клянусь, что возьму, я это чувствую, знаю, и эти русские ничего со мной не смогут сделать – пусть они установят там хоть десять пулеметов, хоть сто; раз мне судьба взорвать их – я их взорву, и тогда все будет моим: ордена! звания! деньги! женщины! карьера!..»
Его колотила нервная дрожь, и он, словно в раздумье, придержал рукой свой подбородок, потому что подбородок плясал и клацали зубы – слова невозможно произнести. Он содрогался от нетерпения. Он готов был хоть сейчас, сию минуту выхватить свой «вальтер» и с криком «А-а-а-а!..» побежать, броситься на этот холм, врезаться в него – напрямик, напролом, разрыть, разметать, не глядя, всех подряд… всех подряд…
– Пока… не подавим пулеметы… – с трудом говорил силезец, словно в раздумье придерживая челюсть, а левой рукой живо жестикулируя, – нам туда… нечего соваться, герр майор. – При этом майор покосился в сторону и чуть повернулся, по мере сил прикрывая его от взоров солдат. – Пока не подавим пулеметы… Эти пулеметы… прямо как дьяволы, герр майор… Вы же понимаете… когда перекрестный огонь – от него не спрячешься…
– Очень жаль, – сказал Иоахим Ортнер. – Очень жаль, что вы не знаете, как подступиться к ним. – Он поглядел на часы. – Атаку начнете ровно в шесть.
– Слушаюсь… герр майор.
– Взрывчатку, конечно, всю побросали там? – Иоахим Ортнер кивнул в сторону холма.
– …Так точно, герр майор.
– Назначьте новых пять групп. По три человека. Да, по три – это как раз достаточно. Пусть они прежде всего имеют в виду взрывчатку. Иначе ваш пыл будет бессмысленным.
– Так точно… герр майор…
– Батарея будет бить по пулеметам. Это все, чем могу помочь. Кстати, почему б вам не пропустить сейчас стаканчик коньяку? Утро свежее.
– Слушаюсь, герр майор… Разрешите… дать и моим парням?
– Конечно. Все, что положено роте – полному составу, естественно, – выдайте им сразу.
Он отдал честь и пошел к себе на КП.
Без десяти пять. До атаки целых семьдесят минут. Иоахим Ортнер собирался употребить их с толком. Ему очень хотелось понять, с кем он имеет дело. Он велел, чтобы позвали фельдшера, и, когда лейтенант примчался (к счастью для него, он не носил очков, чем подкупил майора; майор терпеть не мог очкариков, тем более в армии), приказал выслать к холму две пары санитаров с носилками, дав каждой паре по белому флажку с красным крестом.
– Помилуйте, герр майор, да их просто перестреляют! – изумился фельдшер.
– Может быть, – меланхолически кивнул Иоахим Ортнер, – а может быть, и нет.
– Но ведь это… Это уже пятьдесят лет никто не соблюдает! Еще с прошлой войны. Да и флажков таких у нас нету.
– Сделайте. И чтобы через пять минут, – майор поглядел на часы, – я видел, как санитары бегут к холму. Слышите? – только бегом. У нас мало времени. К тому же там умирают их товарищи!..
– Слушаюсь, герр майор.
– В утешение им скажите: при первом же выстреле в их сторону приказ теряет силу.
Эксперимент дал отвратительные результаты: по санитарам русские не стреляли. И если в первой экспедиции санитары подобрали кого попало и тут же припустили назад, то во второй они уже выбирали именно тех, кому помощь нужна прежде всего, а перед третьей парой перевязали вообще всех раненых на склоне, причем осмелели настолько, что осмотрели и тех, что добежали почти до самых пулеметов, но среди них живых не было ни одного.
«Дело плохо, – думал Иоахим Ортнер. – Выходит, это идеалисты. А идеалиста победить невозможно. Его можно только убить».
Он предпочел бы даже фанатиков. Фанатизм слеп – и его не сложно одурачить; он предельно напряжен – значит, найди критическую точку, и он сломается от легкого удара. Но фанатики расстреляли бы санитаров, не задумываясь…
Вторая атака вышла нескладной. Хотя майор и так не много от нее ожидал. А что выиграл? – время, которым не знал, как воспользоваться. И цену пришлось заплатить непомерную.
Рота поднялась и пошла к холму в полной тишине. Цепь была редкая и не производила впечатления силы. Но что-то необычное все же таилось в этом зрелище; оно создало напряжение, и с каждой минутой закручивало его все туже. Даже с гауптмана В. Клюге соскочила его показная бравада. Он то и дело одергивал китель, пытался острить с другими офицерами, но получалось нелепо, и он тут же говорил «извините»; майор поймал на себе несколько его быстрых взглядов, которых сразу не понял; причина их выяснилась в самый последний момент, когда гауптман, переборов возникшую накануне антипатию, спросил его:
– Майор, если не секрет, из каких вы мест?
Все дело было в тоне. Он как бы говорил: сейчас начнется бой, и, возможно, кто-нибудь из нас его не переживет; так почему бы в такую минуту не забыть мелочные счеты? Ведь как приятно, когда рядом человек если и не близкий, то хотя бы открытый и понятный; если в отношениях – пусть лишь намеком, – проклюнутся душевность и доброта.
В глазах майора Иоахима Ортнера это было признаком слабости, непростительной для офицера.
Он не только не повернулся – даже бинокль не опустил. Сказал отрывисто:
– Вам пора, герр гауптман…
Тягачи заревели и поволокли пушки из ложбины. И тут выяснилось, что гауптман дал маху: выезд из ложбины оказался единственным. Батарея выдвинулась на позицию не вся сразу, а поочередно, орудие за орудием. Счастье, что ни один из тягачей не забуксовал на рыхлом склоне; тогда бы вообще ничего не получилось. Да и красные прозевали начало маневра. Уже вытягивали последнюю пушку, когда поблизости разорвался первый осколочный.
Красные не спешили. Да и наводчик у них был никудышный. Только после четвертого выстрела был ранен один из комендоров. За это же время батарея успела осыпать снарядами и танк, и действующий пулеметный бронеколпак. Но пятый осколочный сразил еще двух комендоров, а шестой лег точнехонько посреди позиции и внес смятение.
Телефонист подал трубку.
– Герр майор, позвольте отступить, пока нас всех не перебили, – срывался на дискант голос Клюге.
– Ни в коем случае. Продолжайте бой, – ровно сказал Иоахим Ортнер. – Вы же понимаете, герр гауптман, сейчас только от мастерства и мужества ваших людей зависит успех атаки.
И не стал больше ни слушать, ни говорить; отдал пищавшую трубку телефонисту.
Он ничуть не лицемерил. Действительно, сейчас все зависело от Клюге. Подави он пулеметы красных – и доту не удержаться, потому что цепь уже приближалась к вершине; еще совсем немного – и солдаты войдут в зону поражения собственных снарядов; что поделаешь, приходилось рисковать; что угодно, только бы молчали эти проклятые пулеметы.
Таковы были надежды. Однако сложилось иначе. Очередной удачный выстрел из дота разбил одну из пушек и толкнул гауптмана Клюге на самоуправство: он вызвал тягачи, которые едва успели сползти в овражек. Но тут уж красные не сплоховали и сразу перенесли огонь. Правда, целились они долго, зато от первого же снаряда загорелся тягач как раз на выезде из овражка. Одна машина внизу оказалась отрезанной от своих, две все же добрались до позиции и зацепили по пушке, но от следующего снаряда один тягач вспыхнул, а пушка перевернулась. Тогда с позиции побежали все – и водители и командоры.
К этому времени решилось и на холме. Рота не выдержала испытания молчанием противника и страшным зрелищем – ведь склон был весь усеян телами их камрадов: и тех, что вчера здесь погибли, и сегодня во время первой атаки. И рота залегла еще до того, как по ней открыли огонь. А когда стало ясно, что батарее конец, солдаты начали отходить. Сначала по одному, ползком и перебежками, но уже через несколько минут припустили бежать в открытую, слава богу, и на этот раз красные не расстреливали их в спину.
Что и говорить, это была постыдная картина. Иоахим Ортнер поглядел на часы. Начало седьмого. «Интересно, когда просыпается полковник? Если он ранняя пташка, с минуты на минуту надо ждать его звонка. Но если он решит выдержать характер?.. Тогда звонок раздастся не скоро, а прежде девяти и я звонить не буду: поводов к этому нет, да и охоты тоже. Значит, все дело упирается в характер господина полковника, а пока что здесь за эти его плебейские штучки будут расплачиваться своими жизнями ни в чем не повинные немецкие парни.
Майору Иоахиму Ортнеру было жаль солдат, которых он так бездарно и бессмысленно гнал на пулеметы. В который раз за сегодняшний день он размышлял, что, будь его воля, он бы все устроил иначе. Не кровью, а прежде всего мыслью, интеллектом и волей доказывать силу германского духа. Но у него приказ, а личным мнением никто не интересуется, зато не позже 9.00 у него спросят, как он, майор Иоахим Ортнер, этот приказ выполнил. И тогда он назовет число атак, которое подтвердит его настойчивость и неуемную жажду победы, и перечислит свои потери; и станет безусловной его непреклонность, никому и в голову не придет обвинить его в малодушии, никто ему не скажет, что он пасует перед трудностями.
«Как все глупо, – думал Иоахим Ортнер. – Солдаты честят меня последними словами, считают идиотом и убийцей. Полковник, узнав о потерях, тоже решит, что я убийца и болван. Но я должен играть свою роль, как бы она ни называлась. Главное, чтобы внешне я был тверд и непреклонен и убежден в правоте своей идиотской тактики, и тогда я буду прав в любом случае, перед какими угодно судьями, чего бы ни стоила моя формальная правота доблестной германской армии».
Впрочем, надо заметить, что сердце у него не болело и душа была спокойна. У него не было выбора. Как шар в кегельбане, он катился по единственному, выбранному другими желобу. Чего ж ему было терзаться?
Он осознавал ясно, что в его положении самое опасное – проявить малодушие. Это следовало пресекать сразу, даже в мелочах. И майор Ортнер в этом преуспел. Так, ему заранее было неприятно предстоящее объяснение с Клюге (он не считал себя виновным перед гауптманом; напротив – тот был кругом виноват; но что-то все же было в этом предстоящем разговоре такое, что майор вообще с радостью избег бы встречи, хотя он и не осознавал ясно, что именно его смущает, и не собирался в это вникать), а все вышло на удивление просто, легко и не только не оставило в душе Иоахима Ортнера какого-либо следа, но даже и не задело ее.
Клюге пришел без вызова. Он брел по неглубокой траншее, глядя себе под ноги, сцепив руки за спиной. Без фуражки. Весь в земле. Мундир справа пониже нагрудного значка был разорван: сукно, и бортовка, и подклад торчали мятыми лоскутами. Когда он поднял глаза, Иоахим Ортнер не прочел в них ни страха, ни гнева, ни озлобления – только усталость.
– Кончено, – сказал он тихим невыразительным голосом. – Моей батарее крышка. Нет ее больше. Нет – и все.
Вот этот его тон и облегчил задачу Иоахима Ортнера. Теперь он был прав точно, и не только в прошлом, но и в будущем; прав уже потому, что держался твердо, не давал воли своим чувствам.
– Во-первых, герр гауптман, – отрывисто отчеканил Иоахим Ортнер, – прошу вас обращаться как подобает. Во-вторых, потрудитесь быть конкретнее, если только это доклад офицера, а не цитата из Вертера.
– Виноват, герр майор, – все так же медленно и тихо сказал Клюге.
– На вас солдаты смотрят! Где ваша фуражка?
– Не знаю, герр майор.
– Так удирали, что не заметили, как…
– Я не удирал, герр майор, – даже перебив, Клюге не повысил голоса. – Я оставался на позиции до конца. Даже когда кругом больше никого не осталось. Но мне не было счастья, герр майор, и красные меня не убили.
– Прекратите мелодраму, черт побери! Я уже понял: огонь русских, кстати, весьма бездарный, произвел на вас, гауптман, неизгладимое впечатление. Но как раз это меня и не интересует. Может быть, вы все-таки доложите наконец о потерях?
– Точно не могу знать, герр майор. Не все раненые вынесены с позиции. Проще сказать, что уцелело.
– Как угодно.
– Есть одно орудие и четырнадцать комендоров, герр майор…
– Одно орудие… Видимо, то самое, что осталось на позиции?
– Так точно, герр майор.
– Брошенное в панике орудие уцелело. Значит, вы еще могли продолжать вести огонь и поддерживать нашу атаку, но у вас нервы не выдержали, и только поэтому наша пехота осталась без прикрытия. Вы прямой виновник, герр гауптман, что эта блестящая атака была сорвана.
– Насколько мне известно, герр майор…
– Ничего не желаю слушать. Гауптман Клюге, получите приказ. Через пятнадцать минут атака будет повторена. Вы соберете всех своих людей; как они будут распределены – дело ваше, но подмена должна быть организована безукоризненно. Когда цепь перейдет шоссе – открываете огонь по пулеметам. И будете стоять до последнего человека. Иначе – если проявите малодушие и самоуправство, как в предыдущей атаке – я передам ваше дело в военно-полевой суд.
Лицо Клюге стало ровным и серым; даже веснушки, такие яркие, словно стерли с кожи.
– Но это убийство, герр майор, – еле слышно сказал он.
– Повторите.
– Вы посылаете моих людей на верную и бессмысленную смерть, герр майор.
– Как я понял, гауптман, вы отказываетесь выполнять приказ?
– Мы выполним ваш приказ, герр майор! – яростно крикнул Клюге, весь как-то дернулся вверх и демонстративно щелкнул каблуками.
– Идите, – вяло сказал Иоахим Ортнер и отвернулся. Предстояло объясниться с ротой; ну, тут он и вовсе не собирался церемониться.
– Солдаты, – сказал он, – вы сейчас наступали бездарно и трусливо. Но я не позволю вам порочить чести нации! Не дам бросать тень на славу германского оружия! Или нет среди вас национал-социалистов? Или это не вас воспитывал «Гитлерюгенд»? Пусть выйдет из строя тот, кто сейчас вынес оттуда раненого товарища, и я ему тут же вручу медаль за доблесть.
Иоахим Ортнер вызывающе, орлиным взором окинул строй. Солдаты стояли понурясь.
Рота развернулась в цепь и пошла к холму почти одновременно с тем, как упали первые бомбы. Насчет калибра бомб уговору не было, но майор Иоахим Ортнер надеялся, что летчики знают о характере цели и воспользуются, по меньшей мере, стокилограммовыми. Это было немаловажно и с точки зрения психологии. Взрыв стокилограммовой бомбы – достаточно эффектное зрелище: оно бодрит солдат, придает им уверенности. Майор помнил еще по Испании: когда идешь в атаку на позиции, которые у тебя на глазах обрабатывают тяжелыми бомбами, хоть и знаешь, чем это всегда кончается, всякий раз создается впечатление, что уж теперь-то дело предстоит плевое: дойти и занять опустошенные смертью позиции. Правда, сколько он помнил, на их участке фронта такого не бывало ни разу. Но в этом очередной раз убеждаешься лишь за полторы-две сотни метров до перерытых и засыпанных рыхлой землей окопов противника.
«Фокке-вульфы» не торопились. Они медленно кружили высоко в небе; издали могло показаться, что они и не заняты ничем; однако холм под ними зарастал взрывами, извергал в небо дым и землю; бомбы ложились на вершину почти непрерывно и, кажется, почти ни одна не упала в стороне, на склон. Это была не только добросовестная, но и классная работа.
А потом произошло то, что майор уже знал из рассказов начальника штаба механизированной дивизии. Когда до вершины осталось около ста метров, по роте одновременно ударили два крупнокалиберных пулемета; правда, один не из бронеколпака, как ожидали, а из-под раскуроченного танка. Если это сюрприз, подумал Иоахим Ортнер, следя за боем в бинокль, то он не бог весть какой важный. Уязвимая позиция. Клюге выковыряет их из-под танка четырьмя-пятью снарядами. Если только он действительно так хорош, как его продавал герр оберст.
Рота майору понравилась. Хоть как зелены были эти солдаты, они все же не сдались сразу; они лезли и лезли; их хватило еще на полста метров, а для этого нужно огромное мужество. Но потом пошло уж вовсе ничем не закрытое пространство. Лейтенант попытался поднять их еще раз, да за ним уже следили, видать по всему; на колени встать ему дали; он осмелел, еще приподнялся, может, не соображал уже ничего со страху – и тут в него впились одновременно оба пулемета. В первое же мгновение ему оторвало правую руку и он завертелся на месте, как юла, подхлестываемая кнутиком. Что с ним дальше было, Иоахим Ортнер смотреть не стал. Зрелище не из самых приятных. Оно может быть поучительным, если видишь его впервые, но майору случалось наблюдать штуки и почище этой. Он опустил бинокль и вздохнул.
Хотя именно с этим лейтенантом он разговаривал чуть дольше других, обсуждая план атаки, а значит, успел его в какой-то степени узнать, – смерть его, как знакомого человека, совсем не задела Иоахима Ортнера. Но для майора это была потеря. Атака захлебнулась; в следующую атаку роту придется кому-то вести, а у него офицеров не так уж много…
Что касается провала атаки, майор Иоахим Ортнер воспринял это со спокойствием, удивившим его самого. Случилось то, чего он ждал; он знал, что именно так и будет. Он знал это с той самой минуты, когда сегодня, едва проснувшись, в первый раз увидел холм. Все атаки ни к чему, думал он. Все они бред и несусветная глупость. Но их придется повторять снова и снова, пока что-нибудь не произойдет или пока его не осенит гений и он не найдет какое-то особенное решение.
Он чуть было не приказал дать ракету об отходе, но увидел, как бежит рота, и передумал. Бегство происходило в тишине: едва стало ясно, что атаке конец, как пулеметы замолчали. Это было необычно. Все-таки крупнокалиберный при удачном попадании и в километре убивает наповал. Но тут же майор догадался, что противник бережет патроны. Что ж, это можно понять.
Он стал думать о ключе второй атаки, когда со стороны холма послышалась редкая автоматно-пулеметная стрельба. На мгновение дрогнуло сердце Иоахима Ортнера: неужели?! Резко обернулся. И без бинокля было видно, как на вершине дота красный укрепляет сорванный бомбой флаг. Видать, кто-то из оставшихся за камнями автоматчиков, скорее всего раненый, попытался его обстрелять, но из этого ничего не вышло. Пулеметы ответили сразу. А красный неторопливо закончил свое дело и ушел в дот.
Ближе к окопам рота перестала бежать. Не то чтобы к ней вернулось достоинство, но солдаты поняли, что опасность им не угрожает; они успокоились и шли небольшими группами: потные, возбужденные, – обсуждали атаку. Иоахим Ортнер приказал отвести их в тыл, в небольшой овражек. Он знал, что сейчас пошлет их в атаку снова, именно их; но просто повторить атаку, не разнообразя средства и приемы, ему было противно. Это унижало его прежде всего в его собственных глазах. Война – это поединок интеллектов; потом уже включались такие факторы, как воля, случай, характер нации… Кстати, что он знал о русских? Да, по сути, ничего конкретного. Их литературы он не читал, личных контактов с русскими не позволял себе вполне сознательно; а россказням о них он не верил в силу аналитического склада ума.
Он выбрался из КП и прошел между кустами, поглядывая на холм. Идей не было. Ну что ж… Он повернул назад и неторопливо зашагал вдоль траншеи. Солдаты уже разделись до пояса – работа грела. Завидев командира, они вытягивались и смотрели на него пытливо и с надеждой. Он это отмечал, но его это не трогало. Он глядел мимо и сквозь них, поскольку всегда был убежден, что офицер для рядовых должен быть существом высшим; наравне с богом, только безусловней: бога можно игнорировать, а офицера – никогда; ведь одно его слово может опрокинуть твою судьбу.
Траншея вывела его прямо к овражку. Командир второго взвода – и по внешнему виду и по выговору силезец, – подал команду, и рота поднялась. Быстро, как и положено. «Слава богу, – подумал Иоахим Ортнер, – эти молокососы не совсем барахло, если после такой паршивой атаки красные не смогли раскрутить в них гайки».
Силезец остался единственным офицером в роте. Майор отвел его в сторону и попытался вытянуть из него хоть что-нибудь. Но если он и так производил впечатление человека недалекого, то известие, что ему сейчас придется вести роту в повторную атаку, оглушило его настолько, что он вообще утратил способность соображать; мало того, готов был разреветься. «Лет девятнадцать, только из училища, что с него возьмешь», – с досадой подумал майор и сказал сквозь зубы:
– Возьмите себя в руки. Вы же офицер!
И пошел к солдатам.
Это было не так легко для него: взять о ними простецкий, демократический тон. Но он решил, что именно сейчас и именно с этими можно. Он постарался вспомнить, как это делают другие, и говорил им: «Ну, парни, пошевелите мозгами, черт побери: вы наступали колоссально, я видел, мужества вам не занимать; я представлю к Железному кресту того, кто взорвет дот; он будет взорван сегодня, но придумайте что-нибудь, ведь вы побывали наверху, как перехитрить этих красных; это же последнее дело – в лоб лезть на пулеметы…»
Воодушевить солдат он смог – не столько словами, сколько артистизмом и волей своей, – однако толку и здесь не добился. Все в один голос говорили, что дот по зубам лишь авиации, хотя, расспросив их подробнее, майор понял, что самого дота вблизи никто не видал: едва ударили пулеметы, как дот – слава богу, так ни разу и не подавший голоса, – перестал для них существовать.
– Они правы, – сказал силезец. Он одолел первый приступ отчаяния и тогда вдруг осознал, сделал приятное открытие: а ведь он уже ротный! Он пока жив, и почему б ему дальше не уцелеть, вполне возможно! И если кому-то из его солдат достанется Железный крест, то уж ему-то тем более. «А роту у меня, точно, не заберут, конечно, не заберут, если я возьму этот проклятый дот, а я возьму его, будь я проклят; клянусь, что возьму, я это чувствую, знаю, и эти русские ничего со мной не смогут сделать – пусть они установят там хоть десять пулеметов, хоть сто; раз мне судьба взорвать их – я их взорву, и тогда все будет моим: ордена! звания! деньги! женщины! карьера!..»
Его колотила нервная дрожь, и он, словно в раздумье, придержал рукой свой подбородок, потому что подбородок плясал и клацали зубы – слова невозможно произнести. Он содрогался от нетерпения. Он готов был хоть сейчас, сию минуту выхватить свой «вальтер» и с криком «А-а-а-а!..» побежать, броситься на этот холм, врезаться в него – напрямик, напролом, разрыть, разметать, не глядя, всех подряд… всех подряд…
– Пока… не подавим пулеметы… – с трудом говорил силезец, словно в раздумье придерживая челюсть, а левой рукой живо жестикулируя, – нам туда… нечего соваться, герр майор. – При этом майор покосился в сторону и чуть повернулся, по мере сил прикрывая его от взоров солдат. – Пока не подавим пулеметы… Эти пулеметы… прямо как дьяволы, герр майор… Вы же понимаете… когда перекрестный огонь – от него не спрячешься…
– Очень жаль, – сказал Иоахим Ортнер. – Очень жаль, что вы не знаете, как подступиться к ним. – Он поглядел на часы. – Атаку начнете ровно в шесть.
– Слушаюсь… герр майор.
– Взрывчатку, конечно, всю побросали там? – Иоахим Ортнер кивнул в сторону холма.
– …Так точно, герр майор.
– Назначьте новых пять групп. По три человека. Да, по три – это как раз достаточно. Пусть они прежде всего имеют в виду взрывчатку. Иначе ваш пыл будет бессмысленным.
– Так точно… герр майор…
– Батарея будет бить по пулеметам. Это все, чем могу помочь. Кстати, почему б вам не пропустить сейчас стаканчик коньяку? Утро свежее.
– Слушаюсь, герр майор… Разрешите… дать и моим парням?
– Конечно. Все, что положено роте – полному составу, естественно, – выдайте им сразу.
Он отдал честь и пошел к себе на КП.
Без десяти пять. До атаки целых семьдесят минут. Иоахим Ортнер собирался употребить их с толком. Ему очень хотелось понять, с кем он имеет дело. Он велел, чтобы позвали фельдшера, и, когда лейтенант примчался (к счастью для него, он не носил очков, чем подкупил майора; майор терпеть не мог очкариков, тем более в армии), приказал выслать к холму две пары санитаров с носилками, дав каждой паре по белому флажку с красным крестом.
– Помилуйте, герр майор, да их просто перестреляют! – изумился фельдшер.
– Может быть, – меланхолически кивнул Иоахим Ортнер, – а может быть, и нет.
– Но ведь это… Это уже пятьдесят лет никто не соблюдает! Еще с прошлой войны. Да и флажков таких у нас нету.
– Сделайте. И чтобы через пять минут, – майор поглядел на часы, – я видел, как санитары бегут к холму. Слышите? – только бегом. У нас мало времени. К тому же там умирают их товарищи!..
– Слушаюсь, герр майор.
– В утешение им скажите: при первом же выстреле в их сторону приказ теряет силу.
Эксперимент дал отвратительные результаты: по санитарам русские не стреляли. И если в первой экспедиции санитары подобрали кого попало и тут же припустили назад, то во второй они уже выбирали именно тех, кому помощь нужна прежде всего, а перед третьей парой перевязали вообще всех раненых на склоне, причем осмелели настолько, что осмотрели и тех, что добежали почти до самых пулеметов, но среди них живых не было ни одного.
«Дело плохо, – думал Иоахим Ортнер. – Выходит, это идеалисты. А идеалиста победить невозможно. Его можно только убить».
Он предпочел бы даже фанатиков. Фанатизм слеп – и его не сложно одурачить; он предельно напряжен – значит, найди критическую точку, и он сломается от легкого удара. Но фанатики расстреляли бы санитаров, не задумываясь…
Вторая атака вышла нескладной. Хотя майор и так не много от нее ожидал. А что выиграл? – время, которым не знал, как воспользоваться. И цену пришлось заплатить непомерную.
Рота поднялась и пошла к холму в полной тишине. Цепь была редкая и не производила впечатления силы. Но что-то необычное все же таилось в этом зрелище; оно создало напряжение, и с каждой минутой закручивало его все туже. Даже с гауптмана В. Клюге соскочила его показная бравада. Он то и дело одергивал китель, пытался острить с другими офицерами, но получалось нелепо, и он тут же говорил «извините»; майор поймал на себе несколько его быстрых взглядов, которых сразу не понял; причина их выяснилась в самый последний момент, когда гауптман, переборов возникшую накануне антипатию, спросил его:
– Майор, если не секрет, из каких вы мест?
Все дело было в тоне. Он как бы говорил: сейчас начнется бой, и, возможно, кто-нибудь из нас его не переживет; так почему бы в такую минуту не забыть мелочные счеты? Ведь как приятно, когда рядом человек если и не близкий, то хотя бы открытый и понятный; если в отношениях – пусть лишь намеком, – проклюнутся душевность и доброта.
В глазах майора Иоахима Ортнера это было признаком слабости, непростительной для офицера.
Он не только не повернулся – даже бинокль не опустил. Сказал отрывисто:
– Вам пора, герр гауптман…
Тягачи заревели и поволокли пушки из ложбины. И тут выяснилось, что гауптман дал маху: выезд из ложбины оказался единственным. Батарея выдвинулась на позицию не вся сразу, а поочередно, орудие за орудием. Счастье, что ни один из тягачей не забуксовал на рыхлом склоне; тогда бы вообще ничего не получилось. Да и красные прозевали начало маневра. Уже вытягивали последнюю пушку, когда поблизости разорвался первый осколочный.
Красные не спешили. Да и наводчик у них был никудышный. Только после четвертого выстрела был ранен один из комендоров. За это же время батарея успела осыпать снарядами и танк, и действующий пулеметный бронеколпак. Но пятый осколочный сразил еще двух комендоров, а шестой лег точнехонько посреди позиции и внес смятение.
Телефонист подал трубку.
– Герр майор, позвольте отступить, пока нас всех не перебили, – срывался на дискант голос Клюге.
– Ни в коем случае. Продолжайте бой, – ровно сказал Иоахим Ортнер. – Вы же понимаете, герр гауптман, сейчас только от мастерства и мужества ваших людей зависит успех атаки.
И не стал больше ни слушать, ни говорить; отдал пищавшую трубку телефонисту.
Он ничуть не лицемерил. Действительно, сейчас все зависело от Клюге. Подави он пулеметы красных – и доту не удержаться, потому что цепь уже приближалась к вершине; еще совсем немного – и солдаты войдут в зону поражения собственных снарядов; что поделаешь, приходилось рисковать; что угодно, только бы молчали эти проклятые пулеметы.
Таковы были надежды. Однако сложилось иначе. Очередной удачный выстрел из дота разбил одну из пушек и толкнул гауптмана Клюге на самоуправство: он вызвал тягачи, которые едва успели сползти в овражек. Но тут уж красные не сплоховали и сразу перенесли огонь. Правда, целились они долго, зато от первого же снаряда загорелся тягач как раз на выезде из овражка. Одна машина внизу оказалась отрезанной от своих, две все же добрались до позиции и зацепили по пушке, но от следующего снаряда один тягач вспыхнул, а пушка перевернулась. Тогда с позиции побежали все – и водители и командоры.
К этому времени решилось и на холме. Рота не выдержала испытания молчанием противника и страшным зрелищем – ведь склон был весь усеян телами их камрадов: и тех, что вчера здесь погибли, и сегодня во время первой атаки. И рота залегла еще до того, как по ней открыли огонь. А когда стало ясно, что батарее конец, солдаты начали отходить. Сначала по одному, ползком и перебежками, но уже через несколько минут припустили бежать в открытую, слава богу, и на этот раз красные не расстреливали их в спину.
Что и говорить, это была постыдная картина. Иоахим Ортнер поглядел на часы. Начало седьмого. «Интересно, когда просыпается полковник? Если он ранняя пташка, с минуты на минуту надо ждать его звонка. Но если он решит выдержать характер?.. Тогда звонок раздастся не скоро, а прежде девяти и я звонить не буду: поводов к этому нет, да и охоты тоже. Значит, все дело упирается в характер господина полковника, а пока что здесь за эти его плебейские штучки будут расплачиваться своими жизнями ни в чем не повинные немецкие парни.
Майору Иоахиму Ортнеру было жаль солдат, которых он так бездарно и бессмысленно гнал на пулеметы. В который раз за сегодняшний день он размышлял, что, будь его воля, он бы все устроил иначе. Не кровью, а прежде всего мыслью, интеллектом и волей доказывать силу германского духа. Но у него приказ, а личным мнением никто не интересуется, зато не позже 9.00 у него спросят, как он, майор Иоахим Ортнер, этот приказ выполнил. И тогда он назовет число атак, которое подтвердит его настойчивость и неуемную жажду победы, и перечислит свои потери; и станет безусловной его непреклонность, никому и в голову не придет обвинить его в малодушии, никто ему не скажет, что он пасует перед трудностями.
«Как все глупо, – думал Иоахим Ортнер. – Солдаты честят меня последними словами, считают идиотом и убийцей. Полковник, узнав о потерях, тоже решит, что я убийца и болван. Но я должен играть свою роль, как бы она ни называлась. Главное, чтобы внешне я был тверд и непреклонен и убежден в правоте своей идиотской тактики, и тогда я буду прав в любом случае, перед какими угодно судьями, чего бы ни стоила моя формальная правота доблестной германской армии».
Впрочем, надо заметить, что сердце у него не болело и душа была спокойна. У него не было выбора. Как шар в кегельбане, он катился по единственному, выбранному другими желобу. Чего ж ему было терзаться?
Он осознавал ясно, что в его положении самое опасное – проявить малодушие. Это следовало пресекать сразу, даже в мелочах. И майор Ортнер в этом преуспел. Так, ему заранее было неприятно предстоящее объяснение с Клюге (он не считал себя виновным перед гауптманом; напротив – тот был кругом виноват; но что-то все же было в этом предстоящем разговоре такое, что майор вообще с радостью избег бы встречи, хотя он и не осознавал ясно, что именно его смущает, и не собирался в это вникать), а все вышло на удивление просто, легко и не только не оставило в душе Иоахима Ортнера какого-либо следа, но даже и не задело ее.
Клюге пришел без вызова. Он брел по неглубокой траншее, глядя себе под ноги, сцепив руки за спиной. Без фуражки. Весь в земле. Мундир справа пониже нагрудного значка был разорван: сукно, и бортовка, и подклад торчали мятыми лоскутами. Когда он поднял глаза, Иоахим Ортнер не прочел в них ни страха, ни гнева, ни озлобления – только усталость.
– Кончено, – сказал он тихим невыразительным голосом. – Моей батарее крышка. Нет ее больше. Нет – и все.
Вот этот его тон и облегчил задачу Иоахима Ортнера. Теперь он был прав точно, и не только в прошлом, но и в будущем; прав уже потому, что держался твердо, не давал воли своим чувствам.
– Во-первых, герр гауптман, – отрывисто отчеканил Иоахим Ортнер, – прошу вас обращаться как подобает. Во-вторых, потрудитесь быть конкретнее, если только это доклад офицера, а не цитата из Вертера.
– Виноват, герр майор, – все так же медленно и тихо сказал Клюге.
– На вас солдаты смотрят! Где ваша фуражка?
– Не знаю, герр майор.
– Так удирали, что не заметили, как…
– Я не удирал, герр майор, – даже перебив, Клюге не повысил голоса. – Я оставался на позиции до конца. Даже когда кругом больше никого не осталось. Но мне не было счастья, герр майор, и красные меня не убили.
– Прекратите мелодраму, черт побери! Я уже понял: огонь русских, кстати, весьма бездарный, произвел на вас, гауптман, неизгладимое впечатление. Но как раз это меня и не интересует. Может быть, вы все-таки доложите наконец о потерях?
– Точно не могу знать, герр майор. Не все раненые вынесены с позиции. Проще сказать, что уцелело.
– Как угодно.
– Есть одно орудие и четырнадцать комендоров, герр майор…
– Одно орудие… Видимо, то самое, что осталось на позиции?
– Так точно, герр майор.
– Брошенное в панике орудие уцелело. Значит, вы еще могли продолжать вести огонь и поддерживать нашу атаку, но у вас нервы не выдержали, и только поэтому наша пехота осталась без прикрытия. Вы прямой виновник, герр гауптман, что эта блестящая атака была сорвана.
– Насколько мне известно, герр майор…
– Ничего не желаю слушать. Гауптман Клюге, получите приказ. Через пятнадцать минут атака будет повторена. Вы соберете всех своих людей; как они будут распределены – дело ваше, но подмена должна быть организована безукоризненно. Когда цепь перейдет шоссе – открываете огонь по пулеметам. И будете стоять до последнего человека. Иначе – если проявите малодушие и самоуправство, как в предыдущей атаке – я передам ваше дело в военно-полевой суд.
Лицо Клюге стало ровным и серым; даже веснушки, такие яркие, словно стерли с кожи.
– Но это убийство, герр майор, – еле слышно сказал он.
– Повторите.
– Вы посылаете моих людей на верную и бессмысленную смерть, герр майор.
– Как я понял, гауптман, вы отказываетесь выполнять приказ?
– Мы выполним ваш приказ, герр майор! – яростно крикнул Клюге, весь как-то дернулся вверх и демонстративно щелкнул каблуками.
– Идите, – вяло сказал Иоахим Ортнер и отвернулся. Предстояло объясниться с ротой; ну, тут он и вовсе не собирался церемониться.
– Солдаты, – сказал он, – вы сейчас наступали бездарно и трусливо. Но я не позволю вам порочить чести нации! Не дам бросать тень на славу германского оружия! Или нет среди вас национал-социалистов? Или это не вас воспитывал «Гитлерюгенд»? Пусть выйдет из строя тот, кто сейчас вынес оттуда раненого товарища, и я ему тут же вручу медаль за доблесть.
Иоахим Ортнер вызывающе, орлиным взором окинул строй. Солдаты стояли понурясь.