Страница:
Медведев бросился в ту сторону, но – за гранатами. Свою первую инстинктивную реакцию он оценил одним словом: «Сволочь». Он выхватил с полки тяжеленный ящик, громыхнул его на пол посреди прохода; кончиками пальцев – дальше не прошли: щели узкие, а пальцы как сосиска каждый – выдрал верхние дощечки с мясом, только гвозди взвизгнули. Бог его силой не обидел, да что в том толку, не в первый раз подумал он; и были в этой мысли привычная горечь и обида привычная, и как обычно на том все и кончилось: он стушевался перед этой мыслью, перед сознанием неотвратимости судьбы, а точнее сказать – жребия.
Он зацепил одной рукой три гранаты, другой столько же. Бросил назад. Если даже в карманы положить по гранате – и то десяти не унесешь, тем более о занятыми руками не взберешься по лесенке. Прав сержант – нужна торба.
Он заметался до кладовке. Нет ничего подходящего!
Вот так всегда; всю жизнь у него так шло: что бы ни делал – все навкосяк. Все комом.
Тут самое время сказать об Александре Медведеве несколько слов; дальше будет не до того, да ни к чему заставлять читателя ломать голову над загадками там, где их нет и поведение героев вполне и просто объяснимо.
Медведев принадлежал к категории людей весьма распространенной. Природа дала этим людям все. Но если другие, имея куда меньшие возможности, развивали свои сильные стороны, чтобы «перекрыть» естественные «недостачи», то эти люди, напротив, все свое внимание сосредоточивают на слабой точке.
Медведев был высок, очень силен. Он был красив: правильные, истинно русские черты лица с чуть выдающимися скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой кожи; черные кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и парни. Эти, правда, не всегда сразу давали ему точную оценку: внешность Медведева, ее очевидная мужественность, «выигрышность» служила как бы форой. Но проходило немного времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он опять оказывался в положении подчиненном, зависимом, страдательном. Кстати, следует отметить, что сержанты угадывали его слабину сразу – не хуже девушек. Именно сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд; например, офицерам он всегда нравился, во всяком случае поначалу. А сержанта ни внешним видом, ни выправкой не проведешь. Он один раз пройдет перед строем и точно покажет, ткнет пальцем в грудь, какой солдат самый шустрый да моторный, а какой – рохля, курица мокрая, паршивая овца, пусть даже на его груди лемехи ковать можно. Такой не обязательно бывает в каждом отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает, ему нельзя не знать, не угадать этого «типа» сразу; не дай бог, оплошаешь и пошлешь его по какому живому делу – кому потом отбрехиваться да шишки считать? У Тимофея Егорова не было времени, чтобы приглядеться к новичку, раскусить его. До того ли ему было! – на них надвигались сотни вражеских танков, и на что бы сейчас ни поглядел Тимофей, перед его глазами была только эта картина. Но сержант всегда сержант! – даже в такую минуту он уловил какую-то ущербность, неполноценность часового. У Тимофея не было тех нескольких спокойных свободных мгновений, когда бы он мог отвлечься от боя, разобраться в своих чувствах и точно квалифицировать явление. Сейчас ему это было еще не нужно; сейчас это ничего не решало. Но если б его все-таки спросили об этом, он, даже не глядя больше на Медведева, сказал бы, с кем имеет дело. И Медведев это понял по одному взгляду – еще не узнавшему его взгляду сержанта. Он сразу сник, почувствовал себя жалким, каким-то жеваным. Все было как всегда.
А между тем объективно у него не было оснований такого поведения. Он не был болен, не имел тайных пороков, а тем более – каких-либо тяжких, по счастливому случаю оставшихся нераскрытыми проступков в прошлом. Но именно в прошлом, в детстве произошли те незначительные события, те первые маленькие поражения, которые наложили печать на его характер и в юношеские годы и, судя по всему, складывалось именно так, на всю его последующую жизнь.
Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и трех дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки конармейцы. Санька родился уже после, на троицу. Статью, всем своим видом пошел в отца, но характером – в ласковую, мягкую, как церковная свечка, мамашу.
Первые годы это было неприглядно. Тем более сколько помнил себя Медведев, он всегда выделялся среди сверстников и ростом и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась та манера добродушного безразличия, ленивого нейтралитета, которая зачастую присуща очень сильным людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или, по крайней мере, самое важное; им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Едва обозначился ее абрис – мальчику было три-четыре года, – как выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже самого плюгавого мужичонки: всех унесла гражданская. А посторонние… что посторонние! – у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Санька, может, и за эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в хату – на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.
А еще через пару лет стал он понимать и иное, что, между прочим, поминали ему от рождения: стал он понимать что отец его был лютей собаки – матерый мироед, а последние годы и вовсе душегуб: за косой взгляд порешить мог, не говоря – за партбилет. Скольких Санькиных приятелей осиротил – считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину – он-то чем виноват, невинная душа? – да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И слова тут никакие помочь не могли, и утешительные рассуждения выручить бессильны; как-то так получилось, что отцов грех он принял на свою душу, а как искупить – не знал. Груз был тяжел, явно не по силам; а главное – не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился бы и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу, и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить – только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Он это видел, но переломить себя не мог; да и не хотел: он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».
Тем не менее (и это неким странным образом сочеталось в нем со слабостью характера) он знал цену своей силе и в общем-то держался соответственно. Сочетание получалось причудливое, но не жизненное. Первое же испытание – а любое испытание всегда и прежде всего – это испытание характера – должно было поставить мальчика перед выбором и в результате упростить систему. Мальчик оплошал. Он не смог подтвердить своей силы: оказалось, что победы (и естественных упреков, связанных с нею) он боится больше, чем поражения. Конечно, он не представлял себе все это столь ясно, и первая осечка не обескуражила его, только удивила. Вторая неудача смутила. А третья посеяла зерно сомнения, которое попало на благодатную почву и ударилось в рост: ведь товарищи помнили о его неудачах – подряд! – не хуже, чем он сам. И стали им пренебрегать. А у него не нашлось душевных сил, чтобы вдруг стать против течения, и выстоять, и доказать свое.
Так и покатилось под уклон.
В колхоз Санькина мать вступила на первом же собрании; нажитое мужем добро у нее столько раз трясли да половинили, что записалась она, почитай, с пустыми руками; валялись в ее прохудившемся амбаре и плуги, и бороны, и косилка стояла даже, но все от времени да без хозяйского глаза в таком виде, что легче новые завести, чем эти наладить: а худобы – коровенки там или лошадки – не осталось совсем: года три, как в самой голытьбе числилась.
Трудилась она хорошо – больше все равно некому – и, хотя не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест, когда б не шла за ней память о покойнике муже. Чуть не то – так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень в тебя кинет. Но не за себя сердце болело. Видела она, как Санька тушуется; понимала – здесь ему ходу не будет. И в начале тридцатых, в голодное время, когда каждый держался как мог, добралась она до станции, села на первый поезд и поехала с сыном куда глаза глядят. Долго их носило, пока не осели в Иванове на ткацком комбинате. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла в люди – в ударницах числилась, красную косынку носила; мальчик хорошо учился; в школе его в комсомол приняли, потом по слесарному делу пошел. Жизнь у них наладилась, в доме был достаток, но тем яснее она понимала – сына уже ничем не изменить. Что в детстве в нем сложилось, то и окаменело. Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..
В погранвойсках Медведеву служилось неплохо. Поначалу, правда, было поинтересней: на самом кордоне стояли. А потом границу перенесли на запад, а их часть так и осталась в прежних местах – охраняла стратегически важные объекты. Кто спорит – дело тоже нужное и ответственное, но по сравнению со службой на самой границе это был курорт.
Медведев старался. За ним не числилось ни единой провинности; он был ворошиловским стрелком, первым по строевой и боевой подготовке, активным на политзанятиях. Другой на его месте давно бы в сержанты вышел и, уж по крайней мере, всегда был бы на виду, всегда считался бы образцом. Однако Медведева в пример другим не ставили ни разу. Отдавали ему должное – и только; как будто его успехи были его личным делом, а вот успехи других – общественным достоянием. Чего-то ему недоставало. То ли темперамента; характера ли – чтобы заставить других отдавать ему должное; а может быть, просто нахальства – кто знает? Одно ясно: все зависело от него самого, переломить инерцию отношения окружающих он мог бы только сам, но он привычно нес свой крест, не жалуясь на судьбу, и если иногда и думал о том, что не все в мире устроено справедливо и вот бы хорошо ему вдруг однажды утром переломить себя и зажить по-новому, то никого он не винил за отношение к себе, разве что себя самого, да и то редко. Даже в этом ему недоставало характера.
Именно в силу этого, когда встал вопрос, кому идти искать свою часть, он безропотно остался охранять дот. Этим же объяснялась неуверенность его действий при появлении группы Тимофея Егорова. Он должен был принять простейшее самостоятельное решение – и в который уже раз оказался неподготовленным к этому.
Правда, трусом он не был, и, когда ситуация изменилась, он с готовностью вызвался помочь своим новым товарищам. Но его порыв был сразу охлажден. Во-первых, судьбу не удалось провести – и здесь он встретился с настоящим сержантом! – значит, и общественное положение оставалось прежним; а во-вторых, всю первую часть боя ему пришлось просидеть в нижнем каземате, не ведая, что творится наверху, лишь догадываясь о том по звукам да по типам снарядов, которые требовал Егоров.
Это были тягостные минуты. Время остановилось. У Медведева не было часов, и, чтобы хоть как-то ориентироваться, он то и дело начинал считать, но даже до двадцати не дошел ни разу; счет все убыстрялся, становился механическим – ведь он думал совсем о другом! – пока Медведев не ловил себя на том, что даже не знает, на какой цифре остановился.
Редко-редко вверху била пушка. «Чего они телятся? – думал он. – Вот я бы стрелял! Конечно, не как из автомата, но уж по крайности выстрел в минуту давал бы, а эти парни и в десять минут не управляются. Да ведь так нас голыми руками загребут!..»
Вообще-то он не мог себе представить, как они из этой истории выкрутятся. Достаточно фашистам прорваться в мертвую зону – и конец. Раньше мертвой зоны не было: ее предполагалось простреливать из меньшего дота, который находился почти у подножия холма, метрах в сорока от дороги. В свое время его не успели достроить, да так и бросили, когда граница переместилась. А три дня назад в него попала дурная бомба: немцы штурмовали нашу колонну, которая отступала по шоссе, и вот одна из бомб точнехонько угодила в это сооружение. Верхнего перекрытия у дота еще совсем не было, только заармированные и частично залитые бетоном стены. Все это добро вывернуло взрывом наружу. С дороги остатки дота были видны издалека; пожалуй, это и было главной причиной, почему немцы не занялись холмом всерьез: остатки дота как бы давали понять, что здесь вся необходимая работа уже проделана и насчет безопасности можно не тревожиться.
Так и мучился Медведев в своем одиночестве: то сидел, сцепив пальцы, то вдруг вскакивал и подбегал к люку, стоял и слушал, но вверх не лез: боялся пропустить команду по телефону, боялся, что те, а особенно сержант, его поймут неправильно. Его колотил озноб, он обливался потом – и все от неизвестности. И когда Егоров потребовал противотанковые гранаты, он решил, что это уже конец. «Может, сержант не знает о запасном выходе? – так я ему напомню», – решил Медведев, сорвал с одной из коек суконное одеяло и, не считая, сыпанул в него гранаты из ящика. Затем связал одеяло узлом, стянув противоположные концы. Получилось ловко. Запалы он набрал в карманы, тоже не считая: в один горсть, да в другой горсть; хватит! И полез вверх.
Как раз в тот момент, когда он приподнял крышку люка, немцы из опасения повредить своих прекратили обстрел, и теперь было только слышно, как совсем близко скребут гусеницы по камню и ревут танковые моторы.
Затем в его сознании случился как бы провал или затмение. А когда оно кончилось, Медведев был уже снаружи, пробирался между камнями. Как ни странно, он только однажды наткнулся на воронку, а ведь думал, что живого места здесь не осталось; впрочем, с фронтальной части, где амбразура, их наверняка было немало.
За пазухой тускло постукивали одна о другую три противотанковые гранаты. Они холодили вроде компресса. Это было даже приятно, чем-то навевало чувство безопасности и силы; а камни, даже из-под мха и дерна, так и дышали жаром, и трава была бесцветно-теплой, не говоря уже про воздух. Воздух был слишком густой, прокаленный, пропитанный чадом непрогоревшей взрывчатки; но самым страшным была пыль. Коричневая пелена неподвижно висела в воздухе. Уже в десяти метрах ничего нельзя было разглядеть. Пыль ела глаза, забивала нос, мгновенно высушила горло. Но самое неприятное: из-за пыли невозможно было увидеть танки. И это как бы приближало их. Они гремели камнями совсем рядом. Казалось: вот разойдись пыль еще на метр-два – и из пелены проступят их угловатые контуры.
Однако как раз это не очень заботило Медведева. Стоило ему оказаться наедине с врагом, а главное – без «зрителей», без посторонних глаз, которые всегда стесняли его ужасно, и он успокоился, почувствовал себя уверенно. Все-таки выучка у него была классная, дело свое он знал превосходно. Он добрался до приямка, который его вполне укрывал, а мимо, другой дорогой немцы с этой стороны пройти не могли, снарядил гранаты, положил их перед собой и стал ждать.
Теперь он заметил, что глинистый туман все же редеет. Он не оседал, а сползал вниз и чуть в сторону, к старице. Вот уж и танки стало видно. До них было метров шестьдесят, может быть – семьдесят, но гранату не докинешь, хоть и под уклон. Да и бессмысленно: больно далеко, а попасть нужно не рядом, а точно по ходовой части. Разве что подобраться поближе? – прикинул было Медведев, но тут же отказался от этой идеи. Получится или нет – бабка надвое сказала, а то, что танки здесь подняться не смогут, – это уже ясно. Круто для них. Того и гляди перевернутся. Не по зубам кость.
Медведев решил, что пора возвращаться, но даже гранаты собрать не успел. Вдруг сзади послышался шорох гравия. Медведев резко обернулся, готовый броситься в любую сторону – куда потребуется, и увидел сержанта. Сержант улыбался, да так славно, по-особенному, что Медведев без всякой на то причины почувствовал себя счастливым. Что-то такое прошло между ними – и тот, прежний, «сержантский», узнавший его взгляд был стерт, а вместо него появилось что-то новое, одной только улыбкой рожденное. Они были ровней. Они были товарищами.
– Ладно ты здесь устроился. – Сержант присел рядом и поскреб бинты под своей диковинной музейной курткой. – Однако здесь им не пройти.
– Не пройти, – подтвердил Медведев, счастливо улыбаясь. – Разве что пехотой. Но ШКАСы здесь весь склон чистенько, как граблями, подбирают.
– Без мертвых зон?
– Какое! Поначалу были: кой-где скала выпирала, большие камни видимость закрывали. Так их еще позапрошлой осенью в одну ночь рванули. Позицию, значит, готовили загодя.
– А рыбу глушили?
– Зачем? – удивился Медведев. – В старице и на удочку, просто на хлеб прет как сумасшедшая. Уха – хоть залейся. А спортивного интересу никакого. У нас любители на речку бегали. Там даже форель есть. Во какой толщины.
Он показал пальцами, и они оба засмеялись, собрали гранаты и пошли к доту, потому что танки уже отползали на исходные позиции и с минуты на минуту обстрел мог возобновиться.
Он зацепил одной рукой три гранаты, другой столько же. Бросил назад. Если даже в карманы положить по гранате – и то десяти не унесешь, тем более о занятыми руками не взберешься по лесенке. Прав сержант – нужна торба.
Он заметался до кладовке. Нет ничего подходящего!
Вот так всегда; всю жизнь у него так шло: что бы ни делал – все навкосяк. Все комом.
Тут самое время сказать об Александре Медведеве несколько слов; дальше будет не до того, да ни к чему заставлять читателя ломать голову над загадками там, где их нет и поведение героев вполне и просто объяснимо.
Медведев принадлежал к категории людей весьма распространенной. Природа дала этим людям все. Но если другие, имея куда меньшие возможности, развивали свои сильные стороны, чтобы «перекрыть» естественные «недостачи», то эти люди, напротив, все свое внимание сосредоточивают на слабой точке.
Медведев был высок, очень силен. Он был красив: правильные, истинно русские черты лица с чуть выдающимися скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой кожи; черные кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и парни. Эти, правда, не всегда сразу давали ему точную оценку: внешность Медведева, ее очевидная мужественность, «выигрышность» служила как бы форой. Но проходило немного времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он опять оказывался в положении подчиненном, зависимом, страдательном. Кстати, следует отметить, что сержанты угадывали его слабину сразу – не хуже девушек. Именно сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд; например, офицерам он всегда нравился, во всяком случае поначалу. А сержанта ни внешним видом, ни выправкой не проведешь. Он один раз пройдет перед строем и точно покажет, ткнет пальцем в грудь, какой солдат самый шустрый да моторный, а какой – рохля, курица мокрая, паршивая овца, пусть даже на его груди лемехи ковать можно. Такой не обязательно бывает в каждом отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает, ему нельзя не знать, не угадать этого «типа» сразу; не дай бог, оплошаешь и пошлешь его по какому живому делу – кому потом отбрехиваться да шишки считать? У Тимофея Егорова не было времени, чтобы приглядеться к новичку, раскусить его. До того ли ему было! – на них надвигались сотни вражеских танков, и на что бы сейчас ни поглядел Тимофей, перед его глазами была только эта картина. Но сержант всегда сержант! – даже в такую минуту он уловил какую-то ущербность, неполноценность часового. У Тимофея не было тех нескольких спокойных свободных мгновений, когда бы он мог отвлечься от боя, разобраться в своих чувствах и точно квалифицировать явление. Сейчас ему это было еще не нужно; сейчас это ничего не решало. Но если б его все-таки спросили об этом, он, даже не глядя больше на Медведева, сказал бы, с кем имеет дело. И Медведев это понял по одному взгляду – еще не узнавшему его взгляду сержанта. Он сразу сник, почувствовал себя жалким, каким-то жеваным. Все было как всегда.
А между тем объективно у него не было оснований такого поведения. Он не был болен, не имел тайных пороков, а тем более – каких-либо тяжких, по счастливому случаю оставшихся нераскрытыми проступков в прошлом. Но именно в прошлом, в детстве произошли те незначительные события, те первые маленькие поражения, которые наложили печать на его характер и в юношеские годы и, судя по всему, складывалось именно так, на всю его последующую жизнь.
Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и трех дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки конармейцы. Санька родился уже после, на троицу. Статью, всем своим видом пошел в отца, но характером – в ласковую, мягкую, как церковная свечка, мамашу.
Первые годы это было неприглядно. Тем более сколько помнил себя Медведев, он всегда выделялся среди сверстников и ростом и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась та манера добродушного безразличия, ленивого нейтралитета, которая зачастую присуща очень сильным людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или, по крайней мере, самое важное; им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Едва обозначился ее абрис – мальчику было три-четыре года, – как выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже самого плюгавого мужичонки: всех унесла гражданская. А посторонние… что посторонние! – у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Санька, может, и за эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в хату – на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.
А еще через пару лет стал он понимать и иное, что, между прочим, поминали ему от рождения: стал он понимать что отец его был лютей собаки – матерый мироед, а последние годы и вовсе душегуб: за косой взгляд порешить мог, не говоря – за партбилет. Скольких Санькиных приятелей осиротил – считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину – он-то чем виноват, невинная душа? – да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И слова тут никакие помочь не могли, и утешительные рассуждения выручить бессильны; как-то так получилось, что отцов грех он принял на свою душу, а как искупить – не знал. Груз был тяжел, явно не по силам; а главное – не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился бы и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу, и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить – только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Он это видел, но переломить себя не мог; да и не хотел: он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».
Тем не менее (и это неким странным образом сочеталось в нем со слабостью характера) он знал цену своей силе и в общем-то держался соответственно. Сочетание получалось причудливое, но не жизненное. Первое же испытание – а любое испытание всегда и прежде всего – это испытание характера – должно было поставить мальчика перед выбором и в результате упростить систему. Мальчик оплошал. Он не смог подтвердить своей силы: оказалось, что победы (и естественных упреков, связанных с нею) он боится больше, чем поражения. Конечно, он не представлял себе все это столь ясно, и первая осечка не обескуражила его, только удивила. Вторая неудача смутила. А третья посеяла зерно сомнения, которое попало на благодатную почву и ударилось в рост: ведь товарищи помнили о его неудачах – подряд! – не хуже, чем он сам. И стали им пренебрегать. А у него не нашлось душевных сил, чтобы вдруг стать против течения, и выстоять, и доказать свое.
Так и покатилось под уклон.
В колхоз Санькина мать вступила на первом же собрании; нажитое мужем добро у нее столько раз трясли да половинили, что записалась она, почитай, с пустыми руками; валялись в ее прохудившемся амбаре и плуги, и бороны, и косилка стояла даже, но все от времени да без хозяйского глаза в таком виде, что легче новые завести, чем эти наладить: а худобы – коровенки там или лошадки – не осталось совсем: года три, как в самой голытьбе числилась.
Трудилась она хорошо – больше все равно некому – и, хотя не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест, когда б не шла за ней память о покойнике муже. Чуть не то – так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень в тебя кинет. Но не за себя сердце болело. Видела она, как Санька тушуется; понимала – здесь ему ходу не будет. И в начале тридцатых, в голодное время, когда каждый держался как мог, добралась она до станции, села на первый поезд и поехала с сыном куда глаза глядят. Долго их носило, пока не осели в Иванове на ткацком комбинате. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла в люди – в ударницах числилась, красную косынку носила; мальчик хорошо учился; в школе его в комсомол приняли, потом по слесарному делу пошел. Жизнь у них наладилась, в доме был достаток, но тем яснее она понимала – сына уже ничем не изменить. Что в детстве в нем сложилось, то и окаменело. Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..
В погранвойсках Медведеву служилось неплохо. Поначалу, правда, было поинтересней: на самом кордоне стояли. А потом границу перенесли на запад, а их часть так и осталась в прежних местах – охраняла стратегически важные объекты. Кто спорит – дело тоже нужное и ответственное, но по сравнению со службой на самой границе это был курорт.
Медведев старался. За ним не числилось ни единой провинности; он был ворошиловским стрелком, первым по строевой и боевой подготовке, активным на политзанятиях. Другой на его месте давно бы в сержанты вышел и, уж по крайней мере, всегда был бы на виду, всегда считался бы образцом. Однако Медведева в пример другим не ставили ни разу. Отдавали ему должное – и только; как будто его успехи были его личным делом, а вот успехи других – общественным достоянием. Чего-то ему недоставало. То ли темперамента; характера ли – чтобы заставить других отдавать ему должное; а может быть, просто нахальства – кто знает? Одно ясно: все зависело от него самого, переломить инерцию отношения окружающих он мог бы только сам, но он привычно нес свой крест, не жалуясь на судьбу, и если иногда и думал о том, что не все в мире устроено справедливо и вот бы хорошо ему вдруг однажды утром переломить себя и зажить по-новому, то никого он не винил за отношение к себе, разве что себя самого, да и то редко. Даже в этом ему недоставало характера.
Именно в силу этого, когда встал вопрос, кому идти искать свою часть, он безропотно остался охранять дот. Этим же объяснялась неуверенность его действий при появлении группы Тимофея Егорова. Он должен был принять простейшее самостоятельное решение – и в который уже раз оказался неподготовленным к этому.
Правда, трусом он не был, и, когда ситуация изменилась, он с готовностью вызвался помочь своим новым товарищам. Но его порыв был сразу охлажден. Во-первых, судьбу не удалось провести – и здесь он встретился с настоящим сержантом! – значит, и общественное положение оставалось прежним; а во-вторых, всю первую часть боя ему пришлось просидеть в нижнем каземате, не ведая, что творится наверху, лишь догадываясь о том по звукам да по типам снарядов, которые требовал Егоров.
Это были тягостные минуты. Время остановилось. У Медведева не было часов, и, чтобы хоть как-то ориентироваться, он то и дело начинал считать, но даже до двадцати не дошел ни разу; счет все убыстрялся, становился механическим – ведь он думал совсем о другом! – пока Медведев не ловил себя на том, что даже не знает, на какой цифре остановился.
Редко-редко вверху била пушка. «Чего они телятся? – думал он. – Вот я бы стрелял! Конечно, не как из автомата, но уж по крайности выстрел в минуту давал бы, а эти парни и в десять минут не управляются. Да ведь так нас голыми руками загребут!..»
Вообще-то он не мог себе представить, как они из этой истории выкрутятся. Достаточно фашистам прорваться в мертвую зону – и конец. Раньше мертвой зоны не было: ее предполагалось простреливать из меньшего дота, который находился почти у подножия холма, метрах в сорока от дороги. В свое время его не успели достроить, да так и бросили, когда граница переместилась. А три дня назад в него попала дурная бомба: немцы штурмовали нашу колонну, которая отступала по шоссе, и вот одна из бомб точнехонько угодила в это сооружение. Верхнего перекрытия у дота еще совсем не было, только заармированные и частично залитые бетоном стены. Все это добро вывернуло взрывом наружу. С дороги остатки дота были видны издалека; пожалуй, это и было главной причиной, почему немцы не занялись холмом всерьез: остатки дота как бы давали понять, что здесь вся необходимая работа уже проделана и насчет безопасности можно не тревожиться.
Так и мучился Медведев в своем одиночестве: то сидел, сцепив пальцы, то вдруг вскакивал и подбегал к люку, стоял и слушал, но вверх не лез: боялся пропустить команду по телефону, боялся, что те, а особенно сержант, его поймут неправильно. Его колотил озноб, он обливался потом – и все от неизвестности. И когда Егоров потребовал противотанковые гранаты, он решил, что это уже конец. «Может, сержант не знает о запасном выходе? – так я ему напомню», – решил Медведев, сорвал с одной из коек суконное одеяло и, не считая, сыпанул в него гранаты из ящика. Затем связал одеяло узлом, стянув противоположные концы. Получилось ловко. Запалы он набрал в карманы, тоже не считая: в один горсть, да в другой горсть; хватит! И полез вверх.
Как раз в тот момент, когда он приподнял крышку люка, немцы из опасения повредить своих прекратили обстрел, и теперь было только слышно, как совсем близко скребут гусеницы по камню и ревут танковые моторы.
Затем в его сознании случился как бы провал или затмение. А когда оно кончилось, Медведев был уже снаружи, пробирался между камнями. Как ни странно, он только однажды наткнулся на воронку, а ведь думал, что живого места здесь не осталось; впрочем, с фронтальной части, где амбразура, их наверняка было немало.
За пазухой тускло постукивали одна о другую три противотанковые гранаты. Они холодили вроде компресса. Это было даже приятно, чем-то навевало чувство безопасности и силы; а камни, даже из-под мха и дерна, так и дышали жаром, и трава была бесцветно-теплой, не говоря уже про воздух. Воздух был слишком густой, прокаленный, пропитанный чадом непрогоревшей взрывчатки; но самым страшным была пыль. Коричневая пелена неподвижно висела в воздухе. Уже в десяти метрах ничего нельзя было разглядеть. Пыль ела глаза, забивала нос, мгновенно высушила горло. Но самое неприятное: из-за пыли невозможно было увидеть танки. И это как бы приближало их. Они гремели камнями совсем рядом. Казалось: вот разойдись пыль еще на метр-два – и из пелены проступят их угловатые контуры.
Однако как раз это не очень заботило Медведева. Стоило ему оказаться наедине с врагом, а главное – без «зрителей», без посторонних глаз, которые всегда стесняли его ужасно, и он успокоился, почувствовал себя уверенно. Все-таки выучка у него была классная, дело свое он знал превосходно. Он добрался до приямка, который его вполне укрывал, а мимо, другой дорогой немцы с этой стороны пройти не могли, снарядил гранаты, положил их перед собой и стал ждать.
Теперь он заметил, что глинистый туман все же редеет. Он не оседал, а сползал вниз и чуть в сторону, к старице. Вот уж и танки стало видно. До них было метров шестьдесят, может быть – семьдесят, но гранату не докинешь, хоть и под уклон. Да и бессмысленно: больно далеко, а попасть нужно не рядом, а точно по ходовой части. Разве что подобраться поближе? – прикинул было Медведев, но тут же отказался от этой идеи. Получится или нет – бабка надвое сказала, а то, что танки здесь подняться не смогут, – это уже ясно. Круто для них. Того и гляди перевернутся. Не по зубам кость.
Медведев решил, что пора возвращаться, но даже гранаты собрать не успел. Вдруг сзади послышался шорох гравия. Медведев резко обернулся, готовый броситься в любую сторону – куда потребуется, и увидел сержанта. Сержант улыбался, да так славно, по-особенному, что Медведев без всякой на то причины почувствовал себя счастливым. Что-то такое прошло между ними – и тот, прежний, «сержантский», узнавший его взгляд был стерт, а вместо него появилось что-то новое, одной только улыбкой рожденное. Они были ровней. Они были товарищами.
– Ладно ты здесь устроился. – Сержант присел рядом и поскреб бинты под своей диковинной музейной курткой. – Однако здесь им не пройти.
– Не пройти, – подтвердил Медведев, счастливо улыбаясь. – Разве что пехотой. Но ШКАСы здесь весь склон чистенько, как граблями, подбирают.
– Без мертвых зон?
– Какое! Поначалу были: кой-где скала выпирала, большие камни видимость закрывали. Так их еще позапрошлой осенью в одну ночь рванули. Позицию, значит, готовили загодя.
– А рыбу глушили?
– Зачем? – удивился Медведев. – В старице и на удочку, просто на хлеб прет как сумасшедшая. Уха – хоть залейся. А спортивного интересу никакого. У нас любители на речку бегали. Там даже форель есть. Во какой толщины.
Он показал пальцами, и они оба засмеялись, собрали гранаты и пошли к доту, потому что танки уже отползали на исходные позиции и с минуты на минуту обстрел мог возобновиться.
15
Медведев не ошибся: перемена в отношении к нему сержанта действительно произошла; по крайней мере – внешняя; внешняя потому, что, хотя Тимофей и понимал умом необходимость отказаться от своей привычной манеры общения именно с таким типом солдат, это далось ему непросто и не сразу.
О своем отношении к Медведеву он задумался дважды: на мгновение – когда увидел его впервые, и гораздо дольше и напряженней – когда тот появился в люке с гранатами в одеяле. Задуматься пришлось. Медведев заглянул в каземат с такой понятной мальчишеской жадностью, с нетерпением зрителя, опоздавшего на первую часть приключенческого фильма. Он даже шею все еще тянул вверх. Его глаза были широко раскрыты; не отдавая в том себе отчета, он хотел зрелища!.. Но едва он встретился глазами с сержантом, парня словно смяли, стерли, превратили в куклу. Он послушно делал, что ему говорили, но движения были скованными, и спина была все время напряжена, как будто сзади него стоит придирчивый экзаменатор.
Не боец – тюря! А еще пограничник!.. – такой была первая реакция Тимофея.
Он и Чапа остались возле пушки, готовые стрелять, как только атакующие пересекут мертвую зону. У немцев не ладилось. Они снова и снова пытались взобраться – и каждый раз неумолимо сползали на исходный рубеж. Тимофей стал наблюдать за ними куда спокойнее. Мысли опять вернулись к Медведеву.
Ведь вот же не повезло, думал он. Ведь мог на месте этого рохли оказаться справный парень, пусть не такой шустрый, как Ромка, но хотя бы полноценный боец, черт побери! А этот вроде бы не в себе, словно какой-нибудь очкарик интеллигент; тоже та еще публика…
Но каждый боец был нужен, каждый – незаменим; с каждым – воевать. Медведева надо было наставить на путь истинный.
Тимофей в своей практике привык обходиться знанием военного дела, буквой устава, да воспринятыми на веру стереотипами, да здравым смыслом. Он был строевик, воспитывать бойцов не входило в его прямые обязанности. Однако сейчас он был не только командиром, но и политруком. Думай! – сказал он себе.
Времени не было. Две-три минуты – разве это время, чтобы расшифровать человека, которого видишь впервые? С другим пуд соли…
А что, если этого парня всю жизнь кнут учил, а пряничного вкуса он и не ведает?
«Ладно. Погладить можно. Но ради чего я должен себя ломать?» Эту мысль он даже заканчивать не стал: мало ли какая дурь в голову ударит!
Насчет немцев было ясно: просто так танкам не взобраться. Тимофей высунулся из амбразуры, высмотрел Залогина и приказал ему разыскать Ромку и отходить в дот. А сам пошел за Медведевым. Когда они возвратились и задраили за собой люк, танки, пятясь, уже спустились с холма и малым ходом отползали к своим. Все три полка были развернуты в боевые порядки. Но в настроении немцев – и это было совершенно очевидно – наметился перелом. Они успокоились. Танки уже не выполняли противоартиллерийский маневр – это было бессмысленно: пушка молчала. Правда, они рассредоточились – единственная мера предосторожности, которая сейчас уже казалась достаточной. Экипажи повыбирались наружу, отдыхали, дышали предвечерним воздухом; наблюдали, как их товарищи пробуют заработать Железные кресты. Небось завидуют. Дело-то плевое, не серьезное, а без крестов не обойдется: генералу надо будет оправдаться за два подбитых танка, такое напишет про этот холм – на бумаге выйдет целый укрепрайон, почище линии Мажино! Нет, кресты за эту славную победу будут непременно!
Мотопехота тоже перестала психовать. Начала неспешное обратное движение: из ям да ложбинок потянулась к дороге. И на самом шоссе зашевелились: шоферня ходила между машинами, кто-то копался в моторе, лезли в кузова и кабины. До головных машин было чуть поболее километра, так что и без стереотрубы была видимость лучше не надо.
Наконец, самое любопытное происходило возле двух подбитых танков. Немцы зря времени не теряли. Пока внимание красноармейцев было отвлечено приступом, они успели погасить огонь на одном из танков, занялись вторым, и к ним выбрался на шоссе еще один тяжелый; от него уже заводили трос.
Если расчистят шоссе, так ведь и прорвутся, чего доброго!
– Чапа, а ну-ка вжарь осколочным в просвет промеж тех троих.
– А у меня броневбойный туды затолканный.
– Бей чем придется.
– Есть.
– Медведев!
– Вас понял, товарищ командир! – И Медведев ловко, вроде и не придержавшись ни за что, то ли соскользнул, то ли прыгнул в люк.
Первый взрыв полыхнул из-под подошедшего танка. Дал ли он что-нибудь, сказать трудно: немцы залегли на несколько секунд, потом забегали вокруг, засуетились снова. Но второй уже был осколочным и угодил именно туда, куда намечал Тимофей: в центр треугольника между танками. Это была удача. Не только от прямых осколков, но от одного рикошета (броневые стены с трех сторон!) спастись было невозможно. Уцелевшие немцы прыснули в стороны. Но ведь кто-нибудь с крепкими нервами мог и остаться, чтобы, переждав налет, все-таки сделать дело…
– Чапа, еще один снаряд туда же, а потом по грузовикам!
Танковые батальоны ударили беглым огнем, их тотчас же поддержали приданные мотопехоте артиллерийские батареи. Они были развернуты по обе стороны шоссе, совсем близко; возможно, через те буераки не было ходу тягачам, а скорее всего они рассчитывали, что вот-вот двинутся дальше.
Этот обстрел был куда интенсивней предыдущего. Вначале еще можно было работать, используя просветы между разрывами; затем поднимающаяся от земли пыль затянула всю видимость тонкой кисеей, она темнела, сгущалась, становилась все плотнее прямо на глазах; и вот уже все исчезло, тем более тусклое позднее солнце не в силах было пробиться; перед амбразурой клубилась буря, и едва она чуть отступала, как очередной взрыв вспенивал землю и щедро плескал осколками стали и камней.
Тимофей взял бинокль, немецкий автомат, засунул в каждый из карманов по рожку с патронами и неловко полез в нижний этаж. Медведев помог ему открыть люк, ведущий в запасной ход.
– Ты не отходи от телефона, – сказал Тимофей. – Мало ли что.
– Ага, – сказал Медведев. – А что, если я им наверх накидаю снарядов – и до вас мотнусь? Вдвоем никак веселее.
– Нет, – сказал Тимофей, переступив через высокий стальной порог люка. Ход железобетонной трубой полого ускользал вниз в темноту. Здесь была прохладная сырость. Пожалуй, сейчас единственное прохладное место во всей долине. – Нет, – повторил он, отметая на этот раз уже немую просьбу Медведева, и взял из его рук фонарик. – Ты здесь нужнее. Это знаешь как важно, чтобы у них перебоев не было. – Он мотнул головой в сторону потолка.
– Ага.
– Только телефон слушай. Если долго буду молчать – скажем, минуты две, – сам вызывай.
– Не помешаю?
– Нет. А то мало ли что… и ход останется открытый…
– Ага.
Вверху громыхнула пушка. Это уже третий снаряд вслепую, отметил про себя Тимофей. Ему так не хотелось лезть в эту дыру. И риск большой, и демаскировка возможна. Но ведь кому-то надо корректировать Чапину пальбу.
– Ну ладно.
Ход показался ему очень длинным. И выполнен был не везла качественно: местами швы между железобетонными кольцами заделали плохо, из щелей, пульсируя в такт канонаде, сыпался песок. Добро, что не вода, а то б много они здесь навоевали.
Выходной люк был такой же конструкции, что и остальные: с таким же замком и со смотровыми щелями, пригодными для ведения огня, только помощней штуковина: на глаз – трехслойная сталь миллиметров эдак около ста.
Тимофей заглянул в щель, но не разобрал ничего, кроме осыпающейся на плоские каменные плиты комьев глины. Тогда он открыл замок, взял автомат наизготовку и – раз, два, пошли! – резким движением выскочил наружу и сразу присел в простенке между скалой слева (она играла роль естественного бруствера) и откинутой крышкой люка.
Никого.
Тимофей приподнялся. Выше по склону били в небо бурые фонтаны; косматая туча клубилась, вздыхала, стремительными волнами вдруг скатывалась вниз; некоторые снаряды рвались в полусотне метров, наверное, случались и поближе, потому что осколки так и шипели вокруг. Но выбирать не приходилось.
Опасность усугублялась еще и тем, что этот выход, замаскированный под скопление валунов, приспособили для обороны с трех сторон; тыл, обращенный к вершине холма, был пологим и открыт совершенно. Это было толково: нападающие не могли использовать углубление как естественный окоп – сверху он простреливался весь. Однако сейчас и Тимофей не мог в нем укрыться.
О своем отношении к Медведеву он задумался дважды: на мгновение – когда увидел его впервые, и гораздо дольше и напряженней – когда тот появился в люке с гранатами в одеяле. Задуматься пришлось. Медведев заглянул в каземат с такой понятной мальчишеской жадностью, с нетерпением зрителя, опоздавшего на первую часть приключенческого фильма. Он даже шею все еще тянул вверх. Его глаза были широко раскрыты; не отдавая в том себе отчета, он хотел зрелища!.. Но едва он встретился глазами с сержантом, парня словно смяли, стерли, превратили в куклу. Он послушно делал, что ему говорили, но движения были скованными, и спина была все время напряжена, как будто сзади него стоит придирчивый экзаменатор.
Не боец – тюря! А еще пограничник!.. – такой была первая реакция Тимофея.
Он и Чапа остались возле пушки, готовые стрелять, как только атакующие пересекут мертвую зону. У немцев не ладилось. Они снова и снова пытались взобраться – и каждый раз неумолимо сползали на исходный рубеж. Тимофей стал наблюдать за ними куда спокойнее. Мысли опять вернулись к Медведеву.
Ведь вот же не повезло, думал он. Ведь мог на месте этого рохли оказаться справный парень, пусть не такой шустрый, как Ромка, но хотя бы полноценный боец, черт побери! А этот вроде бы не в себе, словно какой-нибудь очкарик интеллигент; тоже та еще публика…
Но каждый боец был нужен, каждый – незаменим; с каждым – воевать. Медведева надо было наставить на путь истинный.
Тимофей в своей практике привык обходиться знанием военного дела, буквой устава, да воспринятыми на веру стереотипами, да здравым смыслом. Он был строевик, воспитывать бойцов не входило в его прямые обязанности. Однако сейчас он был не только командиром, но и политруком. Думай! – сказал он себе.
Времени не было. Две-три минуты – разве это время, чтобы расшифровать человека, которого видишь впервые? С другим пуд соли…
А что, если этого парня всю жизнь кнут учил, а пряничного вкуса он и не ведает?
«Ладно. Погладить можно. Но ради чего я должен себя ломать?» Эту мысль он даже заканчивать не стал: мало ли какая дурь в голову ударит!
Насчет немцев было ясно: просто так танкам не взобраться. Тимофей высунулся из амбразуры, высмотрел Залогина и приказал ему разыскать Ромку и отходить в дот. А сам пошел за Медведевым. Когда они возвратились и задраили за собой люк, танки, пятясь, уже спустились с холма и малым ходом отползали к своим. Все три полка были развернуты в боевые порядки. Но в настроении немцев – и это было совершенно очевидно – наметился перелом. Они успокоились. Танки уже не выполняли противоартиллерийский маневр – это было бессмысленно: пушка молчала. Правда, они рассредоточились – единственная мера предосторожности, которая сейчас уже казалась достаточной. Экипажи повыбирались наружу, отдыхали, дышали предвечерним воздухом; наблюдали, как их товарищи пробуют заработать Железные кресты. Небось завидуют. Дело-то плевое, не серьезное, а без крестов не обойдется: генералу надо будет оправдаться за два подбитых танка, такое напишет про этот холм – на бумаге выйдет целый укрепрайон, почище линии Мажино! Нет, кресты за эту славную победу будут непременно!
Мотопехота тоже перестала психовать. Начала неспешное обратное движение: из ям да ложбинок потянулась к дороге. И на самом шоссе зашевелились: шоферня ходила между машинами, кто-то копался в моторе, лезли в кузова и кабины. До головных машин было чуть поболее километра, так что и без стереотрубы была видимость лучше не надо.
Наконец, самое любопытное происходило возле двух подбитых танков. Немцы зря времени не теряли. Пока внимание красноармейцев было отвлечено приступом, они успели погасить огонь на одном из танков, занялись вторым, и к ним выбрался на шоссе еще один тяжелый; от него уже заводили трос.
Если расчистят шоссе, так ведь и прорвутся, чего доброго!
– Чапа, а ну-ка вжарь осколочным в просвет промеж тех троих.
– А у меня броневбойный туды затолканный.
– Бей чем придется.
– Есть.
– Медведев!
– Вас понял, товарищ командир! – И Медведев ловко, вроде и не придержавшись ни за что, то ли соскользнул, то ли прыгнул в люк.
Первый взрыв полыхнул из-под подошедшего танка. Дал ли он что-нибудь, сказать трудно: немцы залегли на несколько секунд, потом забегали вокруг, засуетились снова. Но второй уже был осколочным и угодил именно туда, куда намечал Тимофей: в центр треугольника между танками. Это была удача. Не только от прямых осколков, но от одного рикошета (броневые стены с трех сторон!) спастись было невозможно. Уцелевшие немцы прыснули в стороны. Но ведь кто-нибудь с крепкими нервами мог и остаться, чтобы, переждав налет, все-таки сделать дело…
– Чапа, еще один снаряд туда же, а потом по грузовикам!
Танковые батальоны ударили беглым огнем, их тотчас же поддержали приданные мотопехоте артиллерийские батареи. Они были развернуты по обе стороны шоссе, совсем близко; возможно, через те буераки не было ходу тягачам, а скорее всего они рассчитывали, что вот-вот двинутся дальше.
Этот обстрел был куда интенсивней предыдущего. Вначале еще можно было работать, используя просветы между разрывами; затем поднимающаяся от земли пыль затянула всю видимость тонкой кисеей, она темнела, сгущалась, становилась все плотнее прямо на глазах; и вот уже все исчезло, тем более тусклое позднее солнце не в силах было пробиться; перед амбразурой клубилась буря, и едва она чуть отступала, как очередной взрыв вспенивал землю и щедро плескал осколками стали и камней.
Тимофей взял бинокль, немецкий автомат, засунул в каждый из карманов по рожку с патронами и неловко полез в нижний этаж. Медведев помог ему открыть люк, ведущий в запасной ход.
– Ты не отходи от телефона, – сказал Тимофей. – Мало ли что.
– Ага, – сказал Медведев. – А что, если я им наверх накидаю снарядов – и до вас мотнусь? Вдвоем никак веселее.
– Нет, – сказал Тимофей, переступив через высокий стальной порог люка. Ход железобетонной трубой полого ускользал вниз в темноту. Здесь была прохладная сырость. Пожалуй, сейчас единственное прохладное место во всей долине. – Нет, – повторил он, отметая на этот раз уже немую просьбу Медведева, и взял из его рук фонарик. – Ты здесь нужнее. Это знаешь как важно, чтобы у них перебоев не было. – Он мотнул головой в сторону потолка.
– Ага.
– Только телефон слушай. Если долго буду молчать – скажем, минуты две, – сам вызывай.
– Не помешаю?
– Нет. А то мало ли что… и ход останется открытый…
– Ага.
Вверху громыхнула пушка. Это уже третий снаряд вслепую, отметил про себя Тимофей. Ему так не хотелось лезть в эту дыру. И риск большой, и демаскировка возможна. Но ведь кому-то надо корректировать Чапину пальбу.
– Ну ладно.
Ход показался ему очень длинным. И выполнен был не везла качественно: местами швы между железобетонными кольцами заделали плохо, из щелей, пульсируя в такт канонаде, сыпался песок. Добро, что не вода, а то б много они здесь навоевали.
Выходной люк был такой же конструкции, что и остальные: с таким же замком и со смотровыми щелями, пригодными для ведения огня, только помощней штуковина: на глаз – трехслойная сталь миллиметров эдак около ста.
Тимофей заглянул в щель, но не разобрал ничего, кроме осыпающейся на плоские каменные плиты комьев глины. Тогда он открыл замок, взял автомат наизготовку и – раз, два, пошли! – резким движением выскочил наружу и сразу присел в простенке между скалой слева (она играла роль естественного бруствера) и откинутой крышкой люка.
Никого.
Тимофей приподнялся. Выше по склону били в небо бурые фонтаны; косматая туча клубилась, вздыхала, стремительными волнами вдруг скатывалась вниз; некоторые снаряды рвались в полусотне метров, наверное, случались и поближе, потому что осколки так и шипели вокруг. Но выбирать не приходилось.
Опасность усугублялась еще и тем, что этот выход, замаскированный под скопление валунов, приспособили для обороны с трех сторон; тыл, обращенный к вершине холма, был пологим и открыт совершенно. Это было толково: нападающие не могли использовать углубление как естественный окоп – сверху он простреливался весь. Однако сейчас и Тимофей не мог в нем укрыться.