Страница:
Иоахим Ортнер увидел, как словно из-под земли неподалеку от дота появилась фигурка человека. Она метнулась в одну сторону, в другую. Отовсюду наползал огонь. «Не нравится!» – злорадно подумал майор, и вдруг человек отчаянными прыжками бросился напрямик через пламя – на вершину дота – сорвал флаг и исчез, закрытый взметнувшимся сразу отовсюду вверх жирным чадным пламенем.
Иоахим Ортнер тихонько засмеялся. «О господи, – думал он, – какая варварская страна! Они ценят что угодно: красивые слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но только не саму жизнь, прекрасную «и сладостную жизнь, одну-единственную реальность, с которой следует считаться и которую надо благоговейно доить – и так, и сяк, и эдак. Они живут мифами, а не реальной жизнью! Они не знают, что бог умер, – вспомнил он слова любимого философа, – и что пришел сверхчеловек, которому принадлежит все…»
Между тем роты поднялись только до половины холма: дальше не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на несколько минут, но даже издали было видно, что фронт пламени неровен; еще немного, и оно начнет отступать непосредственно к доту, задерживаясь небольшими очагами в рытвинах и воронках.
Майор покосился через плечо на адъютанта.
– Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, пусть следуют за пламенем шаг в шаг. Даже я отсюда вижу окна – пусть в них просачиваются.
Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец оно стало сдавать, попятилось; зашевелились солдаты; цепь придвигалась к вершине; немцы еще никогда не поднимались так высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели. Иоахим Ортнер понимал: в этом костре ничто живое не могло уцелеть, и все-таки гнал от себя мысль об успехе, гнал подступающее к сердцу торжество – боялся сглазить удачу. Вот когда подорвут дот или хотя бы пулеметные гнезда…
Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП, захлопали почти одновременно негромкие взрывы. «Неужели свершилось?!» – мысль едва только начала формироваться при первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? – уже зная, что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.
Почему ручные гранаты – этим он уже не успел озадачиться. Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные – значит, бьют наверняка, в упор – до полного истощения магазинов – автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.
Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за шагом надвигались на дот. «Боже, дай им мужества, дай им выдержки!» – молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в существовании божьем уверен был не вполне и потому обращался к сей инстанции лишь в крайних ситуациях, да и то на всякий случай. «Боже, будь милосерден к немецким матерям», – молил он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.
Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли – земля была слишком горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы самоубийством – пулемет бил рядом. Они побежали вниз.
К Иоахиму Ортнеру подошел полковник. Когда он успел приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и появляться вдруг – конечно же, в самый неподходящий момент…
– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник с какой-то жалкой улыбкой, так не вязавшейся с его обычной наглой самоуверенностью преуспевшего парвеню; впрочем, пестрый наборный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел в своих пальцах, вполне соответствовал именно такой интонации. Иоахима Ортнера спасло лишь то, что с детства он был вышколен в правиле ни при каких обстоятельствах не выдавать своих чувств, не то он вряд ли смог бы скрыть изумление.
– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник, – поверьте, я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти ужасные дни… Эти потери… я даже слова не могу подобрать, чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще успеют пригодиться. Это война.
– Позвольте сказать, герр оберст, – живо отозвался Иоахим Ортнер, – я успел заметить, что это не Монте-Карло.
– Не надо, дорогой Ортнер, – полковник ухитрился выдержать тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. – Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас угнетает ваша ответственность и ваша неудача…
– Позвольте заметить, герр оберст, что мы несем этот груз вместе.
– А разве я это отрицал?
Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким поворотом разговора, как его раздражает тон собеседника, но из этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением – и еще раз уступил. Взял Иоахима Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.
– Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
– Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя…
– Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! – заспешил полковник. – Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… – Он совсем запутался; дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он рубанул напрямик. – Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам – виноват! – как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
– А как мой батальон?
– Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае – хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом карпатском селе – в памяти Иоахима Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как сон, – майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Сверху действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? – щекотливое дело; репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? – значит, и рана и нервы – все зря?..
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много, внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его движение вширь начинало казаться неодолимым.
Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны; это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы, эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят, отбуянят – выдохнутся; пока что энергии им не занимать, инерция движения огромная – чем черт не шутит, глядишь, и впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет дряблой душа – и тогда придем мы, люди новой формации, сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой мы вырвем у них вожжи…
«Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот самый первый порог?» – вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто жалок.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар»; всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал – не беда, говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар – не беда, если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был аморфной куклой, у него были определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь – времени не хватает или обстоятельства складываются неблагоприятно – увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
– Что бог ни делает, все к лучшему, – сказал дядя. – И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
– Даже если от них оскома?
– Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
– Дядя!
– Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
– Самое простое – подкоп.
– Десяти дней хватит?
– Вполне.
– Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию – между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым – земля обвалилась во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным – отсюда и предполагали тянуть подземный ход к цели.
Потом пришел день – бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон выл для него всего лишь полустанком, и тратить свои силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа; просто это было неразумно по отношению к самому себе.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по окопам. Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка поднимало тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно нечего. Он еще потомился немного; не зная, чем себя занять, придумал одну смешную штуку, однако она вначале даже ему самому показалась дикой, и он тут же ее отбросил, но вскоре эта мысль возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Он подумал: а почему бы нет, в самом деле? – вызвал начальника штаба, сказал ему, что попробует вступить в переговоры с красными, и, поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны специально для него сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он ничуть не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему, да он ни одной минуты и не надеялся на положительный результат. Цель была одна: он хотел увидеть командира этих красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. От потери крови ослабел, решил он, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел совсем еще молодой парень. Он был ненамного выше майора, но сразу видно, силы ему не занимать. У него была перевязана голова, из-под не по росту мелкой гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как величественно он держится! «Будь я проклят, если среди красных он не самый старший».
Разговаривать им было непросто. Младший сержант почти не понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух слов; словарь переходил из рук в руки, но и от него толку было мало; выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. «Вы молодцы, – втолковывал Иоахим Ортнер, – вы колоссально дрались. Настоящие солдаты. Но согласитесь, сержант, что вам до сих пор еще и везло, а это не может продолжаться бесконечно». – «Извините, герр майор, – говорил младший сержант, – но здесь жарко, так что выкладывайте, с чем пришли, да и разбежимся». – «Вы прекрасно держитесь, – говорил майор, – и считаете себя хозяевами положения. Сегодня это так. Но смотрите дальше, вперед. У вас нет никакой перспективы. Фронт уже почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается все дальше». – «Ладно врать, герр майор, – усмехнулся сержант, – у меня вон там сидят парни, которые умеют делать это почище. Хотите с ними посостязаться?» – «Вы вольны мне не верить, – старался быть любезным майор, – но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если вы знаете географию, при такой скорости через две недели мы будем в Москве». – «Ладно тебе, фашист, надоел, – сказал сержант. – Я думал, ты сдаваться хочешь». – «Послушай, – сказал майор, – слово дворянина и офицера, что я не трону ни тебя, ни твой гарнизон, когда вы будете выходить. С условием, если вы ничего здесь не испортите и захватите с собой только легкое оружие». – «Ладно, – сказал сержант, – привет. У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Гляди, а то ведь в другой раз я не промахнусь,» – засмеялся он, кивнул на подвязанную черным платком руку майора, щегольски отдал честь и, не дожидаясь ответа, повернулся и ушел в дот.
Иоахим Ортнер тихонько засмеялся. «О господи, – думал он, – какая варварская страна! Они ценят что угодно: красивые слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но только не саму жизнь, прекрасную «и сладостную жизнь, одну-единственную реальность, с которой следует считаться и которую надо благоговейно доить – и так, и сяк, и эдак. Они живут мифами, а не реальной жизнью! Они не знают, что бог умер, – вспомнил он слова любимого философа, – и что пришел сверхчеловек, которому принадлежит все…»
Между тем роты поднялись только до половины холма: дальше не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на несколько минут, но даже издали было видно, что фронт пламени неровен; еще немного, и оно начнет отступать непосредственно к доту, задерживаясь небольшими очагами в рытвинах и воронках.
Майор покосился через плечо на адъютанта.
– Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, пусть следуют за пламенем шаг в шаг. Даже я отсюда вижу окна – пусть в них просачиваются.
Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец оно стало сдавать, попятилось; зашевелились солдаты; цепь придвигалась к вершине; немцы еще никогда не поднимались так высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели. Иоахим Ортнер понимал: в этом костре ничто живое не могло уцелеть, и все-таки гнал от себя мысль об успехе, гнал подступающее к сердцу торжество – боялся сглазить удачу. Вот когда подорвут дот или хотя бы пулеметные гнезда…
Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП, захлопали почти одновременно негромкие взрывы. «Неужели свершилось?!» – мысль едва только начала формироваться при первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? – уже зная, что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.
Почему ручные гранаты – этим он уже не успел озадачиться. Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные – значит, бьют наверняка, в упор – до полного истощения магазинов – автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.
Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за шагом надвигались на дот. «Боже, дай им мужества, дай им выдержки!» – молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в существовании божьем уверен был не вполне и потому обращался к сей инстанции лишь в крайних ситуациях, да и то на всякий случай. «Боже, будь милосерден к немецким матерям», – молил он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.
Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли – земля была слишком горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы самоубийством – пулемет бил рядом. Они побежали вниз.
К Иоахиму Ортнеру подошел полковник. Когда он успел приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и появляться вдруг – конечно же, в самый неподходящий момент…
– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник с какой-то жалкой улыбкой, так не вязавшейся с его обычной наглой самоуверенностью преуспевшего парвеню; впрочем, пестрый наборный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел в своих пальцах, вполне соответствовал именно такой интонации. Иоахима Ортнера спасло лишь то, что с детства он был вышколен в правиле ни при каких обстоятельствах не выдавать своих чувств, не то он вряд ли смог бы скрыть изумление.
– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник, – поверьте, я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти ужасные дни… Эти потери… я даже слова не могу подобрать, чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще успеют пригодиться. Это война.
– Позвольте сказать, герр оберст, – живо отозвался Иоахим Ортнер, – я успел заметить, что это не Монте-Карло.
– Не надо, дорогой Ортнер, – полковник ухитрился выдержать тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. – Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас угнетает ваша ответственность и ваша неудача…
– Позвольте заметить, герр оберст, что мы несем этот груз вместе.
– А разве я это отрицал?
Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким поворотом разговора, как его раздражает тон собеседника, но из этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением – и еще раз уступил. Взял Иоахима Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.
– Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
– Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя…
– Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! – заспешил полковник. – Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… – Он совсем запутался; дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он рубанул напрямик. – Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам – виноват! – как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
– А как мой батальон?
– Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае – хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом карпатском селе – в памяти Иоахима Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как сон, – майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Сверху действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? – щекотливое дело; репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? – значит, и рана и нервы – все зря?..
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много, внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его движение вширь начинало казаться неодолимым.
Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны; это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы, эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят, отбуянят – выдохнутся; пока что энергии им не занимать, инерция движения огромная – чем черт не шутит, глядишь, и впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет дряблой душа – и тогда придем мы, люди новой формации, сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой мы вырвем у них вожжи…
«Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот самый первый порог?» – вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто жалок.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар»; всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал – не беда, говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар – не беда, если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был аморфной куклой, у него были определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь – времени не хватает или обстоятельства складываются неблагоприятно – увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
– Что бог ни делает, все к лучшему, – сказал дядя. – И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
– Даже если от них оскома?
– Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
– Дядя!
– Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
– Самое простое – подкоп.
– Десяти дней хватит?
– Вполне.
– Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию – между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым – земля обвалилась во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным – отсюда и предполагали тянуть подземный ход к цели.
Потом пришел день – бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон выл для него всего лишь полустанком, и тратить свои силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа; просто это было неразумно по отношению к самому себе.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по окопам. Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка поднимало тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно нечего. Он еще потомился немного; не зная, чем себя занять, придумал одну смешную штуку, однако она вначале даже ему самому показалась дикой, и он тут же ее отбросил, но вскоре эта мысль возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Он подумал: а почему бы нет, в самом деле? – вызвал начальника штаба, сказал ему, что попробует вступить в переговоры с красными, и, поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны специально для него сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он ничуть не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему, да он ни одной минуты и не надеялся на положительный результат. Цель была одна: он хотел увидеть командира этих красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. От потери крови ослабел, решил он, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел совсем еще молодой парень. Он был ненамного выше майора, но сразу видно, силы ему не занимать. У него была перевязана голова, из-под не по росту мелкой гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как величественно он держится! «Будь я проклят, если среди красных он не самый старший».
Разговаривать им было непросто. Младший сержант почти не понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух слов; словарь переходил из рук в руки, но и от него толку было мало; выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. «Вы молодцы, – втолковывал Иоахим Ортнер, – вы колоссально дрались. Настоящие солдаты. Но согласитесь, сержант, что вам до сих пор еще и везло, а это не может продолжаться бесконечно». – «Извините, герр майор, – говорил младший сержант, – но здесь жарко, так что выкладывайте, с чем пришли, да и разбежимся». – «Вы прекрасно держитесь, – говорил майор, – и считаете себя хозяевами положения. Сегодня это так. Но смотрите дальше, вперед. У вас нет никакой перспективы. Фронт уже почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается все дальше». – «Ладно врать, герр майор, – усмехнулся сержант, – у меня вон там сидят парни, которые умеют делать это почище. Хотите с ними посостязаться?» – «Вы вольны мне не верить, – старался быть любезным майор, – но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если вы знаете географию, при такой скорости через две недели мы будем в Москве». – «Ладно тебе, фашист, надоел, – сказал сержант. – Я думал, ты сдаваться хочешь». – «Послушай, – сказал майор, – слово дворянина и офицера, что я не трону ни тебя, ни твой гарнизон, когда вы будете выходить. С условием, если вы ничего здесь не испортите и захватите с собой только легкое оружие». – «Ладно, – сказал сержант, – привет. У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Гляди, а то ведь в другой раз я не промахнусь,» – засмеялся он, кивнул на подвязанную черным платком руку майора, щегольски отдал честь и, не дожидаясь ответа, повернулся и ушел в дот.
19
К тишине они привыкли быстро; пользовались ею, но не очень доверяли: уж таким покоем начинался день накануне, а как повернуло!.. Однако по всему было видно, что немцы морально выдохлись. На арапа взять не смогли, дров наломали прорву; теперь будут чухаться, пока в себя не придут.
Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у них была попроще: отоспаться, дот подремонтировать, раны залечить. Несколько беспокоило состояние Сани Медведева. У него обгорело лицо и руки; на груди были тоже ожоги, но несерьезные. Лечили его просто по народному предложенному Чапой рецепту: свежие ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, достелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте и утратив контроль над собой, начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице и руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток, а потом однажды утром он заснул прямо на солнце; товарищи думали, что это от измождения, но когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело стремительно пошло на поправку.
Четверо боеспособных солдат – это было не густо для такого большого дота. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, были все время открыты – немцы окопались рядом, в любую минуту они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники – они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.
В первый же день, когда стало ясно, что враг на какое-то время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы; только один Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка. Затем Тимофей провел открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один вопрос: о текущем моменте. Он объяснил временный успех противника на их участке внезапностью коварного нападения. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
– Кроме того, у меня лично большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран, – сказал Тимофей. – Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался им обременительным: это было хоть какое-то да занятие. Все делалось на совесть: и арматура, и опалубка. Заливали бетон ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно это гарантировало безопасность, если не считать, конечно, прямых попаданий.
Подкоп они обнаружили быстро. Немцы сбрасывали вырытую землю в старицу. Делали они это в начале ночи. К рассвету муть оседала; во всяком случае, наверное, так казалось немцам. Но с высоты рыжее облако на фоне темной чистой воды было видно достаточно ясно. Вмешиваться прежде времени не имело смысла, каждый выигранный день Тимофей записывал в свой актив; но и слишком тянуть было рискованно. Он выжидал неделю, затем решил: ладно. На операцию пошли он и Страшных. Три фугасных снаряда они заложили у внутренней стенки блиндажа, от которого немцы копали свой ход. Над ними пограничники подвесили за кольцо противотанковую гранату, перекинув шнурок через специальную, изготовленную заранее из арматуры рогатку. Отползя на безопасное расстояние, они дернули шнурок. Взрыв потряс весь холм.
А следующей ночью они услышали далекую долгожданную канонаду. Ее приносило изредка и очень глухо. Под утро она исчезла, до вскоре стала слышна гораздо явственней и ближе. Потом замирала еще дважды – и вдруг пропала совсем. Ее не было всю вторую половину дня и всю ночь, а на рассвете пограничники увидели, что батальон снялся и отступает к горам. Немцы не рисковали выйти на шоссе; они пользовались каждой складкой местности, как укрытием. При хорошем обстреле это помогло бы мало, но Тимофей помнил, что осколочных снарядов у них осталось всего восемь штук, только на черный дань. «Живите, – решил он, – все равно вам далеко не удрать». Немцы перешли реку вброд и стали окапываться на том берегу, у входа в ущелье. Они спешили, но прошло еще несколько часов, прежде чем в доге услышали далекий рев моторов, а потом на востоке, перевалив горку, на шоссе появились три советских танка Т-26. Командир головной машины оглядывал долину в бинокль. Сначала его внимание привлекли брошенные немцами окопы, затем усеянный трупами холм и красный флаг над дотом. Вот уж чего, должно быть, он здесь никак не ожидал. Он заглянул внутрь танка и тотчас же рядом с ним появился второй, теперь они оба глядели на дот и на красноармейцев, которые сидели на куполе дота и кричали «ура!».
– Здорово, хлопцы! – закричали танкисты, крутя над головами своими шлемами.
– 0-го-го-го! – торжествующе неслось с холма.
– Крепко накостыляли, дышло им в печень!
– Кати, кати! Посмотрим, какой ты сейчас будешь хороший!
– А что, он близко?
– Сразу за рекой зарылся.
– Выковыряем!
– Счастливого пути!
– Счастливо оставаться!
Танки продвинулись почти до берега. Немецкая батарея встретила их огнем и даже заставила отступить. Они отошли почти на километр и рассредоточились, очевидно поджидали пехоту. Она появилась не скоро. Сначала это была небольшая группа бойцов; пограничники обнаружили их случайно, так далеко они шли – они появились из-за дальних холмов и продвигались вдоль берега реки по направлению к ее излучине. Потом на дороге появился сразу целый взвод, а следом и немного в стороне – подразделение автоматчиков, как нетрудно было догадаться, – фланговое прикрытие; затем появились две роты. Когда они поравнялись с холмом, от них отделилась группа, человек около двадцати, и направилась к доту. Тимофей выстроил свой гарнизон и, когда старший группы, капитан, подошел к ним, доложил честь по чести, четко и коротко, как и положено по уставу. Капитан принял его рапорт с непроницаемым лицом. Опустив от фуражки руку, он сухо приказал:
– Сдайте оружие.
Это неприятно поразило Тимофея, но пререкаться он не стал. Сдал свой «вальтер» и автомат, так же поступили остальные. Прибывшие с капитаном красноармейцы окружили их, взяли под стражу и повели вниз. Возле дороги капитан подошел к переносной радиостанции, и, когда он заговорил в микрофон, Тимофей с изумлением услышал немецкую речь:
– Герр майор, докладывает капитан Неледин. Все в порядке. Можете приезжать.
Майор Иоахим Ортнер приехал тотчас же. Иронически, но мельком взглянул на Тимофея и, широко ступая, легко пошел вверх. Спускался он медленней. В нем появилась какая-то рассеянность, которая улетучилась, когда он увидел перед собой пленных красноармейцев. Его интересовал, впрочем, если только это ничтожное внимание можно назвать интересом, один Тимофей.
– Дот прекрасен, – сказал он. – Но они держались вообще выше всяких похвал. Господин Неледин, будьте любезны, переведите, что мне было приятно иметь дело с достойным противником. И еще скажите ему, что я обещаю замолвить за него слово.
Капитан перевел. Тимофей на это не реагировал никак. Он спокойно смотрел на майора; по лицу нельзя было прочесть ни мыслей его, ни чувств.
Иоахим Ортнер помедлил, взял Тимофея за борт куртки и сказал:
– Между прочим, в таком мундире, только генеральском, воевал мой дед.
Капитан перевел. Тимофей опять не реагировал никак.
– Ну и черт с ним! – сказал майор, забрался в бронетранспортер и укатил.
Красноармейцев повели к реке. Когда они проходили мимо передового Т-26, экипаж сидел позади башни на брезенте: играли в «дурака». Они оторвались только на минуту, командир крикнул со злобой:
– Что, красные сволочи, достукались?!
Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго. Красноармейцы не разговаривали ни между собой, ни с конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала в город. Потом их вывели на закрытом дворе, позади четырехэтажного длинного здания, но это не была тюрьма, во всяком случае, на тюрьму не похоже. Пока они шли длинными коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего в черных мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал внимания. Наконец их ввели в небольшую комнату с решеткой на окне; конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.
В комнате были две складные железные койки без матрацев и шаткий стул с неловко вставленными и уже успевшими потемнеть фанерками на спинке и сиденье.
Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не потому, что не о чем было говорить или они уже до дна выговорились, сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был единый организм с единым образом мышления, с единым восприятием, когда мельком брошенный взгляд говорит больше, чем длинная аргументированная речь.
В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил. Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей мебели, вывернул из кроватной сетки пружину, повозившись, распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной скважине.
Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у них была попроще: отоспаться, дот подремонтировать, раны залечить. Несколько беспокоило состояние Сани Медведева. У него обгорело лицо и руки; на груди были тоже ожоги, но несерьезные. Лечили его просто по народному предложенному Чапой рецепту: свежие ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, достелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте и утратив контроль над собой, начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице и руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток, а потом однажды утром он заснул прямо на солнце; товарищи думали, что это от измождения, но когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело стремительно пошло на поправку.
Четверо боеспособных солдат – это было не густо для такого большого дота. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, были все время открыты – немцы окопались рядом, в любую минуту они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники – они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.
В первый же день, когда стало ясно, что враг на какое-то время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы; только один Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка. Затем Тимофей провел открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один вопрос: о текущем моменте. Он объяснил временный успех противника на их участке внезапностью коварного нападения. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
– Кроме того, у меня лично большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран, – сказал Тимофей. – Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался им обременительным: это было хоть какое-то да занятие. Все делалось на совесть: и арматура, и опалубка. Заливали бетон ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно это гарантировало безопасность, если не считать, конечно, прямых попаданий.
Подкоп они обнаружили быстро. Немцы сбрасывали вырытую землю в старицу. Делали они это в начале ночи. К рассвету муть оседала; во всяком случае, наверное, так казалось немцам. Но с высоты рыжее облако на фоне темной чистой воды было видно достаточно ясно. Вмешиваться прежде времени не имело смысла, каждый выигранный день Тимофей записывал в свой актив; но и слишком тянуть было рискованно. Он выжидал неделю, затем решил: ладно. На операцию пошли он и Страшных. Три фугасных снаряда они заложили у внутренней стенки блиндажа, от которого немцы копали свой ход. Над ними пограничники подвесили за кольцо противотанковую гранату, перекинув шнурок через специальную, изготовленную заранее из арматуры рогатку. Отползя на безопасное расстояние, они дернули шнурок. Взрыв потряс весь холм.
А следующей ночью они услышали далекую долгожданную канонаду. Ее приносило изредка и очень глухо. Под утро она исчезла, до вскоре стала слышна гораздо явственней и ближе. Потом замирала еще дважды – и вдруг пропала совсем. Ее не было всю вторую половину дня и всю ночь, а на рассвете пограничники увидели, что батальон снялся и отступает к горам. Немцы не рисковали выйти на шоссе; они пользовались каждой складкой местности, как укрытием. При хорошем обстреле это помогло бы мало, но Тимофей помнил, что осколочных снарядов у них осталось всего восемь штук, только на черный дань. «Живите, – решил он, – все равно вам далеко не удрать». Немцы перешли реку вброд и стали окапываться на том берегу, у входа в ущелье. Они спешили, но прошло еще несколько часов, прежде чем в доге услышали далекий рев моторов, а потом на востоке, перевалив горку, на шоссе появились три советских танка Т-26. Командир головной машины оглядывал долину в бинокль. Сначала его внимание привлекли брошенные немцами окопы, затем усеянный трупами холм и красный флаг над дотом. Вот уж чего, должно быть, он здесь никак не ожидал. Он заглянул внутрь танка и тотчас же рядом с ним появился второй, теперь они оба глядели на дот и на красноармейцев, которые сидели на куполе дота и кричали «ура!».
– Здорово, хлопцы! – закричали танкисты, крутя над головами своими шлемами.
– 0-го-го-го! – торжествующе неслось с холма.
– Крепко накостыляли, дышло им в печень!
– Кати, кати! Посмотрим, какой ты сейчас будешь хороший!
– А что, он близко?
– Сразу за рекой зарылся.
– Выковыряем!
– Счастливого пути!
– Счастливо оставаться!
Танки продвинулись почти до берега. Немецкая батарея встретила их огнем и даже заставила отступить. Они отошли почти на километр и рассредоточились, очевидно поджидали пехоту. Она появилась не скоро. Сначала это была небольшая группа бойцов; пограничники обнаружили их случайно, так далеко они шли – они появились из-за дальних холмов и продвигались вдоль берега реки по направлению к ее излучине. Потом на дороге появился сразу целый взвод, а следом и немного в стороне – подразделение автоматчиков, как нетрудно было догадаться, – фланговое прикрытие; затем появились две роты. Когда они поравнялись с холмом, от них отделилась группа, человек около двадцати, и направилась к доту. Тимофей выстроил свой гарнизон и, когда старший группы, капитан, подошел к ним, доложил честь по чести, четко и коротко, как и положено по уставу. Капитан принял его рапорт с непроницаемым лицом. Опустив от фуражки руку, он сухо приказал:
– Сдайте оружие.
Это неприятно поразило Тимофея, но пререкаться он не стал. Сдал свой «вальтер» и автомат, так же поступили остальные. Прибывшие с капитаном красноармейцы окружили их, взяли под стражу и повели вниз. Возле дороги капитан подошел к переносной радиостанции, и, когда он заговорил в микрофон, Тимофей с изумлением услышал немецкую речь:
– Герр майор, докладывает капитан Неледин. Все в порядке. Можете приезжать.
Майор Иоахим Ортнер приехал тотчас же. Иронически, но мельком взглянул на Тимофея и, широко ступая, легко пошел вверх. Спускался он медленней. В нем появилась какая-то рассеянность, которая улетучилась, когда он увидел перед собой пленных красноармейцев. Его интересовал, впрочем, если только это ничтожное внимание можно назвать интересом, один Тимофей.
– Дот прекрасен, – сказал он. – Но они держались вообще выше всяких похвал. Господин Неледин, будьте любезны, переведите, что мне было приятно иметь дело с достойным противником. И еще скажите ему, что я обещаю замолвить за него слово.
Капитан перевел. Тимофей на это не реагировал никак. Он спокойно смотрел на майора; по лицу нельзя было прочесть ни мыслей его, ни чувств.
Иоахим Ортнер помедлил, взял Тимофея за борт куртки и сказал:
– Между прочим, в таком мундире, только генеральском, воевал мой дед.
Капитан перевел. Тимофей опять не реагировал никак.
– Ну и черт с ним! – сказал майор, забрался в бронетранспортер и укатил.
Красноармейцев повели к реке. Когда они проходили мимо передового Т-26, экипаж сидел позади башни на брезенте: играли в «дурака». Они оторвались только на минуту, командир крикнул со злобой:
– Что, красные сволочи, достукались?!
Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго. Красноармейцы не разговаривали ни между собой, ни с конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала в город. Потом их вывели на закрытом дворе, позади четырехэтажного длинного здания, но это не была тюрьма, во всяком случае, на тюрьму не похоже. Пока они шли длинными коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего в черных мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал внимания. Наконец их ввели в небольшую комнату с решеткой на окне; конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.
В комнате были две складные железные койки без матрацев и шаткий стул с неловко вставленными и уже успевшими потемнеть фанерками на спинке и сиденье.
Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не потому, что не о чем было говорить или они уже до дна выговорились, сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был единый организм с единым образом мышления, с единым восприятием, когда мельком брошенный взгляд говорит больше, чем длинная аргументированная речь.
В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил. Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей мебели, вывернул из кроватной сетки пружину, повозившись, распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной скважине.