Потом надо было ему найти Керенского и как министру юстиции передать обнаруженный в бумагах охранки список провокаторов – не главных. Однако Керенского нигде он найти не мог. Думал – не сидит ли на Исполнительном Комитете Совета, заседающем непрерывно. Как бы не так, сказали – он никогда тут не бывает, полностью перешёл в правительство.
А зато тут раздавали горячий ужин, кстати и поел. За столом сидели свои товарищи, все знакомые, и прели в прениях. Было у Пешехонова и тут дельце. Он сел к столу между ними и спросил у Цейтлина, что за чушь говорят: приходят в комиссариат и просят разрешения на открытие печатного органа, да разве такое требуется?
– А как же? – сказал Цейтлин. – Было такое постановление. Только с разрешения Исполкома.
Пешехонова заворошило. Но он сдержался и попросил разрешение – себе, на свой родной журнал «Русское богатство».
– Это сейчас, – сказал Цейтлин, – устроим.
Протянул руку – на столе уже лежали, оказывается, готовые такие бланки, вписал «Русское богатство», подписался за секретаря – и протянул Нахамкису подписать за председателя.
Тот подписал.
Пешехонов почувствовал, что его заливает горячим. Он взял ещё один такой пустой бланк, отсел, вписал другое, новое, название своего журнала, «Русские записки», дал по пути Капелинскому подписать за секретаря и подошёл к председательствующему Чхеидзе, попросил тихо:
– Николай Семёныч, подпишите, пожалуйста.
Чхеидзе глянул, ни слова не говоря подписал.
И тогда, в приливе, Пешехонов закричал на всё заседание, прерывая его:
– Да вы что, товарищи!? Вы нас – и завоеваний Девятьсот Пятого года хотите лишить?! Даже при царской власти с тех пор не требовалось разрешение на периодические издания! Кто хочет – тот издавай. А теперь – у вас…?
Заседание молчало. Чей-то голос отговорился смущённо:
– Ничего не поделать, Алексей Васильич. Какая ж это будет революция – если всякая правая газета и выходи?
398
А тут-то – и грянь революция, как нельзя кстати!
После бурного успеха её в Ростове – вечером 2 марта Парамонов с главой местного Земгора Зеелером в особняке Мелконовых-Езековых энергично составляли Ростово-Нахичеванский Гражданский комитет. Чтобы включить представителей всех главных общественных организаций и слоёв населения, ему предстояло распухнуть за полусотню. Поздно вечером уже пришли и представители от студенческого революционного комитета и от рабочей группы. Но эти последние сразу потребовали себе в особняке отдельное помещение, отдельно совещались и объявили, что не желают объединяться с капиталистами – сюрприз! – а у них будет свой отдельный Совет рабочих депутатов.
Не поверил Парамонов в такую нелепицу, ну конечно завтра уговорим, чтó они без нас? А ещё ж катились к ночи новые сведения из Петрограда, уже никакой не Думский Комитет и не Родзянко, а создано стабильное Временное правительство, – и это по-новому освещало и задачу ростовского устройства. На утро 3 марта назначили градоначальнику Мейеру, что приедут к нему на новое совещание, чтобы собрал главных чинов.
Очень безпокоило состояние Новочеркасска, казачьей столицы. Но утром и донской официоз вышел с полным составом новостей, и окружной атаман Граббе тоже подчинился революции! И теперь это всё поплывёт по станицам, просвещая и тупые казачьи мозги. Ура, казаки обезврежены!
Поспав полночи, Парамонов ступал теперь по градоначальству как Хозяин города, ревниво посматривая, кого тут Мейер собрал. А с ним в свите были снова – Зеелер, двое городских голов и несколько левых думских гласных. (Ещё же стояла задача, как чистить или вовсе разогнать ростовскую городскую думу: на всю Россию только и было две правых думы – в Одессе и в Ростове, нигде больше такого безобразия.)
Итак: наша задача – безболезненное укрепление новой власти. Признаёт ли администрация обязательными все веления Временного правительства?
Мейер первый заявил, что – полностью признаёт. Но начальник гарнизона генерал-лейтенант Кванчхадзе уклонился от прямого ответа: он – только военный, не его дело рассуждать о правительстве, он будет выполнять приказы атамана, какие придут. Затем и прокурор окружного суда высказался, что он некомпетентен со строго юридической точки зрения. Это уже очень взволновало присутствующих, ибо походило на сговор. Тревоги добавил и нахичеванский голова: что он не может дать никаких обязательств без общего решения своей думы.
Судьба революционного Ростова заколебалась! Но градоначальник Мейер с большим тактом и настойчивостью убеждал каждого из них по очереди, что они уже действиями вчерашнего вечера отступили от своих принципов и им ничего не остаётся, как идти дальше.
Сломили. Тогда Зеелер предложил послать восторженную телеграмму Временному правительству. Но тут Кванчхадзе решительно упёрся – и пришлось ограничиться казённым невыразительным текстом.
Парамонов потребовал от градоначальника немедленно арестовать Костричина и всю верхушку Союза русского народа. Мейер обещал, что во всяком случае обезвредит их и поместит под домашний арест. Согласился немедленно опечатать Охранное отделение. Обещал дать и чёткое распоряжение полиции: нигде не проявить безтактности к манифестациям, какая могла бы быть истолкована как протест против нового строя жизни, а если демонстранты будут сгонять городового с поста – то ему и уходить безпрекословно. (Совершенно ясно всем, что полиция обречена, ей больше не существовать, население не может верить её искренности. И распоряжения Мейера эти – из последних. А для возникающей милиции нужен центр – и хорошо бы для этого очистить в городском саду ротонду от Союза русского народа. Хорошо.)
Казалось Парамонову – он всё предусмотрел. Но вернулся в Гражданский комитет – и член его присяжный поверенный Шик встревожил и убедил, что надо, не доверяя Мейеру, срочно слать комиссию – изъять из канцелярии градоначальства всю секретную переписку. Послали.
А весь Ростов тем временем разлился и разликовался! – нигде никто не служил, не работал, не торговал и не учился. Улицы все затопило народом – да ещё ж и весна! – и трамваи, вышедшие с утра, не могли ходить, утянулись в депо. По Садовой, по Таганрогскому, по Пушкинской, по Большому – валили манифестации, особенно из молодёжи и интеллигенции, кто с поднятыми руками, кто маша платками, кто и неся цветы, – месили калошами по тающему снегу, проваливались, зачерпывали воды, – но как были веселы! Появились и оркестры, ходили к французскому и английскому консульству. Шли митинги и в военных казармах, куда проникли гражданские. Городовые оставались на своих местах, нацепив к мундирам красные ленты. Потом кое-где рядом с ними становились добровольцы-милицейские, а кое-где и вовсе сгоняли городовых с постов.
Но на самом деле положение было совсем не такое радостное: Гражданский комитет, уже в составе 45 человек, заседал всю вторую половину дня и весь вечер, но никак не могли окончательно сформироваться, потому что Совет рабочих депутатов, занявший комнаты тут же, всё отталкивал протянутую им руку, и не только не хотел соединяться с Гражданским комитетом, но заявил, что милицию сформирует – сам, и продовольственное дело забрать в руки кооперативов и рабочих, а продовольственную комиссию Гражданского комитета – не признавал. Несколько раз Парамонов шёл садиться с ними на переговоры, и всё безрезультатно. И обидно, что там в головке – совсем не рабочие, а интеллигенты же, у них один председатель Петренко рабочий, напоказ, – а вот так непримиримо и глубоко обособляются, разваливая всё гражданское дело в Ростове. И явившийся полицмейстер пришёл не в Гражданский комитет, а прямо в Совет рабочих депутатов: убеждать, что без полиции будут уголовные преступления и не соберутся подати. Хуже того: у солдат стала возникать своя организация, и они тоже не признавали Гражданского комитета, но слали своих эмиссаров во все полицейские участки. И ездил Парамонов уговаривать солдатских главарей – и тоже ни в чём не уговорил.
Так что ж это будет? – это будет не разумная свобода, а хаос? К этому ли были наши лучшие устремления годами?
Тут настиг Николая Елпидифоровича ещё один удар: пока он ездил – настроение Гражданского комитета тоже изменилось, и вдруг избрали председателем не его, а Зеелера.
Да это уже… Да что за чёрт?!
399
Вахтенный начальник флагманского линкора «Андрей Первозванный» лейтенант Бубнов не сразу заметил, что на соседнем линкоре «Павел I» на мачте висел красный боевой огонь, а одна орудийная башня – да! развернулась сюда! на «Андрея»!
Глянул наверх по своей мачте – и у себя на клотике увидел такой же красный фонарь.
Но он не приказывал поднимать! Что такое?
Пошёл на мостик, узнать. Сверху навстречу свалился дежурный кондуктор, унтер:
– Ваше высокоблагородие! На корабле бунт! Команда разбирает оружие!
Послал кондуктора к старшему офицеру, сам скомандовал с мостика вызвать караул наверх – и спустился на палубу.
Караул быстро выбежал с примкнутыми штыками.
Но уже, в мелькании снега и ветра, при палубных светах, валила сюда по палубе вооружённая толпа не своих матросов.
Заорал им:
– Стой!
Толпа остановилась.
Караулу:
– Зарядить!
Ах, ещё заряжать! – и те бегут, скользя, сюда.
А караул мнётся, не заряжает.
Бубнов вырвал одну винтовку – сам зарядить, – но со спардека сверкнул выстрел – и лейтенант упал.
А командир «Первозванного» каперанг Гадд, только что проводив в штаб флота командира бригады линкоров контр-адмирала Небольсина, спустился в свою каюту и сел пить чай при настольном зелёном абажуре.
Но услышал – горн? – да. Да.
Поставил стакан, ещё прислушался.
Да как будто ружейный выстрел? И не один?
Насадил фуражку, вышел в коридор.
По коридору бежали боцман и кондуктор с окровавленной головой:
– Команда стреляет!.. Убили вахтенного начальника!
Наружу!
Не выйти, стреляют по выходу.
Вниз, в кают-компанию.
Тут – с десяток офицеров.
– Держимся вместе, господа!
С чем? С револьверами…
– Охраняйте вход!
И к телефону. И успел сообщить в штаб флота, на «Кречет».
С револьверами офицеры столпились у входа.
А матросы стали стрелять в кают-компанию – сверху, через палубные иллюминаторы.
Ранило мичмана, убило вестового.
Жужжали и цокали пули. Весь пол был в осколках стекла.
Мичмана положили на диван, врач перевязывал его.
Сверху слышалась исступлённая матерная брань матросов.
Выключили в кают-компании электричество.
Капитан Гадд воскликнул:
– Только – образумить! Кто за мной?
И – в коридор! Но на палубу опять не пустил обстрел.
Оттуда кричали:
– Мичман Эр! – наверх! – (Его любила команда.)
Каперанг отпустил его:
– Может вам удастся успокоить.
Но осада кают-компании не утихла. В темноте грохали выстрелы – и пули пронизывали тонкие переборки. Ранило ещё одного офицера.
Тогда каперанг, уже один, ринулся наружу, под обстрел.
Его – не сразило. И он в светах редких ламп быстро, безстрашно вошёл в толпу:
– Матросы! Я тут один. Вам ничего не стоит меня убить. Но – выслушайте!
– Кровопивец! Не желаем! – кричал один.
– Вы нас рыбой морили! Офицеры не допускали нас к вам жаловаться!
– Неправда! Каждый месяц я обходил всю команду. И всегда говорил: приходите ко мне, если что. Верно?
– Верно! Верно!
– Мы ничего против вас…
– Он врёт!
Охрипший каперанг шагнул на возвышение – говорить.
А по сходням взбегала новая страшная толпа – это были матросы с «Павла», уже покончившие у себя. И теперь, с разгону, увидев каперанга на возвышении:
– В штыки его!
И перед ними – кто расступился, а другие сомкнулись в защиту капитана.
И павловские отступили.
Тогда мичман Эр вскричал:
– А ну, ребята! На «ура» нашего командира!
И его подхватили на руки.
Но отнесли – в каземат: «Тут целей будете».
Капитан из каземата по телефону в кают-компанию велел офицерам отдать оружие и идти в каземат.
Один молодой мичман громко безумно хохотал. Его повели в лазарет, но матросы не выдержали хохота и застрелили мичмана по пути.
По кораблю там и здесь раздавались предсмертные вопли: это ловили сверхсрочных унтер-офицеров и кондукторов и убивали их.
400
Отдал распоряжение по всем кораблям не увольнять матросов на берег.
День, начавшийся таким радостным всплеском, тёк мучительно. Откуда-то возник слух, что на кораблях будут безпорядки. Да почему же бы? Не помогло прямодушие адмирала, ежедневное открытие матросам всех происшествий? Не помогло, а скорей повредило: теперь, всё зная, на баках выражались открыто и резко.
Рассказывали офицеры с разных кораблей, что ощущают исподлобное накопление матросского недоброжелательства.
Но почти ничего явного за день не произошло. Команды на кораблях занимались. Блистающе солнечный прошёл день. Но так затемнилось на душе, но такая тревога обняла, что в сумерках капитан Ренгартен, весь на вьющихся нервах, сказал князю Черкасскому:
– Миша, мне кажется, мы идём к гибели. Нас может спасти только чудо.
– Ну не так уж! Ну не преувеличивай! – отстаивал Черкасский.
Шестнадцать часов назад они встречали этот благословенный день с шампанским – и чего угодно ожидали, но не такого поворота вовне и в себе. Тогда, возбуждённой ночью, нельзя было представить, что впадут к вечеру в такую тоску. Сейчас нельзя было представить, почему они могли так радоваться минувшей ночью.
Преодолевая томленье, надумали составить новый приказ по всем командам: разъяснить сегодняшнее новое положение. Которого и сами не понимали.
Но не кончили. Смутные предчувствия оказались верны.
Едва стемнело – «Павел I» поднял красный огонь и развернул орудийную башню на стоящего рядом «Андрея Первозванного».
И через короткое время «Андрей» тоже поднял боевой красный фонарь.
Крупные жесты кораблей, такие грозно-выразительные на морских расстояниях.
И капитан «Андрея» успел по телефону: мятеж!!
На обоих кораблях слышались ружейно-револьверные выстрелы.
С кем же могла быть перестрелка, если не с офицерами?
В воздух?
И кажется слышалось «ура».
И тогда в колонне 2-й бригады, линкоров, стоящая рядом с теми двумя «Слава» тоже подняла красный фонарь.
Как раз на линкорах команды ещё не знают хорошо своих офицеров, не свычены, не были в боях.
И отзываясь издали, из колонны 1-й бригады, дредноутов, подняли красные фонари «Севастополь» и «Полтава».
А зато тут раздавали горячий ужин, кстати и поел. За столом сидели свои товарищи, все знакомые, и прели в прениях. Было у Пешехонова и тут дельце. Он сел к столу между ними и спросил у Цейтлина, что за чушь говорят: приходят в комиссариат и просят разрешения на открытие печатного органа, да разве такое требуется?
– А как же? – сказал Цейтлин. – Было такое постановление. Только с разрешения Исполкома.
Пешехонова заворошило. Но он сдержался и попросил разрешение – себе, на свой родной журнал «Русское богатство».
– Это сейчас, – сказал Цейтлин, – устроим.
Протянул руку – на столе уже лежали, оказывается, готовые такие бланки, вписал «Русское богатство», подписался за секретаря – и протянул Нахамкису подписать за председателя.
Тот подписал.
Пешехонов почувствовал, что его заливает горячим. Он взял ещё один такой пустой бланк, отсел, вписал другое, новое, название своего журнала, «Русские записки», дал по пути Капелинскому подписать за секретаря и подошёл к председательствующему Чхеидзе, попросил тихо:
– Николай Семёныч, подпишите, пожалуйста.
Чхеидзе глянул, ни слова не говоря подписал.
И тогда, в приливе, Пешехонов закричал на всё заседание, прерывая его:
– Да вы что, товарищи!? Вы нас – и завоеваний Девятьсот Пятого года хотите лишить?! Даже при царской власти с тех пор не требовалось разрешение на периодические издания! Кто хочет – тот издавай. А теперь – у вас…?
Заседание молчало. Чей-то голос отговорился смущённо:
– Ничего не поделать, Алексей Васильич. Какая ж это будет революция – если всякая правая газета и выходи?
398
Братья Парамоновы. – В Ростове побеждает новый порядок.
Сразу после освобождения крестьян Елпидифор Парамонов пришёл в Ростов-на-Дону из Великороссии, с севера, пешком, в лаптях. А через полвека сыновья его Пётр и Николай были среди богатейших людей Ростова, воротилы многих дел, и особенно мукомольных, на берегу Дона воздвиглась пятиэтажная мельница братьев Парамоновых, оборудованная по новейшему слову. А парамоновский особняк на Пушкинской, известный всему Ростову, был как дворец или даже как замок, за высоким каменным забором. Николай по внезапно пришедшей догадке мог встрепенуться среди ночи и гнать на автомобиле заключать новую сделку. (Корила жена: «Неужели нам мало?») Но не в одно только миллионерство ушла энергия братьев: Пётр был председатель ростовского биржевого комитета, а когда в середине войны Гучков создавал повсюду военно-промышленные комитеты, то председателем ростовского стал Николай Елпидифорович. Он ещё более брата дорожил славой оппозиционного прогрессиста, но ещё и мецената, хотел стать южнорусским Третьяковым, гремел на весь Юг, даже издавал запрещённые книги, за что отсидел короткий срок, – и это ещё добавило ему славы среди интеллигенции. Имена братьев Парамоновых то и дело пестрели во всей южнорусской печати, а в прошлом году член ростовской управы Костричин, вождь местного Союза русского народа, в своём мерзком «Ростовском листке» назвал Петра Парамонова «мародёром тыла и грабителем», имея в виду задержку муки на складах для спекулятивного взвинчивания цены, – и братья Парамоновы подавали на Костричина в суд за клевету. В ходе суда ещё возникало и обвинение, что Парамоновы продают муку в Германию, но это повисло без доказательств, однако по клевете Парамоновы дело проиграли (и поклялись раздавить этого Костричина в лепёшку). Вся прогрессивная ростовская общественность и печать была за Парамоновых, было к ним сочувствие и кое-кого из властей, вот градоначальника Мейера, – и братья Парамоновы, с их могутой, также и телесной, ростом дюжим, вырастали в крупные фигуры против петербургской власти.А тут-то – и грянь революция, как нельзя кстати!
После бурного успеха её в Ростове – вечером 2 марта Парамонов с главой местного Земгора Зеелером в особняке Мелконовых-Езековых энергично составляли Ростово-Нахичеванский Гражданский комитет. Чтобы включить представителей всех главных общественных организаций и слоёв населения, ему предстояло распухнуть за полусотню. Поздно вечером уже пришли и представители от студенческого революционного комитета и от рабочей группы. Но эти последние сразу потребовали себе в особняке отдельное помещение, отдельно совещались и объявили, что не желают объединяться с капиталистами – сюрприз! – а у них будет свой отдельный Совет рабочих депутатов.
Не поверил Парамонов в такую нелепицу, ну конечно завтра уговорим, чтó они без нас? А ещё ж катились к ночи новые сведения из Петрограда, уже никакой не Думский Комитет и не Родзянко, а создано стабильное Временное правительство, – и это по-новому освещало и задачу ростовского устройства. На утро 3 марта назначили градоначальнику Мейеру, что приедут к нему на новое совещание, чтобы собрал главных чинов.
Очень безпокоило состояние Новочеркасска, казачьей столицы. Но утром и донской официоз вышел с полным составом новостей, и окружной атаман Граббе тоже подчинился революции! И теперь это всё поплывёт по станицам, просвещая и тупые казачьи мозги. Ура, казаки обезврежены!
Поспав полночи, Парамонов ступал теперь по градоначальству как Хозяин города, ревниво посматривая, кого тут Мейер собрал. А с ним в свите были снова – Зеелер, двое городских голов и несколько левых думских гласных. (Ещё же стояла задача, как чистить или вовсе разогнать ростовскую городскую думу: на всю Россию только и было две правых думы – в Одессе и в Ростове, нигде больше такого безобразия.)
Итак: наша задача – безболезненное укрепление новой власти. Признаёт ли администрация обязательными все веления Временного правительства?
Мейер первый заявил, что – полностью признаёт. Но начальник гарнизона генерал-лейтенант Кванчхадзе уклонился от прямого ответа: он – только военный, не его дело рассуждать о правительстве, он будет выполнять приказы атамана, какие придут. Затем и прокурор окружного суда высказался, что он некомпетентен со строго юридической точки зрения. Это уже очень взволновало присутствующих, ибо походило на сговор. Тревоги добавил и нахичеванский голова: что он не может дать никаких обязательств без общего решения своей думы.
Судьба революционного Ростова заколебалась! Но градоначальник Мейер с большим тактом и настойчивостью убеждал каждого из них по очереди, что они уже действиями вчерашнего вечера отступили от своих принципов и им ничего не остаётся, как идти дальше.
Сломили. Тогда Зеелер предложил послать восторженную телеграмму Временному правительству. Но тут Кванчхадзе решительно упёрся – и пришлось ограничиться казённым невыразительным текстом.
Парамонов потребовал от градоначальника немедленно арестовать Костричина и всю верхушку Союза русского народа. Мейер обещал, что во всяком случае обезвредит их и поместит под домашний арест. Согласился немедленно опечатать Охранное отделение. Обещал дать и чёткое распоряжение полиции: нигде не проявить безтактности к манифестациям, какая могла бы быть истолкована как протест против нового строя жизни, а если демонстранты будут сгонять городового с поста – то ему и уходить безпрекословно. (Совершенно ясно всем, что полиция обречена, ей больше не существовать, население не может верить её искренности. И распоряжения Мейера эти – из последних. А для возникающей милиции нужен центр – и хорошо бы для этого очистить в городском саду ротонду от Союза русского народа. Хорошо.)
Казалось Парамонову – он всё предусмотрел. Но вернулся в Гражданский комитет – и член его присяжный поверенный Шик встревожил и убедил, что надо, не доверяя Мейеру, срочно слать комиссию – изъять из канцелярии градоначальства всю секретную переписку. Послали.
А весь Ростов тем временем разлился и разликовался! – нигде никто не служил, не работал, не торговал и не учился. Улицы все затопило народом – да ещё ж и весна! – и трамваи, вышедшие с утра, не могли ходить, утянулись в депо. По Садовой, по Таганрогскому, по Пушкинской, по Большому – валили манифестации, особенно из молодёжи и интеллигенции, кто с поднятыми руками, кто маша платками, кто и неся цветы, – месили калошами по тающему снегу, проваливались, зачерпывали воды, – но как были веселы! Появились и оркестры, ходили к французскому и английскому консульству. Шли митинги и в военных казармах, куда проникли гражданские. Городовые оставались на своих местах, нацепив к мундирам красные ленты. Потом кое-где рядом с ними становились добровольцы-милицейские, а кое-где и вовсе сгоняли городовых с постов.
Но на самом деле положение было совсем не такое радостное: Гражданский комитет, уже в составе 45 человек, заседал всю вторую половину дня и весь вечер, но никак не могли окончательно сформироваться, потому что Совет рабочих депутатов, занявший комнаты тут же, всё отталкивал протянутую им руку, и не только не хотел соединяться с Гражданским комитетом, но заявил, что милицию сформирует – сам, и продовольственное дело забрать в руки кооперативов и рабочих, а продовольственную комиссию Гражданского комитета – не признавал. Несколько раз Парамонов шёл садиться с ними на переговоры, и всё безрезультатно. И обидно, что там в головке – совсем не рабочие, а интеллигенты же, у них один председатель Петренко рабочий, напоказ, – а вот так непримиримо и глубоко обособляются, разваливая всё гражданское дело в Ростове. И явившийся полицмейстер пришёл не в Гражданский комитет, а прямо в Совет рабочих депутатов: убеждать, что без полиции будут уголовные преступления и не соберутся подати. Хуже того: у солдат стала возникать своя организация, и они тоже не признавали Гражданского комитета, но слали своих эмиссаров во все полицейские участки. И ездил Парамонов уговаривать солдатских главарей – и тоже ни в чём не уговорил.
Так что ж это будет? – это будет не разумная свобода, а хаос? К этому ли были наши лучшие устремления годами?
Тут настиг Николая Елпидифоровича ещё один удар: пока он ездил – настроение Гражданского комитета тоже изменилось, и вдруг избрали председателем не его, а Зеелера.
Да это уже… Да что за чёрт?!
399
Гельсингфорс. Бунт на «Андрее Первозванном».
Вечером надо льдами, сугробами гельсингфорсского рейда с чернеющими силуэтами кораблей закруживало мятелью. Порошило на палубы. Часовые с головой кутались в тулупы.Вахтенный начальник флагманского линкора «Андрей Первозванный» лейтенант Бубнов не сразу заметил, что на соседнем линкоре «Павел I» на мачте висел красный боевой огонь, а одна орудийная башня – да! развернулась сюда! на «Андрея»!
Глянул наверх по своей мачте – и у себя на клотике увидел такой же красный фонарь.
Но он не приказывал поднимать! Что такое?
Пошёл на мостик, узнать. Сверху навстречу свалился дежурный кондуктор, унтер:
– Ваше высокоблагородие! На корабле бунт! Команда разбирает оружие!
Послал кондуктора к старшему офицеру, сам скомандовал с мостика вызвать караул наверх – и спустился на палубу.
Караул быстро выбежал с примкнутыми штыками.
Но уже, в мелькании снега и ветра, при палубных светах, валила сюда по палубе вооружённая толпа не своих матросов.
Заорал им:
– Стой!
Толпа остановилась.
Караулу:
– Зарядить!
Ах, ещё заряжать! – и те бегут, скользя, сюда.
А караул мнётся, не заряжает.
Бубнов вырвал одну винтовку – сам зарядить, – но со спардека сверкнул выстрел – и лейтенант упал.
А командир «Первозванного» каперанг Гадд, только что проводив в штаб флота командира бригады линкоров контр-адмирала Небольсина, спустился в свою каюту и сел пить чай при настольном зелёном абажуре.
Но услышал – горн? – да. Да.
Поставил стакан, ещё прислушался.
Да как будто ружейный выстрел? И не один?
Насадил фуражку, вышел в коридор.
По коридору бежали боцман и кондуктор с окровавленной головой:
– Команда стреляет!.. Убили вахтенного начальника!
Наружу!
Не выйти, стреляют по выходу.
Вниз, в кают-компанию.
Тут – с десяток офицеров.
– Держимся вместе, господа!
С чем? С револьверами…
– Охраняйте вход!
И к телефону. И успел сообщить в штаб флота, на «Кречет».
С револьверами офицеры столпились у входа.
А матросы стали стрелять в кают-компанию – сверху, через палубные иллюминаторы.
Ранило мичмана, убило вестового.
Жужжали и цокали пули. Весь пол был в осколках стекла.
Мичмана положили на диван, врач перевязывал его.
Сверху слышалась исступлённая матерная брань матросов.
Выключили в кают-компании электричество.
Капитан Гадд воскликнул:
– Только – образумить! Кто за мной?
И – в коридор! Но на палубу опять не пустил обстрел.
Оттуда кричали:
– Мичман Эр! – наверх! – (Его любила команда.)
Каперанг отпустил его:
– Может вам удастся успокоить.
Но осада кают-компании не утихла. В темноте грохали выстрелы – и пули пронизывали тонкие переборки. Ранило ещё одного офицера.
Тогда каперанг, уже один, ринулся наружу, под обстрел.
Его – не сразило. И он в светах редких ламп быстро, безстрашно вошёл в толпу:
– Матросы! Я тут один. Вам ничего не стоит меня убить. Но – выслушайте!
– Кровопивец! Не желаем! – кричал один.
– Вы нас рыбой морили! Офицеры не допускали нас к вам жаловаться!
– Неправда! Каждый месяц я обходил всю команду. И всегда говорил: приходите ко мне, если что. Верно?
– Верно! Верно!
– Мы ничего против вас…
– Он врёт!
Охрипший каперанг шагнул на возвышение – говорить.
А по сходням взбегала новая страшная толпа – это были матросы с «Павла», уже покончившие у себя. И теперь, с разгону, увидев каперанга на возвышении:
– В штыки его!
И перед ними – кто расступился, а другие сомкнулись в защиту капитана.
И павловские отступили.
Тогда мичман Эр вскричал:
– А ну, ребята! На «ура» нашего командира!
И его подхватили на руки.
Но отнесли – в каземат: «Тут целей будете».
Капитан из каземата по телефону в кают-компанию велел офицерам отдать оружие и идти в каземат.
Один молодой мичман громко безумно хохотал. Его повели в лазарет, но матросы не выдержали хохота и застрелили мичмана по пути.
По кораблю там и здесь раздавались предсмертные вопли: это ловили сверхсрочных унтер-офицеров и кондукторов и убивали их.
400
Бунт расширяется. – Адмирал Непенин пытается объясниться с матросами. – «Балтийский флот не существует».
Да, на рейде в Гельсингфорсе что-то начиналось. Днём произошла матросская манифестация в районе минной обороны. Непенин ездил туда, успокоил.Отдал распоряжение по всем кораблям не увольнять матросов на берег.
День, начавшийся таким радостным всплеском, тёк мучительно. Откуда-то возник слух, что на кораблях будут безпорядки. Да почему же бы? Не помогло прямодушие адмирала, ежедневное открытие матросам всех происшествий? Не помогло, а скорей повредило: теперь, всё зная, на баках выражались открыто и резко.
Рассказывали офицеры с разных кораблей, что ощущают исподлобное накопление матросского недоброжелательства.
Но почти ничего явного за день не произошло. Команды на кораблях занимались. Блистающе солнечный прошёл день. Но так затемнилось на душе, но такая тревога обняла, что в сумерках капитан Ренгартен, весь на вьющихся нервах, сказал князю Черкасскому:
– Миша, мне кажется, мы идём к гибели. Нас может спасти только чудо.
– Ну не так уж! Ну не преувеличивай! – отстаивал Черкасский.
Шестнадцать часов назад они встречали этот благословенный день с шампанским – и чего угодно ожидали, но не такого поворота вовне и в себе. Тогда, возбуждённой ночью, нельзя было представить, что впадут к вечеру в такую тоску. Сейчас нельзя было представить, почему они могли так радоваться минувшей ночью.
Преодолевая томленье, надумали составить новый приказ по всем командам: разъяснить сегодняшнее новое положение. Которого и сами не понимали.
Но не кончили. Смутные предчувствия оказались верны.
Едва стемнело – «Павел I» поднял красный огонь и развернул орудийную башню на стоящего рядом «Андрея Первозванного».
И через короткое время «Андрей» тоже поднял боевой красный фонарь.
Крупные жесты кораблей, такие грозно-выразительные на морских расстояниях.
И капитан «Андрея» успел по телефону: мятеж!!
На обоих кораблях слышались ружейно-револьверные выстрелы.
С кем же могла быть перестрелка, если не с офицерами?
В воздух?
И кажется слышалось «ура».
И тогда в колонне 2-й бригады, линкоров, стоящая рядом с теми двумя «Слава» тоже подняла красный фонарь.
Как раз на линкорах команды ещё не знают хорошо своих офицеров, не свычены, не были в боях.
И отзываясь издали, из колонны 1-й бригады, дредноутов, подняли красные фонари «Севастополь» и «Полтава».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента