Страница:
Так, вглядываясь в лица убитых и раненых, Гунько вспоминал все, что знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон. Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле, были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и блиндажи, спорили, мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и офицеры; он иногда покрикивал на них, иногда хвалил, с ними проводил долгие фронтовые будни; эти люди были для него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов...
Между тем из-за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны наших штурмовиков.
"Сколько же длится этот бой?" -- подумал Гунько, заметив, что солнце клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе закричал:
-- А ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. -- повторял он, неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в этой короткой фразе.
-- Не прошли!..
Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее, -- разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, -- и обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.
-- Что с вами, товарищ старший лейтенант? -- услышал он густой, низкий голос.
Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных. Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на батарее.
-- Вот видите, что случилось... -- как бы извиняясь, сказал Гунько и торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.
-- Да, невеселая картина... -- согласился Забаров. -- А это ваши? -- и он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем-нибудь ободрить старшего лейтенанта.
-- Кажется, наши. А впрочем -- не знаю... Тут все поработали. Да это и не так важно.
Аким -- он был сейчас задумчивый и тихий -- помог Гунько подняться и посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами -- вот так когда-то глядел он на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с них вот-вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и отошел в сторону.
-- А где вы пропадали? -- спросил Гунько.
-- Отбивались от немцев, -- ответил Забаров.
-- Ну и как, отбились?
-- На сегодня -- да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут -нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок третьего года. Полюбуйтесь!
Разведчики присоединились к артиллеристам, помогли им вновь перевязать раненых. И только после того, как раненые немного успокоились, Гунько приблизился к немцам.
-- Ком... ком!.. Шнель, говорю! -- Ванин подтолкнул вперед пленных немцев. Гитлеровцы затравленно озирались, послушно исполняя Сенькины приказания.
-- Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, -- сообщил Ванин.
Гунько долго сверлил глазами стоявшего впереди немца и вдруг размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему-то опустил руку.
-- Аким, -- позвал Сенька своего друга. -- У меня для тебя подарок есть, -- и, порывшись в кармане, он вынул оттуда очки с блестящей золотой оправой. -- Получай, друже, да благодари своего верного приятеля, Семена Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил...
Аким внимательно посмотрел на Сеньку, повертел очки в руках, похвалил их и вернул немцу.
-- Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои-то ты потерял, а без очков, поди, ни черта не видишь! -- набросился на него Ванин. -- Попался бы ты им!..
-- Так мы ж не фашисты,-- возразил Аким. Не знал он, какую великую обиду причинил Сеньке, отказавшись от его подарка. -- Их этому учили -чтобы грабить, убивать... Такая у них война... Как ты этого не можешь понять, Семен!..
-- Не фашисты мы -- это да... -- невнятно бормотал Ванин.
Но кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько, все они полегли от рук немцев, и горячее Сенькино сердце требовало мщения. Сеньку возмущали рассудительные, спокойные объяснения Акима.
Шахаев подошел к Ванину, положил свою руку на его плечо, тихо, убежденно сказал:
-- А ты, Семен, не горячись. Подумай над словами Акима. Он правильно сказал. Вон, смотри, старший лейтенант Гунько и тот не смог ударить пленного, а сколько он потерял сегодня своих товарищей. Нельзя нам этого делать, Семен. Пойми!
Семену хотелось возразить, но не в его силах было спорить с парторгом. Он вдруг подошел к немецкому солдату, который благодарно и заискивающе посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились.
-- Ви гейц?
-- Вас, вас?
-- Ви гейц?.. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю?
-- Шлехт, -- наконец поняв, выдохнул немец.
-- Вполне согласен, -- с удовольствием подтвердил Сенька. -- Дела ваши действительно шлехтовые. Одним словом -- капут!
-- Капут, капут! -- хором и, казалось, с радостью забормотали немцы, услышав самое популярное у них сейчас слово.
-- Благодарим за полезные сведения! -- и, сплюнув, Ванин отошел от пленных.
Гунько неплохо говорил по-немецки.
-- Много русских побил? -- обратился он к "Сенькиному" немцу.
Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.
-- Я не убивал русских... Я -- санитар. У меня даже винтовки не было... А вот Эрих убивал, много убивал, -- заторопился немец, показывая на побледневшего солдата. -- И Ганс убивал... Они -- автоматчики.
Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.
-- Сведения, что ли, требуют? -- устало спросил Гунько.
-- Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном...
-- По всей форме?
-- Так точ... -- перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный замялся. -- В общем, сводку о потерях майор требует... Начальник-то штаба убитый... Снаряд в блиндаж угодил...
Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
-- Ну что ж... Вот гляди... -- он обвел глазами место, где еще утром стояла целой и невредимой его батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился. Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с бумагами завалило. -- Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя стояло несколько расщепленных осколками бревен.
-- Есть доложить -- вся батарея погибши!..
-- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел.
-- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то ваша. Орудий ни одного...
-- Это кто ж тебе сказал, что она погибла? -- остановил Гунько посыльного. -- Нет, солдат, ты так не докладывай майору... Кто дал тебе право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев-то мы остановили! Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых. Командир батареи кого-то искал еще.
-- Вы что? -- спросил Забаров.
-- Парторга никак не найду.
Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки, зажав в левой руке таблицу стрельбы, -- парторг был командиром второго орудия.
-- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин, и все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
-- И салют-то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, -- огорченно вымолвил Печкин.
-- Ничего, -- тихо сказал Гунько. -- Москва всем отдаст салют. Никого не забудет.
-- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел.
В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по немецкой переправе пушка из соседней батареи.
-- Товарищи! -- обратился Гунько к разведчикам, когда все было закончено. -- Вон рядом с тем подбитым немецким танком... Видите -- носом ткнулся в какую-то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...
-- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка.
-- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким.
-- Иди.
Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
-- Аким, это Фетисов!..
Фетисов шевельнулся и простонал.
-- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин.
Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
-- Вы... ребята?
-- Мы!.. Мы!..
-- Ты ранен! Понимаешь, ранен!
-- Как ранен?.. Ах, да...
Разведчики подняли его на руки, понесли.
-- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?..
-- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька.
-- Там... там расчеты... они погибнут!
-- Ладно, товарищ сержант, -- успокоил его Аким. -- Сейчас поищем. -Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных осколков и стабилизаторов.
Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели Фетисова.
-- Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей груди.
Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в расположение своей роты.
5
Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург, ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой, как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители -там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним восседал повар.
А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул.
В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия.
Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза.
-- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. ..
-- Стоит прочно, товарищ генерал.
-- Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. -- и вдруг откинулся назад -- голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",-досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
-- Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе разведчиков.
-- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
-- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув на дерево.
-- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,-- вернее, они сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике.
Вчерашнее начиналось снова.
6
Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
-- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин..."
-- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. -попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
-- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить".
Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
-- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
-- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила забинтованная голова на соседней койке...
-- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
-- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
-- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
-- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше...
-- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял...
-- Вот и поплатился!
-- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
-- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! -очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края -- знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
-- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
-- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл ветфельдшера.
-- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях...
И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
-- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
От обоих усачей попахивало водочкой.
Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
-- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
-- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
-- Подержи хвост!
Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
-- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт приведешь.
-- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
-- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
-- Конюхом, значит, был?..
-- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?.. Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?
Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
-- Иван Кузьмин, все... вернулись?
-- Это ты о ком?
-- Разведчики ваши?..
-- Вернулись.
-- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
-- Как будто все...
-- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...-- запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками.
Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
-- Ах вон оно что,-- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: -Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!..
Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
-- К ней...-- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.-- Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее...-- голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели.
-- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер.
-- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...
Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая шкатулка.
-- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию.
-- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова?
-- Бог ее знает...
-- Как так?
-- Длинная история...
Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
-- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!..
Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
-- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!..
-- Пусть видят!..-- сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз. Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя, Сеня!.. А ты... а ты меня... любишь?
-- Вот еще глупости.
Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
-- Ох же и чудная ты... Вера!
-- Ну и пусть! -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но он отстранился.
-- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял девушку под руку.
-- А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?..-- спросила она, когда они оказались в лесу.
Он смутился.
-- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...
Но она все-таки поцеловала его.
-- Ну, рассказывай,-- попросила Вера.
Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо. Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так... Она прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.
8
Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли белые хлопья облаков -- равнодушные ко всему, что творилось на земле. Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители. Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения. До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня, ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище -- и там и сям горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем спокойно и приветливо,-- отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов, медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного зова тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб -- только видели они высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.
Между тем из-за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны наших штурмовиков.
"Сколько же длится этот бой?" -- подумал Гунько, заметив, что солнце клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе закричал:
-- А ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. -- повторял он, неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в этой короткой фразе.
-- Не прошли!..
Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее, -- разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, -- и обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.
-- Что с вами, товарищ старший лейтенант? -- услышал он густой, низкий голос.
Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных. Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на батарее.
-- Вот видите, что случилось... -- как бы извиняясь, сказал Гунько и торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.
-- Да, невеселая картина... -- согласился Забаров. -- А это ваши? -- и он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем-нибудь ободрить старшего лейтенанта.
-- Кажется, наши. А впрочем -- не знаю... Тут все поработали. Да это и не так важно.
Аким -- он был сейчас задумчивый и тихий -- помог Гунько подняться и посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами -- вот так когда-то глядел он на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с них вот-вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и отошел в сторону.
-- А где вы пропадали? -- спросил Гунько.
-- Отбивались от немцев, -- ответил Забаров.
-- Ну и как, отбились?
-- На сегодня -- да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут -нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок третьего года. Полюбуйтесь!
Разведчики присоединились к артиллеристам, помогли им вновь перевязать раненых. И только после того, как раненые немного успокоились, Гунько приблизился к немцам.
-- Ком... ком!.. Шнель, говорю! -- Ванин подтолкнул вперед пленных немцев. Гитлеровцы затравленно озирались, послушно исполняя Сенькины приказания.
-- Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, -- сообщил Ванин.
Гунько долго сверлил глазами стоявшего впереди немца и вдруг размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему-то опустил руку.
-- Аким, -- позвал Сенька своего друга. -- У меня для тебя подарок есть, -- и, порывшись в кармане, он вынул оттуда очки с блестящей золотой оправой. -- Получай, друже, да благодари своего верного приятеля, Семена Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил...
Аким внимательно посмотрел на Сеньку, повертел очки в руках, похвалил их и вернул немцу.
-- Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои-то ты потерял, а без очков, поди, ни черта не видишь! -- набросился на него Ванин. -- Попался бы ты им!..
-- Так мы ж не фашисты,-- возразил Аким. Не знал он, какую великую обиду причинил Сеньке, отказавшись от его подарка. -- Их этому учили -чтобы грабить, убивать... Такая у них война... Как ты этого не можешь понять, Семен!..
-- Не фашисты мы -- это да... -- невнятно бормотал Ванин.
Но кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько, все они полегли от рук немцев, и горячее Сенькино сердце требовало мщения. Сеньку возмущали рассудительные, спокойные объяснения Акима.
Шахаев подошел к Ванину, положил свою руку на его плечо, тихо, убежденно сказал:
-- А ты, Семен, не горячись. Подумай над словами Акима. Он правильно сказал. Вон, смотри, старший лейтенант Гунько и тот не смог ударить пленного, а сколько он потерял сегодня своих товарищей. Нельзя нам этого делать, Семен. Пойми!
Семену хотелось возразить, но не в его силах было спорить с парторгом. Он вдруг подошел к немецкому солдату, который благодарно и заискивающе посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились.
-- Ви гейц?
-- Вас, вас?
-- Ви гейц?.. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю?
-- Шлехт, -- наконец поняв, выдохнул немец.
-- Вполне согласен, -- с удовольствием подтвердил Сенька. -- Дела ваши действительно шлехтовые. Одним словом -- капут!
-- Капут, капут! -- хором и, казалось, с радостью забормотали немцы, услышав самое популярное у них сейчас слово.
-- Благодарим за полезные сведения! -- и, сплюнув, Ванин отошел от пленных.
Гунько неплохо говорил по-немецки.
-- Много русских побил? -- обратился он к "Сенькиному" немцу.
Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.
-- Я не убивал русских... Я -- санитар. У меня даже винтовки не было... А вот Эрих убивал, много убивал, -- заторопился немец, показывая на побледневшего солдата. -- И Ганс убивал... Они -- автоматчики.
Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.
-- Сведения, что ли, требуют? -- устало спросил Гунько.
-- Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном...
-- По всей форме?
-- Так точ... -- перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный замялся. -- В общем, сводку о потерях майор требует... Начальник-то штаба убитый... Снаряд в блиндаж угодил...
Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
-- Ну что ж... Вот гляди... -- он обвел глазами место, где еще утром стояла целой и невредимой его батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился. Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с бумагами завалило. -- Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя стояло несколько расщепленных осколками бревен.
-- Есть доложить -- вся батарея погибши!..
-- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел.
-- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то ваша. Орудий ни одного...
-- Это кто ж тебе сказал, что она погибла? -- остановил Гунько посыльного. -- Нет, солдат, ты так не докладывай майору... Кто дал тебе право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев-то мы остановили! Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых. Командир батареи кого-то искал еще.
-- Вы что? -- спросил Забаров.
-- Парторга никак не найду.
Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки, зажав в левой руке таблицу стрельбы, -- парторг был командиром второго орудия.
-- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин, и все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
-- И салют-то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, -- огорченно вымолвил Печкин.
-- Ничего, -- тихо сказал Гунько. -- Москва всем отдаст салют. Никого не забудет.
-- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел.
В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по немецкой переправе пушка из соседней батареи.
-- Товарищи! -- обратился Гунько к разведчикам, когда все было закончено. -- Вон рядом с тем подбитым немецким танком... Видите -- носом ткнулся в какую-то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...
-- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка.
-- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким.
-- Иди.
Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
-- Аким, это Фетисов!..
Фетисов шевельнулся и простонал.
-- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин.
Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
-- Вы... ребята?
-- Мы!.. Мы!..
-- Ты ранен! Понимаешь, ранен!
-- Как ранен?.. Ах, да...
Разведчики подняли его на руки, понесли.
-- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?..
-- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька.
-- Там... там расчеты... они погибнут!
-- Ладно, товарищ сержант, -- успокоил его Аким. -- Сейчас поищем. -Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных осколков и стабилизаторов.
Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели Фетисова.
-- Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей груди.
Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в расположение своей роты.
5
Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург, ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой, как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители -там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним восседал повар.
А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул.
В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия.
Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза.
-- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. ..
-- Стоит прочно, товарищ генерал.
-- Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. -- и вдруг откинулся назад -- голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",-досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
-- Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе разведчиков.
-- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
-- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув на дерево.
-- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,-- вернее, они сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике.
Вчерашнее начиналось снова.
6
Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
-- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин..."
-- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. -попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
-- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить".
Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
-- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
-- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила забинтованная голова на соседней койке...
-- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
-- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
-- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
-- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше...
-- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял...
-- Вот и поплатился!
-- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
-- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! -очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края -- знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
-- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
-- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл ветфельдшера.
-- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях...
И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
-- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
От обоих усачей попахивало водочкой.
Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
-- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
-- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
-- Подержи хвост!
Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
-- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт приведешь.
-- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
-- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
-- Конюхом, значит, был?..
-- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?.. Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?
Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
-- Иван Кузьмин, все... вернулись?
-- Это ты о ком?
-- Разведчики ваши?..
-- Вернулись.
-- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
-- Как будто все...
-- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...-- запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками.
Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
-- Ах вон оно что,-- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: -Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!..
Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
-- К ней...-- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.-- Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее...-- голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели.
-- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер.
-- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...
Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая шкатулка.
-- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию.
-- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова?
-- Бог ее знает...
-- Как так?
-- Длинная история...
Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
-- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!..
Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
-- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!..
-- Пусть видят!..-- сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз. Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя, Сеня!.. А ты... а ты меня... любишь?
-- Вот еще глупости.
Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
-- Ох же и чудная ты... Вера!
-- Ну и пусть! -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но он отстранился.
-- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял девушку под руку.
-- А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?..-- спросила она, когда они оказались в лесу.
Он смутился.
-- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...
Но она все-таки поцеловала его.
-- Ну, рассказывай,-- попросила Вера.
Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо. Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так... Она прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.
8
Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли белые хлопья облаков -- равнодушные ко всему, что творилось на земле. Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители. Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения. До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня, ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище -- и там и сям горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем спокойно и приветливо,-- отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов, медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного зова тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб -- только видели они высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.