Страница:
В тот же день Пинчук, Кузьмич, Михаил Лачуга, Сенька и Наташа переправились на правый берег. Днепр уже там и сям бороздили, не обращая никакого внимания на непрерывные бомбежки, огромные паромы. Они перевозили тяжелую артиллерию, машины с боеприпасами, танки и "катюши". Маленькие бесстрашные катера, сердито урча и разгоняя от себя водяные валы, быстро влекли за собой по два, а то и по три парома. Танки-"тридцатьчетверки", едва съехав с парома, на полной скорости мчались к селу, чтобы скорее укрыться от вражеских бомбардировщиков и снарядов. Над Днепром, высоко-высоко, стаями вились патрулирующие краснозвездные истребители; за Днепр, в сторону Бородаевских хуторов, за которые все еще шел бой, низко проносились эскадрильи штурмовиков. То и дело вспыхивали воздушные схватки.
Кузьмичу удалось устроить своих лошадей вместе с повозкой на пароме, которым руководили знакомые саперы. Трофейных же, "Сенькиных", битюгов пришлось перегонять вплавь. Лачуга, в распоряжение которого поступила эта "иностранная" скотина, держал битюгов в поводу и, стоя на пароме, прикрикивал на них, позывно посвистывая, подбадривал. Животные испуганно раздували красные ноздри, с тяжким стоном плыли вслед за паромом.
В Бородаевке разведчиков встретили майор Васильев и лейтенант Марченко. Они указали Пинчуку место, где надо было остановиться, а сами направились на НП генерала. Местом, на котором Пинчук должен был расположить свое хозяйство, являлась глубокая балка, откуда прошлой ночью переправившиеся полки выбили немцев. На дне балки в беспорядке стояли черные крытые брички, валялись кучи противогазов, рыжие солдатские ранцы, ящики с маленькими зенитными снарядами, пустые железные лотки из-под мин и множество зеленых противоипритных накидок. Стояла даже походная кухня, наполненная прокисшей и омерзительно пахнущей пищей. Под кухней, между больших колес, валялся немец в колпаке, забрызганном бурой кровью.
Пинчук и Лачуга с отвращением оттащили в сторону труп немецкого повара, а потом выкатили на простор кухню и толкнули ее под откос; повозка с грохотом понеслась вниз, к обрыву, расплескивая по пути вонючую жидкость.
-- Ось им так... Всих в тартарары, яки до нас с оружием...
Пинчук злыми глазами проводил кухню, выругался и сплюнул.
-- Вы что, товарищ Пинчук? -- испугался Лачуга, он никогда еще не видел Пинчука таким злым.
Старшина не ответил.
Очистив балку от разной дряни, они начали готовить обед.
В это время на горе, за селом, рыдала медь оркестра. Там хоронили капитана Крупицына. Сенька быстро направился туда. Но он опоздал. Ему встретился опечаленный полковник Демин, за ним шли другие работники политотдела. Однако Семен все же подошел к могиле. Hа небольшом свежем холмике высился некрашеный кубический деревянный памятник. Надписи на нем еще не было. Сенька постоял немного в раздумье. Ему что-то хотелось сделать. Вынул из кармана карандаш и написал на памятнике:
Здесь похоронен САША КРУПИЦЫН,
наш замечательный комсомольский вожак
и вообще настоящий парень
Эпитафия ему не понравилась, но лучшего он придумать не мог. Последние слова "и вообще настоящий парень" он приписал после долгого размышления. По мнению Сеньки, они должны были объяснить все добрым путешественникам и потомкам. И пусть не взыщут: Сенька не был рожден поэтом.
Стиснув в левой руке пилотку, Ванин медленно поплелся от могилы. Его обогнали мчавшиеся к Бородаевским хуторам запыленные и дышащие жаром танки -- там особенно сильно гудел бой. Невесело, сумрачно было на сердце у Сеньки в тот день. Слишком много смертей вдруг посетило их маленькую семью. Чуяло ли в ту минуту отважное сердце разведчика, что и его, Сеньку, не пощадит на заднепровской земле вражеский осколок?..
6
Лейтенант Забаров с небольшой группой разведчиков, с двумя стрелковыми ротами и батареей Гунько находился в районе Бородаевских хуторов, в трех километрах западнее Днепра. Группа вела бой с немцами по соседству с третьим батальоном, который ночью подоспел к разведчикам на выручку.
Только что была отбита -- с помощью прибывших от Днепра танков -очередная, кажется уже четвертая за этот день, контратака немцев, и теперь разведчики отдыхали в глубоком яру, укрывшись от неприятельских бомб и снарядов.
Сверху послышался шорох, посыпались земляные комочки. Разведчики подняли головы. К ним в овраг, тормозя ногами, катились Сенька, Пинчук, Кузьмич и, что особенно удивило Забарова, румын Бокулей. Кузьмич и Пинчук несли термосы с горячим украинским борщом. Пинчук кроме всего принес еще добрую весть, которую и сообщил немедленно.
-- Выше голову, товарищи! -- торжественно начал он, как на митинге.-Фашистам тут не продержаться. Начальник политотдела просыв передать: правее Днипро форсировала наша танковая группа. Так що денек-два продержаться, а там будэ легше. Я вот и пополнение привел! -- закончил Пинчук, указывая на смущенного румына.-- Бокулею повоевать захотелось. Гуров отпустил его на денек. Хай, каже, проветрится!..
Все захохотали. Довольный произведенным эффектом, Пинчук засиял. В довершение всего он прочел в "Советском богатыре" стихи дивизионного поэта:
Стой у Днепра, как у Волги стояли,
И на Днепре, как и там, победи!
Стихи понравились. Разведчики повеселели и принялись за обед. Однако поесть не пришлось. Сверху раздался тревожный голос наблюдателя:
-- Идут!..
Все отлично понимали, кто там идет, потому что такой сигнал слышали за этот день в пятый раз.
Гунько, зло сверкнув огоньками своих желтых глаз, пeрный выскочил из оврага, и через полминуты уже раздался сердитый залп орудий.
Схватив автоматы, разведчики стали карабкаться наверх встречать пятую, и уж конечно не последнюю, немецкую контратаку. Кузьмич и Бокулей ползли вместо со всеми. Немного приотстав, взбирался с автоматом и Пинчук. А в небе уже делали круги "юнкерсы", и землю давил их неровный, переворачивающий душу стон. Впереди, метрах в пятистах, перемещались приземистые немецкие "тигры" и "пантеры", а между ними -- фигуры вражеских солдат. Вокруг них пахали поле наши снаряды. Немцы отвечали из минометов, укрытых в балках. Мины падали непрерывно. Их осколки с вибрирующим воем проносились над залегшими в кювете старого грейдера разведчиками и пехотинцами. Разведчики дружно открыли огонь из автоматов. По всему кювету, как шелуха от тыквенных семечек, желтели кучки стреляных гильз. Они попадали под колени бойцов и неприятно перекатывались. Грохот стоял невероятный. Впившись в стальные тела автоматов, разведчики выпускали одну очередь за другой. Сенька и Камушкин, которых Федор отослал помочь артиллеристам, подносили снаряды, отстреливались из автоматов, не давая немцам приблизиться к орудиям.
-- Вася!.. Слышишь ты!.. Целься хорошенько!..-- скрипел зубами Ванин. Он уже давно был ранен осколком вражеской мины, и Наташа, которая перед самым боем тоже пришла сюда, несколько раз пыталась перевязать его, но он небрежно отмахивался от нее. Лицо его перекосила бешеная ярость.-- Бей их!..
Над вражеской пехотой стали разрываться бризантные снаряды. Вспыхивали седые лохматые шапки разрывов. Ряды атакующих редели, и все неувереннее становилось движение тех, кто продолжал еще по инерции бежать вперед. Слева и справа, накапливаясь в воронках от снарядов и бомб, готовились к атаке бойцы наших стрелковых полков. Позади них, в пологой балке, приглушенно урчали танки, разворачивались, принимали боeвой строй. Эскадрильи штурмовиков, волна за волной выплывавших из-за Днепра, как когда-то из-за Шебеки некого леса, кружились над полем боя, бомбя и расстреливая из пушек неприятельские танки. Надежно прикрытые истребителями, "илы" проносились так низко, что казалось, они вот-вот врежутся в землю.
Забаров поднял разведчиков в атаку. Вместе со стрелками они побежали вперед. Выцветшие гимнастерки бывалых солдат быстро смешались с зеленым обмундированием молодых красноармейцев; они стремились быть поближе к ветеранам дивизии и воевали еще с той неловкой поспешностью, которой не увидишь у обретших степенную уверенность, почти беспечность, "старичков".
Полк Баталина, поддержанный тяжелыми танками, ударил по правому флангу контратакующего неприятеля. Удар этот был так неожидан и силен, что немцы дрогнули и, теснимые советскими войсками, стали отходить вдоль Днепра, на север. Несколько вражеских танков и два немецких стрелковых батальона были перехвачены у реки, загнаны в овраг и полностью разгромлены нашей артиллерией и авиацией. Однако к вечеру противник бросил навстречу наступающим большую массу "тигров", и полк Баталина после тяжелого и кровопролитного боя вынужден был отойти на прежние позиции. A соседняя гвардейская дивизия была отброшена немцами вновь за Днепр.
На третий и четвертый день повторялось то же самое. Немцы вводили в бой все новые и новые танковые полки. Особенно много было вражеской штурмовой авиации, делавшей бесчисленное количество боевых вылетов. Приднепровская степь почернела от разрывов бомб, снарядов и мин. Воздух пропитался тревожным и душным запахом большого сражения. В течение дня успех клонился то к одной, то к другой стороне. Бывали минуты, когда казалось, что гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали к днепровским кручам, но в самую критическую минуту, когда положение представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом.
Десяток свежих танков, введенных в бой в строго рассчитанное время, решал дело, и враг отходил на свои прежние рубежи. Кое-где нашим даже удавалось на сотню метров расширить плацдарм, и это уже расценивалось как большая победа. Обе стороны несли большие потери. Паромы едва успевали отвозить раненых красноармейцев и поврежденные в бою танки и орудия. Над единственным понтонным мостом, наведенным уже во вторую ночь, через каждые тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие воздушные бои. Неумолчно били зенитки...
А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так:
"В полосе среднего течения Днепра наши войска успешно форсировали реку Днепр и захватили плацдармы в трех местах: севернее Киева, южнее города Переяслава и юго-восточнее Кременчуга. Немцы ведут против наших переправившихся через Днепр войск ожесточенные контратаки, которые отбиваются с большими для противника потерями. Наши войска шаг за шагом расширяют плацдармы".
Генерал, казалось, равнодушно прочел сводку и, вернув ее адъютанту, приказал:
-- Взять в штабе подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько солдат осталось в каждой роте. И выяснить, в каком полку начальник политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя. Они мне нужны здесь.
7
Разведчики находились все в том же яру, что и три дня назад. Усталые и оборванные, многие раненые, они слушали сейчас торопливый, взволнованный и сбивчивый рассказ Забарова. То ли потому, что после всех вражеских контратак, которые пришлось отбивать разведчикам, он и его бойцы остались все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной разрядки, то ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию.
Родился Федор в 1917 году в небольшом рабочем поселке под Москвой. Родился, как потом рассказывали eму, ночью, в непроглядную темень. Когда мальчик во весь голос впервые заявил о себе, мать торопливо завернула его в теплое одеяло, вынесла на улицу и положила теплый сверток под чьим-то плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни. Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было своих детей: сын был убит где-то под Перемышлем, а второго произвести на свет он уже не мог -- стар годами был. Однако с приемышем ему также не повезло. Мальчик прожил у него ровно восемь лет, до той поры, пока ему не сказали, что он подкидыш. Когда ему об этом во всех подробностях поведали соседские бабы, он в тот же день сбежал от приемного отца. Это было первое проявление непокорного и своенравного характера. О матери Федор узнал гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного кулака, сильная и гордая красавица. Куда девалась она после его рождения, ни он и вообще никто не знал. Ходили слухи: "Наложила руки на себя". Об отце же Забаров совсем не имел никаких сведений. Сказывали, будто солдат-дезертир. Но и то, пожалуй, больше понаслышке да по догадкам: много в те горькие времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так.
Покинув Федосея Прокофьева, Федор, однако, не уходил далеко от родных мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая компания маленьких и отчаянных жуликов, которые первым долгом дали Федору кличку "Заборов", очевидно сообразуясь с происхождением их нового товарища. Эту кличку он носил до получения паспорта. Потом, претерпев незначительную поправку, она стала его постоянной фамилией- Забаров. Федор без особых трудов и быстро научился несложному ремеслу своих новых друзей. От природы смекалистый, он вскоре стал любимцем компании. Но первое время он получал от главаря -- Ваньки Тигра -- легкие и второстепенные поручения. Подходил, например, на базаре к какой-нибудь краснощекой и жадной торговке, вежливо осведомлялся насчет цены, потом, сделав удивленное лицо, означающее: "Вы с ума спятили, тетенька!", начинал долго торговаться. Тем временем другой оборванец таскал у нее из-под прилавка воблу. Когда операция заканчивалась, Федор любезно брал руку под козырек облезлой и грязной кепки, делал очаровательную улыбку и грациозно удалялся. Иногда он, подобно своему вожаку, просто-таки издевался над спекулянтками. "Сахарину, сахарину!" -вопит какая-нибудь из них. А он подбежит и запыхавшимся голосом пресерьезно спросит: "Почем, тетенька, за пуд?" -- "Изыди, сатана, отседова! Какой тебе пуд?" -- отвечала разгневанная спекулянтка. "Так что же ты, тетка, орешь на весь базар из-за двух-то граммов?" -- кричал он и убегал. Затем он выполнял поручения и посложнее. Задирать торговок стали другие воришки, помоложе и менее опытные,-- словом, новички. Федор же заходил с одним из жуликов в железнодорожный буфет. Его приятель проникал на кухню, а Федор присаживался за столик, поближе к прилавку. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, он то и дело посматривал на круглые желтые часы, висевшие над входом, и, горестно вздыхая, нарочно громко вопрошал: "Скоро, что ли, папа вернется?", "Дяденька, поезд когда отправится?" -- ласково обращался он к усатому соседу с блестящими пуговицами, опустошавшему пивные бутылки. Hо слух и зрение мальца были напряжены до предела. Слух уже улавливал голос Петьки Прыща: "Буфетчицу к начальнику!" А глаза пока что ничем не могли порадовать жулика: буфетчица оставалась на прежнем месте. И только после второго оклика Прыща она торопливо выбегала на кухню. А вернувшись, не обнаруживала в кассе выручки за целую смену. Маленький транзитный пассажир, не дождавшись своего запоздавшего папы, исчезал бесследно.
Кончилось все это тем, что Забаров попал в детскую трудколонию имени Дзержинского. Окончив рабфак и затем на одном из предприятий получив специальность токаря, он был направлен по собственной просьбе на работу в Москву, на крупнейший автозавод. Вернувшись как-то домой, в отпуск, он встретил в поселке подругу еще по детским играм Зину -- теперь студентку индустриального института, приехавшую на каникулы.
Обрадовались этой встрече. Зина привела Федора к своей матери и отрекомендовала:
-- Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!..
-- Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А?
И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату.
Федор, наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза два он получал от нее письма, в которых, однако, нe было ни малейшего намека на любовь. Несколько раз она забегала к нему на квартиру в Москве, но говорила по-прежнему сдержанно, только как со знакомым -- не больше. Посидит часок -и уйдет. А он в душе и этому был рад. Москву он полюбил, завод стал его родным домом. А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце. Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу легли эти напряженные складки. Его редко видели в кино, на гулянках. О причине догадывались немногие: Федор учился. Его маленькая комната была завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу -- хотел стать инженером. Часто к нeму приходил парторг цеха и помогал в учебе. Утром, умывшись и немного перекусив, Федор спешил на завод. Тысячи разноголосых гудков плыли над столицей.
Однажды в заводских воротах его встретила новость: начальником цеха к ним был назначен новый молодой инженер... Это была Зинаида Петровна Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как отнестись к этому событию. В конце концов он решил, что все это произошло по чистой случайности: не из-за него же, в самом деле, она попросилась на этот завод!.. Она так и сказала:
-- Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что ты не думай...
-- А я и не думаю,-- ответил он.
-- А почему ты не думаешь? -- обиделась она и ушла.
Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
В тот же день он выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно задирает. Инженер!"
А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один раз, не выдержав, спросила:
-- Так ты недоволен моим приходом в цех?
-- Доволен.
-- А почему ты доволен?
-- Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?
И снова, обиженная, она ушла от него.
Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его признанию.
Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея, заговорил быстро и сбивчиво:
-- Вот что, Зина... Давай обсудим это...
-- Ты о чем? -- вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь, пошла от станка.
Потом началась война.
Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже нe простился. "Для чего ее видеть,-- думал он,-- не любит ведь. Теперь-то уже это ясно. Просто так -- знакомые". Правда, через две недели он получил от нее письмо. Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...
Что она -- смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете, как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не решился.
Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".
А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?.. Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..
-- И сейчас не пишешь? -- спросил Гунько.
-- Нет.
-- Ну и дурак.
Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во многих местах гимнастерке.
На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла, державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.
-- Слушай, Федор, -- надевая на планшет резиновое кольцо, снова обратился к Забарову Гунько. -- А ведь ты зря ей не пишешь.
-- Конечно, зря,-- неожиданно согласился Федор. -- Неделю тому назад получил от нее еще письмо...
Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках, взбудораженный, стал ходить по оврагу.
Таким его видели впервые.
Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к солдатам.
-- Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут. Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх. Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто. Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...
-- Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.
-- Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.
Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов навстречу врагу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор, устремилась на юго-запад Правобережной Украины.
Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства. Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное, что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.
Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам. Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону в районе Ново-Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и штабных подразделений.
Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.
Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам. Иногда подавал свой голос и Пинчук.
-- Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? -- увещевал он кого-то.-Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! -- врал, не стесняясь, напористый "голова колгоспу". Вскоре он вернулся и торжественно объявил: -- Найшов! Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении: по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два письма: одно -- от жинки и второе -- от Юхима, который писал о возрождении колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима, по-прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось.
Воспользовавшись встречей с начальником АХЧ, Пинчук решил разведать возможность получения нового обмундирования -- в последних походах бойцы сильно пообносились.
-- Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже...
В ответ он услышал обычные слова Докторовича:
-- Мне дадут -- и я дам. Мне не дадут -- и я не дам.
Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор на эту тему Пинчук не захотел. Кроме того, старшина роты знал, что Докторович никогда нe лгал. "Нет",-- сказал Докторович, значит, действительно нет.
Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __
-- Пусть только кто-нибудь из ребят поможет мне дров припасти,-сказала она.
-- А як же!.. Поможуть, поможуть!..-- обрадовался Пинчук и позвал Лачугу.-- Давай, Михаил, нарубай дров. Битюгов я сам распрягу. Ужин варить не будэмо. Консервы выдам хлопцям -- и все.
Действуя от имени начальника штаба и даже от имени самого генерала, Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной роты какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть пределы Веселой Зорьки, хотя делать им тут было явно нечего. Последнее обстоятельство, должно быть, и явилось веской причиной того, что транспортники без скандала сдали свои позиции.
Кузьмичу удалось устроить своих лошадей вместе с повозкой на пароме, которым руководили знакомые саперы. Трофейных же, "Сенькиных", битюгов пришлось перегонять вплавь. Лачуга, в распоряжение которого поступила эта "иностранная" скотина, держал битюгов в поводу и, стоя на пароме, прикрикивал на них, позывно посвистывая, подбадривал. Животные испуганно раздували красные ноздри, с тяжким стоном плыли вслед за паромом.
В Бородаевке разведчиков встретили майор Васильев и лейтенант Марченко. Они указали Пинчуку место, где надо было остановиться, а сами направились на НП генерала. Местом, на котором Пинчук должен был расположить свое хозяйство, являлась глубокая балка, откуда прошлой ночью переправившиеся полки выбили немцев. На дне балки в беспорядке стояли черные крытые брички, валялись кучи противогазов, рыжие солдатские ранцы, ящики с маленькими зенитными снарядами, пустые железные лотки из-под мин и множество зеленых противоипритных накидок. Стояла даже походная кухня, наполненная прокисшей и омерзительно пахнущей пищей. Под кухней, между больших колес, валялся немец в колпаке, забрызганном бурой кровью.
Пинчук и Лачуга с отвращением оттащили в сторону труп немецкого повара, а потом выкатили на простор кухню и толкнули ее под откос; повозка с грохотом понеслась вниз, к обрыву, расплескивая по пути вонючую жидкость.
-- Ось им так... Всих в тартарары, яки до нас с оружием...
Пинчук злыми глазами проводил кухню, выругался и сплюнул.
-- Вы что, товарищ Пинчук? -- испугался Лачуга, он никогда еще не видел Пинчука таким злым.
Старшина не ответил.
Очистив балку от разной дряни, они начали готовить обед.
В это время на горе, за селом, рыдала медь оркестра. Там хоронили капитана Крупицына. Сенька быстро направился туда. Но он опоздал. Ему встретился опечаленный полковник Демин, за ним шли другие работники политотдела. Однако Семен все же подошел к могиле. Hа небольшом свежем холмике высился некрашеный кубический деревянный памятник. Надписи на нем еще не было. Сенька постоял немного в раздумье. Ему что-то хотелось сделать. Вынул из кармана карандаш и написал на памятнике:
Здесь похоронен САША КРУПИЦЫН,
наш замечательный комсомольский вожак
и вообще настоящий парень
Эпитафия ему не понравилась, но лучшего он придумать не мог. Последние слова "и вообще настоящий парень" он приписал после долгого размышления. По мнению Сеньки, они должны были объяснить все добрым путешественникам и потомкам. И пусть не взыщут: Сенька не был рожден поэтом.
Стиснув в левой руке пилотку, Ванин медленно поплелся от могилы. Его обогнали мчавшиеся к Бородаевским хуторам запыленные и дышащие жаром танки -- там особенно сильно гудел бой. Невесело, сумрачно было на сердце у Сеньки в тот день. Слишком много смертей вдруг посетило их маленькую семью. Чуяло ли в ту минуту отважное сердце разведчика, что и его, Сеньку, не пощадит на заднепровской земле вражеский осколок?..
6
Лейтенант Забаров с небольшой группой разведчиков, с двумя стрелковыми ротами и батареей Гунько находился в районе Бородаевских хуторов, в трех километрах западнее Днепра. Группа вела бой с немцами по соседству с третьим батальоном, который ночью подоспел к разведчикам на выручку.
Только что была отбита -- с помощью прибывших от Днепра танков -очередная, кажется уже четвертая за этот день, контратака немцев, и теперь разведчики отдыхали в глубоком яру, укрывшись от неприятельских бомб и снарядов.
Сверху послышался шорох, посыпались земляные комочки. Разведчики подняли головы. К ним в овраг, тормозя ногами, катились Сенька, Пинчук, Кузьмич и, что особенно удивило Забарова, румын Бокулей. Кузьмич и Пинчук несли термосы с горячим украинским борщом. Пинчук кроме всего принес еще добрую весть, которую и сообщил немедленно.
-- Выше голову, товарищи! -- торжественно начал он, как на митинге.-Фашистам тут не продержаться. Начальник политотдела просыв передать: правее Днипро форсировала наша танковая группа. Так що денек-два продержаться, а там будэ легше. Я вот и пополнение привел! -- закончил Пинчук, указывая на смущенного румына.-- Бокулею повоевать захотелось. Гуров отпустил его на денек. Хай, каже, проветрится!..
Все захохотали. Довольный произведенным эффектом, Пинчук засиял. В довершение всего он прочел в "Советском богатыре" стихи дивизионного поэта:
Стой у Днепра, как у Волги стояли,
И на Днепре, как и там, победи!
Стихи понравились. Разведчики повеселели и принялись за обед. Однако поесть не пришлось. Сверху раздался тревожный голос наблюдателя:
-- Идут!..
Все отлично понимали, кто там идет, потому что такой сигнал слышали за этот день в пятый раз.
Гунько, зло сверкнув огоньками своих желтых глаз, пeрный выскочил из оврага, и через полминуты уже раздался сердитый залп орудий.
Схватив автоматы, разведчики стали карабкаться наверх встречать пятую, и уж конечно не последнюю, немецкую контратаку. Кузьмич и Бокулей ползли вместо со всеми. Немного приотстав, взбирался с автоматом и Пинчук. А в небе уже делали круги "юнкерсы", и землю давил их неровный, переворачивающий душу стон. Впереди, метрах в пятистах, перемещались приземистые немецкие "тигры" и "пантеры", а между ними -- фигуры вражеских солдат. Вокруг них пахали поле наши снаряды. Немцы отвечали из минометов, укрытых в балках. Мины падали непрерывно. Их осколки с вибрирующим воем проносились над залегшими в кювете старого грейдера разведчиками и пехотинцами. Разведчики дружно открыли огонь из автоматов. По всему кювету, как шелуха от тыквенных семечек, желтели кучки стреляных гильз. Они попадали под колени бойцов и неприятно перекатывались. Грохот стоял невероятный. Впившись в стальные тела автоматов, разведчики выпускали одну очередь за другой. Сенька и Камушкин, которых Федор отослал помочь артиллеристам, подносили снаряды, отстреливались из автоматов, не давая немцам приблизиться к орудиям.
-- Вася!.. Слышишь ты!.. Целься хорошенько!..-- скрипел зубами Ванин. Он уже давно был ранен осколком вражеской мины, и Наташа, которая перед самым боем тоже пришла сюда, несколько раз пыталась перевязать его, но он небрежно отмахивался от нее. Лицо его перекосила бешеная ярость.-- Бей их!..
Над вражеской пехотой стали разрываться бризантные снаряды. Вспыхивали седые лохматые шапки разрывов. Ряды атакующих редели, и все неувереннее становилось движение тех, кто продолжал еще по инерции бежать вперед. Слева и справа, накапливаясь в воронках от снарядов и бомб, готовились к атаке бойцы наших стрелковых полков. Позади них, в пологой балке, приглушенно урчали танки, разворачивались, принимали боeвой строй. Эскадрильи штурмовиков, волна за волной выплывавших из-за Днепра, как когда-то из-за Шебеки некого леса, кружились над полем боя, бомбя и расстреливая из пушек неприятельские танки. Надежно прикрытые истребителями, "илы" проносились так низко, что казалось, они вот-вот врежутся в землю.
Забаров поднял разведчиков в атаку. Вместе со стрелками они побежали вперед. Выцветшие гимнастерки бывалых солдат быстро смешались с зеленым обмундированием молодых красноармейцев; они стремились быть поближе к ветеранам дивизии и воевали еще с той неловкой поспешностью, которой не увидишь у обретших степенную уверенность, почти беспечность, "старичков".
Полк Баталина, поддержанный тяжелыми танками, ударил по правому флангу контратакующего неприятеля. Удар этот был так неожидан и силен, что немцы дрогнули и, теснимые советскими войсками, стали отходить вдоль Днепра, на север. Несколько вражеских танков и два немецких стрелковых батальона были перехвачены у реки, загнаны в овраг и полностью разгромлены нашей артиллерией и авиацией. Однако к вечеру противник бросил навстречу наступающим большую массу "тигров", и полк Баталина после тяжелого и кровопролитного боя вынужден был отойти на прежние позиции. A соседняя гвардейская дивизия была отброшена немцами вновь за Днепр.
На третий и четвертый день повторялось то же самое. Немцы вводили в бой все новые и новые танковые полки. Особенно много было вражеской штурмовой авиации, делавшей бесчисленное количество боевых вылетов. Приднепровская степь почернела от разрывов бомб, снарядов и мин. Воздух пропитался тревожным и душным запахом большого сражения. В течение дня успех клонился то к одной, то к другой стороне. Бывали минуты, когда казалось, что гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали к днепровским кручам, но в самую критическую минуту, когда положение представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом.
Десяток свежих танков, введенных в бой в строго рассчитанное время, решал дело, и враг отходил на свои прежние рубежи. Кое-где нашим даже удавалось на сотню метров расширить плацдарм, и это уже расценивалось как большая победа. Обе стороны несли большие потери. Паромы едва успевали отвозить раненых красноармейцев и поврежденные в бою танки и орудия. Над единственным понтонным мостом, наведенным уже во вторую ночь, через каждые тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие воздушные бои. Неумолчно били зенитки...
А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так:
"В полосе среднего течения Днепра наши войска успешно форсировали реку Днепр и захватили плацдармы в трех местах: севернее Киева, южнее города Переяслава и юго-восточнее Кременчуга. Немцы ведут против наших переправившихся через Днепр войск ожесточенные контратаки, которые отбиваются с большими для противника потерями. Наши войска шаг за шагом расширяют плацдармы".
Генерал, казалось, равнодушно прочел сводку и, вернув ее адъютанту, приказал:
-- Взять в штабе подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько солдат осталось в каждой роте. И выяснить, в каком полку начальник политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя. Они мне нужны здесь.
7
Разведчики находились все в том же яру, что и три дня назад. Усталые и оборванные, многие раненые, они слушали сейчас торопливый, взволнованный и сбивчивый рассказ Забарова. То ли потому, что после всех вражеских контратак, которые пришлось отбивать разведчикам, он и его бойцы остались все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной разрядки, то ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию.
Родился Федор в 1917 году в небольшом рабочем поселке под Москвой. Родился, как потом рассказывали eму, ночью, в непроглядную темень. Когда мальчик во весь голос впервые заявил о себе, мать торопливо завернула его в теплое одеяло, вынесла на улицу и положила теплый сверток под чьим-то плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни. Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было своих детей: сын был убит где-то под Перемышлем, а второго произвести на свет он уже не мог -- стар годами был. Однако с приемышем ему также не повезло. Мальчик прожил у него ровно восемь лет, до той поры, пока ему не сказали, что он подкидыш. Когда ему об этом во всех подробностях поведали соседские бабы, он в тот же день сбежал от приемного отца. Это было первое проявление непокорного и своенравного характера. О матери Федор узнал гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного кулака, сильная и гордая красавица. Куда девалась она после его рождения, ни он и вообще никто не знал. Ходили слухи: "Наложила руки на себя". Об отце же Забаров совсем не имел никаких сведений. Сказывали, будто солдат-дезертир. Но и то, пожалуй, больше понаслышке да по догадкам: много в те горькие времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так.
Покинув Федосея Прокофьева, Федор, однако, не уходил далеко от родных мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая компания маленьких и отчаянных жуликов, которые первым долгом дали Федору кличку "Заборов", очевидно сообразуясь с происхождением их нового товарища. Эту кличку он носил до получения паспорта. Потом, претерпев незначительную поправку, она стала его постоянной фамилией- Забаров. Федор без особых трудов и быстро научился несложному ремеслу своих новых друзей. От природы смекалистый, он вскоре стал любимцем компании. Но первое время он получал от главаря -- Ваньки Тигра -- легкие и второстепенные поручения. Подходил, например, на базаре к какой-нибудь краснощекой и жадной торговке, вежливо осведомлялся насчет цены, потом, сделав удивленное лицо, означающее: "Вы с ума спятили, тетенька!", начинал долго торговаться. Тем временем другой оборванец таскал у нее из-под прилавка воблу. Когда операция заканчивалась, Федор любезно брал руку под козырек облезлой и грязной кепки, делал очаровательную улыбку и грациозно удалялся. Иногда он, подобно своему вожаку, просто-таки издевался над спекулянтками. "Сахарину, сахарину!" -вопит какая-нибудь из них. А он подбежит и запыхавшимся голосом пресерьезно спросит: "Почем, тетенька, за пуд?" -- "Изыди, сатана, отседова! Какой тебе пуд?" -- отвечала разгневанная спекулянтка. "Так что же ты, тетка, орешь на весь базар из-за двух-то граммов?" -- кричал он и убегал. Затем он выполнял поручения и посложнее. Задирать торговок стали другие воришки, помоложе и менее опытные,-- словом, новички. Федор же заходил с одним из жуликов в железнодорожный буфет. Его приятель проникал на кухню, а Федор присаживался за столик, поближе к прилавку. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, он то и дело посматривал на круглые желтые часы, висевшие над входом, и, горестно вздыхая, нарочно громко вопрошал: "Скоро, что ли, папа вернется?", "Дяденька, поезд когда отправится?" -- ласково обращался он к усатому соседу с блестящими пуговицами, опустошавшему пивные бутылки. Hо слух и зрение мальца были напряжены до предела. Слух уже улавливал голос Петьки Прыща: "Буфетчицу к начальнику!" А глаза пока что ничем не могли порадовать жулика: буфетчица оставалась на прежнем месте. И только после второго оклика Прыща она торопливо выбегала на кухню. А вернувшись, не обнаруживала в кассе выручки за целую смену. Маленький транзитный пассажир, не дождавшись своего запоздавшего папы, исчезал бесследно.
Кончилось все это тем, что Забаров попал в детскую трудколонию имени Дзержинского. Окончив рабфак и затем на одном из предприятий получив специальность токаря, он был направлен по собственной просьбе на работу в Москву, на крупнейший автозавод. Вернувшись как-то домой, в отпуск, он встретил в поселке подругу еще по детским играм Зину -- теперь студентку индустриального института, приехавшую на каникулы.
Обрадовались этой встрече. Зина привела Федора к своей матери и отрекомендовала:
-- Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!..
-- Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А?
И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату.
Федор, наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза два он получал от нее письма, в которых, однако, нe было ни малейшего намека на любовь. Несколько раз она забегала к нему на квартиру в Москве, но говорила по-прежнему сдержанно, только как со знакомым -- не больше. Посидит часок -и уйдет. А он в душе и этому был рад. Москву он полюбил, завод стал его родным домом. А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце. Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу легли эти напряженные складки. Его редко видели в кино, на гулянках. О причине догадывались немногие: Федор учился. Его маленькая комната была завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу -- хотел стать инженером. Часто к нeму приходил парторг цеха и помогал в учебе. Утром, умывшись и немного перекусив, Федор спешил на завод. Тысячи разноголосых гудков плыли над столицей.
Однажды в заводских воротах его встретила новость: начальником цеха к ним был назначен новый молодой инженер... Это была Зинаида Петровна Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как отнестись к этому событию. В конце концов он решил, что все это произошло по чистой случайности: не из-за него же, в самом деле, она попросилась на этот завод!.. Она так и сказала:
-- Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что ты не думай...
-- А я и не думаю,-- ответил он.
-- А почему ты не думаешь? -- обиделась она и ушла.
Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
В тот же день он выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно задирает. Инженер!"
А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один раз, не выдержав, спросила:
-- Так ты недоволен моим приходом в цех?
-- Доволен.
-- А почему ты доволен?
-- Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?
И снова, обиженная, она ушла от него.
Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его признанию.
Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея, заговорил быстро и сбивчиво:
-- Вот что, Зина... Давай обсудим это...
-- Ты о чем? -- вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь, пошла от станка.
Потом началась война.
Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже нe простился. "Для чего ее видеть,-- думал он,-- не любит ведь. Теперь-то уже это ясно. Просто так -- знакомые". Правда, через две недели он получил от нее письмо. Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...
Что она -- смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете, как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не решился.
Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".
А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?.. Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..
-- И сейчас не пишешь? -- спросил Гунько.
-- Нет.
-- Ну и дурак.
Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во многих местах гимнастерке.
На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла, державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.
-- Слушай, Федор, -- надевая на планшет резиновое кольцо, снова обратился к Забарову Гунько. -- А ведь ты зря ей не пишешь.
-- Конечно, зря,-- неожиданно согласился Федор. -- Неделю тому назад получил от нее еще письмо...
Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках, взбудораженный, стал ходить по оврагу.
Таким его видели впервые.
Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к солдатам.
-- Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут. Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх. Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто. Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...
-- Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.
-- Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.
Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов навстречу врагу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор, устремилась на юго-запад Правобережной Украины.
Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства. Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное, что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.
Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам. Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону в районе Ново-Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и штабных подразделений.
Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.
Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам. Иногда подавал свой голос и Пинчук.
-- Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? -- увещевал он кого-то.-Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! -- врал, не стесняясь, напористый "голова колгоспу". Вскоре он вернулся и торжественно объявил: -- Найшов! Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении: по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два письма: одно -- от жинки и второе -- от Юхима, который писал о возрождении колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима, по-прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось.
Воспользовавшись встречей с начальником АХЧ, Пинчук решил разведать возможность получения нового обмундирования -- в последних походах бойцы сильно пообносились.
-- Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже...
В ответ он услышал обычные слова Докторовича:
-- Мне дадут -- и я дам. Мне не дадут -- и я не дам.
Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор на эту тему Пинчук не захотел. Кроме того, старшина роты знал, что Докторович никогда нe лгал. "Нет",-- сказал Докторович, значит, действительно нет.
Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __
-- Пусть только кто-нибудь из ребят поможет мне дров припасти,-сказала она.
-- А як же!.. Поможуть, поможуть!..-- обрадовался Пинчук и позвал Лачугу.-- Давай, Михаил, нарубай дров. Битюгов я сам распрягу. Ужин варить не будэмо. Консервы выдам хлопцям -- и все.
Действуя от имени начальника штаба и даже от имени самого генерала, Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной роты какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть пределы Веселой Зорьки, хотя делать им тут было явно нечего. Последнее обстоятельство, должно быть, и явилось веской причиной того, что транспортники без скандала сдали свои позиции.