Алексеев Михаил Николаевич. Грозное лето (Солдаты - 1)

   -- Что ж, может, скоро наступит такое время, и солдаты все наши будут иметь высшее образование. К тому дело идет. А я с этой штукой обязательно обращусь к генералу, -- Фетисов снова посмотрел на свою бронебойку.
   Аким не стал допытываться, какая это штука тревожит старшину, -разведчику просто было некогда. Однако идея снайперской бронебойки понравилась и ему. Он, как и в тот раз, долго смотрел в простое и вечно озабоченное лицо Фетисова.
   "Однако какой беспокойный ум у этого агронома,-- подумал он про сержанта. -- Будто новые сорта семян выращивает..."
   Аким попросил дать проводника до немецкого переднего края.
   -- Только поскорее. Меня ждут, -- добавил он.
   -- Сейчас дам. Переднего-то края у немцев почти нет. Отдельные узлы только. В случае чего, огоньком вас поддержим.
   -- Нет, огоньком не надо. У нас дело тихое.
   Вышли на улицу. Натолкнулись на какого-то солдата.
   -- Ануфриенко, ты?
   -- Я, товарищ сержант!
   -- Проводи разведчиков. Куда -- они тебе сами объяснят, -- тихо приказал Фетисов и, пожелав Акиму счастливого пути, вернулся к себе в сторожку.
   Боец-проводник указал разведчикам место, где, по его мнению, у немцев никого не было. Часа полтора разведчики еще наблюдали. Затем, ощупав на себе гранаты, автоматы, диски, ножи, поползли.
   К селу они пробрались далеко за полночь. Где-то горлопанил еще не съеденный немцами петух, ворчали на грейдере автомашины.
   Выбрали безопасное место. Здесь остался один Шахаев, а остальные разведчики поползли к селению.
   Акиму досталась центральная часть села.
   Он пробирался огородами, то и дело перелезая через плетни. Так он добрался до середины села. Услышал скрип колодезного журавля. Темным и узким переулком он вышел к улице и увидел у колодца женщину; наполнив деревянной бадьей белые цинковые ведра, она приподняла их на коромысле. Аким решительно направился к ней. Заметив его, женщина опустила ведра на землю. Очевидно, она очень испугалась, потому что долго не могла ответить на вопросы разведчика. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам, зашептала:
   -- Как же ты... милый, попал сюда?
   -- Потом об этом... Скажите поскорее, много ли в вашей деревне немецких танков?
   Женщина приблизила свое лицо к Акиму и ничего не сказала: уж больно похож был на немца стоявший перед ней высокий и худой солдат.
   -- Что же молчите, мать? -- вырвалось у Акима. И по тому, как он сказал это слово "мать", колхозница окончательно убедилась, что перед ней свой. Она ответила:
   -- Много, деточка...
   -- Говорите же быстрей -- сколько, -- нервничал Аким,
   -- Много их, окаянных, да вот без бензину стояли. Только сейчас цистерна их приехала...
   "Должно быть, с соляркой",-- подумал Аким.
   -- Где она? -- горячо прошептал он, схватив женщину за рукав. Очки его блестели.
   Колхозница рассказала, что бензовоз стоит у нее во дворе, а в хату набилось "видимо-невидимо" немецкой солдатни, они натаскали кур и теперь заставляют ее их жарить.
   Аким схватил у женщины ведра и побежал в переулок. Авдотья -- так звали колхозницу -- поспешила за ним. Аким лихорадочно обдумывал план действий. Сердце разведчика боролось с разумом. Сердце требовало немедленных действий, разум останавливал. Первым желанием Акима было тотчас же побежать во двор Авдотьи и гранатами подорвать бензозаправщик. Но холодный и спокойный ум бывалого разведчика отвергал это намерение: ведь во дворе, наверно, много немцев, они не подпустят его к цистерне. В конце концов родилось одно, может быть самое правильное, решение.
   -- Где ваша хата? -- спросил он Авдотью.
   -- А вон, через два дома отсюда.
   -- Ну, спасибо вам, мать!
   Через несколько минут Аким находился возле Шахаева и горячо излагал свой план. Сенька, вернувшийся из поиска, попросил Шахаева:
   -- Я пойду вместе с Акимом.
   Но Аким холодно заметил:
   -- Не нужен мне помощник. Я и один справлюсь.
   Решено было повторить вариант, примененный когда-то разведчиками при уничтожении вражеского моста.
   Час спустя после встречи с русским солдатом Авдотья услышала в другом конце селения, где-то на его южной окраине, два гранатных взрыва, за которыми последовала бешеная автоматная стрельба. Немцы, сидевшие в ee хате, побросали недоеденных кур, похватали автоматы и выскочили на улицу, направляясь в сторону перестрелки.
   Авдотьин двор опустел. Только огромной тушей чернел бензовоз. Но недолго было тихо и тут. К хате колхозницы подбежал тот самый красноармеец, с которым Авдотья встретилась у колодца. Он был без пилотки. Волосы мокрыми прядями прилипали к высокому лбу. Боец тяжело дышал. Должно быть, до этого он много и быстро бежал. Поняв, в чем дело, женщина заторопила его:
   -- Пали, родной, пали!..
   Она даже не подумала, что бензовоз стоит прямо под соломенной крышей ее хаты.
   -- Пали же!..
   -- Скорее уходи отсюда, мать!..
   Авдотья выскочила из хаты и побежала через улицу. Она уже была далеко от своего дома, когда раздался взрыв. Мощное пламя плесканулось в черное небо. По улице, освещенной пожаром, бежали немцы. Потом стрельба началась где-то совсем близко. Авдотья поняла, что стреляют на ее огороде. Сердце ее похолодело: "He попался бы, бедненький!"
   Аким отбежал в огород и остановился: захотелось еще раз увидеть горящий бензовоз. Он понял, что совершил непростительную ошибку, но понял слишком поздно: немцы уже заметили его и теперь охватывали со всех сторон. Он видел их перебегающие фигуры. "Это -- конец",-- подумал он с необъяснимым спокойствием. Поднял автомат и с каким-то, не испытываемым ранее злорадным наслаждением пустил длинную очередь по первым попавшимся ему на глаза немцам. Двое из них упали, Аким торжествующе крикнул и снова дал очередь. Враги ответили огнем. Аким кинулся в подсолнухи, задыхаясь от свирепой ненависти к своим преследователям. Сухие, колючие шляпки больно колотили его по лицу, царапались, но всего этого Аким не чувствовал. Не слышал он и того, как над самой его головой вспорхнула стайка воробьев и с веселым, шумным чириканьем перелетела на другое место, в вишни.
   Акиму показалось, что он может спастись. Он углублялся в подсолнухи все дальше и дальше. Но вот -- тупой удар в спину, что-то сильно рвануло грудную клетку, и он упал, чувствуя, как гимнастерка наполняется теплой и липкой жидкостью.
   -- Убит,-- просто и в полном сознании прошептал он. Язык его ощутил соленый вкус крови. Кровь клокотала еще где-то в горле.
   -- Обидно...-- вновь прошептал он и, путаясь в мыслях, как в паутине, хотел понять, отчего же ему обидно, зачем произнес это слово. И, нe найдя ответа, повторил опять: -- Обидно...
   Воробьи снова защебетали где-то рядом, звонко, шумливо. Теперь он услышал их. Но это длилось недолго. Постепенно щебет воробьев сменился каким-то новым звуком, похожим на далекий звон колокола, но и этот звук стал затухать. А потом и вовсе стало тихо.
   6
   Перед Наташей -- дневник Акима. Боже мой, как знаком ей этот почерк -мелкий, неторопливый, ровный... "Аким, родной мой, славный мой! Ну почему ты должен был погибнуть сразу же после нашей встречи? Почему?.. Почему вражеская пуля щадила тебя, когда меня не было рядом с тобой? Зачем ты ушел от меня? Ведь ты сказал мне, что все будет хорошо и мы никогда больше не расстанемся".
   Она перевернула еще одну страницу и увидела стихи. Это о них, должно быть, говорил ей Аким при встрече.
   Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:
   Так почему же я один
   Среди родных, среди друзей
   Остался жив и невредим?
   -- Остался жив и невредим,-- машинально повторила она.
   В раздумье вспомнил про тебя,
   Увидел море синих слез...
   Да, это ты спасла меня
   В пучине битв и страшных гроз.
   -- Спасла, спасла...-- плечи девушки затряслись, она уронили голову на дневник. Теперь она плакала, не остерегаясь, что ее услышат разведчики, которые почему-то нe отходили от ее окон, особенно старшина и тот светлоглазый. Когда она снова начала читать, строчки запестрели перед еe глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:
   Я гордый вызов дал войне
   И по-солдатски ее нес.
   В дороге ты светила мне
   Сияньем золотых волос.
   Я помню тот противный звук,
   В ознобе затряслась земли...
   У смерти из костлявых рук
   Тогда ты вырвала меня.
   Наташа не могла дальше читать. Стихи говорили, что она спасла его, ее образ светил ему в пути, а вот сейчас Акима уже нет, и погиб он именно тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не кем-нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с ней хотя бы один денек... Нет, она обижалась только на Акима. Почему он не захотел, чтобы командир роты послал вместо него другого? Почему не попросился остаться?.. Не любил ее -- вот и все. А она-то думала...
   Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В самом деле, как она могла подумать такое о своем Акиме, который за долгие годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не пойти на это важное задание, мог ли он остаться в роте ради встречи с ней, послать вместо себя другого разведчика, который, наверное, тоже мечтает о любимой?..
   Девушка подняла голову, вытерла глаза и посмотрела в окно. Во дворе стояли двое: светлоглазый и еще какой-то неизвестный ей солдат. Солдат, видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый его не пускал. Наташа услышала их разговор.
   -- Ну, куда ты идешь? -- укоризненно спрашивал Сенька.
   -- Чирей у меня.
   -- Тоже мне болезнь!
   -- Пусти...
   -- Не пущу! Пойми ты, дурья голова, не до тебя ей сейчас! Друг у нее погиб... а ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу. Он тебе колесной мази даст. Говорят, здорово помогает...
   Наташа безучастно прислушивалась к перебранке солдат. "У кого-то фурункул, кому-то нужно помочь",-- думала она, не находя в себе сил и желания подняться и позвать бойца. Отойдя от окна, вновь начала читать стихи:
   Когда я, раненный, кричал,
   В бреду ведя с врагами бой,
   Ты, как горящая свеча,
   Всю ночь стояла надо мной.
   Когда по мокрой, злой земле
   Ползли мы ровно десять дней,
   С тобою же казалась мне
   Земля и суше и теплей.
   И даже в миг, когда мороз
   Звенел, кровь в жилах леденя,
   Твоих пылающих волос
   Костер обогревал меня.
   Мне кажется, что я с тобой
   В огне совсем не уязвим
   И что не быть тебе вдовой,
   Как многим сверстницам твоим.
   Дверь отворилась, и в ней показался Шахаев. Наташа торопливо закрыла дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали на влажных бледных щеках.
   -- У меня к вам просьба, Наташа,-- сказал парторг, как бы не обращая внимания на состояние девушки.-- Сегодня пришло письмо от матери одного погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо сделать сейчас же, пока есть время.
   -- Хорошо, я прочту,-- машинально сказала Наташа.
   -- Прочтите, пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма. Чудесный был парень -- Уваров. Они дружили с Акимом.
   -- Я сейчас же прочту,-- повторила она и поднялась.
   Шахаев расстегнул свою потрепанную брезентовую сумку и среди бумаг отыскал нужный конверт.
   -- Возьмите,-- породил он письмо Наташе.
   Разведчики ожидали во дворе, усевшись где попало: кто -- на повозках, кто -- на сваленном плетне, кто -- на огромных белых тыквах, принесенных для этой цели с огорода. О письме они знали еще утром, когда его только что принес почтальон, и удивлялись, почему это Шахаев не прочел его им сразу. Солдаты сидели мрачные, подавленные вновь навестившей их бедой. Сенька стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла скрытая боль -- куда только подевался разудалый, озорной блеск...
   Шахаев присел рядом с бойцами и тоже стал слушать, хотя читал это письмо по крайней мере раз пять.
   "Дорогие, милые мои сыночки! -- прочла Наташа.-- Получила я от вас письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня один..."
   Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица солдат. Потом стала читать дальше:
   "Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в партизанском отряде. Оставался у меня он один -- вся моя надежда, радость моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду". Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка -Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе, умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с Петровной мое горюшко пополам -- оттого и легче стало. А вечером, как узнал, пришел и сам парторг нашего колхоза -- Иван Ильич Сидоркин. Руки у него одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: "Общее собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады. Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая колхозница к тому же, должна поправить эти дела". Вроде как бы и не ко времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: "Муж мой, Денис, все силы отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну, Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж, родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо: первое-то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе-читальне. Не забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери, пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
   До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми и невредимыми.
   Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
   Село Пологое, Курской области".
   Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину. Потом Вася Камушкин предложил:
   -- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
   Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он изобразил подвиг Якова Уварова.
   -- Надо написать, -- поддержал Шахаев. -- Кому же поручим? -- и он посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
   -- Наташе!.. Наташе!
   -- Хорошо, я напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала, но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде: сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
   -- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
   Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно выбивавшиеся из-под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом, удовлетворенно вздохнул.
   Он подозвал Панина:
   -- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
   Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего сказать парторгу.
   -- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
   -- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
   Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки, толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро, как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том, как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей. Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
   -- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. -Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила Вера.
   -- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
   -- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
   Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
   -- Сестренка моя!.. Родная...
   В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
   -- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
   Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
   -- Где ты был, Ванин?
   -- Акима...
   -- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
   Ответа не последовало.
   Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: "Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
   -- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
   Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
   -- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку помнишь?
   Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
   -- Назад тоже нужно оглядываться!
   -- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
   Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
   -- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
   Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему "оппель-блитцу".
   -- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
   Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
   Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
   "В партийную организацию разведроты
   от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", -
   прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
   Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
   Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
   -- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
   -- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
   -- Я у тебя спрашиваю!
   -- Слушай, парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. -- И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
   -- А цепи у тебя есть? -- сбавив тон, спросил шофер. -- Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
   -- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
   -- А закурить найдется?
   -- Нет, брат. У самого уши пухнут.
   -- Плохо вы, разведчики, живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель. Оказалось -- немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь двора.
   7
   На рассвете дивизия Сизова прорвала оборону противника и во взаимодействии с другими частями, при поддержке танков, овладела городом Красноградом; сбивая вражеские заслоны, советские полки устремились на юго-запад к Днепру...
   Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды, чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам, обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем, плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
   Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
   Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был оставлен Ванин.
   -- Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая Сеньке.-Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
   Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
   -- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему наше солдатское спасибо!..
   -- Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не мисто...
   -- Ничего, товарищ старшина, возродится.
   -- А як же! -- подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно стал излагать свои планы на будущее.
   Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и великое слово -- народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб, -- да что там клуб -- кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..
   -- Тильки б нам не мишалы бильшэ, -- закончил изложение своих больших планов Пинчук.
   Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе, но и его она сильно разволновала, -- стало вдруг таким же светлым и радостным, как была светла и радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и теплая. А утро выдалось еще великолепнее -- без единого облака, прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни посмотри -- всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки, бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках, с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть, деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали "катюши", самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же, на юго-запад.
   Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел обломки вражеского бомбардировщика.
   -- Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам сделает, -- попросил ездовой.
   Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой. На всех лежало ее светлое, живое отражение.
   -- Пошли они к черту, эти мундштуки! -- решительно отказался Сенька, чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..