Алексеев Михаил Николаевич. Грозное лето (Солдаты - 1)

   В распоряжении разведчиков оказалась маленькая, но в общем довольно уютная хатка, такой же малюсенький дворик и единственный хлевушок. Поместиться в хате все не смогли. Пришлось "освоить" и хлевушок. Бойцы натаскали в него свежей соломы и улеглись. Коней привязали к повозкам. Кузьмич вытащил из мешка сухие попоны и укрыл от дождя своих лошадей. Для битюгов у него нашлось два серых трофейных одеяла. Кузьмич долго еще не уходил со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его пить чай, до которого он был большой охотник.
   Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись спать, вернулась хозяйка дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе.
   -- Товарищ красноармеец!.. Это мой дом. Я убегала в Зеленое, боялась, что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? -- В одной руке молодая женщина держала маленького хлопца, а в другой веревку, на которой вела толстобрюхую корову.
   Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.
   -- Ну, будэмо знакомы. Пинчук! -- сказал он наконец.
   -- Татьяна.
   Они поздоровались.
   -- Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як зовуть тэбэ, эй, хлопче?..
   -- Витей,-- бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: -- Мой папа тоже красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет -- во! Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..
   -- Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що, тильна?
   -- Стельная. К рождеству должна...
   Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы водворить туда его законную владелицу -- корову. Кузьмич, узнав об этом от хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена. Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.
   -- Скоро...-- таинственно прошептал он, и пронзительная грусть вторглась в его сердце.
   Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге, все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода, бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей жеребят -- тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами. От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах. В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...
   Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:
   -- Раскис, дуралей...
   Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.
   В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин. Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а красноармейский!
   -- Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! -Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.
   -- А я знаю, кто это! -- и он ткнул пальцем в картинку.
   -- Кто?
   -- Вон тот большой дядя, который на полу,-- сообщил Витька, указывая на вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.
   -- Верно, Витя, он.
   -- Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,-- сказал Витька.
   -- Кого же ты будешь бить тогда?
   -- Фашистов!
   Разведчики рассмеялись.
   -- Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,-сказал Кузьмич и старчески вздохнул.
   -- Как сказать, может быть, и найдется кого...-- возразил Камушкин, неожиданно ставший серьезным и сумрачным.
   Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся -- убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,-грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе, здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.
   Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку, где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:
   -- Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...
   Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:
   -- Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука какая...-- он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных раскосых глазах -- воспаленный, но живой и, как всегда, умный, проницательный блеск.-- А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас времени -- и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над собой сжалился. Нехорошо,-- строго осудил он себя и вдруг спросил: -- А где же Ванин, Камушкин?
   О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили: "Прибежит сейчас, за газетами пошел".
   Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.
   -- А я тут политинформацию провожу,-- рассказывал он, обращаясь к разведчикам.-- Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один рядом лежал... руку ему отрезали... из новеньких. Спрашивает меня: "Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая сильная, и вдруг аж до самой Москвы... А вот зараз мы их колошматим. Неужто мы после таких потерь сейчас сильнее стали?.." Вопрос, как видите, серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить...
   Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.
   -- Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий... И все же приятно: люди наши много думать стали... Вот, наверное, этот паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас... словно он лично отвечает перед всем миром и все должен знать. Это...-- помолчал немного и закончил убежденно: -- Хорошо!
   В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин.
   -- Товарищи, слушайте, что я вам прочту,-- выпалил он не переводя дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым.-- Новость-то какая!
   Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно, с дрожью в голосе начал читать:
   -- "Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза..."
   Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал:
   -- "...гвардии подполковнику Баталину Григорию Ивановичу, гвардии подполковнику Тюлину Петру Васильевичу, гвардии капитану Крупицыну Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу".
   Далее Камушкин пропустил несколько фамилий и прочел лишь подчеркнутые им:
   -- "...гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему сержанту Шахаеву Шиме Сахаевичу". Указ подписали,-- закончил Вася с той же торжественностью: -- "Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин. Москва, Кремль".
   И ликующий комсорг передал газету Шахаеву:
   -- Почитайте, пожалуйста!
   Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету. Потом Вася передал им приветствия командира дивизии и начальника политотдела:
   . "Желаем вам успеха в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!"
   -- А генералу не присвоили разве?
   -- Как же, и ему присвоили! -- сказал Камушкин и пояснил: -- Про это в центральных газетах напечатано.
   Шахаев бережно сложил газету и бумажку с приветствием, спрятал их под одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку.
   Забаров крупными шагами ходил по палатке.
   По брезенту хлестали холодные капли дождя. Ветер свистел в оголенных сучьях, раскачивая молодые деревца. За лесом стучали зенитки. Слышались раскаты бомбовых разрывов -- третьи сутки кряду немцы бомбили большое село Зеленое, где теперь размещался штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере ревели тягачи, танки, выбивались из последних сил грузовики. В лесу пахло грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой.
   Медсанбат жил по-будничному. Из операционной доносился спокойный и грубоватый голос хирурга. Повинуясь этому голосу, сновали по палатам сестры и санитары. Смерть бойца на поле боя хоть и печальное, но все же обычное явление. К ней там привыкли, она никого не удивляет. Смерть в медсанбате -это уже чрезвычайное происшествие. Тут с ней борются, и, когда в этой борьбе она все-таки оказывается победительницей, люди, работающие в медсанбате, долго не находят себе места.
   "Умер в медсанбате..."
   Hет горше этой вести!
   -- Не могли спасти человека,-- с болью и досадой говорят в таких случаях фронтовики.
   Признаться, такого печального известии ожидали разведчики и о Шахаеве.
   А он выжил!.. Выжил... и никогда не узнает, чья кровь помогла ему победить в тяжелой борьбе со смертью. А врачи забудут: мало ли у них доноров...
   -- До свиданья, товарищ старший сержант! Выздоравливайте поскорее...
   Девушка протянула ему свою маленькую руку. Шахаев чуть тронул ее и отпустил.
   -- До свиданья, Наташа. Спасибо, что пришла... К границе вместе пойдем!..
   Разведчики вернулись в Веселую Зорьку. Там их ждала новость: лейтенант Марченко получил назначение в стрелковый батальон и ожидал Забарова, чтобы передать ему роту. Встретил он Федора холодновато, поздоровался через силу.
   -- Поздравляю, Забаров, с Героем... -- он сунул свою тонкую нервную руку в огромную и горячую ладонь Федора. -- Ухожу в батальон капитана Бойко, адъютантом старшим. Разведчиков приказано сдать тебе. Ты ведь теперь Герой, а я что... Заходи в гости, за Александровкой стоим...
   Забаров сделал вид, что не чувствует холодка в голосе Марченко, и принял поздравление, как будто оно шло от чистого сердца.
   -- Спасибо, товарищ лейтенант. Как твоя рана?
   -- Пустяки. Заживет...
   -- Что ж, собрать разведчиков, будете прощаться?
   -- Не надо, -- отрезал Марченко.-- Давай принимай...
   -- А чего ее принимать? -- удивился Забаров. -- Я и так... ее хорошо знаю, -- он хотел сказать: "Я и так ею давно командую", но сдержался -- не хотелось ссориться напоследок. Кроме того, ему было даже жаль прежнего своего начальника: как-никак, а ведь Марченко был когда-то очень хорошим офицером. Забаров хотел было дать лейтенанту несколько полезных советов, но не стал делать этого, зная, как не любит Марченко нравоучений. "Пропадешь ты, друг милый, ни за что! Оторвался от всех, идешь стороной, не прислушиваешься, что говорят о тебе, не видишь, что делается вокруг. Споткнешься, упадешь. Больно будет..." -- думал Забаров, пристально всматриваясь в поджарую фигуру Марченко.
   -- В роте все в порядке. Так что можно формальности пособлюдать, -сказал Федор.
   Марченко даже обрадовался этому: меньше канители!
   -- Что ж, тогда все! -- он отвернулся от Забарова и направился в хату, куда только что вошла Наташа. Bызвал ее в сени.
   -- Прощай, Наташа, ухожу!..-- сказал он, взяв eе за обе руки.
   -- Куда же вы?
   Марченко ответил.
   Потом долго молчали.
   -- Значит, нет?.. -- спросил Марченко и посмотрел ей в глаза.
   -- О чем это вы?.. -- испугалась Наташа.
   Он ответил взглядом -- печальным и требовательным. Девушка выдержала его взгляд, поняла все и испугалась еще больше.
   -- Как же можно... так?.. Как же?.. -- и заплакала злыми слезами.
   Марченко побледнел. Ему стало ясно, что это -- конец, точка. Он резко оттолкнул ее от себя и выскочил на улицу.
   Долго шагал, не зная куда. И только на другой стороне селения вспомнил, что его вызывал к себе начальник политотдела. Марченко направился прямо к нему. Демин принял его немедленно, но, предложив стул, попросил обождать -полковник разговаривал с капитаном Гуровым. На широком крестьянском столе перед ними лежала карта Румынии.
   "Зачем она им понадобилась?" -- подумал Марченко. Профессиональное любопытство старого разведчика не давало ему покоя, и он пододвинулся поближе к столу. По лицу Демина, бледному и нахмуренному, было видно, что он чем-то недоволен, серые глаза его часто поднимались на инструктора.
   -- Я же просил вас, товарищ Гуров, отметить на карте все графские и боярские усадьбы. Почему вы этого не сделали? -- строго, но, впрочем, спокойно спросил Демин. -- Неужели вы не понимаете, как это для нас важно?
   Гуров, по всей вероятности, действительно не понимал, а потому и ответил:
   -- Я считал, что это мы разметим потом, товарищ полковник...
   -- Они мне необходимы теперь, -- сухо сказал Демин.-- Завтра же приготовьте мне их. Привлеките к этому делу Бокулея. Он тоже кое-что подскажет. Парень, видать, толковый. Не забудьте также отметить на карте рабочие районы Румынии.
   -- Слушаюсь, товарищ полковник!
   -- Ну, а теперь можете идти. Передайте работникам политотдела, что вечером -- совещание. Пусть вызовут замполитов из полков.
   "Неужели к переходу границы готовятся?" -- с трепетом подумал Марченко.
   Гуров свернул карту и вышел.
   Марченко не выдержал и спросил:
   -- В Румынию собрались, товарищ полковник? Далеко загадали.
   Демин коротко, но внимательно посмотрел на лейтенанта.
   -- Почему же далеко? Это наш завтрашний день. Я вас, собственно, и вызвал затем, чтобы предупредить: вы ведь теперь будете планировать вместе с комбатом бои. Но, планируя, не забывайте, что приближаемся к самому ответственному и трудному рубежу. Судя по всему, нам придется перенести свои военные действия за границы нашей земли. Это накладывает на нас огромнейшую ответственность. Там, на чужой земле, на каждого нашего солдата будут смотреть как на представителя нового мира. Он, советский солдат, должен принести не только освобождение народам Европы, но и святую правду о своей великой Родине. Пусть он пройдет по чужим землям как знаменосец всего передового, светлого, разумного...
   Демин говорил негромко. На его щеках появился слабый румянец.
   -- Не забывайте же об этом, готовьте солдат к великой миссии! -- не повышая голоса, добавил начподив.
   В продолжение всего разговора он ни разу не напомнил лейтенанту, что тот отстранен от командования разведротой и заменен Забаровым. Напротив, Демин усиленно подчеркивал большую ответственность работы старшего адъютанта батальона. Марченко оценил это и с благодарностью смотрел на начальника политотдела.
   -- Спасибо, товарищ полковник!.. -- взволнованно проговорил лейтенант. -- Я не забуду ваших слов!.. До свиданья!..
   -- До свиданья! Главное -- побольше находитесь среди солдат. Прислушивайтесь к их разговорам, больше заботьтесь о них.
   Марченко ушел, и Дeмин остался один. Вспомнил, что еще с утра к нему приходил старшина разведроты. Смущенно сопя и теребя свисающие усы, безмерно счастливый, Тарасович попросил начальника политотдела:
   -- От жинки письмо получив, товарищ полковник. Може, прочтете?.. И дочка теж...
   -- Обязательно прочту, Петр Тарасович! -- взволнованный не меньше Пинчука, ответил Демин.
   И вот только сейчас он торопливо извлек из конверта листок. Перед глазами побежали незнакомые, но до боли сердечной родные строчки. Живы-здоровы. Ждут своего батьку. А это что? Стихи, сочинила Пинчукова дочурка? А ну!..
   Папы нету дома
   И нe может быть,
   Потому что папа
   Должен нефцев бить.
   Не "нефцев", девочка, а немцев, фашистов!.. Дай-ка мы поправим... вот теперь так!..
   Демин на минуту задумался. Вдруг, ощутив теплоту под глазами, засуетился, замигал ресницами, растерянно поглядел вокруг себя и почувствовал, что нe может больше оставаться в своей комнате. Быстро одевшись, он направился в политотдел. На улице мела поземка. Колючие снежинки впивались в лицо. Полковник, сильно нагнувшись и борясь с ветром, твердо ставил свои короткие ноги, стараясь идти быстрее.
   Он торопился...
   2
   Сенька Ванин на попутной машине возвращался из госпиталя в свою дивизию. Его физиономия сияла довольной плутовской ухмылкой. А ведь совсем недавно ему пришлось пережить немало неприятных минут. Начальник госпиталя, тучный седовласый подполковник, хотел было направить выздоравливающего гвардии ефрейтора Ванина Семена, как это полагалось, в армейский запасной полк. Сенька до глубины души был обижен этим и устроил начальнику настоящую обструкцию. Но, сообразив, что этот крик души к добру не приведет, Ванин скорехонько перестроился:
   -- Да вы знаете, товарищ подпол ковник медицинской службы, какая у нас дивизия! -- чуть нe плача, продолжал он. -- Ведь она -- заслуженная, я ее ветеран!.. А вы меня в какой-то там запасной...
   И начальник госпиталя уступил.
   Как ее... эту вашу дивизию... э... зовут? -- проворчал он в свои обвисшие, как у Пинчука, усы и позвал писаря.
   -- Значит, так, -- начал Сенька с великим удовольствием. -- Пишите: Гвардейская Красноградская ордена Ленина, дважды Краснознаменная...
   Но начальник госпиталя охладил Сеньку.
   -- Номер какой? -- равнодушно спросил он.
   Сенька сообщил номер дивизии. Затем, взяв направление, пробкой вылетел из госпиталя и помчался к регулировочному пункту.
   Недалеко от линии фронта он покинул машину, свернул на проселочную дорогу, закурил и торопливой легкой походкой пошел в свою дивизию. Гонимые ветром перекати-поле перебегали ему дорогу. Кое-где Ванин шагал прямиком, сокращая путь. Откуда-то выскакивали сонные зайцы, стлались над зеленым ковром озими, которая, чуть прихваченная заморозком, хрустела под ногами бойца. Кое-где попадались трупы немецких солдат. С них неслышно снимались древние вороны и улетали на другое место. Встречались также брошенные врагом автомашины и бронетранспортеры с кучами пулеметных лент и рыжими солдатскими ранцами в кузовах. Сенька по привычке подходил к машинам. Однако за последнее время к трофеям он сильно охладел. Сейчас он прихватил только из одной машины немецкий автомат с запасом патронов, сказав при этом:
   -- Ковпаку пригодится.
   Сенька почему-то был глубоко убежден, что все трофейное оружие обязательно отправляется к партизанам, орудовавшим в тылу врага.
   Проверив исправность подобранного оружия, Сенька зашагал дальше. Вскоре он повстречался с одним красноармейцем. Тот бежал с каким-то поручением в штаб корпуса. Ванин спросил его, как всегда спрашивают в таких случаях встречающиеся фронтовики:
   -- Из какого хозяйства, пехота?
   Боец, немного помявшись, назвал номер соседней дивизии. Сенька тоже не стал секретничать.
   -- Знаю вашу дивизию, -- сказал боец улыбаясь.-- Это ведь про нее говорят: "Мимо-Харьковская, возле-Полтавская, около-Кременчугская, Непромокаемая, Непросыхаемая..."
   Сенька возмутился:
   -- Знаешь что, ты, краснобай!..
   Но у солдата была такая пребезобидная физиономия, что Сенька сразу заметно остыл:
   -- Ну вот что, непросыхаемый, пока я тебя не изувечил, иди своей дорогой! Иди, иди, не то отмолочу и плакать не разрешу! -- серьезно добавил он.
   Но, отойдя от бойца, Сенька вдруг рассмеялся. Понравилось ему это "Непросыхаемая, Непромокаемая". Большая правда была в этих словах. В самом деле, за всю войну дивизия, в которой служил Сенька, ни разу не отводилась на переформирование. На переднем же крае ее редко сменяли. А если сменяли, то вовсе не затем, чтобы отводить на отдых, а для переброски на другой, более тяжелый, хотя часто малозаметный участок фронта.
   -- "Непромокаемая, Непросыхаемая!.." Придумают же, черти! -- завидовал Сенька солдатскому остроумию, убыстряя и без того бойкий шаг.
   Ему встретился еще один красноармеец, помоложе первого. Опытным взором бывалого солдата Сенька оценил: зелен, из новичков... и ватные брюки сползают, тонкозадый еще.
   Солдат оказался из "хозяйства" Сизова. Они присели на пеньке, завернули папироски. Ванин нe вытерпел и попросил красноармейца сообщить полное наименование дивизии, втайне думая о том, не украсилось ли ее название каким-либо новым орденом или городом.
   Но, кроме номера и гвардейского звания, красноармеец ничего больше не знал о дивизии. И Ванин вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать ему о боевых заслугах дивизии, как иногда хочется поведать все о своем большом и умном друге. Он вынул из вещевого мешка карту с пометками взятых ими населенных пунктов и стал рассказывать о всех походах, в которых участвовала дивизия, о том, как пришла к ней гвардейская слава, как на ее знамени засверкали орден Ленина и два ордена Красного Знамени.
   -- Вот тебе и Непромокаемая, Непросыхаемая!..-- заключил он, обнимая одной рукой не понявшего последних слов бойца.
   Сенька умолк. Он хотел еще что-то добавить значительное, но не хватило красноречия. Однако лицо его, ставшее вдруг не по-обычному серьезным, честное и лукавое солдатское лицо говорило лучше всяких слов. Оно светилось тем негасимым светом, который исходит только из глубины чистого и горячего сердца.
   Ванин заметил в кармане красноармейца фронтовую газету. Не спрашивая разрешения, вынул ее, развернул и перво-наперво прочел "От Советского Информбюро".
   -- Неплохо, -- заключил он.
   Потом отыскал информацию о действиях союзников. Она была, как всегда, очень скудна.
   -- А ну, посмотрим, что они делают! Много ли ярдов отмахали? -- и лицо его приняло дурашливое выражение. Прочел нарочито громко, словно декламируя: -- "Продвижение войск союзников в Италии, Лондон. Штаб войск союзников в Северной Африке сообщает, что ввиду плохой погоды и произведенных противником разрушений на фронте английской 8-й армии операции ограничивались действиями патрулей". Ничего себе воюют. Штаб загорает где-то в Сахаре, а войска в Италии ждут, когда дождичек перестанет... А нам и плохая погода как будто впрок. Опять Первый Украинский больше ста населенных пунктов освободил вчера.
   -- Сравнил! Так то ж мы!.. -- не выдержал красноармеец, которому, судя по выражению его лица, такое сопоставление показалось даже оскорбительным для Красной Армии.
   Сенька не стал спорить со своим случайным собеседником.
   -- То, что они неважные вояки, давно всем известно, -- охотно подтвердил он. -- Но тут, дружок, если пораскинуть умом, другое вытекает: они, союзнички-то наши, черт бы их забрал совсем, не торопятся еще и потому, чтобы мы побольше повоевали с немцами да силы свои поистратили. А кончится война, они тут как тут: извольте-ка подчиниться нам -- у нас сила сохранилась!.. -- Сенька скорчил страшную рожу, пытаясь изобразить Черчилля, и ему, кажется, удалось это.--Дураки они!.. Разве сталь не становится прочней от огня! -- закончил Ванин и, гордый, торжественный, начал прощаться с бойцом. -- Ну, ладно, будь здоров, приятель! -- весело сказал он, явно довольный тем, что повстречал такого горячего единомышленника в оценке поведения союзников.
   Самой интересной, однако, была третья встреча. Идя прямиком, по бездорожью, Ванин вдруг заметил, как на поле шевельнулся сноп соломы. Почуяв в этом недоброе, он снял с плеча автомат и стал медленно и осторожно подходить к подозрительному месту. Вскоре он различил полу не в меру длинной потрепанной немецкой шинели и, надувшись, отчаянно крикнул:
   -- Хальт!.. Хенде хох!..
   Сноп отлетел в сторону, и перед Сенькой предстал замурзанный, тощий и перепуганный фашист. Он послушно задрал вверх руки, глядя на Сеньку маленькими слезившимися глазами. Губы его, синие от холода, мелко дрожали.
   -- Какой же ты., жалкий!.. -- сквозь зубы процедил Ванин, с величайшим презрением осматривая врага.
   Коротким, привычным движением вскинул автомат. Подняв его на уровень побледневшего от безумного страха лица немца и вдруг вспомнив что-то, быстро опустил оружие. Гоняя под скулами желваки, Ванин прохрипел:
   -- Счастье твое, фриц!.. Попался бы ты мне в другом месте! -- повесив автомат на плечо и показывая рукой в сторону Веселой Зорьки, он резко скомандовал: -- Ком!.. Ком!.. Шнель, говорю, ну!..