Страница:
– Сия дуэль – ужасна! – так сказав, поэт отдался в руки подошедшей к нему красавицы-супруги. Их захватила мазурка и в окнах погиб свет. Переполненность моя чувствами была такова, что я немедленно излил душу кучеру богатейшего экипажа, примет которого не запомнил. Я воскликнул:
– Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российской истории примера более совершенного и гармонического существования в одном всенародном гении навек, обрученной Творцом при сотворении Пары – Души и Разума.
– Проваливай, пьянь! Небось баба ждет! – добродушно ответил кучер. Он показался мне глубоко родственным человеком, а его наивней шее непонимание смысла мною сказанного – восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян. Я был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаяся толпа увлекла меня за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамский поминальный траур.
– Кто умер, господа? – естественно спросил я. Раздался дружный гогот.
– Пушкин! – радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Они оставили меня бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала в мою душу темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинец салютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут же разметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.
Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовал снять плеча шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительно сделал, не испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило, полагаю, от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, в том, что моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.
Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя: Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канет в Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моего письма не мои быть открыт следствию до Страшного Суда.
Затем я присел на тротуар, что может подтвердить свидетель Илюшкин, разорванный в 1923 гаду на части при попытке не допустить осквернения и разрушения толпой Храма Господня. Я присел на тротуар. Миазмы болотного смрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне стало дурно. Штурмуя небо в моей шинельке, Разум Возмущенный с вершины Александрийского столпа хрипел песню: «и в смертный бой всегда готов».
Новый порыв пронизанного дождем ветра сорвал со столпа безликого, юркого человечка, и если бы не мои протянутые руки, быть бы ему разбитым вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имели только шинелька, пенсне, кашне, свитерок, брючки и старенькие ботинки с исшамканными калошами. Плоть же человечка была как бы невесомым пухом.
Я отнес его на руках в близлежащий трактир. Веселие пьющих там омрачалось висевшей в клубах табачного дыма скорбью. Я сел напротив безликого человечка и огляделся… За замызганными столиками пили, пели и плясали существа, как две капли воды похожие на моего грабителя. Но возмущены они были по-разному, так же как по-разному были мертвы их подружки-Души. Что все эти существа пели, ели, пили и плясали, я не смог разобрать при всем своем желании. К нам подошел половой – разбитной малый, назвавшийся на вчерашней очной ставке Вячеславом Ерремычем Моисеевичем Буденным.
– Мне чего-нибудь идеального, – попросил Разум Возмущенный. Я же поинтересовался чаем с бубликами и земляничным вареньем. Поповой довел до моего сведения, что с этой минуты в трактирах и кабаках необъятной Российской Империи ни бубликов, ни земляничного варенья не будет уже ниногда.
Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай не согрел меня и не напоил.
– Ну-с, – спросил я своего визави, разделывавшего какое-то блюда на совершенна пустой тарелке, – а где же ваша подружка, где же ваша жена? Почему вы одиноки?
– Я бросил ее! – И Разум Возмущенный поведал мне, легкомысленно улыбаясь, историю своего освобождения. – Решение бросить Душу созревало во мне давно. Но, как говорится, вчера было рано, а завтра – поздно. Логично?
Я кивнул и заткнул уши, чтобы не слышать рева пьяных Разумов:
«Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой !»… Мой визави продолжал:
– Не стану скрывать: Бессмертие Души с какого-то времени стало меня ужасно раздражать. Кстати, детства своего я не помню. Его как бы не было вовсе. Да-с! Раз-дра-жать!.. Почему, спрашивается, я, можно сказать, всесилен, заглядываю, как к себе домой, в тайны материи, суечусь, кручусь, химичу, шнуруюсь, гад морских, заметьте, изучаю, рольнюю розу в гербарии имею, вес Земли знаю, правило винта – ночью разбудите – скажу, гены без очков вижу, у вас, кажется, девятой хромосомы не хватает, батенька. О снорости света, пересекающихся параллельных, моем лаборанте Рентгене я уж не говорю. Лелею мечту захреначить теорию общего поля, кварки отыскать, новый порядок навести в микромире и сигануть в макрокосмос. Руки чешутся дорваться до черной дырочки, до любопытнейшей, притягательнейшей черной дырульки! Да и в искусстве я давно не чужак. Столько «измов» наплодить – это, батенька, всяким Бенвенутам Ван-Гогенам Рублевым не снилось…
Короче говоря, я – Разум – с ног сбился, днем и ночью мозгами шевелю, а они ведь не бессмертны, вроде моей Душеньки, они у меня, позвольте заметить, тленны-с! Им не дано за смертные пределы заглянуть, в отличие от некоторых, не будем показывать пальцем. Им, мозгам, второй закон термодинамини покоя не дает, холодеет ведь все на глазах, спасать надо, а Душу он, извините, не е-бет! Она вообще сидит, сложа руки или свернувшись кошечной, ловит мгновение в нашем общем Теле, оставляющем желать много лучшего в смысле конструкции, возможностей, запаса прочности, уязвимости, возмутительного принципа бионесовместимости и беззащитности перед лицом игры случайных сил прироры. Я жажду коррекции Тела и поставил эту проблему перед инженерной биологией. В сказанном нет ни грана лжи и преувеличения моих заслуг, любезный…
– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – представился я.
– Еще я Пушкина люблю, крепкий чай с бубликами и земляничное варенье.
– Да-с, фрол Власыч! Душа бесконечно ленива в силу своего гарантированного бессмертия и именно поэтому эгоистична как собственное «Я». О-о! Мы большие эгоистки!.. Мы говорим: ведь дней и миллионов лет у нас много. Зачем ты, Разум, суетишься? Лови, как я, мгновение… Слышите? Я должен ловить какое-то несчастное мгновение, разбрасываться по пустякам, когда дел невпроворот, ногда несовершенно все, буквально все изобретенное мною кроме колеса. С колесом уже ничего не поделаешь. Несовершенное меня злит, но и совершенства я терпеть не могу, поскольку считаю покой мещанством. «Лови мгновение!»
Одним словом, сказалась однажды разница в возрасте и в отношении и трем ликам времени. Я говорю: хорошо тебе толковать о Царстве Божьем, тащить меня в него, а я царство Божье на Земле хочу построить, если я действительно Богоподобен. Ты посмотри, говорю, Душа моя, что в мире происходит! Бардак в труде и капитале, эксплуатация, войны, болезни! Ге-мор-рой Кан можно было, выпуская человека, проморгать геморрой? Тут она расплакалась. Слезы. Почему, скажите мне, Он изобрел слезы для очищения глазного яблока от пыли и мусора, а использует их преимущественно одна Душа не по назначению, для целей, далеких от промывки зрачков и белков? И так во всем! Не ра-ци-о-наль-но!
И наоборот, возьмите, Фрол Власыч, член нашего тела. Почему в случае со слезами Душа считает, что слезы и плач о какой-нибудь погибшей собаке отличают нас от животных в хорошем смысле, а член, жаждущий разнообразных удовольствий, наломавший немало дров в искусстве, жизни, политике и финансах, член живой, беспокойный, неутомимый, авантюристичный, бедовый, должен как раз уподобиться члену крота или же тигра, функционируя исключительно по расписанию, как орган деторождения? Почему?.. Что за диалектика? То отличайся, плача, от свиньи, то будь сдержан в желании, как динозавр. Недаром они передохли от расписания. Даешь сексуальную революцию! Логично? Но это все чепуха!
Мы, я убежден, произошли от обезьяны, а главное: идей нет никаких у Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей ? Опять заплакала Душа. Мне, говорит, просто нравится жить. Мне совсем не нужны идеи. А цели, спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе и цели не нужны? Нет, говорит, не нужны. Жизнь сама есть идея и цель. Вот до чего мы докатились, Фрол Власыч! Совместная, так сказать, идея и цепь стали лично мне невмоготу. Вечная ревность Души к моей служанке Науке сделалась безрассудной и навязчивой. На каждом шагу поучения. Мораль. Внушение образа жизни… Еще чайку?
– Спасибо, это – не чай, – ответил я вежливо, и грустно помешал ложечкой свинцовую жидкость, накапавшую в мой стакан с тучи катаклизма.
– Тебе, говорю, хорошо проповедовать любовь к ближнему, к миру, к цветочкам и козочкам! Ты бессмертна, а я тленен! Тленен! Вот скончается это наше тело, в котором мы живем тридцать четвертый год, и тогда что? Что? Ты ведь, не лги, что ты не мечтаешь об этом, ты тут же перейдешь в другое тело, а я? Я куда денусь? В тартарары?
Спасибочки! Надо брать от жизни все, что можешь! И я возьму! Я не один! Нас миллионы, возмущенных таким порядком вещей! Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!..
Чувствую: не выдержит сейчас обиды и уйдет Душа. Ан – нет. Только болит и плачет! В садизм меня вводит! А с кем ты, ору, до меня жила? Что ты ему, тому, в другой жизни, говорила? Тоже Богом стращала? Меня не постращаешь! Нету твоего Бога вовсе! А если есть, то почему он мучаться заставляет, заперев на семь замков свои тайными Геморрой зачем телу, а тебе страдания? Зачем богатые и бедные, веселые и неудачливые? Зачем таланты и трамвайные контролерши? Почему Вера Холодная и Дунька Горбатая? Антиномии на хрена, я тебя спрашиваю, Душа? Трагедии, может, тебе нужны? А я в них не нуждаюсь! Если твой Бог не снимает трагизма существования, то я сам его сниму! Я сам по себе! Я в конце концов не только мир насилья могу разрушить, а вообще сдвинуть планету с оси! Сегодня нету опоры – завтра будет. Придумаем. Нарисуем… Вскипим…
Ссора, короче говоря, ужасная. Уже без слез, правда, но с упрямством с ее стороны, настырностью и отсутствем логики, и обвинениями в говнистом характере. Самоубийственно, говорит, ведешь ты себя, Разум. Гордыня у тебя появилась, не говоря о Науке. А ведь могли бы мы жить душа в душу, как в детстве или как мудрые люди живут. Могли бы. Но ты, говорит, изменник! Идея тебе дороже, чем я, чем наша нелегкая, единственная Жизнь, чем мир, который ты хочешь переделать. Если ты устал его обьяснять – отдохни Переделаешь ты мир только к худшему. Давай к морю уедем.
– Да! – отвечаю. – Вам не скучно, Фрол Власыч?
– Продолжайте, пожалуйста. Я слушаю вас с большим интересом, – ответил я.
– Да! – отвечаю. – Не могу я переделать мир к худшему моею собственной рукой, а главное, с моей великой идеей диктатуры пролетариата, которая будет такой могучей и всеобщей, что госурарство само собой подохнет под нею, как змея под тяжкой колодой. И не мешай нам, не мешай Я имел в виду себя, Служанку-науку и Гордыню. Гордыня – изумительная бабенка! Такую штучку умеет преподнести, что распаляет огненно и даже удовлетвориться не дает. В сладострастном напряжении по месяцу иногда удерживает. Мы, говорю, теперь в партии, при Великой Идее. Партия – единственное, что нам не изменит. И хватит с меня твоих надклассовых мыслишек насчет «не убий», «не укради», «почитай папу с мамой». Почему же не убить миллионера и не отхапать у него миллионы, нажитые на нашей крови и труре? Логично? Странно даже как-то не убить и не отхапать. Почему ты им прощаешь такое хамство, а меня призываешь к смирению, тред-юнизму, эволюции, уважению общих с Морганами-Дюпон, Рябушинскими ценностей? Какие у нас общие, говорю, ценности, если у меня одни неполноценности? Выбиваю этим вопросом почву из-под ног Души. Бриллианты? Поместья? Недра? Повара? Балы? Актриски? Курорты? Дворцы? Может, заводы и фабрики? Сука – ты, говорю аргументированно, – ты жалким меня видеть хочешь, у меня шинели даже нету! Вот до чего я дошел! Мне на улицу не в чем выйти с братьями по классу, чтобы всю власть Советам передать. Поверьте, Фрол Власыч, в споре, пользуясь своим бессмертием, мы не гнушаемся никакими низкими контраргументами. О-о! Тут мы особенно ехидны, циничны и безудержны! Тут мы показываем свое истинное лицо!
Ты, говорит она мне с убийственным прямо-таки спокойствием, чем талант свой пропивать, заработай и шинельку приобрети с ботинками новыми. Кстати, Фрол Власыч, какой у вас размер ноги?
– С детства не любя цифр, я покупаю обувь на глазок, – ответил я искренно. – Представьте себе, ни разу не ошибся, да и покупать обувку приходится не часто. К чему – часто?
– Большая странность. Размер ноги у вас не мой, а у меня, кажется, ваш. Так может быть? Или это новая реакционная антиномия?
– Может! – ответил я, простодушно рассмеявшись, что могла бы подтвердить Дарья Петровна Аннушкина, впоследствии ограбленная и изнасилованная бандитами до выходе из ломбарда, где она заложила обручальное кольцо по случаю голода детей. Хмыкнув и примериваясь ко мне взглядом, Разум Возмущенный продолжал:
– Тебе, – говорю, – приятно, когда люди пальцами показывают на мою неполноценность~ Поэтому ты и толкуешь, пользуясь бессмертием, о ценностях, общих для меня и Рокфеллера! Архицинично это, мадам! И советами поэтому велишь пренебрегать сатанинскими!
О-о! Тут мы не выдерживаем! Тут мы прибегаем к самым низким уловкам, чтобы удержать некоторых под каблучком-с!.. С чего это я взял, что она бессмертна? Откуда такая невротическая уверенность у Вас (мы большие любительницы переходить высокомерна на «Вы») в серьезных гарантиях? Гарантий у меня, сэр, никаких нет. Я верую, счастлива, что верую, и хотела бы разделить с вами и веру и счастье вознесения молитвы к стопам Творца…
Но им, видите ли, грустно, бесконечно грустно (мы любим уверять, что все наши чувства – бесконечны, не менее!), когда всеми своими действиямия гублю ее, мою Душу, гублю и себя и ее, взбунтовавшись, изменив своему божественному назначению и начав служить ложной идее освобождения рабочего класса. От чего вы, сэр, хотите его освободить?.. В который раз приходится обьяснять, что от власти капитала и эксплуатации человека человеком. Прибавочную же стоимость мы станем делить и богатеть, пока не придет коммунизм, где денег вообще не будет, а потребность трудиться станет такой же органической, как желание выпить и закусить. Заметьте, Фрол Власыч, как страшна и трудна совместная жизнь Разума и Души в одном Теле, если Идеи и Цели ей органически чужды! У нее ни разу, буквально ни разу не появлялось желания выпить… Мы в этом не нужаемся… Мы пьяны от жизни. У нас перманентный восторг!.. От-вра-ти-тель-ный эгоизм-с! Каждый раз приходится склонять Душу к выпивке, но она от нее не пьянеет. Лишена кайфа-с! Он, дескать, чужд ей, как мне боль.
Объяснил, от чего хочу освободить рабочий класс, а затем переделать мир на разумных началах.
О-о! Тут мы садимся на своего любимого конька! Вы, говорит, освободите рабочего, инженера и техника от власти Путилова, но еще более страшная и бессовестная сила сядет на рабочую шею – безликий государственный капитал, которым в свою очередь распорядятся сумасброды, самодуры, самодержцы всех рангов и самоубийцы вроде вас, восславляющие чужой труд и проклинающие собственный. Одумайтесь! Взгляните: я мертвею на ваших глазах.
В таких случаях я вскипаю и, стоя буквально на грани парообразного состояния, дерзко парирую: Это – шантаж, мадам!
Мы, естественно – в истерику!.. Вы – Разум, потерявший Бога! Вы – Дьявол! Одумайтесь! Каждый миг есть у вас возможность покаяния, прощения и воскресения. Неужели лишение кайфа тяжелей для вас потери Бога?
Сегодня, 25 октября 1917 года, я вскипел окончательно. Топаю ногой. Не будет, говорю, ее больше в этом доме. Живите тут со своим Богом. А мы как-нибудь не пропадем.
В этом момент, показавшийся мне, гражданин следователь, историческим, фантастическим, лишенным оснований логики, нравственности и человеколюбия, в трактир вбежал господинчик, смахивающий на Черта, Асмодея, Сатану, Дьявола и Жижигу. Он простер желтую длань над дымом и кипением возмущенных Разумов, воскликнул:
– Есть такая партия! – и сгинул так же молниеносно как изначально возник.
– Вот как следует ловить мгновение! – восхищенно сказал мой собеседник. – Позвольте, Фрол Власыч, не откланяться но проститься: мировые дела-с!
– Минутку! – смущенно сказал я. – А как же ваша Душа? Что с ней?
– Меня это не касается. Пока что мы оба исторически вынуждены пребывать в одном теле. Убежден, что недолог час, когда Разум восторжествует и над проблемой раздела жилплощади тела. Почище задачку сей час решаем. Главное – кипение! Хотя выслушивать кухонные разговорчики о том, что я погубил Душу, что вокруг масса чудесных браков в гениях А, Б, В, Г Д прекрасно уживаются друг с другом любя жизнь и совершенствуя миропорядок, Души и Разумы архипренеприятно. Будьте любезны, ваши ботиночки с калошками!
– Вы сами изволили заметить, что у меня размер не ваш, – резонно сказал я, на что Разум Возмущенный не менее резонно возразил:
– Это у вас размер ноги не мой, а у меня ваш размерчик, ваш. Мы подобные антиномийки сымаем по-своему. Канты мучались с ними, а мы – по-нашенски, вторую калошку, пожалуйста, скиньте, по-действительному, по-разумному… запасец пригодится. Всего вам…
– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – вновь подсказал я, не чувствуя ни малейшей обиды, но лишь скорбь и сожаление.
Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один, умрем в борьбе за это, внезапно хором запели присутствующие, и вытянуло их всех до единого мощною тягою вместе о рымом и паром из трактира, как если бы действовали снаружи смерчи и враждебные вихри.
На ваш прямой вопрос, гражданин следователь, относился ли я сочувственно к революции и восставшим массам, отвечу так, ознакомившись предварительно со статьей УК, предусматривающей наказание за ложные показания: о революции первый раз слышу. Восставших масс не заметил. Видел толпу безумцев, не ведающих что творят. Отнесся к ним сочувственно, предвидя злобные последствия бунта. Захоронил в земле Летнего сада двух кошек, собаку, ворону и воробья, убитых булыжниками пролетариата и шальными пулями. Подробней по существу дела могу показать следующее:
Кончал я свою ночную Одиссею босой и раздетый, но холод стоп своих превозмогал. Мимо меня сновали безликие кипящие возмущенцы и мертвые души. Я вновь, не заметив как, очутился у дома на Мойке. Окна его, к моему удивлению, сияли, и свет лился на улицу вместе с музыкой. Музыка была светла, как мудрая речь. Вновь к одному из окон приблизилась фигура вовсе не умиравшего поэта Пушкина и вновь, взглянув на черные сумерки, разрываемые то выстрелами, то сполохами, он скорбно сказал:
– Безумна сия дуэль!
Меня пронзило счастье общения с человеком, хоть что-то понимавшим и чувствовавшим в происходящем. И я пошел дальше, прочь из города, соболезнуя утратившим имущество и ближних. Я говорил, помня музыку, лившуюся из сияющих окон:
– Смирите вопль и не кляните Бога! Не глупо ли вопить: Боже! Если ты есть, зачем ты допускаешь безумие и гибель, освящаешь торжество зла, ужас войн и страдание невинных? Глупо, господа, глупо Не вопите! То не Бог, то Дьявол творит Зло! И Дьявол – есть наш Разум, утративший Бога. Он – в нас. Но, употребив не на благо дар Свободы, презрев мудрый завет, опьяненный своеволием, бросивший Душу, Разум творит зло, как в истории рода, так и в людской одинокой судьбе. Бог ли учит нас вражде и равнодушию? Нет! Учит ли он брата восстать на брата, друга предать друга, и всех, как один, умереть в борьбе за ЭТО? Нет! Разум, утративший Бога и устрашившийся, стремится в Дьявольском безумии к еще более страшной для него смерти и находит ее. Но Разум, бесстрашно глядящий в тайну лика Смерти, благодарен самому малому мгновению жизни и имеет его, даруя себе и нам радостное одухотворение. Не вопите, обиженные и невинные! Рассмотрите того, кто возмущает вас и призывает сжечь в сердце завет! Вместо него он принес вам Советы. Он – Дьявол! Бойтесь его Советов! Совет – это навязываемая идея!
Именно в этот момент к моим босым ногам пала убитая на лету шальною пулей ворона.
– Господи, – сказал я. – Спасибо тебе за ужас и радость жизни, за свет и мрак, за песню и смерть птицы, за жар и озноб. Спасибо за то, что в теле моем пребывают в невозмущенном упреками мире, согласии и детском удивлении Разум и Душа. Господи! Пошли мне, как птице, случайную смерть на лету! Спаси нас всех от Советов, то есть от власти навязанных идей!
В добавление к сказанному показываю: умирая, ворона произнесла: «Кар-р». Мне кажется, как ветеринару, что она чего-то не договорила. Чего именно, сказать не могу.
К сему: Фрол Власыч Гусев, умирающий от доносов, но все еще живой покровитель животных и лжесвидетелей по его делу. Я их простил.
51
– Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российской истории примера более совершенного и гармонического существования в одном всенародном гении навек, обрученной Творцом при сотворении Пары – Души и Разума.
– Проваливай, пьянь! Небось баба ждет! – добродушно ответил кучер. Он показался мне глубоко родственным человеком, а его наивней шее непонимание смысла мною сказанного – восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян. Я был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаяся толпа увлекла меня за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамский поминальный траур.
– Кто умер, господа? – естественно спросил я. Раздался дружный гогот.
– Пушкин! – радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Они оставили меня бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала в мою душу темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинец салютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут же разметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.
Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовал снять плеча шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительно сделал, не испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило, полагаю, от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, в том, что моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.
Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя: Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канет в Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моего письма не мои быть открыт следствию до Страшного Суда.
Затем я присел на тротуар, что может подтвердить свидетель Илюшкин, разорванный в 1923 гаду на части при попытке не допустить осквернения и разрушения толпой Храма Господня. Я присел на тротуар. Миазмы болотного смрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне стало дурно. Штурмуя небо в моей шинельке, Разум Возмущенный с вершины Александрийского столпа хрипел песню: «и в смертный бой всегда готов».
Новый порыв пронизанного дождем ветра сорвал со столпа безликого, юркого человечка, и если бы не мои протянутые руки, быть бы ему разбитым вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имели только шинелька, пенсне, кашне, свитерок, брючки и старенькие ботинки с исшамканными калошами. Плоть же человечка была как бы невесомым пухом.
Я отнес его на руках в близлежащий трактир. Веселие пьющих там омрачалось висевшей в клубах табачного дыма скорбью. Я сел напротив безликого человечка и огляделся… За замызганными столиками пили, пели и плясали существа, как две капли воды похожие на моего грабителя. Но возмущены они были по-разному, так же как по-разному были мертвы их подружки-Души. Что все эти существа пели, ели, пили и плясали, я не смог разобрать при всем своем желании. К нам подошел половой – разбитной малый, назвавшийся на вчерашней очной ставке Вячеславом Ерремычем Моисеевичем Буденным.
– Мне чего-нибудь идеального, – попросил Разум Возмущенный. Я же поинтересовался чаем с бубликами и земляничным вареньем. Поповой довел до моего сведения, что с этой минуты в трактирах и кабаках необъятной Российской Империи ни бубликов, ни земляничного варенья не будет уже ниногда.
Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай не согрел меня и не напоил.
– Ну-с, – спросил я своего визави, разделывавшего какое-то блюда на совершенна пустой тарелке, – а где же ваша подружка, где же ваша жена? Почему вы одиноки?
– Я бросил ее! – И Разум Возмущенный поведал мне, легкомысленно улыбаясь, историю своего освобождения. – Решение бросить Душу созревало во мне давно. Но, как говорится, вчера было рано, а завтра – поздно. Логично?
Я кивнул и заткнул уши, чтобы не слышать рева пьяных Разумов:
«Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой !»… Мой визави продолжал:
– Не стану скрывать: Бессмертие Души с какого-то времени стало меня ужасно раздражать. Кстати, детства своего я не помню. Его как бы не было вовсе. Да-с! Раз-дра-жать!.. Почему, спрашивается, я, можно сказать, всесилен, заглядываю, как к себе домой, в тайны материи, суечусь, кручусь, химичу, шнуруюсь, гад морских, заметьте, изучаю, рольнюю розу в гербарии имею, вес Земли знаю, правило винта – ночью разбудите – скажу, гены без очков вижу, у вас, кажется, девятой хромосомы не хватает, батенька. О снорости света, пересекающихся параллельных, моем лаборанте Рентгене я уж не говорю. Лелею мечту захреначить теорию общего поля, кварки отыскать, новый порядок навести в микромире и сигануть в макрокосмос. Руки чешутся дорваться до черной дырочки, до любопытнейшей, притягательнейшей черной дырульки! Да и в искусстве я давно не чужак. Столько «измов» наплодить – это, батенька, всяким Бенвенутам Ван-Гогенам Рублевым не снилось…
Короче говоря, я – Разум – с ног сбился, днем и ночью мозгами шевелю, а они ведь не бессмертны, вроде моей Душеньки, они у меня, позвольте заметить, тленны-с! Им не дано за смертные пределы заглянуть, в отличие от некоторых, не будем показывать пальцем. Им, мозгам, второй закон термодинамини покоя не дает, холодеет ведь все на глазах, спасать надо, а Душу он, извините, не е-бет! Она вообще сидит, сложа руки или свернувшись кошечной, ловит мгновение в нашем общем Теле, оставляющем желать много лучшего в смысле конструкции, возможностей, запаса прочности, уязвимости, возмутительного принципа бионесовместимости и беззащитности перед лицом игры случайных сил прироры. Я жажду коррекции Тела и поставил эту проблему перед инженерной биологией. В сказанном нет ни грана лжи и преувеличения моих заслуг, любезный…
– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – представился я.
– Еще я Пушкина люблю, крепкий чай с бубликами и земляничное варенье.
– Да-с, фрол Власыч! Душа бесконечно ленива в силу своего гарантированного бессмертия и именно поэтому эгоистична как собственное «Я». О-о! Мы большие эгоистки!.. Мы говорим: ведь дней и миллионов лет у нас много. Зачем ты, Разум, суетишься? Лови, как я, мгновение… Слышите? Я должен ловить какое-то несчастное мгновение, разбрасываться по пустякам, когда дел невпроворот, ногда несовершенно все, буквально все изобретенное мною кроме колеса. С колесом уже ничего не поделаешь. Несовершенное меня злит, но и совершенства я терпеть не могу, поскольку считаю покой мещанством. «Лови мгновение!»
Одним словом, сказалась однажды разница в возрасте и в отношении и трем ликам времени. Я говорю: хорошо тебе толковать о Царстве Божьем, тащить меня в него, а я царство Божье на Земле хочу построить, если я действительно Богоподобен. Ты посмотри, говорю, Душа моя, что в мире происходит! Бардак в труде и капитале, эксплуатация, войны, болезни! Ге-мор-рой Кан можно было, выпуская человека, проморгать геморрой? Тут она расплакалась. Слезы. Почему, скажите мне, Он изобрел слезы для очищения глазного яблока от пыли и мусора, а использует их преимущественно одна Душа не по назначению, для целей, далеких от промывки зрачков и белков? И так во всем! Не ра-ци-о-наль-но!
И наоборот, возьмите, Фрол Власыч, член нашего тела. Почему в случае со слезами Душа считает, что слезы и плач о какой-нибудь погибшей собаке отличают нас от животных в хорошем смысле, а член, жаждущий разнообразных удовольствий, наломавший немало дров в искусстве, жизни, политике и финансах, член живой, беспокойный, неутомимый, авантюристичный, бедовый, должен как раз уподобиться члену крота или же тигра, функционируя исключительно по расписанию, как орган деторождения? Почему?.. Что за диалектика? То отличайся, плача, от свиньи, то будь сдержан в желании, как динозавр. Недаром они передохли от расписания. Даешь сексуальную революцию! Логично? Но это все чепуха!
Мы, я убежден, произошли от обезьяны, а главное: идей нет никаких у Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей ? Опять заплакала Душа. Мне, говорит, просто нравится жить. Мне совсем не нужны идеи. А цели, спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе и цели не нужны? Нет, говорит, не нужны. Жизнь сама есть идея и цель. Вот до чего мы докатились, Фрол Власыч! Совместная, так сказать, идея и цепь стали лично мне невмоготу. Вечная ревность Души к моей служанке Науке сделалась безрассудной и навязчивой. На каждом шагу поучения. Мораль. Внушение образа жизни… Еще чайку?
– Спасибо, это – не чай, – ответил я вежливо, и грустно помешал ложечкой свинцовую жидкость, накапавшую в мой стакан с тучи катаклизма.
– Тебе, говорю, хорошо проповедовать любовь к ближнему, к миру, к цветочкам и козочкам! Ты бессмертна, а я тленен! Тленен! Вот скончается это наше тело, в котором мы живем тридцать четвертый год, и тогда что? Что? Ты ведь, не лги, что ты не мечтаешь об этом, ты тут же перейдешь в другое тело, а я? Я куда денусь? В тартарары?
Спасибочки! Надо брать от жизни все, что можешь! И я возьму! Я не один! Нас миллионы, возмущенных таким порядком вещей! Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!..
Чувствую: не выдержит сейчас обиды и уйдет Душа. Ан – нет. Только болит и плачет! В садизм меня вводит! А с кем ты, ору, до меня жила? Что ты ему, тому, в другой жизни, говорила? Тоже Богом стращала? Меня не постращаешь! Нету твоего Бога вовсе! А если есть, то почему он мучаться заставляет, заперев на семь замков свои тайными Геморрой зачем телу, а тебе страдания? Зачем богатые и бедные, веселые и неудачливые? Зачем таланты и трамвайные контролерши? Почему Вера Холодная и Дунька Горбатая? Антиномии на хрена, я тебя спрашиваю, Душа? Трагедии, может, тебе нужны? А я в них не нуждаюсь! Если твой Бог не снимает трагизма существования, то я сам его сниму! Я сам по себе! Я в конце концов не только мир насилья могу разрушить, а вообще сдвинуть планету с оси! Сегодня нету опоры – завтра будет. Придумаем. Нарисуем… Вскипим…
Ссора, короче говоря, ужасная. Уже без слез, правда, но с упрямством с ее стороны, настырностью и отсутствем логики, и обвинениями в говнистом характере. Самоубийственно, говорит, ведешь ты себя, Разум. Гордыня у тебя появилась, не говоря о Науке. А ведь могли бы мы жить душа в душу, как в детстве или как мудрые люди живут. Могли бы. Но ты, говорит, изменник! Идея тебе дороже, чем я, чем наша нелегкая, единственная Жизнь, чем мир, который ты хочешь переделать. Если ты устал его обьяснять – отдохни Переделаешь ты мир только к худшему. Давай к морю уедем.
– Да! – отвечаю. – Вам не скучно, Фрол Власыч?
– Продолжайте, пожалуйста. Я слушаю вас с большим интересом, – ответил я.
– Да! – отвечаю. – Не могу я переделать мир к худшему моею собственной рукой, а главное, с моей великой идеей диктатуры пролетариата, которая будет такой могучей и всеобщей, что госурарство само собой подохнет под нею, как змея под тяжкой колодой. И не мешай нам, не мешай Я имел в виду себя, Служанку-науку и Гордыню. Гордыня – изумительная бабенка! Такую штучку умеет преподнести, что распаляет огненно и даже удовлетвориться не дает. В сладострастном напряжении по месяцу иногда удерживает. Мы, говорю, теперь в партии, при Великой Идее. Партия – единственное, что нам не изменит. И хватит с меня твоих надклассовых мыслишек насчет «не убий», «не укради», «почитай папу с мамой». Почему же не убить миллионера и не отхапать у него миллионы, нажитые на нашей крови и труре? Логично? Странно даже как-то не убить и не отхапать. Почему ты им прощаешь такое хамство, а меня призываешь к смирению, тред-юнизму, эволюции, уважению общих с Морганами-Дюпон, Рябушинскими ценностей? Какие у нас общие, говорю, ценности, если у меня одни неполноценности? Выбиваю этим вопросом почву из-под ног Души. Бриллианты? Поместья? Недра? Повара? Балы? Актриски? Курорты? Дворцы? Может, заводы и фабрики? Сука – ты, говорю аргументированно, – ты жалким меня видеть хочешь, у меня шинели даже нету! Вот до чего я дошел! Мне на улицу не в чем выйти с братьями по классу, чтобы всю власть Советам передать. Поверьте, Фрол Власыч, в споре, пользуясь своим бессмертием, мы не гнушаемся никакими низкими контраргументами. О-о! Тут мы особенно ехидны, циничны и безудержны! Тут мы показываем свое истинное лицо!
Ты, говорит она мне с убийственным прямо-таки спокойствием, чем талант свой пропивать, заработай и шинельку приобрети с ботинками новыми. Кстати, Фрол Власыч, какой у вас размер ноги?
– С детства не любя цифр, я покупаю обувь на глазок, – ответил я искренно. – Представьте себе, ни разу не ошибся, да и покупать обувку приходится не часто. К чему – часто?
– Большая странность. Размер ноги у вас не мой, а у меня, кажется, ваш. Так может быть? Или это новая реакционная антиномия?
– Может! – ответил я, простодушно рассмеявшись, что могла бы подтвердить Дарья Петровна Аннушкина, впоследствии ограбленная и изнасилованная бандитами до выходе из ломбарда, где она заложила обручальное кольцо по случаю голода детей. Хмыкнув и примериваясь ко мне взглядом, Разум Возмущенный продолжал:
– Тебе, – говорю, – приятно, когда люди пальцами показывают на мою неполноценность~ Поэтому ты и толкуешь, пользуясь бессмертием, о ценностях, общих для меня и Рокфеллера! Архицинично это, мадам! И советами поэтому велишь пренебрегать сатанинскими!
О-о! Тут мы не выдерживаем! Тут мы прибегаем к самым низким уловкам, чтобы удержать некоторых под каблучком-с!.. С чего это я взял, что она бессмертна? Откуда такая невротическая уверенность у Вас (мы большие любительницы переходить высокомерна на «Вы») в серьезных гарантиях? Гарантий у меня, сэр, никаких нет. Я верую, счастлива, что верую, и хотела бы разделить с вами и веру и счастье вознесения молитвы к стопам Творца…
Но им, видите ли, грустно, бесконечно грустно (мы любим уверять, что все наши чувства – бесконечны, не менее!), когда всеми своими действиямия гублю ее, мою Душу, гублю и себя и ее, взбунтовавшись, изменив своему божественному назначению и начав служить ложной идее освобождения рабочего класса. От чего вы, сэр, хотите его освободить?.. В который раз приходится обьяснять, что от власти капитала и эксплуатации человека человеком. Прибавочную же стоимость мы станем делить и богатеть, пока не придет коммунизм, где денег вообще не будет, а потребность трудиться станет такой же органической, как желание выпить и закусить. Заметьте, Фрол Власыч, как страшна и трудна совместная жизнь Разума и Души в одном Теле, если Идеи и Цели ей органически чужды! У нее ни разу, буквально ни разу не появлялось желания выпить… Мы в этом не нужаемся… Мы пьяны от жизни. У нас перманентный восторг!.. От-вра-ти-тель-ный эгоизм-с! Каждый раз приходится склонять Душу к выпивке, но она от нее не пьянеет. Лишена кайфа-с! Он, дескать, чужд ей, как мне боль.
Объяснил, от чего хочу освободить рабочий класс, а затем переделать мир на разумных началах.
О-о! Тут мы садимся на своего любимого конька! Вы, говорит, освободите рабочего, инженера и техника от власти Путилова, но еще более страшная и бессовестная сила сядет на рабочую шею – безликий государственный капитал, которым в свою очередь распорядятся сумасброды, самодуры, самодержцы всех рангов и самоубийцы вроде вас, восславляющие чужой труд и проклинающие собственный. Одумайтесь! Взгляните: я мертвею на ваших глазах.
В таких случаях я вскипаю и, стоя буквально на грани парообразного состояния, дерзко парирую: Это – шантаж, мадам!
Мы, естественно – в истерику!.. Вы – Разум, потерявший Бога! Вы – Дьявол! Одумайтесь! Каждый миг есть у вас возможность покаяния, прощения и воскресения. Неужели лишение кайфа тяжелей для вас потери Бога?
Сегодня, 25 октября 1917 года, я вскипел окончательно. Топаю ногой. Не будет, говорю, ее больше в этом доме. Живите тут со своим Богом. А мы как-нибудь не пропадем.
В этом момент, показавшийся мне, гражданин следователь, историческим, фантастическим, лишенным оснований логики, нравственности и человеколюбия, в трактир вбежал господинчик, смахивающий на Черта, Асмодея, Сатану, Дьявола и Жижигу. Он простер желтую длань над дымом и кипением возмущенных Разумов, воскликнул:
– Есть такая партия! – и сгинул так же молниеносно как изначально возник.
– Вот как следует ловить мгновение! – восхищенно сказал мой собеседник. – Позвольте, Фрол Власыч, не откланяться но проститься: мировые дела-с!
– Минутку! – смущенно сказал я. – А как же ваша Душа? Что с ней?
– Меня это не касается. Пока что мы оба исторически вынуждены пребывать в одном теле. Убежден, что недолог час, когда Разум восторжествует и над проблемой раздела жилплощади тела. Почище задачку сей час решаем. Главное – кипение! Хотя выслушивать кухонные разговорчики о том, что я погубил Душу, что вокруг масса чудесных браков в гениях А, Б, В, Г Д прекрасно уживаются друг с другом любя жизнь и совершенствуя миропорядок, Души и Разумы архипренеприятно. Будьте любезны, ваши ботиночки с калошками!
– Вы сами изволили заметить, что у меня размер не ваш, – резонно сказал я, на что Разум Возмущенный не менее резонно возразил:
– Это у вас размер ноги не мой, а у меня ваш размерчик, ваш. Мы подобные антиномийки сымаем по-своему. Канты мучались с ними, а мы – по-нашенски, вторую калошку, пожалуйста, скиньте, по-действительному, по-разумному… запасец пригодится. Всего вам…
– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – вновь подсказал я, не чувствуя ни малейшей обиды, но лишь скорбь и сожаление.
Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один, умрем в борьбе за это, внезапно хором запели присутствующие, и вытянуло их всех до единого мощною тягою вместе о рымом и паром из трактира, как если бы действовали снаружи смерчи и враждебные вихри.
На ваш прямой вопрос, гражданин следователь, относился ли я сочувственно к революции и восставшим массам, отвечу так, ознакомившись предварительно со статьей УК, предусматривающей наказание за ложные показания: о революции первый раз слышу. Восставших масс не заметил. Видел толпу безумцев, не ведающих что творят. Отнесся к ним сочувственно, предвидя злобные последствия бунта. Захоронил в земле Летнего сада двух кошек, собаку, ворону и воробья, убитых булыжниками пролетариата и шальными пулями. Подробней по существу дела могу показать следующее:
Кончал я свою ночную Одиссею босой и раздетый, но холод стоп своих превозмогал. Мимо меня сновали безликие кипящие возмущенцы и мертвые души. Я вновь, не заметив как, очутился у дома на Мойке. Окна его, к моему удивлению, сияли, и свет лился на улицу вместе с музыкой. Музыка была светла, как мудрая речь. Вновь к одному из окон приблизилась фигура вовсе не умиравшего поэта Пушкина и вновь, взглянув на черные сумерки, разрываемые то выстрелами, то сполохами, он скорбно сказал:
– Безумна сия дуэль!
Меня пронзило счастье общения с человеком, хоть что-то понимавшим и чувствовавшим в происходящем. И я пошел дальше, прочь из города, соболезнуя утратившим имущество и ближних. Я говорил, помня музыку, лившуюся из сияющих окон:
– Смирите вопль и не кляните Бога! Не глупо ли вопить: Боже! Если ты есть, зачем ты допускаешь безумие и гибель, освящаешь торжество зла, ужас войн и страдание невинных? Глупо, господа, глупо Не вопите! То не Бог, то Дьявол творит Зло! И Дьявол – есть наш Разум, утративший Бога. Он – в нас. Но, употребив не на благо дар Свободы, презрев мудрый завет, опьяненный своеволием, бросивший Душу, Разум творит зло, как в истории рода, так и в людской одинокой судьбе. Бог ли учит нас вражде и равнодушию? Нет! Учит ли он брата восстать на брата, друга предать друга, и всех, как один, умереть в борьбе за ЭТО? Нет! Разум, утративший Бога и устрашившийся, стремится в Дьявольском безумии к еще более страшной для него смерти и находит ее. Но Разум, бесстрашно глядящий в тайну лика Смерти, благодарен самому малому мгновению жизни и имеет его, даруя себе и нам радостное одухотворение. Не вопите, обиженные и невинные! Рассмотрите того, кто возмущает вас и призывает сжечь в сердце завет! Вместо него он принес вам Советы. Он – Дьявол! Бойтесь его Советов! Совет – это навязываемая идея!
Именно в этот момент к моим босым ногам пала убитая на лету шальною пулей ворона.
– Господи, – сказал я. – Спасибо тебе за ужас и радость жизни, за свет и мрак, за песню и смерть птицы, за жар и озноб. Спасибо за то, что в теле моем пребывают в невозмущенном упреками мире, согласии и детском удивлении Разум и Душа. Господи! Пошли мне, как птице, случайную смерть на лету! Спаси нас всех от Советов, то есть от власти навязанных идей!
В добавление к сказанному показываю: умирая, ворона произнесла: «Кар-р». Мне кажется, как ветеринару, что она чего-то не договорила. Чего именно, сказать не могу.
К сему: Фрол Власыч Гусев, умирающий от доносов, но все еще живой покровитель животных и лжесвидетелей по его делу. Я их простил.
51
Двинемся дальше. Крепко сидел ваш папенька на троне. Не подкопаться. И тут – вы звоните. Наболтали массу чуши, но кое за что я рискнул попробовать ухватиться. Помните, как предупредительны вы были при обыске? Лазали под кроватями, рылись в тряпье, выложили книжонки Троцкого и Бухарина, и наконец принесли папенькину шкатулку из застенного тайника. А в той шкатулочке была еще одна шкатулочка.
А в шкатулочке – резной ларчик. А в том ларчике – яичко. Не простое. Золотое. И в яичке, к моему удивлению, ужасу и восторгу, находилось письмо Сталина, собственноручно написанное вашим папенькой и зачитанное одинковским мужикам. Обезоружило тогда это либеральное писмецо мужиков. Охотился за ними Понятьев, и расчет его такой манок оказался верным.
Положил я письмецо в карман, и тогда к вам как следует присмотрелся… Чувства сдержал. Всему свой черед, подумал. Дурак был. Впрочем, порой такая глупость есть неосознанное согласие с тем, что должно быть по воле Бога и судьбы.
Я объявил вам от имени органов благодарность. Вы ответили, что если бы у вас было несколько отцов-врагов, то вы их всех, не задумываясь, вывели бы на чистую воду…
Я же взял отрядик, рыл двадцать, грузовичок-воронок и двинулся на охоту, как старый мститель, в лес густой, в заповедник, где партбоосы, вояки, наркомы и прочая шобла вели феодальный образ жизни. Окружили мы втихаря двухэтажный деревянный замок. Ни одна псина не тявкнула. Приказ был мною дан – стрелять без предупреждения в каждого, попытавшегося бежать. Бить на лету, когда начнут сигать из окон. Но это – на худой конец. Такой легкой смерти я им не желал… Борзые дрыхли, как убитые, в собачьей пристройке…
Подробности ареста я опускаю. Ничего интересного. Под дулами «несчастий» все эти храбрецы по отношению к безоружным жертвам вмиг становились обсоравшимися от страха слюнтяями. Только папенька ваш рыпнулся было, но я его огрел ребром ладони по шее, и он с ходу завял. Жен и шлюх арестованных я приказал запереть с собаками до выяснения их роли в подлом заговоре против Ленина и Сталина…Да, да! Сюжет дела в общих чертах уже маячил в моей башке.
Пересчитали взятых. Вынесли из замка охотничьи ружья и ножи.
– Разрешите мне позвонить Сталину! – сказал Понятьее. – Мы старые друзья по партии.
– Он с таким гадом и предателем, как вы, разговаривать не желает до вашего полного признания. Вы арестованы по его личному указанию, – соврал я.
– Хорошо. Тогда я прошу вас помочь мне разрешить недоразумение. Смешно человека с моей репутацией подозревать черт знает в чем!
– Репутация, – говорю нарочно, как мудак, – не догма, а руководство к действию. Черта же мы вызовем в качестве свидетеля по вашему делу, если он знает, в чем вас можно заподозрить.
За пару суток замок по моему распоряжению был превращен в комфортабельную тюрягу. На окнах – решетки. Двери – на засовах. В каждой
– очко, глазок для наблюдений. Режим – строжайший. Ни курева, ни дневной лежки на диванах и соборах, ни чтения, ни радио, ни связи с миром, свиданок и передач. Наша типография с ходу начала выпускать центральные газеты о материалами, касающимися личностей арестованных и всякой фантастической бодягой относительно их двурушничества, связей с инразведками, троцкистским центром и внутренней реакцией. Парочка писателей и один покойный ныне зубр журналистики, гнусный Давид Заславский, поработали тогда на славу. Работа их увлекла ужасно, а я еще внушил, что за открытием новых литературных и газетных жанров непременно последует всенародная слава, ордена и почет.
А в шкатулочке – резной ларчик. А в том ларчике – яичко. Не простое. Золотое. И в яичке, к моему удивлению, ужасу и восторгу, находилось письмо Сталина, собственноручно написанное вашим папенькой и зачитанное одинковским мужикам. Обезоружило тогда это либеральное писмецо мужиков. Охотился за ними Понятьев, и расчет его такой манок оказался верным.
Положил я письмецо в карман, и тогда к вам как следует присмотрелся… Чувства сдержал. Всему свой черед, подумал. Дурак был. Впрочем, порой такая глупость есть неосознанное согласие с тем, что должно быть по воле Бога и судьбы.
Я объявил вам от имени органов благодарность. Вы ответили, что если бы у вас было несколько отцов-врагов, то вы их всех, не задумываясь, вывели бы на чистую воду…
Я же взял отрядик, рыл двадцать, грузовичок-воронок и двинулся на охоту, как старый мститель, в лес густой, в заповедник, где партбоосы, вояки, наркомы и прочая шобла вели феодальный образ жизни. Окружили мы втихаря двухэтажный деревянный замок. Ни одна псина не тявкнула. Приказ был мною дан – стрелять без предупреждения в каждого, попытавшегося бежать. Бить на лету, когда начнут сигать из окон. Но это – на худой конец. Такой легкой смерти я им не желал… Борзые дрыхли, как убитые, в собачьей пристройке…
Подробности ареста я опускаю. Ничего интересного. Под дулами «несчастий» все эти храбрецы по отношению к безоружным жертвам вмиг становились обсоравшимися от страха слюнтяями. Только папенька ваш рыпнулся было, но я его огрел ребром ладони по шее, и он с ходу завял. Жен и шлюх арестованных я приказал запереть с собаками до выяснения их роли в подлом заговоре против Ленина и Сталина…Да, да! Сюжет дела в общих чертах уже маячил в моей башке.
Пересчитали взятых. Вынесли из замка охотничьи ружья и ножи.
– Разрешите мне позвонить Сталину! – сказал Понятьее. – Мы старые друзья по партии.
– Он с таким гадом и предателем, как вы, разговаривать не желает до вашего полного признания. Вы арестованы по его личному указанию, – соврал я.
– Хорошо. Тогда я прошу вас помочь мне разрешить недоразумение. Смешно человека с моей репутацией подозревать черт знает в чем!
– Репутация, – говорю нарочно, как мудак, – не догма, а руководство к действию. Черта же мы вызовем в качестве свидетеля по вашему делу, если он знает, в чем вас можно заподозрить.
За пару суток замок по моему распоряжению был превращен в комфортабельную тюрягу. На окнах – решетки. Двери – на засовах. В каждой
– очко, глазок для наблюдений. Режим – строжайший. Ни курева, ни дневной лежки на диванах и соборах, ни чтения, ни радио, ни связи с миром, свиданок и передач. Наша типография с ходу начала выпускать центральные газеты о материалами, касающимися личностей арестованных и всякой фантастической бодягой относительно их двурушничества, связей с инразведками, троцкистским центром и внутренней реакцией. Парочка писателей и один покойный ныне зубр журналистики, гнусный Давид Заславский, поработали тогда на славу. Работа их увлекла ужасно, а я еще внушил, что за открытием новых литературных и газетных жанров непременно последует всенародная слава, ордена и почет.