Алферова Марианна Владимировна. Мечта империи

   — Какова судьба Макрина? Правда, что он убил двух вигилов и сбежал?
   — Что ты думаешь о действиях центуриона Курция? — затараторила девица, внешне чем-то похожая на Вилду.
   По осанке пишущая братия приняла Вера за вигила и торопилась выпытать у него последние новости. Дело Макрина всколыхнуло прессу. Это неплохо. Только о судьбе Элия вряд ли удастся узнать. На всякий случай Вер попытался пробиться в таблин Курция, но дверь была заперта. Знакомый молодой вигил сообщил, что Курция в префектуре нет.
   — Он на вилле Макрина проводит обыск, — сказала репортерша, похожая на Вилду.
   — А где Элий? Я спрашиваю, кто-нибудь знает, где сенатор Элий? — не в силах сдержаться, Вер повысил голос.
   — Сенатор Элий был пленником Макрина? — Репортерша вцепилась в гладиатора мертвой хваткой. — Он принимал участие в подпольных боях? Он погиб?
   Ранен? Бежал?
   — Это я и хочу выяснить, — огрызнулся Вер, с трудом освобождаясь от подобия Вилды.
   Гладиатор вышел из здания и остановился, не зная, что делать. Он даже не знал, жив ли Элий. Вер бросил своего раненого друга неведомо где. Да, Вер пытался отвлечь огонь на себя, но все равно его бегство походило на предательство. Он ощущал себя тем несчастным парнем, который отправился из Фермопил с посланием и вскоре узнал, что поручение царя Леонида обернулось для него несмываемым позором^[41].
   Вер испытывал боль, настоящую нестерпимую боль. Будто кто-то воткнул нож под ребра. Боль не проходила. Вер вышел на площадь и заорал в голос:
   «Элий!»
   Ему никто не ответил. Лишь на верхнем этаже хлопнули, открываясь, ставни да стая жирных городских голубей рванулась в небо. Две молоденькие девушки в коротеньких двуцветных туниках поспешно перебежали на другую сторону площади.
   — Тебе плохо? Ты болен? — спросил, подходя, вигил внимательно оглядывая черную тунику Вера и сочувственно качая головой. — Потерял близкого человека?
   — Я потерял друга. Именно потерял. И не знаю, где он…
   — Игры еще не закончились. В банке Пизона через посредника можно купить клеймо, — посоветовал вигил. — У них наценка десять процентов.
   Видимо, ничего более подходящего ему в голову не пришло.
   — Чтобы Орк сожрал твои клейма, — огрызнулся Вер.
   — Не унижай мечту Империи, доминус, — нахмурил брови вигил.
   Вер вернулся к таксомотору и швырнул водителю сотню сестерциев.
   — На виллу Макрина, — приказал он. Если его друга захватили в плен, то он разнесет это гнездо в пух и прах. Вер нащупал под туникой рукоять «парабеллума» и усмехнулся. Он сжимал в пальцах оружие гения.
   Неужели люди переживают всякий раз такую боль, когда теряют близких? Как они могут с этим справляться? Как у них хватает на это сил? Как люди могут после этого жить? Он именно так и подумал отстранение — люди. Странно, но себя почему-то к этой категории он причислить не захотел.
   Он ожидал схватки, сопротивления и испытывал тот холодный азарт, который всякий раз охватывал его при выходе на арену. Но ворота виллы были распахнуты, и никто не пытался преградить ему дорогу. Разорванные картонные коробки и корзины валялись у входа. Ветер разносил по саду обрывки бумаги. В розарии несколько вигилов выдергивали роскошные, усыпанные цветами кусты. Молодой парень с бледным худым лицом заступил Веру путь.
   — Я — Юний Вер, — представился гладиатор. — Ищу центуриона Курция.
   — Юний Вер… — повторил вигил и на всякий случай заглянул в свой блокнот. — Можешь войти.
   — Где Курций? И где сенатор Элий? Вер попытался по выражению лица предугадать ответ, но с таким же успехом он мог всматриваться в лицо мраморной статуи.
   — Мы проводим обыск, постарайся нам не мешать, — вигил будто не слышал вопроса.
   — Кто-нибудь есть дома?
   — Домна Ариетта во фригидарии. Можешь с ней поговорить, — милостиво разрешил вигил. Вер бросился в бани. Служанка (смуглая красотка, что прежде прислуживала им за столом), испуганно пискнув, бросилась в боковую дверь. Веру показалось, что она больше изображала испуг, чем на самом деле боялась. Точно так же, как он сам изображал боль, сочувствие и жалость. Пока его наконец не охватило подлинное чувство. Отчаяние.
   Возле бассейна Вер обнаружил Ариетту. Дочь Макрина уже закончила купание и облачилась в просторную белую тунику. Толстая немолодая женщина золоченым гребнем расчесывала роскошные волосы хозяйки. Девушка взглянула на Вера без страха, она даже улыбнулась ему, а в глазах ее мелькнула неподдельная радость. Эта улыбка обескуражила Вера.
   — Где Макрин? — спросил он.
   — Отец уехал ночью, сразу же после твоего бегства, — Ариетта жестом указала служанке на дверь.
   — Испугался? — злорадно спросил Вер.
   — Он видел, как Курций и Элий сели в машину. И не стал ждать, пока явятся вигилы. Приспешники Курция сегодня перевернули виллу вверх дном. Сейчас раскапывают сад. Ищут тела убитых. Как будто отец так глуп, что станет хоронить трупы в собственном саду!
   Гнев Вера улетучился. Элий уехал с Курцием. Элий спасся! Теперь Вер готов был простить кого угодно. И красавицу Ариетту, и даже подонка Макрина. Бывший гладиатор опустился на ложе, стоящее возле бассейна, и принялся беззастенчиво разглядывать девушку.
   В этот раз она показалась ему еще красивее.
   «Но в Риме-то есть девчонки куда интереснее!» — сам себе попытался возразить Вер.
   И обнаружил, что ни одного имени припомнить не может.
   — Ты знала, что Макрин устраивает подпольные бои? — В его голосе не было злости — скорее насмешка.
   Но и насмешки Ариетта сносила плохо.
   — Ты агент вигилов, чтобы задавать подобные вопросы? — Она окинула Вера надменным взглядом.
   — Я — потенциальная жертва твоего папаши, и мне чудом удалось спастись.
   Она глубоко вздохнула и отвернулась. Веру показалось, что на глазах ее выступили слезы. Но если и так, то слабость ее была мимолетной.
   — Да, знала! — призналась она. — Но что я могла сделать? Не доносить же на родного отца! А убедить его в чем-нибудь невозможно. В прошлом году я купила клеймо на Больших Римских играх, я просила, чтобы отец оставил все дела, кроме литературных. Но мой гладиатор проиграл.
   Из ее глаз вдруг часто-часто закапали слезы. Она смахнула их сердитым жестом и прошептала:
   — После этого ничего нельзя было исправить.
   — И чье клеймо ты купила? — почти автоматически спросил Вер.
   — Авреола…
   — Цыпы? — Вер почувствовал себя оскорбленным. — Но почему у него?
   — Авреол показался мне таким надежным. Положительным, что ли… А он проиграл этот бой. Тебе.
   Вер усмехнулся. Да, вот так и не знаешь, что таится под покровом простого, казалось бы, желания. Собственная победа едва не принесла ему смерть. Он вспомнил структурные деревья желаний, которые рисовал в гладиаторской школе, и ему стало смешно.
   — Ты могла бы предупредить меня или Элия. Просто сказать: тебя ожидает опасность, доблестный муж, — упрекнул Вер.
   Он обвинял, хотя на самом деле ему хотелось подыскать для девушки оправдания. Ему было ее жаль. Но чувство было столь мимолетным, будто он ощутил каплю вина на языке и не сумел разобрать его вкус.
   Ариетта смерила его недоверчивым взглядом.
   — Разве ты не получил моей записки? Вер отрицательно покачал головой.
   — Ах, дрянь! — воскликнула Ариетта и решительно тряхнула головой.
   Она впихнула гладиатора в нишу и задернула узорную занавеску. После этого позвонила в колокольчик. За дверью почти сразу же послышались шаги, и две служанки — белокожая толстуха и юная смуглянка — вбежали во фригидарий. Ариетта подошла к смуглянке и смерила ту уничтожающим взглядом.
   — Где моя записка? Та, что предназначалась Веру.
   — Господин Макрин забрал ее, — отвечала смуглянка, дерзко глядя в глаза своей госпоже.
   Ариетта от подобной наглости растерялась, но тут же топнула ногой:
   — Вон! Сегодня же, чтобы тебя здесь не было!
   — Не выйдет. Меня нанял доминус Макрин, и только он может уволить. Я — римская гражданка и знаю свои права, — уже в открытую ухмылялась молоденькая нахалка.
   Ариетта замахнулась, намериваясь влепить смуглянке пощечину, но та перехватила руку и с неожиданной ловкостью вывернула запястье. Ариетта вскрикнула и повалилась ей в ноги. Пожилая толстуха, выпучив глаза, смотрела на унизительную сцену. Она то вскидывала руки, готовясь броситься на помощь госпоже, то испуганно отступала.
   — Когда господин Макрин вернется, мы обсудим этот вопрос, — проговорила смуглянка назидательно. — И чтобы у тебя не возникало никаких иллюзий, спешу сообщить, что он был очень недоволен запиской и только мое заступничество удержало его от расправы.
   Она наконец отпустила запястье Ариетты и вышла. Только тогда толстуха отважилась протянуть своей госпоже руку.
   — Ты видела?! — в ярости воскликнула Ариетта, вскакивая и отталкивая толстуху. — Как Алина ведет себя! Как посмела…
   — Она купила клеймо, домна. И ее гладиатор выиграл. Все слуги это знают.
   — И что же она пожелала? — Ариетта морщилась от боли и растирала руку.
   — Захотела стать хозяйкой в доме.
   — И ты только теперь говоришь мне об этом?!
   — Не хотела тебя расстраивать, домна. Все равно, коли ее клеймо выиграло, уже ничего не поделаешь.
   — Уходи, — приказала Ариетта и, видя, что толстуха колеблется, закричала: — Вон!
   Та выскочила из фригидария, на ходу потеряв сандалету. Ариетта отдернула занавеску, за которой прятался Вер. ;
   — Ну, гладиатор, видишь, как все просто. Скоро меня попросят покинуть родные пенаты. Не помнишь, кстати, не ты ли выиграл это клеймо?
   Веру захотелось ей помочь. Он испытывал к ней симпатию (или жалость — в подобных оттенках чувств он еще не умел разбираться). Во всяком случае, он попытался ее утешить.
   — Смотря в какой форме было высказано желание, — принялся рассуждать Юний Вер вслух. — Если девчонка хотела стать супругой Макрина, то ей удастся выйти за него замуж. Но я не уверен, что при этом она автоматически станет хозяйкой дома. Делишки твоего отца выплыли наружу, его наверняка попросят сменить жилище.
   Вер замолчал, сообразив, что еще больше огорчил девушку. На глаза ей вновь навернулись слезы.
   — Что его ждет? — спросила Ариетта.
   — Я не особенно силен в праве. Мой друг Элий, с которым ты успела познакомиться, ответил бы более точно. К счастью или к несчастью, его здесь нет. Но, насколько я могу судить об этом деле, Макрина ждет смерть.
   Ариетта вздрогнула.
   — А ты не мог бы…— она закусила губу, не смея произнести просьбу. — Ты не мог бы походатайствовать за него?
   Девушка была растеряна и сломлена. И у нее не было друзей, никого, кто бы мог протянуть руку, если она обращалась за помощью к человеку, который чуть не погиб по вине ее отца. Она просила жертву заступиться за убийцу.
   — Я бы мог помочь. И Элий тоже. Особенно Элий, — Вер на мгновение запнулся. — Но для этого Макрин должен чистосердечно рассказать обо всем — о поединках, о клеймах, которые здесь заказывались. И главное — об участии гениев в представлениях.
   — И тогда ему сохранят жизнь? — боясь верить, спросила Ариетта.
   — Ничего не могу обещать. Все зависит от важности сведений, которые он сообщит. Боюсь, другого выхода у него просто нет.
   Ариетта вздохнула. Ее надменность давно истаяла. Сейчас она походила на растерянного ребенка.
   — Как ему связаться с тобой?
   — Пусть в гостинице «Император» оставит у дежурного записку на мое имя, укажет место и время встречи и подпишется…— Вер сделал паузу. — «Нереида»…— он перевел дыхание, смиряя биение сердца. — Я пойму.
   Вместо ответа Ариетта схватила его руку и поднесла к щеке. Она была готова его благодарить за милость, которая еще не оказана. Когда он уйдет, гордячка тут же раскается в своем порыве. Но сейчас она с искренним восторгом целовала руку гладиатора. Вер, не равнодушный к знакам поклонения, решил дать еще один совет:
   — Если у тебя есть родственники, немедленно уезжай к ним, — посоветовал он на прощание.
   И невольно задержался в дверях, глядя на девушку. Женской красотой он мог восхищаться, не заимствуя чувств.
   У выхода его остановил все тот же вигил и протянул Веру конверт. Письмо было от Курция. В своем послании центурион был не многословен.
   "Курций Юнию Веру, привет!
   Я схватил волка за уши^[42]. Удержать нет сил. Отпустить не могу — сожрет. Еду в Рим. Приезжай, как только сможешь. Надеюсь на тебя и на Элия. Встретимся на вилле Элия.
   Будь здоров. Курций".
   «Элий жив и находится в безопасности», — повторял Вер, сидя в поезде, несущемся к столице. Но слова не успокаивали. Вера не покидало чувство, что он предал друга. Он был вестником, мчащимся в столицу Спарты. Но главное сражение, великое сражение происходит у Фермопил. Это знает каждый лицеист. Да, каждый ученик лицея знает это спустя полторы тысячи лет. Но кто ведает об этом, когда даже час сражения не пробил?
   Вер прибыл в Рим раньше Элия и Курция. В доме сенатора Вер застал лишь Марцию: от Элия по-прежнему не было никаких вестей. Значит, в ближайшее время он не появится. Римлянин после долгого отсутствия всегда предупреждает жену о своем возвращении, демонстрируя полное доверие — мол, не желаю подловить и уличить, нагрянув внезапно. Она же непременно должна приготовить к его возвращению горячую ванну. Якобы за этим и звонил, и предупреждал. Марция, не будучи женой законной, всегда болезненно относилась к таким мелочам. И Элий старался соблюсти ритуал.
   Марция предложила Веру остаться переночевать, но тот отказался и обещал заглянуть к вечеру следующего дня. Если сенатор приедет, то пусть свяжется с гостиницей «Император» — Веру сразу передадут сообщение.
   И Вер ушел., Если бы он принял предложение Марции, возможно, вся история Рима была бы другой… Не говоря о судьбе Элия. Но будто кто-то толкнул его в спину и заставил уйти, почти против воли. Его гений? Гений Марции? Или чей-то другой покровитель? Кто же в тот вечер руководил им? Или желание, которое он заклеймил для Элия, решило все?
   Поздно вечером, уже в темноте, Юний Вер очутился у дверей дома на Эсквилинском холме. Дом находился в стороне от Тибуртинской дороги. Зато рядом были сады Мецената, и весной пение соловьев разносилось по всей округе. Дом Сервилии Кар был выстроен недавно, в модном ныне стиле «классицизма», колонны из зеленоватого мрамора украшали фасад, а в нишах галереи скрывались бронзовые статуи — черные призраки на фоне светлого мрамора.
   Едва Вер нажал кнопку звонка, как дверь привратницкой отворилась, и широкоплечий темнокожий гигант в ярко-красных шароварах и расшитом золотом поясе возник на пороге. Он скрестил руки на груди и взглянул на Вера сверху вниз. Несмотря на высокий рост, гладиатор был на полголовы ниже этого Цербера Сервилии Кар.
   — Доложи хозяйке о том, что пришел Юний Вер, — приказал он.
   — Тебя не приглашали, — пророкотал гигант, по-прежнему держа руки скрещенными на груди.
   Вер поднял голову; Почти во всех окнах горел свет.
   — Домна Сервилия будет рада меня видеть.
   — Тебя не приглашали, — повторил гигант. Молниеносный выпад угодил гиганту в нос.
   Кровь, столь же яркая, как шелк шаровар, хлынула на грудь.
   — Меня пригласили, но ты об этом забыл, — Вер наградил незадачливого охранника ударом в пах, а когда тот согнулся, перепрыгнул через него.
   Триклиний Сервилии Кар был роскошен. Сигмы^[43] из литого серебра, затканные золотом подушки, столы с инкрустацией, на мозаичном полу в черно-белом узоре сплелись фантастические морские чудовища. Аполлон с лицом и руками из слоновой кости, в золотой одежде застыл за ложем хозяйки. Обычно статуи из золота и слоновой кости украшают храмы. Но триклиний Сервилии Кар многочисленные поклонники именовали Храмом искусства, и никого не удивляло присутствие хрисоэлефантинной статуи.
   В этот вечер в доме Сервилии, как всегда, собралась самая изысканная публика Рима. Обед уже перевалил за половину, подавали сладости, легкое вино и черный крепкий кофе с лимоном. Приглашенный музыкант услаждал слух публики игрой на клавесине — этом модном инструменте, постепенно вытесняющем органы. Среди гостей Вер знал лишь поэта Кумия, который развалился на ложе в двуцветной черно-золотой тунике и в венке из белых роз, да еще лицо пожилого оратора было знакомо — на пиру Гесида он сокрушался по поводу деградации риторики. Видимо, посещение изысканных пиров, обедов и пирушек было ныне главным занятием оратора.
   Сама хозяйка возлежала за столом в легкой вышитой тунике. из тончайшего белого шелка. Служанка только что сменила ее венок — на лепестках роз еще дрожали капли росы. Сервилия была необыкновенно красива — ее полные чувственные губы, сложенные в заученную бездушные улыбку, казались нарисованными на правильном, чуточку бледном лице. Это застывшее вежливое выражение придавало ей сходство со статуей. Но вместе с тем под внешней, будто наклеенной улыбкой угадывалась грустная усмешка. Вер смотрел на Сервилию и не мог оторвать взгляда. Он любил статуи. Их величественную, почти божественную красоту.
   — Наш великолепный гладиатор пожаловал на пир без приглашения, — улыбнулась Сервилия. — Сожалею, но все места на ложах уже заняты.
   — Ничего страшного, я пришел не пировать, а поговорить с тобой.
   — Мы все беседуем с боголюбимой Сервилией и наслаждаемся тонкостью и верностью ее суждений, — тут же вмешался в разговор Кумий.
   В этот момент в триклиний вбежал привратник. Одной рукой он держался за разбитый нос, другой — за пах и семенил, как артист, которому достались неудобные котурны.
   — Я не пускал его, но он ворвался, домна… — бормотал привратник, отирая ладонью кровавую слюну. Домна Сервилия поморщилась.
   — Раз он здесь, пусть останется. А ты сходи на кухню, и пусть тебе дадут мешок со льдом, — она окинула пострадавшего внимательным взглядом. — Два мешка.
   Потом она обернулась к высокой белокожей и светловолосой служанке, явно прибывшей в столицу из Нижней Германии, и велела принести стул для Вера.
   Кумий при этом забеспокоился:
   — Опасаюсь, как бы этот варвар не помешал утонченной беседе, домна Сервилия.
   Вер тем временем уселся на принесенный стул и взял из рук служанки бокал вина. Со своего места ему открывался прекрасный вид на восхитительную грудь домны Сервилии. Хозяйка подняла голову, встретила взгляд Вера, но не выказала ни толики смущения. Она лишь улыбнулась и положила в рот кусочек бисквита.
   — О чем же мы говорили до прихода нашего знаменитого исполнителя желаний? — спросила она, обращаясь к Кумию, но при этом по-прежнему глядя на Вера.
   — О том, что гладиаторы не могут исполнять желания людей искусства. Пример Марции Пизон тому подтверждение. Бедняжка, после смерти Элия ее положение сделалось невыносимо.
   — Разве он умер? — засомневался пожилой оратор. Сегодня ради Сервилии Кар он накрасил глаза и щеки, а на макушку водрузил светлый парик.
   — Разумеется! Просто власти это скрывают.
   — Он в самом деле умер? — обратилась Сервилия! Кар к Веру. — Какая потеря! — она старательно изобразила огорчение. Но вряд ли гибель Элия сильно ее взволновала.
   «Люди плохо изображают чувства», — отметил про себя Вер.
   — Я уверен, что он жив, — проговорил он вслух и, наклонившись к самому уху хозяйки и вдыхая запах дорогих галльских духов, шепнул: — Я могу спасти твою дочь!.
   — Что ты хочешь? — отвечала она так же шепотом.
   — Чтобы ты все рассказала. Гении жаждут ее смерти. И я хочу знать — почему.
   Сервилия мгновение помолчала. При этом она продолжала любезно улыбаться гостям. Ну, может быть, лицо ее сделалось бледнее обычного.
   — Не сейчас, — и она обернулась к Кумию. — Как ты думаешь, друг мой, может поэт управлять Империей?
   — О нет, боголюбимая домна. Империей должен управлять беспринципный и безнравственный человек.
   — Тебе было бы приятно подчиняться такому подонку? — поинтересовалась знаменитая актриса Юлия Кумекая.
   Звезда театра Помпея была вызывающе некрасива, но это не мешало поклонникам сходить по ней с ума.
   — У проходимцев лучше всего получается управление государством, — вздохнул Кумий. — А утонченные души поэтов не созданы для интриг и подлостей верховной власти.
   — Некто Бенит сегодня встретил меня на рынке Траяна и нагло потребовал, чтобы я пригласила его на обед, — сказала Сервилия Кар. — Судя по твоим характеристикам, из него выйдет прекрасный правитель, Кумий. Думаю, в следующий раз придется его позвать.
   — Нет ничего приятнее для поэта, чем высмеивать императора, — заметил накрашенный оратор. — Высмеивать ничтожного Бенита было бы несказанным удовольствием. Так что пригласи на обед Бенита, домна Сервилия.
   — Да, если бы императором стал Элий, — заметил Вер, — вы бы, господа сочинители, умерли со скуки.
   — О нет, — засмеялся Кумий. — Я бы вдоволь поиздевался над его благородством. Благородный человек смешнее подлеца.
   — Какой он благородный! — с неожиданной злобой прервал Кумия оратор. — Благородные не идут в гладиаторы. Вы, молодые, имеете превратные понятия о благородстве. Ныне все перемешалось — ив мире, и в искусстве, и в риторике, — ухватился за свою любимую тему старик. — Даже в именах римлян ныне никому не разобраться. Прозвища служат личными именами, а благородные прозвания носят потомки рабов. В Риме наступил хаос.
   — Этот хаос наступил тысячу лет назад, — напомнила Юлия Кумекая, — а ты все сокрушаешься по этому поводу.
   — Если мы не восстановим прежнюю культуру и прежний порядок, Рим погибнет…
   Оратор говорил сам для себя — его никто не слушал. Только Юлия наблюдала за стариком с интересом: в театре она собиралась сыграть Цицерона и теперь подыскивала неожиданные оттенки для будущей роли.
   — Да, да, согласен, — продолжал тем временем Кумий. — Элий не благороден, а сентиментален. Сделавшись Августом, он будет долго каяться в каждой неудаче, а потом где-нибудь во время беспорядков в провинции задавят невинную кошечку или собачку, и Элий бросится на меч, не в силах этого пережить. Юлия Кумекая покачала головой.
   — Ты нарисовал образ ничтожества, Кумий. Элий честен. Но не ничтожен. И я не знаю, добр ли он. Как ты считаешь Вер?
   Вер задумался.
   — Он знает, что такое жалость. Марк Аврелий был добр. Но это не мешало ему быть суровым.
   Юлия Кумекая прикрыла глаза и тронула пальцем переносицу, как будто играла отрывок из какой-то новой роли. Все гости смолкли.
   — А все же я не знаю, добр ли Элий, — повторила она. — И мне почему-то кажется, что нет.
   — Зачем говорить об Элий или о Бените? — проворчал накрашенный старик. — У нас еще будет ничтожный император. Имя его — Александр.
   — Кто-нибудь слышал последний анекдот о Цезаре? — оживился Кумий. — Он отправился в Субуру, но не смог трахнуть ни одной шлюхи, потому что у него не оказалось члена.
   — Кумий, твоя шутка не эстетична, — одернула его домна Сервилия.
   — О, ныне поэзия — это все, что не эстетично, домна. Таков наш век.
   — Мы сами его сделали таким, — вздохнул оратор. — О, где она, божественная, навсегда утраченная Эллада, родина великого Искусства.
   — Все там же, — сказал Вер. — И железнодорожный билет до Афин стоит триста сестерциев.
   Эту комнату Небесного дворца боги, гении и смертные (если таковым дозволялось здесь бывать) всегда обходили стороной. Здесь даже небожители старались не говорить лишнего. Разумеется, сюда, потрясая пе-руном, мог вторгнуться Юпитер и потребовать, чтобы срочно изменили судьбу какого-нибудь смертного. Порой Минерва долго вела беседы, указывая хозяйкам комнаты на логические ошибки в их узорах. И часто Венера, разъяренная, появлялась здесь и, грозя немыслимыми бедами, требовала распустить пряжу. А вот Купидон не являлся никогда. Но каждый его выстрел заставлял прях связывать друг с другом самые неподходящие нити.
   Да, боги не любили здесь появляться. Ибо комната эта принадлежала трем Паркам, суровым старухам, властительницам судеб. В зависимости от узора бесконечного полотна, что ткали они, не покладая рук, складывалась жизнь смертных. И Парки не любили что-либо менять в своем рукоделии. Ну только, если боги очень настаивали, то и тогда… Когда-то очень давно, еще до Гомера, место Парок занимала одна-единственная Мойра, она ткала свою непрерывную нить судьбы, и сам Зевс, глава греческого пантеона, не мог ничего сделать с Мойрой, ибо не мог совершить ничего несправедливого и неразумного. Но потом боги приобрели полную свободу, а Парки вплотную занялись людскими судьбами, и справедливость больше не влияла на замысловатую пряжу, но лишь прихоть и злая ирония трех старух определяли человеческую судьбу. Да, боги больше не зависели от этих трех старых богинь невысокого ранга. Но боги порой зависят от зависимости других, и очень обидно ощутить бессилие там, где ты мнил себя всемогущим.
   Клото, самая младшая из Парок, пряла пряжу. Лахесис вытягивала нить, назначая человеку жребий. Антропос, когда ей того хотелось, безжалостно перерезала нитку. С утра до вечера и с вечера до утра ткалось замысловатое полотно.
   Люди не всегда верно представляют работу Парок. Почему-то они воображают, что судьба каждого необычайно интересует трех старух. На самом деле Парки равнодушны к большинству людей. Зачастую они просто не успевают следить за всеми судьбами. Уже происшедшие события связывают узлы сами собой. И сплетается узор, неотвратимая сеть простого человека. Судьбу смертного определяют события заурядные. Своей многочисленностью они задавливают его, как снег засыпает путника на склонах Альп. Очередной эдикт императора, землетрясение, новый закон сената, смерть патрона, болезнь родителей, начало войны или новый договор с виками, предательство друга, надменность любимой, болезнь ребенка — и жизнь от рождения до смерти уже определена другими, и сам человек так мало может в ней изменить.