Это насыщение картины прошлого, воспроизведенной с сохранением колорита эпохи, личными идеями и субъективными настроениями автора, чрезвычайно характерно для Д. С. Мережковского.
"Было раннее утро. Вверху голубое небо, внизу белый туман. Звезда блестела на востоке сквозь туман, звезда Венеры. И на острове Кейвусаре, Петербургской стороне, на большой Дворянской, над куполом дома, где жил Бутурлин, "митрополит всепьянейший", позолоченная статуя Вакха под первым лучом солнца вспыхнула огненно-красной, кровавой звездою в тумане, как будто земная звезда обменялась таинственным взглядом с небесной. Туман порозовел, точно в тело бледных призраков влилась живая кровь. И мраморное тело богини Венус в средней галерее над Невой сделалось теплым и розовым, словно живым. Она улыбнулась вечною улыбкой солнцу, как будто радуясь, что солнце восходит и здесь, в гиперборейской полночи; тело богини было воздушным и розовым, как облако тумана; туман был живым и теплым, как тело богини. Туман был телом ее - все было в ней, и она во всем" (стр. 88).
* Это описание Летнего сада интересно сопоставить с образом Петергофского парка. См. стр. 522 (Примеч. авт.)
Участье природы в жизни города наполняет ее своим трепетом и служит усилению спиритуализации города. Д. С. Мережковский стремится найти единство этой жизни, чтобы полнее передать сущность города как организма. Он в статуе Венус хочет увидеть genius loci нового города, приобщающего Россию к западной культуре - живой духом античности.
Но Петербург в сознании Мережковского уже на заре своей жизни обвеян чувством конца.
В "Александре I" и в "14 декабря" все время присутствует Петербург. Но ничего существенно нового в его образ не вносится. Словно он остается неизменным. Расцвет Северной Пальмиры проходит мимо сознания Д. С. Мережковского, и Петербурга сияющего дня он не ведает.
"Через белую скатерть Невы перевоз подтаявший, с наклоненными елками уже чернел по-весеннему. Светлый шпиль Петро-Павловской крепости пересекал темно-лиловые полосы туч и бледно-зеленые полосы неба, тоже весеннего; а там, на западе, перед многоколонною биржею, похожей на древний храм, небо еще бледнее, зеленее, золотистее, - бездонно-ясное, бездонно-грустное, как чей-то взор. Чей?" (том. I, стр. 77) 252.
Это красочное описание Невы в весеннюю пору, передающее тончайшие нюансы тонов, проникнуто все тем же чувством печали - предчувствия судьбы Петербурга.
Вспоминая определение Гоголя: "все обман, все мечта, все не то, что кажется" 253, Мережковский описывает неверную петербургскую весну.
"Дрова в камельке трещали по-зимнему, и зимний ветер выл в трубе. Из окон видно было, как на повороте Мойки, у Синего моста, срывает он шапки с прохожих, вздувает парусами юбки баб и закидывает воротники шинели на головы чиновников. Первый ледоход, невский, кончился, и начался второй, ладожский. Задул северо-восточный ветер, все, что растаяло, - замерзло опять; лужи подернулись хрупкими иглами, замжилась ледяная мжица, закурилась низким, белым дымком по земле, и наступила вторая зима, как будто весны не бывало.
Но все же была весна. Иногда редели тучи. Полыньями сквозь них голубело, зеленело, как лед, прозрачное небо, пригревало солнце, таял снег, дымились крыши; мокрые, гладкие, лоснились лошадиные спины, точно тюлени. И уличная грязь сверкала серебром ослепительным. Все - надвое, и канарейки в клетке чирикали надвое: когда зима - жалобно, когда весна - весело" (I, стр. 138).
Этот образ весны можно дополнить другим, взятым из "14 декабря".
"А пасмурное утро, туманное, тихое, так же, как вчера, задумалось, на что повернуть, на мороз или оттепель; так же Адмиралтейская игла воткнулась в низкое небо, как в белую вату; так же мостки через Неву уходили в белую стену, и казалось, там, за Невою, нет ничего, только белая мгла, пустота, конец земли и неба, край света. И так же Медный Всадник на Медном Коне скакал в эту тьму кромешную" (стр. 176) 254.
Петербург - город заранее обреченный. Образ смерти стоит у его колыбели, и как-то странно, что у него оказалось будущее. История Петербурга для Мережковского какое-то недоразумение. Оттого он прошел мимо нее. Близость конца чувствуется во все моменты жизни Петрова города. Тема наводнения должна была особенно привлекать Мережковского.
"Там, где был город, - безбрежное озеро. Оно волновалось - как будто не только на поверхности, но до самого дна кипело, бурлило и клокотало, как вода в котле над сильным огнем. Это озеро была Нева - пестрая, как шкура на брюхе змеи, желтая, бурая, черная с белыми барашками, усталая, но все еще буйная, страшная под страшным, серым, как земля, и низким небом" (стр. 210) 255.
Петр во всех взорах читал тот древний страх воды, с которым тщетно боролся всю жизнь: "жди горя с моря, беды от воды; где вода, там и беда; и царь воды не уймет" ("Петр и Алексей", стр. 194).
И в "Александре I" вновь мы встречаемся с темой наводнения. Елизавета Алексеевна, выражающая настроение самого автора, приветствует наводнение.
"А государыня радовалась той радостью, которая овладевает людьми при виде ночного пожара, заливающего темное небо красным заревом. Хотелось, чтобы вода подымалась все выше и выше - все затопила, все разрушила, - и наступил конец всему" (т. II, стр. 18).
Теме конца посвящена особая статья - "Зимние радуги". Д. С. Мережковский видит "в лице Петербурга то, что врачи называют facies hyppocratica * - лицо смерти". Петербург возник наперекор стихиям природы и народа. Он "вытащен из земли или просто даже вымышлен".
* Гиппократово лицо (лат.). Он воплощение не своей воли. Город неудавшийся. Он должен был стать первым европейским городом России, а оказалось, что еще и теперь, спустя двести лет после своего основания, "он все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня, невытанцовывающаяся и уже запачканная Европа. Ежели он и похож на город иностранный, то разве в том смысле, как лакей Смердяков похож на самого благородного иностранца". И "даже в Москве ближе к подлинной святой Европе, чем в Петербурге. Он есть и словно его нет. Да и в самом деле, существует ли он? Во всем здесь лицо смерти". И чудится Мережковскому апокалиптическое видение: "И я взглянул, и вот конь бледный и на нем Всадник, которому имя смерть" 256. Призраки гибели преследуют его. То ему чудится черный облик далекого города на черном небе: "Груды зданий, башни, купола церквей, фабричные трубы. Вдруг по этой черноте забегали огни, как искры по куску обугленной бумаги. И понял я, или мне это кто сказал, что это взрывы исполинского подкопа. Я ждал, я знал, что еще один миг - и весь город взлетит на воздух, и черное небо обагрится исполинским заревом". А что же станется с тем роковым гением, который вытащил город из земли? "Бесчисленные мертвецы, чьими костями "забучена топь", встают в черно-желтом холодном тумане, собираются в полчища и окружают глыбу гранита, с которой всадник вместе с конем падают в бездну" 287.
Видение из "Страшной мести" Гоголя.
В творчестве Д. С. Мережковского Петербург занимает самостоятельное место, образ его описан разнообразно и ярко. Но вместе с тем он входит как существенное звено в общее миросозерцание философа-мистика. Петербург неудавшийся синтез России и Запада, великое насилие над русской историей. Его судьба трагична.
Петербургу быть пусту 258.
* * *
Совсем особым образом подошел к Петербургу Андрей Белый. Город становится героем романа и таким образом рассматривается как сверхличное существо. Есть там и другой герой - Николай Аполлонович Аблеухов, но это герой официальный. Главное же действующее лицо - Петербург. И А. Белый изучает его с самых различных точек зрения, в разнообразных плоскостях. По его "Петербургу" легко водить экскурсии, словно это путеводитель. Особая дается характеристика положению города, описывается его общий облик с высоты птичьего полета, отдельные части города, его дворцы, сады, каналы, дома. Город наполняется образами прошлого и получает историческую перспективу, и будущее грозным призраком носится над ним. Действие природы на облик города передается в превосходных описаниях: зимы, весны, осени, утра, вечера... Освещение, столь меняющее облик города, привлекает внимание А. Белого, и он, подобно Гоголю, подчеркивает изменчивость всего благодаря смене красок, передает их переливы с мастерством импрессиониста. За пределами Петербурга чувствуется великая страна, и мотив судьбы ее в связи с судьбой города проникает все построение А. Белого. В городе продолжает жить дух Петра Великого, воплотившийся в Медного Всадника Фальконе. Все, что свершается в городе, отражается на молчаливом памятнике чудотворному строителю. Петербург город мифа.
Как возник он, на чем стоит столица севера?
"Здесь был и край земли, и конец бесконечностям. А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли; и принизились зданья; казалось - опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина зеленоватая муть" * 259.
Бездна - Bythos гностиков 260, активная сила небытия, сторожит город. Древний хаос притаился на время...
А. Белый старается представить себе возникновение Петербурга. "На теневых своих парусах полетел к Петербургу оттуда Летучий Голландец из свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих облаков; адские огоньки кабачков двухсотлетие зажигал отсюда Голландец, а народ православный валил и валил в эти адские кабачки, разнося гнилую заразу... С призраком долгие годы бражничал здесь русский народ" **.
Это столица, чуждая своей земле, какое-то наваждение на Россию, какой-то кошмар ее, которым она одержима. Да полно, существует ли он, этот странный город, или это просто какая-то "математическая точка"? Как будто он вовсе не существует, но вместе с тем он и есть (двойное бытие, и да и нет).
* Ч. I, стр. 17. (Примеч. авт.)
** "Петербург", т. I, стр. 19. (Примеч. авт.)
Однако это полубытие - сила, давящая великую страну, отрицающая ее самостоятельное бытие.
"Из этой вот математической точки, не имеющей измерения, заявляет он энергично о том, что он - есть; оттуда, из этой вот точки несется потоком рой отпечатанной книги; несется из этой невидимой точки стремительно циркуляр" *.
Или его нет, а Россия есть, или же если он есть, то ничего нет. "Весь Петербург - бесконечность проспекта, возведенного в энную степень. За Петербургом же ничего нет" **.
Этот математический город, линии которого имеют лишь условное бытие, сообщает своему населению свойственное ему самому полусуществование. Петербург - сам призрак, бред и превращает в призраки своих граждан. "Петербургские улицы превращают в тени прохожих". Магия их такова, что тени они превращают в людей ***. Вот "заколдованное место" для похождений героев Гофмана!
Этот беспокойный город "падает на души", "мучает их жестокосердной праздной мозговой игрой", манит искать "сладость самоуничтожения в зеленых, кишащих бациллами, водах, окутанных туманами".
От полувосточного бытия либо к полной жизни, либо к небытию.
Однако этот синтетический образ Петербурга по мере детальной его разработки приобретает новое содержание и сильно меняется; чем конкретнее становятся образы Петербурга, тем меньше остается общей кошмарной призрачности.
Андрей Белый, давая нам общий очерк города, заводит нас и в ряд уголков Петербурга, всегда умея заставить говорить genius loci. Особенно любит автор показывать нам Васильевский остров.
"Параллельные линии на болотах некогда провел Петр; линии те обросли то гранитом, то каменным, а то и деревянным забориком".
"...Лишь здесь, меж громадин, остались петровские домики; вон бревенчатый домик; вон домик зеленый; вот синий, одноэтажный с ярко-красной вывеской: "столовая". Точно такие вот домики раскидались здесь в стародавние времена".
И, зная, какое значение имеют для восприятия духа
* Т. I, стр. 2. (Примеч. авт.)
** Т. I, стр. 22. (Примеч. авт.)
*** Т. I, стр. 43. (Примеч. авт.) места запахи, он заканчивает набросок: "Здесь еще, прямо в нос, бьют разнообразные запахи: пахнет солью морскою, селедкой, канатами, кожаной курткой и трубкой, и прибрежным брезентом" *.
Вот два других уголка Петербурга: Мойка "с красноватой линией набережных камней, увенчанная железным решетчатым кружевом", и дом на ней белоколонный, "и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки" **.
У Зимней канавки призрак Лизы. "Тихий плеск остался у нее за спиной: спереди ширилась площадь; бесконечные статуи, зеленоватые, бронзовые, пооткрывалися отовсюду над темно-красными стенами; Геркулес с Посейдоном так же в ночь дозирали просторы... ряд береговых огней уронил огневые слезы в Неву..." ***.
Лучше всех уголков Петербурга А. Белый передает Летний сад.
"Прозаически, одиноко туда и сюда побежали дорожки Летнего сада; пересекая эти пространства, изредка торопил свой шаг пасмурный пешеход, чтоб потом окончательно затеряться в пустоте безысходной: Марсова поля не одолеть в пять минут.
Хмурился Летний сад.
Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою поставленный гроб; и обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие нимфы и сатиры, чтобы снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб времени, потому что время точит на все железный свой зуб; а железный зуб равномерно изгложет и тело, и душу, даже самые камни.
Со времен стародавних этот сад опустел, посерел, поуменьшился; развалился грот, перестали брызгать фонтаны, летняя галерея рухнула, и иссяк водопад; поуменьшился сад и присел за решеткою.
Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие дерева, медоносные калуферы и мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига барбарис, а из Швеции яблони; понастроил фонтанов, и разбитые брызги зеркал, будто легкая паутина, просквозили надолго здесь красным камзолом высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами дам; опираясь на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер подводил
* Ч. I, стр. 24. (Примеч. авт.)
** Ч. II, стр. 17. (Примеч. авт.)
*** Ч. I, стр. 70. (Примеч. авт.) свою даму к бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого дна, фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама ахала, а седой кавалер улыбался шутливо и черному монстру протягивал свою трость...
Все то было, и теперь того нет...
Ворон оголтелая стая вспорхнула и стала кружиться над крышей Петровского домика; темноватая сеть начинала качаться; темноватая сеть начинала гудеть; и слетали какие-то робко-унылые звуки; и сливались все в один звук - в звук органного гласа. А вечерняя атмосфера густела; вновь казалось душе, будто не было настоящего; будто эта вечерняя густота из-за тех вот деревьев трепетно озарится зелено-светлым каскадом; и там, во всем огненном, ярко-красные егеря, протянувши рога, опять мелодически извлекут из зефиров органные волны" *.
В этом прекрасном описании чувствуется тот же археологический интерес, который внес в описания Петербурга Д. С. Мережковский. Но А. Белый пользуется этим приемом, значительно усложнив его. Яркий образ прошлого, для него лишь мимолетное воспоминание. Прошлое переливает настоящим. Образы "безысходной пустоты", окружающей Летний сад, осенний пейзаж самого парка, все пронизывающий осенний шум дерев и крики оголтелой стаи галок навевают картины прошлого. Время, точащее на все свой железный зуб, отступает:
Was ich besitze, seh' ich wie im weiten
Und was verschwand wird mir zu Wirklichkeiten
("Faust") 261
Милые образы прошлого, обрисованные с такой меланхолической иронией, исчезают; возвращается сознание современности. Постепенно звуки сливаются в мелодию органа, краски густеют, и вновь проступает минувшее. Оно здесь в городе продолжает жить, надо лишь уметь найти его, вызвать духи, сокрытые временем. А. Белый учит, как освобождать их от плена Хроноса 262.
При описании Зимнего дворца он осложнил задачу спиритуализации местности путем воскрешения прошлого, чисто художественным заданием: показать, как краски в час заката видоизменяют архитектурные формы, обращаясь в легчайшие, аметистово-дымные кружева.
* Т. II, стр. 65. (Примеч. авт.) "Все обычные тяжести - и уступы и выступы бежали в горящую пламенность".
"Ты сказал бы, что зарело там прошлое". Старый Зимний дворец начинает выступать на место нового. Встал "нежною голубою стеною" "этот старый дворец в белой стае колонн; бывало, с любованием оттуда открывала окошко на невские дали покойная Елизавета Петровна".
К этому же приему обращается А. Белый при описании Инженерного замка. Описывает его современный облик и незаметно переносит в прошлое. Вызывает в амбразуре окна курносую в белых локонах голову и показывает, в каком окне она должна появиться. (Не в этом ли?) Старается заставить нас оглядеться глазами Павла. Что мог видеть он? Образ императора исчезает. Проходит картина страшной ночи 1801 года, и снова современный нам Петербург 263. Образ города насыщается прошлым.
Многообразна и глубока душа Петербурга; чтобы охватить ее всезрящим взглядом любви, мало вызвать призраки былого, дабы обвеянные ими здания явили нам свой сокровенный лик. Таинственный ход времени: смена дня и ночи со своим богатством освещения, течение времени года со своими уборами, раскрывает все новые стороны души Петербурга, заставляя звучать молчавшие струны.
Только что мы видели гамму заката вокруг Зимнего дворца. Наступает Петербургская ночь.
"Выше легчайшие пламена опепелялись на тучах; пепел сеялся щедро... и мгновение казалось, будто серая вереница из линий, шпицев и стен... есть тончайшее кружево... В этой тающей серости проступили вдруг тускло многие глядящие точки: огоньки, огонечки... сверху падали водопады: синие, черно-лиловые, черные. Петербург ушел в ночь" *.
Смена красок превращает город в многокрасочный призрак. Наступление утра - смена чар, какое-то волховство.
"Где-то сбоку на небе брызнули легчайше пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел голубой лоскуточек. Отяжелела и очертилась вереница линий и стен... На ок
* Т. II, стр. 72. (Прим. авт.) нах, на шпицах замечался все более трепет... Легчайшее кружево обернулось утренним Петербургом" *.
После Гоголя никто не умел так радоваться сиянию радуги красок в Петербурге, как А. Белый.
Смена времен года ощущается как великое таинство, к которому приобщается душа города.
Осень приносит с собою безысходную тоску и томительное волнение.
"Мокрая осень летела над Петербургом; и не весело так мерцал сентябрьский денек. Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина сталью своих чешуй билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц..."
Осенние образы чаще всего встречаются в романе А. Белого. Видно, душа Петербурга казалось ему наиболее сродни времени увядания. Зиму ощущает он, согласно Пушкину, четкой и бодрящей. "Вдруг посыпался первый снег; и такими живыми алмазиками он посверкивал в световом кругу фонаря; светлый круг чуть-чуть озарял теперь и дворцовый бок, и каналик, и каменный мостик: в глубину убегала канавка; было пусто: одинокий лихач посвистывал на углу, поджидая кого-то; на пролетке небрежно лежала серая николаевка" **.
Особенно хорошо удалось А. Белому описание встречи весны с городом.
"Как невнятно над городом курлыканье журавлей...
В час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, станет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится, - кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит. "Тсс!.." "Что такое?" А он... хитро-хитро усмехнется: "А разве не слышите?" "Что, да что же?" Он же вздохнет: "Там кричат журавли". Ты тоже слушаешь, сперва ничего не услышишь; и потом, откуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый - звук странный. Там кричат журавли... И ропот: "Журавли!" "Опять возвращаются". "Милые!" Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовой мостовой, над толпой - предвесенний тот образ, тот голос знакомый!.. И так голос детства!" ***
Весна остается Петербургу далекой, она только томит и
* Ч. II, стр. 150. (Примеч. авт.)
** Ч. II, стр. 35. (Примеч. авт.)
*** Т. III, стр. 120. (Примеч. авт.) зовет. И хочется сказать: "Унеси мое сердце в звенящую даль, где кротка, как улыбка, печаль" (Фет) 264.
Там, где-то далеко-далеко, куда полетели журавли, там родина, там где-то вдали не "глубина - зеленоватая муть", а мать-земля сырая, там вновь можно обрести детство, вернуть все то, что выел в душе прекрасный - жуткий Петербург.
Журавли протянули какую-то незримую ниточку между столичным обывателем и жителем полей, ниточку реальную; создали какое-то неожиданное общение между городом и страной, но вместе с тем мимолетное. И это вместо обычного циркуляра, стремительно летящего в российскую глушь.
Связь со страной, таким образом, лежит вне полицейских, гражданских и даже культурных отношений; она заключается в таинственной и простой жизни природы.
В Петербурге есть свой дух-охранитель. Это Медный Всадник. Есть ли он выражение своего города? И да, и нет. Он как бы демон Петербурга, владеющий им, гибнущий с ним, но отдельный от него, терзающийся всем, что совершается в городе, часто недовольный городом. Каков же его облик?
"Металл лица двухсмысленно улыбался" * (не признак ли двойного бытия?). В его глазах та же "зеленоватая глубина", что и в городе. Всадник полон тревоги, "и казалось: рука шевельнется (протрезвонят о локоть плаща тяжелые складки), металлические копыта с громким грохотом упадут на скалу и раздастся на весь Петербург гранит раздробляющий голос: "Да! Да! Да... это я... я гублю без возврата!"" **. И настал час: "В час полуночи на скалу упали и звякнули металлические копыта... И конь слетел со скалы... Линия полетела за линией... Фыркали ноздри, которые проницали, пылая, туман световым, раскаленным столбом".
Но все это лишь призрак, все это лишь суета суетствий. "Евгений (из "Медного Всадника", но уже не как личность, а как символ) впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева по деревням, по городам, по подъездам, по лестницам; он прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим - только прозрачные прохождения мытарств до архангеловой трубы" ***.
На маленького гражданина Великого города впервые повеяло вечностью.
* Т. II, стр. 171. (Примеч. авт.)
** Т. II, стр. 172. (Примеч. авт.)
*** Т. III, стр. 103. (Примеч. авт.)
В этом прозрении город явился в апокалиптическом озарении.
Медный Всадник не только божество Петербурга, он наполнил своим духом, своим двойным бытием всю Россию, связал со своей судьбой судьбу великого народа.
"С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник... надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества... Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то - в денное сияние? Или же, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран? Да не будет! Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого труса; а родные равнины от труса изойдут всюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич. Петербург же опустится" *.
Настали последние времена. "Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая. Скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину - последние листья... будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом все провалится; о, кружитесь, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни! О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, последние листья!" **
Космический ветер колеблет весь город.
* * *
Образ Петербурга в творчестве А. Блока есть один из самых интересных моментов его истории. Тем не менее в новых формах его, в новом содержании легко узнать знакомые черты.
Традиция А. Блока примыкает к Гоголю, А. Григорьеву, Достоевскому. Из современных творцов образа Петербурга он ближе всего к Мережковскому и А. Белому. А. Белый создает целый мир Петербурга, в центре которого Медный Всадник, а в окружении Россия. Этим и только этим примыкает он к Пушкину. Словно взял и пересоздал Петербург Пушкина в согласии со своими философскими и историческими
* Т. I, стр. 141. (Примеч. авт.)
** Т. III, стр. 22. (Примеч. авт.) взглядами. И А. Блок создает из Петербурга целый микрокосм, в котором находит отражение вселенная. И у него чувствуется за столицей - Россия, но в центре внимания в Петровом городе не только Медный Всадник, а и Вечная Дева. Таким образом, у А. Блока встречаем мы вновь триптих Гоголя: Россия Петербург - Вечная Дева. Связь между этими тремя образами в новом освещении, с осложненным и видоизмененным содержанием раскрывает певец Прекрасной Дамы.
"Было раннее утро. Вверху голубое небо, внизу белый туман. Звезда блестела на востоке сквозь туман, звезда Венеры. И на острове Кейвусаре, Петербургской стороне, на большой Дворянской, над куполом дома, где жил Бутурлин, "митрополит всепьянейший", позолоченная статуя Вакха под первым лучом солнца вспыхнула огненно-красной, кровавой звездою в тумане, как будто земная звезда обменялась таинственным взглядом с небесной. Туман порозовел, точно в тело бледных призраков влилась живая кровь. И мраморное тело богини Венус в средней галерее над Невой сделалось теплым и розовым, словно живым. Она улыбнулась вечною улыбкой солнцу, как будто радуясь, что солнце восходит и здесь, в гиперборейской полночи; тело богини было воздушным и розовым, как облако тумана; туман был живым и теплым, как тело богини. Туман был телом ее - все было в ней, и она во всем" (стр. 88).
* Это описание Летнего сада интересно сопоставить с образом Петергофского парка. См. стр. 522 (Примеч. авт.)
Участье природы в жизни города наполняет ее своим трепетом и служит усилению спиритуализации города. Д. С. Мережковский стремится найти единство этой жизни, чтобы полнее передать сущность города как организма. Он в статуе Венус хочет увидеть genius loci нового города, приобщающего Россию к западной культуре - живой духом античности.
Но Петербург в сознании Мережковского уже на заре своей жизни обвеян чувством конца.
В "Александре I" и в "14 декабря" все время присутствует Петербург. Но ничего существенно нового в его образ не вносится. Словно он остается неизменным. Расцвет Северной Пальмиры проходит мимо сознания Д. С. Мережковского, и Петербурга сияющего дня он не ведает.
"Через белую скатерть Невы перевоз подтаявший, с наклоненными елками уже чернел по-весеннему. Светлый шпиль Петро-Павловской крепости пересекал темно-лиловые полосы туч и бледно-зеленые полосы неба, тоже весеннего; а там, на западе, перед многоколонною биржею, похожей на древний храм, небо еще бледнее, зеленее, золотистее, - бездонно-ясное, бездонно-грустное, как чей-то взор. Чей?" (том. I, стр. 77) 252.
Это красочное описание Невы в весеннюю пору, передающее тончайшие нюансы тонов, проникнуто все тем же чувством печали - предчувствия судьбы Петербурга.
Вспоминая определение Гоголя: "все обман, все мечта, все не то, что кажется" 253, Мережковский описывает неверную петербургскую весну.
"Дрова в камельке трещали по-зимнему, и зимний ветер выл в трубе. Из окон видно было, как на повороте Мойки, у Синего моста, срывает он шапки с прохожих, вздувает парусами юбки баб и закидывает воротники шинели на головы чиновников. Первый ледоход, невский, кончился, и начался второй, ладожский. Задул северо-восточный ветер, все, что растаяло, - замерзло опять; лужи подернулись хрупкими иглами, замжилась ледяная мжица, закурилась низким, белым дымком по земле, и наступила вторая зима, как будто весны не бывало.
Но все же была весна. Иногда редели тучи. Полыньями сквозь них голубело, зеленело, как лед, прозрачное небо, пригревало солнце, таял снег, дымились крыши; мокрые, гладкие, лоснились лошадиные спины, точно тюлени. И уличная грязь сверкала серебром ослепительным. Все - надвое, и канарейки в клетке чирикали надвое: когда зима - жалобно, когда весна - весело" (I, стр. 138).
Этот образ весны можно дополнить другим, взятым из "14 декабря".
"А пасмурное утро, туманное, тихое, так же, как вчера, задумалось, на что повернуть, на мороз или оттепель; так же Адмиралтейская игла воткнулась в низкое небо, как в белую вату; так же мостки через Неву уходили в белую стену, и казалось, там, за Невою, нет ничего, только белая мгла, пустота, конец земли и неба, край света. И так же Медный Всадник на Медном Коне скакал в эту тьму кромешную" (стр. 176) 254.
Петербург - город заранее обреченный. Образ смерти стоит у его колыбели, и как-то странно, что у него оказалось будущее. История Петербурга для Мережковского какое-то недоразумение. Оттого он прошел мимо нее. Близость конца чувствуется во все моменты жизни Петрова города. Тема наводнения должна была особенно привлекать Мережковского.
"Там, где был город, - безбрежное озеро. Оно волновалось - как будто не только на поверхности, но до самого дна кипело, бурлило и клокотало, как вода в котле над сильным огнем. Это озеро была Нева - пестрая, как шкура на брюхе змеи, желтая, бурая, черная с белыми барашками, усталая, но все еще буйная, страшная под страшным, серым, как земля, и низким небом" (стр. 210) 255.
Петр во всех взорах читал тот древний страх воды, с которым тщетно боролся всю жизнь: "жди горя с моря, беды от воды; где вода, там и беда; и царь воды не уймет" ("Петр и Алексей", стр. 194).
И в "Александре I" вновь мы встречаемся с темой наводнения. Елизавета Алексеевна, выражающая настроение самого автора, приветствует наводнение.
"А государыня радовалась той радостью, которая овладевает людьми при виде ночного пожара, заливающего темное небо красным заревом. Хотелось, чтобы вода подымалась все выше и выше - все затопила, все разрушила, - и наступил конец всему" (т. II, стр. 18).
Теме конца посвящена особая статья - "Зимние радуги". Д. С. Мережковский видит "в лице Петербурга то, что врачи называют facies hyppocratica * - лицо смерти". Петербург возник наперекор стихиям природы и народа. Он "вытащен из земли или просто даже вымышлен".
* Гиппократово лицо (лат.). Он воплощение не своей воли. Город неудавшийся. Он должен был стать первым европейским городом России, а оказалось, что еще и теперь, спустя двести лет после своего основания, "он все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня, невытанцовывающаяся и уже запачканная Европа. Ежели он и похож на город иностранный, то разве в том смысле, как лакей Смердяков похож на самого благородного иностранца". И "даже в Москве ближе к подлинной святой Европе, чем в Петербурге. Он есть и словно его нет. Да и в самом деле, существует ли он? Во всем здесь лицо смерти". И чудится Мережковскому апокалиптическое видение: "И я взглянул, и вот конь бледный и на нем Всадник, которому имя смерть" 256. Призраки гибели преследуют его. То ему чудится черный облик далекого города на черном небе: "Груды зданий, башни, купола церквей, фабричные трубы. Вдруг по этой черноте забегали огни, как искры по куску обугленной бумаги. И понял я, или мне это кто сказал, что это взрывы исполинского подкопа. Я ждал, я знал, что еще один миг - и весь город взлетит на воздух, и черное небо обагрится исполинским заревом". А что же станется с тем роковым гением, который вытащил город из земли? "Бесчисленные мертвецы, чьими костями "забучена топь", встают в черно-желтом холодном тумане, собираются в полчища и окружают глыбу гранита, с которой всадник вместе с конем падают в бездну" 287.
Видение из "Страшной мести" Гоголя.
В творчестве Д. С. Мережковского Петербург занимает самостоятельное место, образ его описан разнообразно и ярко. Но вместе с тем он входит как существенное звено в общее миросозерцание философа-мистика. Петербург неудавшийся синтез России и Запада, великое насилие над русской историей. Его судьба трагична.
Петербургу быть пусту 258.
* * *
Совсем особым образом подошел к Петербургу Андрей Белый. Город становится героем романа и таким образом рассматривается как сверхличное существо. Есть там и другой герой - Николай Аполлонович Аблеухов, но это герой официальный. Главное же действующее лицо - Петербург. И А. Белый изучает его с самых различных точек зрения, в разнообразных плоскостях. По его "Петербургу" легко водить экскурсии, словно это путеводитель. Особая дается характеристика положению города, описывается его общий облик с высоты птичьего полета, отдельные части города, его дворцы, сады, каналы, дома. Город наполняется образами прошлого и получает историческую перспективу, и будущее грозным призраком носится над ним. Действие природы на облик города передается в превосходных описаниях: зимы, весны, осени, утра, вечера... Освещение, столь меняющее облик города, привлекает внимание А. Белого, и он, подобно Гоголю, подчеркивает изменчивость всего благодаря смене красок, передает их переливы с мастерством импрессиониста. За пределами Петербурга чувствуется великая страна, и мотив судьбы ее в связи с судьбой города проникает все построение А. Белого. В городе продолжает жить дух Петра Великого, воплотившийся в Медного Всадника Фальконе. Все, что свершается в городе, отражается на молчаливом памятнике чудотворному строителю. Петербург город мифа.
Как возник он, на чем стоит столица севера?
"Здесь был и край земли, и конец бесконечностям. А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли; и принизились зданья; казалось - опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина зеленоватая муть" * 259.
Бездна - Bythos гностиков 260, активная сила небытия, сторожит город. Древний хаос притаился на время...
А. Белый старается представить себе возникновение Петербурга. "На теневых своих парусах полетел к Петербургу оттуда Летучий Голландец из свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих облаков; адские огоньки кабачков двухсотлетие зажигал отсюда Голландец, а народ православный валил и валил в эти адские кабачки, разнося гнилую заразу... С призраком долгие годы бражничал здесь русский народ" **.
Это столица, чуждая своей земле, какое-то наваждение на Россию, какой-то кошмар ее, которым она одержима. Да полно, существует ли он, этот странный город, или это просто какая-то "математическая точка"? Как будто он вовсе не существует, но вместе с тем он и есть (двойное бытие, и да и нет).
* Ч. I, стр. 17. (Примеч. авт.)
** "Петербург", т. I, стр. 19. (Примеч. авт.)
Однако это полубытие - сила, давящая великую страну, отрицающая ее самостоятельное бытие.
"Из этой вот математической точки, не имеющей измерения, заявляет он энергично о том, что он - есть; оттуда, из этой вот точки несется потоком рой отпечатанной книги; несется из этой невидимой точки стремительно циркуляр" *.
Или его нет, а Россия есть, или же если он есть, то ничего нет. "Весь Петербург - бесконечность проспекта, возведенного в энную степень. За Петербургом же ничего нет" **.
Этот математический город, линии которого имеют лишь условное бытие, сообщает своему населению свойственное ему самому полусуществование. Петербург - сам призрак, бред и превращает в призраки своих граждан. "Петербургские улицы превращают в тени прохожих". Магия их такова, что тени они превращают в людей ***. Вот "заколдованное место" для похождений героев Гофмана!
Этот беспокойный город "падает на души", "мучает их жестокосердной праздной мозговой игрой", манит искать "сладость самоуничтожения в зеленых, кишащих бациллами, водах, окутанных туманами".
От полувосточного бытия либо к полной жизни, либо к небытию.
Однако этот синтетический образ Петербурга по мере детальной его разработки приобретает новое содержание и сильно меняется; чем конкретнее становятся образы Петербурга, тем меньше остается общей кошмарной призрачности.
Андрей Белый, давая нам общий очерк города, заводит нас и в ряд уголков Петербурга, всегда умея заставить говорить genius loci. Особенно любит автор показывать нам Васильевский остров.
"Параллельные линии на болотах некогда провел Петр; линии те обросли то гранитом, то каменным, а то и деревянным забориком".
"...Лишь здесь, меж громадин, остались петровские домики; вон бревенчатый домик; вон домик зеленый; вот синий, одноэтажный с ярко-красной вывеской: "столовая". Точно такие вот домики раскидались здесь в стародавние времена".
И, зная, какое значение имеют для восприятия духа
* Т. I, стр. 2. (Примеч. авт.)
** Т. I, стр. 22. (Примеч. авт.)
*** Т. I, стр. 43. (Примеч. авт.) места запахи, он заканчивает набросок: "Здесь еще, прямо в нос, бьют разнообразные запахи: пахнет солью морскою, селедкой, канатами, кожаной курткой и трубкой, и прибрежным брезентом" *.
Вот два других уголка Петербурга: Мойка "с красноватой линией набережных камней, увенчанная железным решетчатым кружевом", и дом на ней белоколонный, "и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки" **.
У Зимней канавки призрак Лизы. "Тихий плеск остался у нее за спиной: спереди ширилась площадь; бесконечные статуи, зеленоватые, бронзовые, пооткрывалися отовсюду над темно-красными стенами; Геркулес с Посейдоном так же в ночь дозирали просторы... ряд береговых огней уронил огневые слезы в Неву..." ***.
Лучше всех уголков Петербурга А. Белый передает Летний сад.
"Прозаически, одиноко туда и сюда побежали дорожки Летнего сада; пересекая эти пространства, изредка торопил свой шаг пасмурный пешеход, чтоб потом окончательно затеряться в пустоте безысходной: Марсова поля не одолеть в пять минут.
Хмурился Летний сад.
Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою поставленный гроб; и обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие нимфы и сатиры, чтобы снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб времени, потому что время точит на все железный свой зуб; а железный зуб равномерно изгложет и тело, и душу, даже самые камни.
Со времен стародавних этот сад опустел, посерел, поуменьшился; развалился грот, перестали брызгать фонтаны, летняя галерея рухнула, и иссяк водопад; поуменьшился сад и присел за решеткою.
Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие дерева, медоносные калуферы и мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига барбарис, а из Швеции яблони; понастроил фонтанов, и разбитые брызги зеркал, будто легкая паутина, просквозили надолго здесь красным камзолом высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами дам; опираясь на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер подводил
* Ч. I, стр. 24. (Примеч. авт.)
** Ч. II, стр. 17. (Примеч. авт.)
*** Ч. I, стр. 70. (Примеч. авт.) свою даму к бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого дна, фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама ахала, а седой кавалер улыбался шутливо и черному монстру протягивал свою трость...
Все то было, и теперь того нет...
Ворон оголтелая стая вспорхнула и стала кружиться над крышей Петровского домика; темноватая сеть начинала качаться; темноватая сеть начинала гудеть; и слетали какие-то робко-унылые звуки; и сливались все в один звук - в звук органного гласа. А вечерняя атмосфера густела; вновь казалось душе, будто не было настоящего; будто эта вечерняя густота из-за тех вот деревьев трепетно озарится зелено-светлым каскадом; и там, во всем огненном, ярко-красные егеря, протянувши рога, опять мелодически извлекут из зефиров органные волны" *.
В этом прекрасном описании чувствуется тот же археологический интерес, который внес в описания Петербурга Д. С. Мережковский. Но А. Белый пользуется этим приемом, значительно усложнив его. Яркий образ прошлого, для него лишь мимолетное воспоминание. Прошлое переливает настоящим. Образы "безысходной пустоты", окружающей Летний сад, осенний пейзаж самого парка, все пронизывающий осенний шум дерев и крики оголтелой стаи галок навевают картины прошлого. Время, точащее на все свой железный зуб, отступает:
Was ich besitze, seh' ich wie im weiten
Und was verschwand wird mir zu Wirklichkeiten
("Faust") 261
Милые образы прошлого, обрисованные с такой меланхолической иронией, исчезают; возвращается сознание современности. Постепенно звуки сливаются в мелодию органа, краски густеют, и вновь проступает минувшее. Оно здесь в городе продолжает жить, надо лишь уметь найти его, вызвать духи, сокрытые временем. А. Белый учит, как освобождать их от плена Хроноса 262.
При описании Зимнего дворца он осложнил задачу спиритуализации местности путем воскрешения прошлого, чисто художественным заданием: показать, как краски в час заката видоизменяют архитектурные формы, обращаясь в легчайшие, аметистово-дымные кружева.
* Т. II, стр. 65. (Примеч. авт.) "Все обычные тяжести - и уступы и выступы бежали в горящую пламенность".
"Ты сказал бы, что зарело там прошлое". Старый Зимний дворец начинает выступать на место нового. Встал "нежною голубою стеною" "этот старый дворец в белой стае колонн; бывало, с любованием оттуда открывала окошко на невские дали покойная Елизавета Петровна".
К этому же приему обращается А. Белый при описании Инженерного замка. Описывает его современный облик и незаметно переносит в прошлое. Вызывает в амбразуре окна курносую в белых локонах голову и показывает, в каком окне она должна появиться. (Не в этом ли?) Старается заставить нас оглядеться глазами Павла. Что мог видеть он? Образ императора исчезает. Проходит картина страшной ночи 1801 года, и снова современный нам Петербург 263. Образ города насыщается прошлым.
Многообразна и глубока душа Петербурга; чтобы охватить ее всезрящим взглядом любви, мало вызвать призраки былого, дабы обвеянные ими здания явили нам свой сокровенный лик. Таинственный ход времени: смена дня и ночи со своим богатством освещения, течение времени года со своими уборами, раскрывает все новые стороны души Петербурга, заставляя звучать молчавшие струны.
Только что мы видели гамму заката вокруг Зимнего дворца. Наступает Петербургская ночь.
"Выше легчайшие пламена опепелялись на тучах; пепел сеялся щедро... и мгновение казалось, будто серая вереница из линий, шпицев и стен... есть тончайшее кружево... В этой тающей серости проступили вдруг тускло многие глядящие точки: огоньки, огонечки... сверху падали водопады: синие, черно-лиловые, черные. Петербург ушел в ночь" *.
Смена красок превращает город в многокрасочный призрак. Наступление утра - смена чар, какое-то волховство.
"Где-то сбоку на небе брызнули легчайше пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел голубой лоскуточек. Отяжелела и очертилась вереница линий и стен... На ок
* Т. II, стр. 72. (Прим. авт.) нах, на шпицах замечался все более трепет... Легчайшее кружево обернулось утренним Петербургом" *.
После Гоголя никто не умел так радоваться сиянию радуги красок в Петербурге, как А. Белый.
Смена времен года ощущается как великое таинство, к которому приобщается душа города.
Осень приносит с собою безысходную тоску и томительное волнение.
"Мокрая осень летела над Петербургом; и не весело так мерцал сентябрьский денек. Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина сталью своих чешуй билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц..."
Осенние образы чаще всего встречаются в романе А. Белого. Видно, душа Петербурга казалось ему наиболее сродни времени увядания. Зиму ощущает он, согласно Пушкину, четкой и бодрящей. "Вдруг посыпался первый снег; и такими живыми алмазиками он посверкивал в световом кругу фонаря; светлый круг чуть-чуть озарял теперь и дворцовый бок, и каналик, и каменный мостик: в глубину убегала канавка; было пусто: одинокий лихач посвистывал на углу, поджидая кого-то; на пролетке небрежно лежала серая николаевка" **.
Особенно хорошо удалось А. Белому описание встречи весны с городом.
"Как невнятно над городом курлыканье журавлей...
В час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, станет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится, - кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит. "Тсс!.." "Что такое?" А он... хитро-хитро усмехнется: "А разве не слышите?" "Что, да что же?" Он же вздохнет: "Там кричат журавли". Ты тоже слушаешь, сперва ничего не услышишь; и потом, откуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый - звук странный. Там кричат журавли... И ропот: "Журавли!" "Опять возвращаются". "Милые!" Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовой мостовой, над толпой - предвесенний тот образ, тот голос знакомый!.. И так голос детства!" ***
Весна остается Петербургу далекой, она только томит и
* Ч. II, стр. 150. (Примеч. авт.)
** Ч. II, стр. 35. (Примеч. авт.)
*** Т. III, стр. 120. (Примеч. авт.) зовет. И хочется сказать: "Унеси мое сердце в звенящую даль, где кротка, как улыбка, печаль" (Фет) 264.
Там, где-то далеко-далеко, куда полетели журавли, там родина, там где-то вдали не "глубина - зеленоватая муть", а мать-земля сырая, там вновь можно обрести детство, вернуть все то, что выел в душе прекрасный - жуткий Петербург.
Журавли протянули какую-то незримую ниточку между столичным обывателем и жителем полей, ниточку реальную; создали какое-то неожиданное общение между городом и страной, но вместе с тем мимолетное. И это вместо обычного циркуляра, стремительно летящего в российскую глушь.
Связь со страной, таким образом, лежит вне полицейских, гражданских и даже культурных отношений; она заключается в таинственной и простой жизни природы.
В Петербурге есть свой дух-охранитель. Это Медный Всадник. Есть ли он выражение своего города? И да, и нет. Он как бы демон Петербурга, владеющий им, гибнущий с ним, но отдельный от него, терзающийся всем, что совершается в городе, часто недовольный городом. Каков же его облик?
"Металл лица двухсмысленно улыбался" * (не признак ли двойного бытия?). В его глазах та же "зеленоватая глубина", что и в городе. Всадник полон тревоги, "и казалось: рука шевельнется (протрезвонят о локоть плаща тяжелые складки), металлические копыта с громким грохотом упадут на скалу и раздастся на весь Петербург гранит раздробляющий голос: "Да! Да! Да... это я... я гублю без возврата!"" **. И настал час: "В час полуночи на скалу упали и звякнули металлические копыта... И конь слетел со скалы... Линия полетела за линией... Фыркали ноздри, которые проницали, пылая, туман световым, раскаленным столбом".
Но все это лишь призрак, все это лишь суета суетствий. "Евгений (из "Медного Всадника", но уже не как личность, а как символ) впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева по деревням, по городам, по подъездам, по лестницам; он прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим - только прозрачные прохождения мытарств до архангеловой трубы" ***.
На маленького гражданина Великого города впервые повеяло вечностью.
* Т. II, стр. 171. (Примеч. авт.)
** Т. II, стр. 172. (Примеч. авт.)
*** Т. III, стр. 103. (Примеч. авт.)
В этом прозрении город явился в апокалиптическом озарении.
Медный Всадник не только божество Петербурга, он наполнил своим духом, своим двойным бытием всю Россию, связал со своей судьбой судьбу великого народа.
"С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник... надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества... Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то - в денное сияние? Или же, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран? Да не будет! Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого труса; а родные равнины от труса изойдут всюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич. Петербург же опустится" *.
Настали последние времена. "Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая. Скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину - последние листья... будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом все провалится; о, кружитесь, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни! О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, последние листья!" **
Космический ветер колеблет весь город.
* * *
Образ Петербурга в творчестве А. Блока есть один из самых интересных моментов его истории. Тем не менее в новых формах его, в новом содержании легко узнать знакомые черты.
Традиция А. Блока примыкает к Гоголю, А. Григорьеву, Достоевскому. Из современных творцов образа Петербурга он ближе всего к Мережковскому и А. Белому. А. Белый создает целый мир Петербурга, в центре которого Медный Всадник, а в окружении Россия. Этим и только этим примыкает он к Пушкину. Словно взял и пересоздал Петербург Пушкина в согласии со своими философскими и историческими
* Т. I, стр. 141. (Примеч. авт.)
** Т. III, стр. 22. (Примеч. авт.) взглядами. И А. Блок создает из Петербурга целый микрокосм, в котором находит отражение вселенная. И у него чувствуется за столицей - Россия, но в центре внимания в Петровом городе не только Медный Всадник, а и Вечная Дева. Таким образом, у А. Блока встречаем мы вновь триптих Гоголя: Россия Петербург - Вечная Дева. Связь между этими тремя образами в новом освещении, с осложненным и видоизмененным содержанием раскрывает певец Прекрасной Дамы.