* "Юмор" (Примеч. авт.)
Чернея сквозь ночной туман,
С подъятой гордо головою,
Надменно выпрямив свой стан,
Куда-то кажет вдаль рукою
С коня могучий великан.
Из этой дали наш край дубровный, наши дебри озарит Европы ум. Это чаяние единения с западной культурой, благодаря делу Петра, заставляет Огарева благоговейно поникнуть перед Медным Всадником.
Пред ним колено я склонил
И чувствовал, что русский был.
Прошло сто лет, и город, основанный для высокой цели, не сохранил духа своего основателя, изменил его делу. Не по силам оказалось для него выполнение возложенной миссии.
А Петр Великий все кажет в даль перстом.
Но принизился, осел его город. Вот отчего скорбь томит его создателя и так мрачен его вид. И казалось в эту жуткую ночь, вместе с ядовито смеющимся Сатурном,
Надменно выпрямив свой стан
Смеялся горько великан.
Огарев, подобно Герцену, отметил в образе Петербурга черты трагизма. Но в то время как Герцен соединяет образ города и его создателя, Огарев противополагает их. Петербург у него становится блудным сыном. Поэту хочется забыться, унестись мечтой из этого тумана.
На берегу Невы два сфинкса.
Лицо, глаза уродов Нила,
Какой-то нежности черта
Роскошно, страстно озарила.
..............................................
Передо мной лежала степь
И пирамид огромных цепь 151.
Так и Гоголь в Италии нашел освобождение от Петербурга. У Герцена величие творческого духа Петра еще наполняет город. У Огарева охарактеризован разрыв и отпадение города, но дух создателя еще веет над ним, как укоризна и призыв.
* * *
Все западничество не помогло Тургеневу оценить Петербург, вся его художественная чуткость не научила его ощутить в нашем городе что-нибудь, кроме болезненности.
Дух Эллис проносится в белую ночь над дремлющим городом:
"Слуша-а-а-а-ай!" - раздался в ушах моих протяжный крик. "Слуша-а-а-а-ай!" - словно с отчаянием отозвалось в отдалении. "Слуша-а-а-а-ай!" - замерло где-то на конце света. Я встрепенулся. Высокий золотой шпиль бросился мне в глаза: я узнал Петропавловскую крепость. Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день?.." *
Полная томления душа насторожилась, перед взорами раскрывается панорама Петербурга.
"Так вот Петербург! Да, это он, точно. Эти пустые, широкие, серые улицы; эти серо-беловатые, желто-серые, серо-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, с их впалыми окнами, яркими вывесками, железными навесами над крышами и дрянными овощными лавчонками, эти фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исаакия, ненужная пестрая биржа; гранитные стены крепости и взломанная, деревянная мостовая, эти барки с сеном и дровами, этот запах пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменелые дворники в тулупах у ворот, эти скорченные мертвенным сном извозчики на продавленных дрожках, - да это она, наша Северная Пальмира. Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари - чахоточный румянец - не сошел еще и не сойдет до утра с белого беззвездного неба, он ложится на шелковой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные, синие воды. "Улетим", - взмолилась Эллис" 152.
Тонкая художественность делает этот набросок глубоко убедительным. Но что здесь осталось от Петербурга? Без всякой характеристики упомянуты Петропавловская крепость, золотая шапка Исаакия. О бирже сказано только два слова: "пестрая ненужная", но они показывают, до какой степени весь стиль города остается безнадежно чуждым пониманию Тургенева. "Будете смотреть и не увидите"! 153
Остались только белая ночь и "инвентарь города". Всюду подчеркнуты серые тона. Сравнения углубляют болезненное впечатление от пейзажа Петербурга. "Дома
* "Призраки". (Примеч. авт.) с их впалыми окнами" вызывают образ умирающего - окна глаза дома. Петербург гибнет не от разъяренных стихий. Внутренняя тайная болезнь подорвала силы. Чахоточный румянец на его лице, четко выступающем в тускло-прозрачном воздухе. Какая жуть! Невольно хочется прошептать: "Улетим, Эллис!"
* * *
Д. В. Григорович в своем видении "Сон Карелина" останавливается на теме конца больного города и вводит новый мотив: предчувствие гибели не в битве с разъяренными стихиями воды, а медленного, торжественного замерзания, превращения северной столицы в ледяное царство.
"По плитам тротуара перебегали, скользя и пересыпаясь, острые струи сухого снега, набиваясь в углубленные части сенатского здания и закругливаясь там воронкою; снег стремился дальше по выветренной мостовой с голыми серыми булыжниками, казавшимися мне холоднее самого мороза. Все вокруг было тусклого, сероватого цвета; снег отвердел, как алебастр, хрустел и визжал от прикосновения..."
... Ветер "гнал перед собою тучи снегу и наполнял воздух снежною пылью, засыпавшею глаза...
А замерзающий город убран флагами, которые, повинуясь ветру, поминутно обвертывались вокруг шестов... Во всей этой торжественности, при двадцатиградусном морозе, чувствовалась какая-то натяжка, что-то заказное, неестественное, насильственное, напоминающее улыбку человека, которому на самом деле хочется заплакать...".
Даже в этот момент замерзания Петербург не теряет своей "умышленности", противоречия с естеством. И мысль Григоровича уносится к той части Невы, где к этому времени приезжие мезенские рыбаки ставят обыкновенно свою юрту и где подле нее можно тогда видеть несколько тощих оленей, таких же почти белых, как снег, на котором они стоят с понурыми головами.
Вот там, "в этой части города, все как будто на своем месте, на своей почве, ничто не нарушает гармонии, и все кажется совершенно естественным и нормальным".
Все остается таким, каким было до того рокового момента, когда был вызван к бытию волею гиганта, наперекор стихиям великий, трагический город, полный диссонансов.
"Громадные колонны собора так застыли в своих бронзовых постаментах, между ними ходил и гудел такой нестерпимый ветер, что, помнится, мною руководила одна только мысль: пройти мимо как можно скорее".
По площади замерзающего города тянется похоронная процессия. "Гроб был обит черным сукном с серебряным галуном, на крышке красовалась треугольная шляпа с золотым жгутом и белым плюмажем, казавшимся снежною бахромою... между крышкой и краем гроба выглядывала коленкоровая сплойка, вырезанная фестонами; вздрагивая, как рюшь на чепце старухи, она сбрасывала иней, сыпавшийся на платформу... Внутри гроба должно было быть теперь страшно холодно... покойник, без всякого сомнения, успел совсем замерзнуть".
"А вот потом, когда обряд похорон совершится и все разойдутся и разъедутся, когда быстро набежавшие зимние петербургские сумерки превратятся в глухую ночь... останется он один в гробу в этой мерзлой могиле, один в углу Смоленского кладбища, - один далеко ото всех, среди ночной тьмы и снежной пустыни с гуляющею вокруг метелью..."
Здесь тонко проведена параллель между судьбою города и его угасшего обитателя. Торжественная, заказная нарядность жизни, от которой осталась на крышке гроба "треугольная шляпа с золотым жгутом и белым плюмажем, казавшимся снежною бахромою". Под крышкой же гроба - мерзлый генерал, который скоро опустится в мерзлую землю и останется среди ночной тьмы и снежной пустыни с гуляющей вокруг метелью.
А дух города, его строитель чудотворный, Медный Всадник? И он, вместе со своим детищем, погружается в ледяное царство. "Минуту спустя, приподняв ресницы, увидел я справа памятник Петра. Всадник и с ним конь, так быстро взбежавшие на скалу, казалось, примерзли к граниту; самая скала показалась мне промерзшей насквозь до глубины своей сердцевины. Внутри памятника, в пустом пространстве, прикрытом бронзовой оболочкой коня и всадника, должен был нарасти густой слой игловатого инея, снаружи на выступающих частях памятника бронза отливала холодным глянцем, от которого озноб проходил по членам, и только на простертой руке Петра, да еще на лаврах, покрывающих его голову, белел снег, обозначившийся беловатыми пятнами в сером, обледенелом воздухе".
Ледяная смерть неумолимо овладевает Медным Всадником.
А вместе с ним в мраке и холоде медленно угасает Северная Пальмира.
Петербург превращается в Коцит 154, в последний круг Дантова ада.
Noi passamm' oltre, la dove la gelata
Ruvidamente un' altra gente fascia *
И Григорович мысленно переносится в далекие края, прочь от холода: "Еще дальше - солнечный луч скользит уже по волнам, и все там - и небо, и воды, и дальние берега, - дышало теплом и светом. Помню, радостное, до слез радостное, чувство овладело вдруг мною; как птица хотел я взмахнуть крыльями и с криком броситься вперед. Но солнечная улыбающаяся даль мгновенно исчезла, и снова очутился я на Сенатской площади..." 155
Нет выхода из обреченного города, a riveder le stelle 156 улыбающейся жизни.
Во всех образах рассмотренных отрывков из Герцена, Огарева, Тургенева, Григоровича слышится похоронный звон Петербургу, умышленному и неудавшемуся городу.
* * *
На защиту его с бодрыми и страстными речами выступает Белинский. Для него этот город прежде всего знамя борьбы за единение с Западом, око, через которое Россия смотрит на Европу. Его статья "Петербург и Москва" противоположна содержанию статьи Герцена "Москва и Петербург". Белинского возмущает самый подход к "столице новой Российской Империи" русского общества.
"Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без связи с родной страной, - город, построенный на сваях и на расчете". Что за беда, что нет прошлого! Вся прелесть Петербурга, что он весь "будущее". "Петербург оригинальнее всех городов Америки, потому что он есть новый город в старой стране, следовательно, есть новая надежда, прекрасное будущее этой страны". Таким образом, великий и радостный смысл новой столицы для Белинского в том, что Петербург - город обновления. О какой исторической святыне можно говорить, когда он сама молодость! Памятников, над которыми пролетели века, в Петербурге нет и быть не может, потому что сам он существует со дня своего заложения только сто сорок один год; но зато он сам есть великий исторический памятник.
* Мы пришли туда, где лед сурово сдавил другое племя. (Данте. "Inferno", XXXIII, 91). (Примеч. авт.)
Петербург построен на расчете. Но "расчет есть одна из сторон сознания". Он есть произведение сознательного духа. "Всюду видны следы его строителя".
В этом его красота. "Мудрость века сего говорит, что железный гвоздь, сделанный грубой рукой деревенского кузнеца, выше всякого цветка, с такой красотой рожденного природой, выше его в том отношении, что он произведение сознательного духа, а цветок есть произведение непосредственной силы".
Создатель Петербурга - гений отрицания. Но его отрицание направлено на прошлое и лишено произвола. "Ибо произвол может выстроить только Вавилонскую башню, следствием которой будет не возрождение страны к великому будущему, а разделение языков". Воля Петра не произвол, потому что великий император органически связан со своей страной. "Его доблести, гигантский рост и гордая, величавая наружность с огромным творческим умом и исполинской волею, - все это так походило на страну, в которой он родился, на народ, который воссоздать был он призван, страну беспредельную, но тогда еще не сплоченную органически, народ великий, но с одним глухим предчувствием своей великой будущности". Таким образом оспаривает Белинский и утверждение, что Петербург не связан с родной страной. Дух Петра связал органически новую столицу с древней страной.
Город, построенный на сваях. И этот упрек звучит для Белинского похвалой. Пусть кругом сырость проникает в каменные дома и человеческие кости и круглый год свирепствует гнилая и мокрая осень, пародирующая то весну, то лето, то зиму. Петербург - город великой борьбы, напряженного труда... "Казалось, судьба хотела, чтобы спавший дотоле непробудным сном русский народ кровавым потом и отчаянной борьбой выработал свое будущее, ибо прочны только тяжким трудом одержанные победы, только страданиями и кровью стяжанные завоевания"!
Так горячо боролся неистовый Виссарион против образа Петербурга, выдвигаемого отрицателями новой столицы: "Петербург - случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох". Петербург Белинского - дитя великого народа, стремящегося к возрождению. Город, знаменующий отречение от старого, отрицание во имя обновления; город напряженного труда и великой борьбы. Словом, город бурно рождающейся новой жизни. Его пафос - грядущий день.
Такова идея Петербурга у Белинского.
Можно было бы ожидать, что с Белинским начинается возрождение светлого лика Петра творения, и он повторит с верою пушкинский призыв:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Тщетно стали бы мы искать воплощения идеи нашего критика в конкретных образах, рожденных ясным созерцанием облика Петербурга. Несомненно, Белинский любил северную столицу, но эта любовь не раскрыла ему глаз. Его Петербург родился из борющихся идей и не нашел опоры в жизненных впечатлениях, мало отличающихся от наблюдений Тургенева или Герцена. Под этим "небом, похожим на лужу", "дома сущие ноевы ковчеги, в которых можно найти по паре всяких животных" 157. Белинскому удалось живо описать только деловитый быт города. Несмотря на то что Петербург стал знаменем борьбы за идеалы Запада, он продолжал постепенно угасать в сознании русского общества.
IV
Помрачение образа Петербурга в сознании общества продолжалось. Развитие полицейски-бюрократической державы Николая I, международного жандарма, усиливало отчуждение от северной столицы. Ее архитектурный пейзаж казался выражением духа казенщины и военщины (казарменный город). Этот процесс осложняется новым, протекающим в связи с развитием капитализма. Новые слои общества вытесняют старые, более культурные, создававшие Северную Пальмиру. Город застраивается новыми зданиями, соответствующими возникающим потребностям, приспособленными к наживе. Нарушается строгий, стройный вид гранитного города, стираются его индивидуальные черты. Genius loci Петербурга, оскорбленный новыми зданиями, новыми людьми, надолго прячется в гранитные недра. Лик города как бы угасает в сознании общества.
Однако было бы несправедливо утверждать, что это угасание распространяется на восприятие всех сторон души города.
С ростом реалистического течения в русской литературе бытовые стороны жизни города привлекают все большее внимание.
В 1844 году появляется первая часть сборника "Физиология Петербурга", составленная из трудов русских литераторов, под редакцией Н. А. Некрасова, спустя год вышла 2-ая часть 158. Белинский замечает, что "цель этих статей познакомить с Петербургом". "Не должно забывать, что "Физиология Петербурга" - первый опыт в этом роде" 159.
Судя по содержанию статей, под физиологией города следует понимать то же, что Гончаров понимает под "второй природой" 160.
Вся петербургская практичность, нравы, тон, служба - это вторая петербургская природа. "Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии" *. Вот цикл интересов, исследующих физиологию Петербурга.
В сборниках характеризуются "Петербургские углы" (в очерках Григоровича "Петербургские шарманщики" есть описание Сенной площади), петербургские типы и нравы (В. И. Луганского "Дворник", Кульчицкого "Омнибус", Григоровича "Петербургские шарманщики", Некрасова "Чиновник", Панаева "Петербургский фельетонист" и т. д.) 161. Есть и описание отдельных учреждений. Так, одна статья посвящена характеристике Александрийского театра.
Физиология Петербурга, его вторая природа, надолго заинтересовала наших писателей. Явилась потребность исследовать жизнь города - этого чудовища, складенного из груды людей и камней. Однако нашими реалистами было утрачено ощущение города как "нечеловеческого существа". Интерес сосредоточился на быте, и самый образ города и его идея обычно составляют едва заметный фон при описании его физиологии.
В этом отношении особенно характерна "Обыкновенная история" Гончарова. Молодой Адуев, расставаясь со столицей после завершения своих житейских Lehrjahre **, подводит итог влиянию на него столицы.
"Прощай, - говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души!.." 162
* "Обрыв". (Примеч. авт.)
** Годы учения (нем.).
В этом отрывке Петербург характеризуется не авторитетными устами остывшего мечтателя. Но два суждения следует подчеркнуть: бюрократический характер в словах "учтивая спесь" и общий характер жизни - безжизненная суматоха. Оценка, упорно повторяемая в ряде поколений.
На основании таких суждений трудно наметить образ Петербурга Гончарова. Но отрывочный материал можно пополнить. Так, например, следует отметить, что И. А. Гончаров умеет передать провинциальный характер столичной окраины.
"Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница или вдруг над забором в саду мгновенно выскочит и ту же минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится первое и сменится вторым, раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек" ("Обломов") 163. Эти простые образы отдельных уголков города, воспринятых с бытовой стороны, можно дополнить рядом других описаний отдельных сторон жизни Петербурга.
В рассказах И. С. Генслера мы находим любопытную характеристику отдаленного уголка Петербурга - Гавани ("Гаванские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. Пейзаж и жанр"). Тема наводнения здесь трактуется в спокойных бытовых тонах. Гавань почти каждую осень затопляет вода, гонимая вспять моряной... "Между тем как в других частях города спокойно выслушивают третий пушечный выстрел из Адмиралтейства, возвещающий о значительном возвышении воды в невских берегах, - в Гавани при 3-м выстреле с Кроншпица все приходит в движение, все засуетилось. И недаром: очень часто вслед за тем гавань превращается в Венецию". Однако обитатели Гавани не покидают этого беспокойного уголка столицы. "Честь и слава достойным петровским потомкам"! Кругом жизнь переменилась, город не раз менял свой наряд, а старая Гавань все та же. Как только войдешь в Гавань, сейчас же пахнёт на вас патриархальным воздухом. "Все в Гавани глядит ветхостью... все скрипит, кряхтит и кашляет, доживая последние минуты существования. Этим старичкам-домикам очень хотелось бы прилечь на покой, после долго испытанных ими тревог, разного рода бурь и непогод. Они заиндевели, поседели, поросли мохом, как, может быть, покривившиеся надмогильные деревянные кресты их первых владельцев, давно покоящихся под сению берез, осин и верб Смоленского кладбища". Созерцая Гавань, можно живо ощутить первоначальное ядро города. Она осталась неизменной, как корявая ель среди весеннего, пышно зазеленевшего леса 164.
"Это первообраз города, первая идея его, сохранившаяся в первобытном состоянии..."
Писатели второй половины XIX века вслед за Пушкиным полюбили окраины города и искали в них раскрытия еще не исследованных сторон многогранного города.
Глеб Успенский описывает в заметках: "Из конки в конку" 165 свои наблюдения во время прогулок по окраинам города, предпринятых им, чтобы измаять душу в час тоски невыразимой по чему-то забытому, что выела столичная жизнь. Путешествие на империале по дальнему пути нарвского тракта дает ему возможность созерцать нелепую, говорливую жизнь фабричных окраин Петербурга. Кое-какой материал, интересный в этом отношении, можно найти в очерках И. Кущевского 166.
Н. Г. Помяловский дает выразительное описание ненастной петербургской ночи: "Ночь точно опьянела и сдуру, шатаясь по городу, грязная, и злилась и плевала на площади и дороги, дома и кабаки, в лица запоздалых пешеходов и животных... На небе мрак, на земле мрак, на водах мрак. Небо разорвано в клочья, и по небу облака словно рубища нищих несутся. Несчастные каналы, помойные ямы и склады разной пакости в грязных домах родного города, дышат; дышат и отравляют воздух миазмами и зловонием, а в этом зловонии зарождается мать-холера, грядущая на город с корчами и рвотой... Гром заржал на небе, молния разнолинейными, ослепительными полосами осветила разнообразнейшую картину природы. Ветер взвыл и помчался, понес грязный и промозглый воздух по улицам, застучал жестью крыш, расшибал со звоном стекла в окнах и далее понес по городу грязный, промозглый воздух. Нева развозилась, она теперь темна, но с рассветом покажет желтую мутную воду..." * 167
* "Брат и сестра" (Примеч. авт.)
В этом отрывке рассеялось жуткое величие "ненастной петербургской ночи", и в слова, характеризующие хаос, вносится жалоба обывателя.
Таинственной жизни города, совершающейся за всеми этими отдельными проявлениями, наши бытовики не знали. Оттого им и не могла удаться передача лика Петербурга, хотя они и сделали ряд ценных наблюдений, подчеркивающих то одну, то другую сторону многообразного облика северной столицы.
* * *
Только редактору сборников "Физиология Петербурга", Н. А. Некрасову, удалось поставить, оставаясь в плоскости быта, проблему Петербурга достаточно широко и создать объединенный образ. Н. А. Некрасов восстает против легенды о чудотворном строителе; вместе с тем он подчеркивает ненужность северной столицы, оставшейся чуждой своей стране:
Возникнув с помощью чухонского народа
Из топей и болот в каких-нибудь два года,
Она до наших дней с Россией не срослась * 168.
Далее поэт развертывает панораму Северной Пальмиры:
Театры и дворцы, Нева и корабли,
Несущие туда со всех концов земли
Затеи роскоши; музеи просвещенья,
Музеи древностей - "все признаки ученья"
В том городе найдешь...
Целая строчка взята у Пушкина. Н. А. Некрасов хочет сказать, что он знает традиционный Петербург, что все возможное о нем сказано, только одно просмотрели.
...Нет одного - души!
Тело без души - разлагается, и поэт в целом ряде образов характеризует гниение города.
Нева со своим державным течением мертва.
Пусть с какой-то тоской безотрадной
Месяц с ясного неба глядит
На Неву, что гробницей громадной
В берегах освещенных лежит,
И на шпиль, за угрюмой Невою
Перед длинной стеной крепостною,
Наводящей унынье и сплин **.
* "Дружеская переписка Москвы с Петербургом" (Примеч. авт.)
** "Кому холодно, кому жарко" (Примеч. авт.)
Все проявления жизни болезненного города отравлены тяжким недугом. Даже дома кажутся, среди невыносимой грязи, зараженными золотухой.
Чистоты, чистоты, чистоты!
Грязны улицы, лавки, мосты,
Каждый дом золотухой страдает;
Штукатурка валится - и бьет
Тротуаром идущий народ...
Милый город!..
... В июле пропитан ты весь
Смесью водки, конюшни и пыли
Характерная русская смесь...
От природы отстать не желая,
Зацветает в каналах вода.
("Кому холодно, кому жарко") 169
Большой город обрисован с безжалостной иронией. Еще у Тургенева внесен мотив чахоточного румянца и томления духа в белую ночь. Здесь уже в холодном свете дня выступают беспросветные будни.
Самый воздух отравлен, и смерть насыщает ветер, гуляющий по улицам Петербурга.
Ветер что-то удушлив не в меру,
В нем зловещая нота звучит,
Все холеру - холеру - холеру
Тиф и всякую немочь сулит! * 170
Эти троекратные повторения придают особый характер стилю характеристик Н. А. Некрасова, как однообразный гул бьющихся о набережную волн. В прокаженном городе только смерти привольно. Все о ней напоминает. Всюду memento mori... **
Подле вывески "делают гробы"
Прицепил полуженные скобы
И другие снаряды гробов,
Словно хочет сказать: "Друг-прохожий,
Соблазнись - и умри поскорей!" 171
Даже повеселиться "те, кому тепло", едут на кладбище.
...Могилы вокруг,
Монументы... Да это кладбище ***.
Описание кладбища на окраине Петербурга, так хорошо изображенное А. С. Пушкиным, удается и Н. А.
* "О погоде". (Примеч. авт.)
** Помни о смерти!.. (Лат.)
*** "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.) Некрасову. Вот место успокоения петербуржца при подходящем освещении.
День по-прежнему гнил и не светел,
Вместо града дождем нас мочил.
Средь могил, по мосткам деревянным
Довелось нам долгонько шагать.
Впереди, под навесом туманным,
Открывалась болотная гладь:
Ни жилья, ни травы, ни кусточка,
Все мертво - только ветер свистит.
.....................................................
Наконец вот и свежая яма,
И уж в ней по колени вода...
И тему "приключения с покойником" использовал Н. А. Некрасов.
Чернея сквозь ночной туман,
С подъятой гордо головою,
Надменно выпрямив свой стан,
Куда-то кажет вдаль рукою
С коня могучий великан.
Из этой дали наш край дубровный, наши дебри озарит Европы ум. Это чаяние единения с западной культурой, благодаря делу Петра, заставляет Огарева благоговейно поникнуть перед Медным Всадником.
Пред ним колено я склонил
И чувствовал, что русский был.
Прошло сто лет, и город, основанный для высокой цели, не сохранил духа своего основателя, изменил его делу. Не по силам оказалось для него выполнение возложенной миссии.
А Петр Великий все кажет в даль перстом.
Но принизился, осел его город. Вот отчего скорбь томит его создателя и так мрачен его вид. И казалось в эту жуткую ночь, вместе с ядовито смеющимся Сатурном,
Надменно выпрямив свой стан
Смеялся горько великан.
Огарев, подобно Герцену, отметил в образе Петербурга черты трагизма. Но в то время как Герцен соединяет образ города и его создателя, Огарев противополагает их. Петербург у него становится блудным сыном. Поэту хочется забыться, унестись мечтой из этого тумана.
На берегу Невы два сфинкса.
Лицо, глаза уродов Нила,
Какой-то нежности черта
Роскошно, страстно озарила.
..............................................
Передо мной лежала степь
И пирамид огромных цепь 151.
Так и Гоголь в Италии нашел освобождение от Петербурга. У Герцена величие творческого духа Петра еще наполняет город. У Огарева охарактеризован разрыв и отпадение города, но дух создателя еще веет над ним, как укоризна и призыв.
* * *
Все западничество не помогло Тургеневу оценить Петербург, вся его художественная чуткость не научила его ощутить в нашем городе что-нибудь, кроме болезненности.
Дух Эллис проносится в белую ночь над дремлющим городом:
"Слуша-а-а-а-ай!" - раздался в ушах моих протяжный крик. "Слуша-а-а-а-ай!" - словно с отчаянием отозвалось в отдалении. "Слуша-а-а-а-ай!" - замерло где-то на конце света. Я встрепенулся. Высокий золотой шпиль бросился мне в глаза: я узнал Петропавловскую крепость. Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день?.." *
Полная томления душа насторожилась, перед взорами раскрывается панорама Петербурга.
"Так вот Петербург! Да, это он, точно. Эти пустые, широкие, серые улицы; эти серо-беловатые, желто-серые, серо-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, с их впалыми окнами, яркими вывесками, железными навесами над крышами и дрянными овощными лавчонками, эти фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исаакия, ненужная пестрая биржа; гранитные стены крепости и взломанная, деревянная мостовая, эти барки с сеном и дровами, этот запах пыли, капусты, рогожи и конюшни, эти окаменелые дворники в тулупах у ворот, эти скорченные мертвенным сном извозчики на продавленных дрожках, - да это она, наша Северная Пальмира. Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари - чахоточный румянец - не сошел еще и не сойдет до утра с белого беззвездного неба, он ложится на шелковой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные, синие воды. "Улетим", - взмолилась Эллис" 152.
Тонкая художественность делает этот набросок глубоко убедительным. Но что здесь осталось от Петербурга? Без всякой характеристики упомянуты Петропавловская крепость, золотая шапка Исаакия. О бирже сказано только два слова: "пестрая ненужная", но они показывают, до какой степени весь стиль города остается безнадежно чуждым пониманию Тургенева. "Будете смотреть и не увидите"! 153
Остались только белая ночь и "инвентарь города". Всюду подчеркнуты серые тона. Сравнения углубляют болезненное впечатление от пейзажа Петербурга. "Дома
* "Призраки". (Примеч. авт.) с их впалыми окнами" вызывают образ умирающего - окна глаза дома. Петербург гибнет не от разъяренных стихий. Внутренняя тайная болезнь подорвала силы. Чахоточный румянец на его лице, четко выступающем в тускло-прозрачном воздухе. Какая жуть! Невольно хочется прошептать: "Улетим, Эллис!"
* * *
Д. В. Григорович в своем видении "Сон Карелина" останавливается на теме конца больного города и вводит новый мотив: предчувствие гибели не в битве с разъяренными стихиями воды, а медленного, торжественного замерзания, превращения северной столицы в ледяное царство.
"По плитам тротуара перебегали, скользя и пересыпаясь, острые струи сухого снега, набиваясь в углубленные части сенатского здания и закругливаясь там воронкою; снег стремился дальше по выветренной мостовой с голыми серыми булыжниками, казавшимися мне холоднее самого мороза. Все вокруг было тусклого, сероватого цвета; снег отвердел, как алебастр, хрустел и визжал от прикосновения..."
... Ветер "гнал перед собою тучи снегу и наполнял воздух снежною пылью, засыпавшею глаза...
А замерзающий город убран флагами, которые, повинуясь ветру, поминутно обвертывались вокруг шестов... Во всей этой торжественности, при двадцатиградусном морозе, чувствовалась какая-то натяжка, что-то заказное, неестественное, насильственное, напоминающее улыбку человека, которому на самом деле хочется заплакать...".
Даже в этот момент замерзания Петербург не теряет своей "умышленности", противоречия с естеством. И мысль Григоровича уносится к той части Невы, где к этому времени приезжие мезенские рыбаки ставят обыкновенно свою юрту и где подле нее можно тогда видеть несколько тощих оленей, таких же почти белых, как снег, на котором они стоят с понурыми головами.
Вот там, "в этой части города, все как будто на своем месте, на своей почве, ничто не нарушает гармонии, и все кажется совершенно естественным и нормальным".
Все остается таким, каким было до того рокового момента, когда был вызван к бытию волею гиганта, наперекор стихиям великий, трагический город, полный диссонансов.
"Громадные колонны собора так застыли в своих бронзовых постаментах, между ними ходил и гудел такой нестерпимый ветер, что, помнится, мною руководила одна только мысль: пройти мимо как можно скорее".
По площади замерзающего города тянется похоронная процессия. "Гроб был обит черным сукном с серебряным галуном, на крышке красовалась треугольная шляпа с золотым жгутом и белым плюмажем, казавшимся снежною бахромою... между крышкой и краем гроба выглядывала коленкоровая сплойка, вырезанная фестонами; вздрагивая, как рюшь на чепце старухи, она сбрасывала иней, сыпавшийся на платформу... Внутри гроба должно было быть теперь страшно холодно... покойник, без всякого сомнения, успел совсем замерзнуть".
"А вот потом, когда обряд похорон совершится и все разойдутся и разъедутся, когда быстро набежавшие зимние петербургские сумерки превратятся в глухую ночь... останется он один в гробу в этой мерзлой могиле, один в углу Смоленского кладбища, - один далеко ото всех, среди ночной тьмы и снежной пустыни с гуляющею вокруг метелью..."
Здесь тонко проведена параллель между судьбою города и его угасшего обитателя. Торжественная, заказная нарядность жизни, от которой осталась на крышке гроба "треугольная шляпа с золотым жгутом и белым плюмажем, казавшимся снежною бахромою". Под крышкой же гроба - мерзлый генерал, который скоро опустится в мерзлую землю и останется среди ночной тьмы и снежной пустыни с гуляющей вокруг метелью.
А дух города, его строитель чудотворный, Медный Всадник? И он, вместе со своим детищем, погружается в ледяное царство. "Минуту спустя, приподняв ресницы, увидел я справа памятник Петра. Всадник и с ним конь, так быстро взбежавшие на скалу, казалось, примерзли к граниту; самая скала показалась мне промерзшей насквозь до глубины своей сердцевины. Внутри памятника, в пустом пространстве, прикрытом бронзовой оболочкой коня и всадника, должен был нарасти густой слой игловатого инея, снаружи на выступающих частях памятника бронза отливала холодным глянцем, от которого озноб проходил по членам, и только на простертой руке Петра, да еще на лаврах, покрывающих его голову, белел снег, обозначившийся беловатыми пятнами в сером, обледенелом воздухе".
Ледяная смерть неумолимо овладевает Медным Всадником.
А вместе с ним в мраке и холоде медленно угасает Северная Пальмира.
Петербург превращается в Коцит 154, в последний круг Дантова ада.
Noi passamm' oltre, la dove la gelata
Ruvidamente un' altra gente fascia *
И Григорович мысленно переносится в далекие края, прочь от холода: "Еще дальше - солнечный луч скользит уже по волнам, и все там - и небо, и воды, и дальние берега, - дышало теплом и светом. Помню, радостное, до слез радостное, чувство овладело вдруг мною; как птица хотел я взмахнуть крыльями и с криком броситься вперед. Но солнечная улыбающаяся даль мгновенно исчезла, и снова очутился я на Сенатской площади..." 155
Нет выхода из обреченного города, a riveder le stelle 156 улыбающейся жизни.
Во всех образах рассмотренных отрывков из Герцена, Огарева, Тургенева, Григоровича слышится похоронный звон Петербургу, умышленному и неудавшемуся городу.
* * *
На защиту его с бодрыми и страстными речами выступает Белинский. Для него этот город прежде всего знамя борьбы за единение с Западом, око, через которое Россия смотрит на Европу. Его статья "Петербург и Москва" противоположна содержанию статьи Герцена "Москва и Петербург". Белинского возмущает самый подход к "столице новой Российской Империи" русского общества.
"Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без связи с родной страной, - город, построенный на сваях и на расчете". Что за беда, что нет прошлого! Вся прелесть Петербурга, что он весь "будущее". "Петербург оригинальнее всех городов Америки, потому что он есть новый город в старой стране, следовательно, есть новая надежда, прекрасное будущее этой страны". Таким образом, великий и радостный смысл новой столицы для Белинского в том, что Петербург - город обновления. О какой исторической святыне можно говорить, когда он сама молодость! Памятников, над которыми пролетели века, в Петербурге нет и быть не может, потому что сам он существует со дня своего заложения только сто сорок один год; но зато он сам есть великий исторический памятник.
* Мы пришли туда, где лед сурово сдавил другое племя. (Данте. "Inferno", XXXIII, 91). (Примеч. авт.)
Петербург построен на расчете. Но "расчет есть одна из сторон сознания". Он есть произведение сознательного духа. "Всюду видны следы его строителя".
В этом его красота. "Мудрость века сего говорит, что железный гвоздь, сделанный грубой рукой деревенского кузнеца, выше всякого цветка, с такой красотой рожденного природой, выше его в том отношении, что он произведение сознательного духа, а цветок есть произведение непосредственной силы".
Создатель Петербурга - гений отрицания. Но его отрицание направлено на прошлое и лишено произвола. "Ибо произвол может выстроить только Вавилонскую башню, следствием которой будет не возрождение страны к великому будущему, а разделение языков". Воля Петра не произвол, потому что великий император органически связан со своей страной. "Его доблести, гигантский рост и гордая, величавая наружность с огромным творческим умом и исполинской волею, - все это так походило на страну, в которой он родился, на народ, который воссоздать был он призван, страну беспредельную, но тогда еще не сплоченную органически, народ великий, но с одним глухим предчувствием своей великой будущности". Таким образом оспаривает Белинский и утверждение, что Петербург не связан с родной страной. Дух Петра связал органически новую столицу с древней страной.
Город, построенный на сваях. И этот упрек звучит для Белинского похвалой. Пусть кругом сырость проникает в каменные дома и человеческие кости и круглый год свирепствует гнилая и мокрая осень, пародирующая то весну, то лето, то зиму. Петербург - город великой борьбы, напряженного труда... "Казалось, судьба хотела, чтобы спавший дотоле непробудным сном русский народ кровавым потом и отчаянной борьбой выработал свое будущее, ибо прочны только тяжким трудом одержанные победы, только страданиями и кровью стяжанные завоевания"!
Так горячо боролся неистовый Виссарион против образа Петербурга, выдвигаемого отрицателями новой столицы: "Петербург - случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох". Петербург Белинского - дитя великого народа, стремящегося к возрождению. Город, знаменующий отречение от старого, отрицание во имя обновления; город напряженного труда и великой борьбы. Словом, город бурно рождающейся новой жизни. Его пафос - грядущий день.
Такова идея Петербурга у Белинского.
Можно было бы ожидать, что с Белинским начинается возрождение светлого лика Петра творения, и он повторит с верою пушкинский призыв:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Тщетно стали бы мы искать воплощения идеи нашего критика в конкретных образах, рожденных ясным созерцанием облика Петербурга. Несомненно, Белинский любил северную столицу, но эта любовь не раскрыла ему глаз. Его Петербург родился из борющихся идей и не нашел опоры в жизненных впечатлениях, мало отличающихся от наблюдений Тургенева или Герцена. Под этим "небом, похожим на лужу", "дома сущие ноевы ковчеги, в которых можно найти по паре всяких животных" 157. Белинскому удалось живо описать только деловитый быт города. Несмотря на то что Петербург стал знаменем борьбы за идеалы Запада, он продолжал постепенно угасать в сознании русского общества.
IV
Помрачение образа Петербурга в сознании общества продолжалось. Развитие полицейски-бюрократической державы Николая I, международного жандарма, усиливало отчуждение от северной столицы. Ее архитектурный пейзаж казался выражением духа казенщины и военщины (казарменный город). Этот процесс осложняется новым, протекающим в связи с развитием капитализма. Новые слои общества вытесняют старые, более культурные, создававшие Северную Пальмиру. Город застраивается новыми зданиями, соответствующими возникающим потребностям, приспособленными к наживе. Нарушается строгий, стройный вид гранитного города, стираются его индивидуальные черты. Genius loci Петербурга, оскорбленный новыми зданиями, новыми людьми, надолго прячется в гранитные недра. Лик города как бы угасает в сознании общества.
Однако было бы несправедливо утверждать, что это угасание распространяется на восприятие всех сторон души города.
С ростом реалистического течения в русской литературе бытовые стороны жизни города привлекают все большее внимание.
В 1844 году появляется первая часть сборника "Физиология Петербурга", составленная из трудов русских литераторов, под редакцией Н. А. Некрасова, спустя год вышла 2-ая часть 158. Белинский замечает, что "цель этих статей познакомить с Петербургом". "Не должно забывать, что "Физиология Петербурга" - первый опыт в этом роде" 159.
Судя по содержанию статей, под физиологией города следует понимать то же, что Гончаров понимает под "второй природой" 160.
Вся петербургская практичность, нравы, тон, служба - это вторая петербургская природа. "Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии" *. Вот цикл интересов, исследующих физиологию Петербурга.
В сборниках характеризуются "Петербургские углы" (в очерках Григоровича "Петербургские шарманщики" есть описание Сенной площади), петербургские типы и нравы (В. И. Луганского "Дворник", Кульчицкого "Омнибус", Григоровича "Петербургские шарманщики", Некрасова "Чиновник", Панаева "Петербургский фельетонист" и т. д.) 161. Есть и описание отдельных учреждений. Так, одна статья посвящена характеристике Александрийского театра.
Физиология Петербурга, его вторая природа, надолго заинтересовала наших писателей. Явилась потребность исследовать жизнь города - этого чудовища, складенного из груды людей и камней. Однако нашими реалистами было утрачено ощущение города как "нечеловеческого существа". Интерес сосредоточился на быте, и самый образ города и его идея обычно составляют едва заметный фон при описании его физиологии.
В этом отношении особенно характерна "Обыкновенная история" Гончарова. Молодой Адуев, расставаясь со столицей после завершения своих житейских Lehrjahre **, подводит итог влиянию на него столицы.
"Прощай, - говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души!.." 162
* "Обрыв". (Примеч. авт.)
** Годы учения (нем.).
В этом отрывке Петербург характеризуется не авторитетными устами остывшего мечтателя. Но два суждения следует подчеркнуть: бюрократический характер в словах "учтивая спесь" и общий характер жизни - безжизненная суматоха. Оценка, упорно повторяемая в ряде поколений.
На основании таких суждений трудно наметить образ Петербурга Гончарова. Но отрывочный материал можно пополнить. Так, например, следует отметить, что И. А. Гончаров умеет передать провинциальный характер столичной окраины.
"Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница или вдруг над забором в саду мгновенно выскочит и ту же минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится первое и сменится вторым, раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек" ("Обломов") 163. Эти простые образы отдельных уголков города, воспринятых с бытовой стороны, можно дополнить рядом других описаний отдельных сторон жизни Петербурга.
В рассказах И. С. Генслера мы находим любопытную характеристику отдаленного уголка Петербурга - Гавани ("Гаванские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. Пейзаж и жанр"). Тема наводнения здесь трактуется в спокойных бытовых тонах. Гавань почти каждую осень затопляет вода, гонимая вспять моряной... "Между тем как в других частях города спокойно выслушивают третий пушечный выстрел из Адмиралтейства, возвещающий о значительном возвышении воды в невских берегах, - в Гавани при 3-м выстреле с Кроншпица все приходит в движение, все засуетилось. И недаром: очень часто вслед за тем гавань превращается в Венецию". Однако обитатели Гавани не покидают этого беспокойного уголка столицы. "Честь и слава достойным петровским потомкам"! Кругом жизнь переменилась, город не раз менял свой наряд, а старая Гавань все та же. Как только войдешь в Гавань, сейчас же пахнёт на вас патриархальным воздухом. "Все в Гавани глядит ветхостью... все скрипит, кряхтит и кашляет, доживая последние минуты существования. Этим старичкам-домикам очень хотелось бы прилечь на покой, после долго испытанных ими тревог, разного рода бурь и непогод. Они заиндевели, поседели, поросли мохом, как, может быть, покривившиеся надмогильные деревянные кресты их первых владельцев, давно покоящихся под сению берез, осин и верб Смоленского кладбища". Созерцая Гавань, можно живо ощутить первоначальное ядро города. Она осталась неизменной, как корявая ель среди весеннего, пышно зазеленевшего леса 164.
"Это первообраз города, первая идея его, сохранившаяся в первобытном состоянии..."
Писатели второй половины XIX века вслед за Пушкиным полюбили окраины города и искали в них раскрытия еще не исследованных сторон многогранного города.
Глеб Успенский описывает в заметках: "Из конки в конку" 165 свои наблюдения во время прогулок по окраинам города, предпринятых им, чтобы измаять душу в час тоски невыразимой по чему-то забытому, что выела столичная жизнь. Путешествие на империале по дальнему пути нарвского тракта дает ему возможность созерцать нелепую, говорливую жизнь фабричных окраин Петербурга. Кое-какой материал, интересный в этом отношении, можно найти в очерках И. Кущевского 166.
Н. Г. Помяловский дает выразительное описание ненастной петербургской ночи: "Ночь точно опьянела и сдуру, шатаясь по городу, грязная, и злилась и плевала на площади и дороги, дома и кабаки, в лица запоздалых пешеходов и животных... На небе мрак, на земле мрак, на водах мрак. Небо разорвано в клочья, и по небу облака словно рубища нищих несутся. Несчастные каналы, помойные ямы и склады разной пакости в грязных домах родного города, дышат; дышат и отравляют воздух миазмами и зловонием, а в этом зловонии зарождается мать-холера, грядущая на город с корчами и рвотой... Гром заржал на небе, молния разнолинейными, ослепительными полосами осветила разнообразнейшую картину природы. Ветер взвыл и помчался, понес грязный и промозглый воздух по улицам, застучал жестью крыш, расшибал со звоном стекла в окнах и далее понес по городу грязный, промозглый воздух. Нева развозилась, она теперь темна, но с рассветом покажет желтую мутную воду..." * 167
* "Брат и сестра" (Примеч. авт.)
В этом отрывке рассеялось жуткое величие "ненастной петербургской ночи", и в слова, характеризующие хаос, вносится жалоба обывателя.
Таинственной жизни города, совершающейся за всеми этими отдельными проявлениями, наши бытовики не знали. Оттого им и не могла удаться передача лика Петербурга, хотя они и сделали ряд ценных наблюдений, подчеркивающих то одну, то другую сторону многообразного облика северной столицы.
* * *
Только редактору сборников "Физиология Петербурга", Н. А. Некрасову, удалось поставить, оставаясь в плоскости быта, проблему Петербурга достаточно широко и создать объединенный образ. Н. А. Некрасов восстает против легенды о чудотворном строителе; вместе с тем он подчеркивает ненужность северной столицы, оставшейся чуждой своей стране:
Возникнув с помощью чухонского народа
Из топей и болот в каких-нибудь два года,
Она до наших дней с Россией не срослась * 168.
Далее поэт развертывает панораму Северной Пальмиры:
Театры и дворцы, Нева и корабли,
Несущие туда со всех концов земли
Затеи роскоши; музеи просвещенья,
Музеи древностей - "все признаки ученья"
В том городе найдешь...
Целая строчка взята у Пушкина. Н. А. Некрасов хочет сказать, что он знает традиционный Петербург, что все возможное о нем сказано, только одно просмотрели.
...Нет одного - души!
Тело без души - разлагается, и поэт в целом ряде образов характеризует гниение города.
Нева со своим державным течением мертва.
Пусть с какой-то тоской безотрадной
Месяц с ясного неба глядит
На Неву, что гробницей громадной
В берегах освещенных лежит,
И на шпиль, за угрюмой Невою
Перед длинной стеной крепостною,
Наводящей унынье и сплин **.
* "Дружеская переписка Москвы с Петербургом" (Примеч. авт.)
** "Кому холодно, кому жарко" (Примеч. авт.)
Все проявления жизни болезненного города отравлены тяжким недугом. Даже дома кажутся, среди невыносимой грязи, зараженными золотухой.
Чистоты, чистоты, чистоты!
Грязны улицы, лавки, мосты,
Каждый дом золотухой страдает;
Штукатурка валится - и бьет
Тротуаром идущий народ...
Милый город!..
... В июле пропитан ты весь
Смесью водки, конюшни и пыли
Характерная русская смесь...
От природы отстать не желая,
Зацветает в каналах вода.
("Кому холодно, кому жарко") 169
Большой город обрисован с безжалостной иронией. Еще у Тургенева внесен мотив чахоточного румянца и томления духа в белую ночь. Здесь уже в холодном свете дня выступают беспросветные будни.
Самый воздух отравлен, и смерть насыщает ветер, гуляющий по улицам Петербурга.
Ветер что-то удушлив не в меру,
В нем зловещая нота звучит,
Все холеру - холеру - холеру
Тиф и всякую немочь сулит! * 170
Эти троекратные повторения придают особый характер стилю характеристик Н. А. Некрасова, как однообразный гул бьющихся о набережную волн. В прокаженном городе только смерти привольно. Все о ней напоминает. Всюду memento mori... **
Подле вывески "делают гробы"
Прицепил полуженные скобы
И другие снаряды гробов,
Словно хочет сказать: "Друг-прохожий,
Соблазнись - и умри поскорей!" 171
Даже повеселиться "те, кому тепло", едут на кладбище.
...Могилы вокруг,
Монументы... Да это кладбище ***.
Описание кладбища на окраине Петербурга, так хорошо изображенное А. С. Пушкиным, удается и Н. А.
* "О погоде". (Примеч. авт.)
** Помни о смерти!.. (Лат.)
*** "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.) Некрасову. Вот место успокоения петербуржца при подходящем освещении.
День по-прежнему гнил и не светел,
Вместо града дождем нас мочил.
Средь могил, по мосткам деревянным
Довелось нам долгонько шагать.
Впереди, под навесом туманным,
Открывалась болотная гладь:
Ни жилья, ни травы, ни кусточка,
Все мертво - только ветер свистит.
.....................................................
Наконец вот и свежая яма,
И уж в ней по колени вода...
И тему "приключения с покойником" использовал Н. А. Некрасов.