Коляска с проезжавшим офицером зацепила дроги с мертвецом
Гроб упал и раскрылся. "Сердечный ты мой!
Натерпелся ты горя живой,
Да пришлося терпеть и по смерти"...
("О погоде")
Что дает Некрасову созерцание Петербурга? Безысходная тоска овладевает душой.
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз 172.
Большой, бессмысленно суетливый город, какой-то ненужный, "лишний город", как были "лишние люди".
И мрачная стихия, готовая поглотить его, утратила черты и грозного, безликого хаоса, посягающего на космическое начало творчества лица, и Немезиды, карающей за попранную правду. Стихия, выступающая у Некрасова, такая же бессмысленная, слепая, как и сам город. Дуализм исчез. Ни в городе, ни в восстающих против него стихиях нет правды. Все стало бессмыслицей.
Ночью пушечный гром грохотал
Не до сна! Вся столица молилась,
Чтоб Нева в берега воротилась,
И минула большая беда
Понемногу сбывает вода.
Начинается день безобразный
Мутный, ветреный, темный и грязный 173.
("О погоде")
К этому городу смерти относится Н. А. Некрасов с большим интересом. Внимательно всматривается он и в "архитектурный пейзаж", изучает и "физиологию", иногда невольно увлекаясь своеобразием города. При описании зимы поэт неожиданно находит слова, достойные прошлого Петербурга:
... Каждый шаг,
Каждый звук так отчетливо слышен.
Все свежо, все эффектно: зимой
Словно весь посеребренный, пышен
Петербург самобытной красой!
Убор из инея составляет действительно прекрасное украшение туманной столицы севера, сообщая ему своеобразную пышность (только эпитет "эффектно" ослабляет впечатление).
Серебром отливают колонны,
Орнаменты ворот и мостов;
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей! *
Но Н. А. Некрасову редко удавалось отмечать красоту Петербурга. Гораздо характернее для него другой отрывок, посвященный описанию петербургского ландшафта:
Говорят, еще день. Правда, я не видал,
Чтобы месяц свой рог золотой показал;
Но и солнца не видел никто.
Без его даровых, благодатных лучей
Золоченые куполы пышных церквей
И вся роскошь столицы - ничто.
Надо всем, что ни есть, над дворцом и тюрьмой,
И над медным Петром, и над грозной Невой,
До чугунных коней на воротах застав
(Что хотят ускакать из столицы стремглав)
Надо всем распростерся туман.
Душный, стройный, угрюмый, гнилой,
Не красив в эту пору наш город большой,
Как изношенный фат без румян ** 174.
О погоде
Но туман свойствен Петербургу, что постоянно подчеркивает и Н. А. Некрасов, а солнце лишь редкий гость, чувствующий себя как будто не совсем хорошо в больном городе, а следовательно, по существу Петербург изношенный фат без румян. Иронически-желчный тон поэта подчеркивается эпиграфом, взятым из лакейской песни:
Что за славная столица
Развеселый Петербург! 175
* "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.)
** "О погоде". (Примеч. авт.)
Изменились люди, изменился и город. С большим интересом наблюдает Н. А. Некрасов столичную жизнь. Он отмечает суету Невского проспекта:
Невский полон: эстампы и книги,
Бриллианты из окон глядят;
Вновь прибывшие девы из Риги
Неподдельным румянцем блестят.
Всюду люди шумят, суетятся *.
Но теснота, и блеск, и радость не соблазняют поэта.
Показная сторона богатств европейского города имеет свою изнанку. Исследуя, как точный естествоиспытатель, Петербург, Н. А. Некрасов вводит в свою характеристику и рабочую окраину города:
Свечерело. В предместиях дальних,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из труб колоссальных,
Где сплошными огнями горят
Красных фабрик громадные стены,
Окаймляя столицу кругом... **
Новый город крупной промышленности вырастает из старой "военной столицы", но, к сожалению, эта тема мало развита, словно поэзия чувствует себя неуверенной на новых местах. Внешняя жизнь улицы в самых разнообразных ее проявлениях, но всегда в тоне желчной иронии тщательно отмечается Некрасовым в его описаниях Петербурга. Столь любимые толпою парады привлекали внимание поэта, но его характеристика антитетична описанию А. С. Пушкиным "потешных Марсовых полей" 176.
В этой раме туманной
Лица воинов жалки на вид,
И подмоченный звук барабанный
Словно издали жидко гремит... *** 177
О погоде
Парад подмоченный не может удержать внимание поэта, он с большей охотой обращается к толпе зрителей. Кого тут нет.
Пеших, едущих, праздно-зевающих,
Счету нет!
Тут квартальный с захваченным пьяницей,
Как Федотов его срисовал;
Тут старуха с аптечною сткляницей,
Тут жандармский седой генерал;
Тут и дама такая сердитая
Открывай ей немедленно путь!
* "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.)
** Ibid. (Примеч. авт.)
*** "О погоде". (Примеч. авт.)
........................................................
Тут бедняк-итальянец с фигурами,
Тут чухна, продающий грибы,
Тут рассыльный Минай с корректурами... 178
Видимо, и сам Н. А. Некрасов хочет набросать эскиз во вкусе Федотова. Пестрая толпа стала больше интересовать, чем "однообразная красивость" войск в их "стройно-зыблемом строю" 179. Более всего удается Н. А. Некрасову описание "трудовой жизни" петербургской улицы.
Начинают ни свет ни заря,
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!
Дикий крик продавца-мужика,
И шарманка с пронзительным воем,
И кондуктор с трубой, и войска,
С барабанным идущие боем,
Понукали измученных кляч,
Чуть живых, окровавленных, грязных,
И детей раздирающий плач
На руках у старух безобразных,
Все сливается, стонет, гудет,
Как-то глухо и грозно рокочет,
Словно цепи куют на несчастный народ,
Словно город обрушиться хочет.
Давка, говор... (о чем голоса?
Все о деньгах, о нужде, о хлебе.)
Смрад и копоть. Глядишь в небеса,
Но отрады не встретишь и в небе 180.
Весь отрывок построен на звуковых впечатлениях. Разнообразные шумы, грохоты, ревы, все сливается в жуткую симфонию (если можно говорить о созвучии там, где нет гармонии), как в Дантовом аду. Все это звуки обреченных на муки рабского труда. Для томящихся в этом inferno * нет неба, в котором можно было бы найти поддержку и успокоение. Смрад и копоть насыщают улицу.
Чу! визгливые стоны собаки!
Вот сильней, - видно, треснули вновь...
Стали греться - догрелись до драки
Два калашника... хохот - и кровь! ** 181
О погоде
Это сочетание крови и хохота сообщает всей картине какое-то дьявольское выражение. Во всем городе не найти ничего, на чем бы можно было с отрадой остановиться взору. Остается одно - бегство без оглядки.
Ах, уйдите, уйдите со мной
В тишину деревенского поля! 182
* Ад (ит.)
** "О погоде". (Примеч. авт.)
Н. А. Некрасов запечатлел Петербург с самой мрачной стороны; его образ знаменует самый безотрадный момент в цепи сменяющихся образов северной столицы. Здесь мы находим полную антитезу городу Медного Всадника.
Вместе с тем следует отметить, что Н. А. Некрасов поставил достаточно широко проблему города, пытаясь в обрисовке его пейзажа, в характеристике его частей, в описаниях его быта найти общее выражение; все это свидетельствует, что Петербург, даже в эпоху своего помрачения, сохранял власть над сознанием, вызывал к себе жгучий интерес. Н. А. Некрасов определил город, в котором он трудной борьбой "надорвал смолоду грудь" 183, городом страданий, преступлений и смерти.
* * *
Среди писателей второй половины XIX века, воспитавшихся в традициях 60-х и 70-х годов, интересно отметить образы Петербурга, отраженные молодыми провинциалами, прибывавшими в столицу для приобщения к культурной жизни, для ознакомления с новыми идеями. Интересны характеристики Петербурга в этом смысле у В. Гаршина и В. Г. Короленко.
Гаршин создает ряд образов на темы "физиологии города" (интересно отметить описание Волкова кладбища). Но особый интерес представляет его синтезирующий образ Петербурга. Это неправда, что наша северная столица просто "болотный, немецкий, чухонский, бюрократический, крамольнический, чужой город". Гаршин, этот "южанин родом", "полюбил бедную петербургскую природу, белые весенние ночи, которые, к слову сказать, ничем не хуже пресловутых украинских ночей". Петербург стал его духовной родиной, и "это единственный русский город, способный стать духовной родиной" уроженца чужих краев. Чем объяснить это свойство? Петербург - столица великой империи не искусственная, не выдуманная, а подлинный узел, связующий разнородный организм России. Гаршин указывает на реальную и могучую связь между страною и ее настоящею, невыдуманною столицею. Вся Россия находит в нем отклик. И "дурное и хорошее собирается в нем отовсюду" - вот почему Петербург есть наиболее резкий представитель жизни "русского народа, не считая за русский народ только подмосковных кацапов, а расширяя это понятие и на хохла, и на белоруса, и на жителя Новороссии, и на сибиряка, и т. д." Петербург живет жизнью всей империи. "Болеет и радуется за всю Россию один только Петербург. Потому-то и жить в нем трудно". Трудность петербургской жизни, на которую уже так хорошо указывал Герцен, заключает в себе большую прелесть. Это какая-то духовная страда. "Ибо жить в нем труднее, чем где-нибудь, не по внешним условиям жизни, а по тому нравственному состоянию, которое охватывает каждого думающего человека, попавшего в этот большой город" *.
Петербург Гаршина следует сопоставить с образом его у Белинского. Это столица великой империи, органически связанная со своей страной, живущая лихорадочной сложной жизнью, отражая в себе биение жизни всей России. Город родной всякому подлинно русскому человеку, кто бы он ни был. Так же, как Белинский, не сумел и Гаршин найти художественное воплощение своему интересному образу. Идея Петербурга остается сама по себе, не связанная с очерками его физиологии. В конце первого очерка Гаршин предвидит этот упрек - где же этот "страдающий", "мыслящий" Петербург? - и обещает его показать в следующих очерках. Но мы напрасно стали бы искать исполнения этого обещания. Дать художественное, конкретное воплощение Петербурга как выразителя духа великой империи было непосильно Гаршину, было не по силам и всему его времени. Один только Достоевский сумел дать характеристику "трудной" жизни Петербурга, но это только одна сторона образа Гаршина. Город, который болеет и радуется за всю Россию, остался художественно не воплощенным.
В своих воспоминаниях В. Г. Короленко сумел пополнить пробел в отражении Петербурга в русской литературе, выразив образ, близкий многим десяткам тысяч русских юношей, добравшихся до столицы из глухих углов пространной России в чаянии "неведомой, неясной кипучей жизни".
..."Сердце у меня затрепетало от радости. Петербург! Здесь сосредоточено было все, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души... Это было время, когда лето недавно еще уступило место осени. На неопределенно светлом вечернем фоне неба грузно и как-то мечтательно рисовались массивы домов, а внизу уже бежали, как светлые четки, ряды фонарных огоньков, которые в это время обыкновенно начинают опять зажигать после летних ночей... Они кажутся такими яркими, свежими, молоды
* Все эти отрывки взяты из "Петербургских писем" (Примеч. авт.) ми. Точно после каникул впервые выходят на работу, еще не особенно нужную, потому что воздух еще полон мечтательными отблесками, бьющими кверху откуда-то из-за горизонта... И этот веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба, и грохот, и звон конки, и где-то потухающая заря, и особенный крепкий запах моря, несшийся на площадь с западным ветром, - все это удивительно гармонировало с моим настроением. Мы стояли на главном подъезде, выжидая, пока разредится беспорядочная куча экипажей, и я всем существом впитывал в себя ощущение Петербурга. Итак, я - тот самый, что когда-то в первый раз с замирающим сердцем подходил "один" к воротам пансиона, - теперь стою у порога великого города. Вон там, налево, - устье широкой, как река, улицы... Это, конечно, Невский... Все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды фонарей, уходило в таинственно мерцающую перспективу, наполненную неведомой, неясной, кипучей жизнью... И фонари, вздрагивая огоньками под ветром, казалось, жили и играли, и говорили мне что-то обаятельно-ласковое, обещающее... те же фонари впоследствии заговорили моей душе другим языком и даже... этой же мечтательной игрой своих огоньков впоследствии погнали меня из Петербурга" *.
Здесь обращает на себя внимание мотив ряда фонарных огоньков. Интересно отметить эпитеты, характеризующие их: "светлые четки"... "веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба"... "все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды этих фонарей, уходило в таинственную мерцающую перспективу..."... Все эпитеты радостные, возбуждающие, бодрые.
К теме убегающей цепи фонарей возвращается В. Г. Короленко несколько раз.
Маленькая студенческая комнатка... "...Я стоял у окна и смотрел... Таинственная мутная тьма. Беспорядочные огни, где-то над трубой, высокой, тонкой, красный огонь, где-то свисток паровоза, и цепочка огней бежит по равнине... Что окажется днем в этом туманном хаосе из темноты, огней и тумана? Конечно, что-то превосходное, необычайное, неожиданное" **.
Перед нами вечный русский юноша, стремящийся через Петербург в жизнь. Северная столица - Пропилеи к этой жизни. В нем должно оформиться миросозерцание, закалиться воля, наметиться путь жизненного служения,
* В. Г. Короленко. История моего современника. Т. II, стр. 50 (Примеч. авт.). Цитируется глава "В Петербурге!". (Примеч. ред.)
** Ibid., стр. 59. (Примеч. авт.). в нем же придется прикоснуться к горькой чаше гнусной российской действительности.
Но Петербург останется Пропилеями. Дорога бежит дальше. Вспомним юношу Гоголя, смотревшего так на северную столицу и нашедшего в ней могилу мечтаний *, но взамен обретшего более глубокое знание тайн жизни, - а затем Белинского, Некрасова и тысячи безымянных, все новыми волнами наводняющих Петербург, превращающих его в город учащихся, в какой-то семинариум просвещенных работников России, жаждущих "сеять разумное, доброе, вечное" 185.
Подготовка кончена. Петербург при всем своем значении есть только этап. Дорога в настоящую жизнь за ним, огоньки бегут дальше:
"...Было свежо и приятно. Резкий ветер от взморья освежил воздух, дышалось легко. Мимо нашего окна быстро пробежал фонарщик с лестницей на плече, и вскоре две цепочки огоньков протянулись в светлом сумраке... Я почувствовал, как внезапная, острая и явно о чем-то напоминающая тоска сжала мне грудь. Она повторялась в эти часы ежедневно, и я невольно спросил себя, откуда она приходит? В ресторане я прочитывал номера "Русского Мира", в котором в это время печатался фельетоном рассказ Лескова "Очарованный странник". От него веяло на меня своеобразным простором степей и причудливыми приключениями стихийно бродячей русской натуры. Может быть, от этого рассказа, от противоположности его с моею жизнью в этом гробу веет на меня этой тоской и дразнящими призывами?
Я взглянул вдоль переулка. Цепь огоньков закончилась. Они теперь загорались дальше, наперерез по Мойке Малой Морской. Я вдруг понял: моя тоска от этих огней, так поразивших меня после приезда в Петербург. Тогда были такие же вечера, и такие же огни вспыхивали среди петербургских сумерек. С внезапной силой во мне ожило настроение тогдашней веры в просторы жизни и тогдашних ожиданий..." 186
Образ Петербурга, создавшийся не от общения с ним, а из прекрасного далека, мог легко наполниться чисто литературным содержанием. В. Г. Короленко, наряду с Петербургом учащейся молодежи, намечает и литературный Петербург: "Сердце у меня затрепетало от радости. Пе
* Видимо, незнакомка в повести "Невский проспект" олицетворяет мечту о Петербурге, обманувшую Гоголя (предположение В. Виноградова). (Примеч. авт.) 184 тербург! Здесь сосредоточено было все, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души..."
Литературные образы остаются постоянными спутниками всех впечатлений студента Короленки:
"Это, конечно, Невский... Вот, значит, где гулял когда-то гоголевский поручик Пирогов... А где-то еще, в этой спутанной громаде домов, жил Белинский, думал и работал Добролюбов. Здесь коченеющей рукой он написал: "Милый друг, я умираю оттого, что был я честен..." 187 Здесь и теперь живет Некрасов, и, значит, я дышу с ним одним воздухом..." 188
Примечательно, что здесь о вымышленных героях говорится в том же тоне, как и о самих писателях. Все невзгоды петербургской жизни заранее приемлются: литература сделала их привлекательными.
"Небо было пасмурное, серое. Так и надо: недаром же его сравнивают с серой солдатской шинелью... Вот оно. Действительно, похоже. На верхушку Знаменской церкви надвигалась от Невского ползучая мгла. Превосходно. Ведь это опять много раз описанные "петербургские туманы". Все так! Я, несомненно, в Петербурге" 189.
Это настроение не является скоропреходящим. В. Г. Короленко признается, что "розовый туман продолжал заволакивать его петербургские впечатления...", "скучные кирпичные стены, загораживавшие небо...", нравились "потому, что они были знакомы по Достоевскому... Мне нравилась даже необеспеченность и перспектива голода... Это ведь тоже встречается в описаниях студенческой жизни, а я глядел на жизнь сквозь призму литературы" 190.
Итак, Петербург Короленко - город учащейся молодежи, определяющий ее жизненный путь, и город литературных традиций.
Ничего существенного в характеристику Петербурга не было внесено Л. Н. Толстым. Д. С. Мережковский объясняет этот пробел * равнодушием его, находящегося во власти земли сырой, ко всякому городу. И действительно, Л. Н. Толстой, постоянно избирая Петербург местом действия своих романов, нигде не касается индивидуальности нашего города. Однако его превосходная характеристика общего облика Москвы (см. "Война и мир". Наполеон на Поклонной горе) показывает, что Л. Н. Толстой
* "Толстой и Достоевский" [Спб., 1909]. (Примеч. авт.) живо чувствовал лицо города и умел его передать. Остается только пожалеть, что мы остались без образа Петербурга, созданного Л. Н. Толстым *.
V
Перед тем как перейти к характеристике восприятия Петербурга в новейшее время, необходимо несколько отступить назад и остановиться на тех художниках слова, которые не утратили сознания значительности духовной ценности Петербурга и подготовили возрождение любви к нему и понимания его души.
В это время, когда, казалось, совсем померк город Петра, незаметно началось возрождение в русском обществе чувства Петербурга. Достоевский открыл в городе, самом прозаическом в мире, незримый мир, полный фантастики. Этот мир предвещал уже Гоголь, а после него в 40-х годах Аполлон Григорьев. Образ его Петербурга чрезвычайно широк и значителен, он охватывает многие черты предшествующей эпохи образа Северной Пальмиры и предопределяет в основном и во многих деталях подход к нему Достоевского и даже Андрея Белого.
Аполлон Григорьев, очутившись в Петербурге совсем еще юношей, ощутил себя перенесенным совсем в другой мир.
"Волею судеб или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни я перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности" **. Здесь намечается вопрос о душе города и его истории. Вся сложность нашего города им вполне учтена. "Чтобы узнать хорошо Петербург, надобно посвятить ему всю жизнь свою, предаться душой и телом" ***.
"Петербургский зевака" в своем стремлении постигнуть душу города принимает во внимание все особенности города. Он обладает острым чувством индивидуального.
* А. П. Чехов также остался равнодушен к проблеме города как индивидуального существования. Русское общество к концу XIX века совсем утратило чувство личности города. У А. П. Чехова можно найти лишь мимолетные замечания, характеризующие быт Петербурга. Так, у него можно встретить обрисовку облика петербуржца. "Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длинная талия, впалые виски, глаза неопределенного цвета и скудная, тускло окрашенная растительность на голове, бороде и усах. Лицо у него было холодное, потертое, неприятное". ("Рассказ неизвестного человека"). (Примеч. авт.)
** "Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова" ("Моск. Город. листок", 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) 191
*** "Репертуар и Пантеон", 1844 г., вып. 12, стр. 738. (Примеч. авт.) 192 Эта удивительная тонкость восприятия сказалась и в опасной теме о белой ночи, столь разоблаченной художниками слова, всю трудность которой хорошо понимал Ап. Григорьев. "Бывает в Петербурге время, за которое можно простить ему и его мостовую и дождь и все. Ни под небом Италии, ни средь развалин Греции, ни в платановых рощах Индии, ни на льяносах Южной Америки не бывает таких ночей, как в нашем красивом Петербурге. Бездна поэтов восхваляла и описывала наши северные ночи, но выразить красоту их словами так же невозможно, как описать запах розы и дрожание струны, замирающей в воздухе. Не передать никакому поэту того невыразимого, таинственного молчания, полного мысли и жизни, которое ложится на тяжело дышащую Неву, после дневного зноя, при фосфорическом свете легких облаков и пурпурового запада. Не схватить никакому живописцу тех чудных красок и цветов, которые переливаются на небе, отражаются в реке, как на коже хамелеона, как в гранях хрусталя, как в поляризации света. Не переложить музыканту на земной язык тех глубоко проникнутых чувством звуков, поднимающихся от земли к небу и снова, по отражении их небесами, падающих на землю..." После описания белой ночи Ап. Григорьев оценивает петербургский день. "Высокою, неразгаданною поэмой оказывается пошло-прозаический день Петербурга" 193. Восприятие, указывающее на мистику обыденщины.
Город живет своей неразгаданной жизнью, и его дыхание "петербургский зевака" ощущает повсюду. Его восприятие столь обострено, что он улавливает особый характер каждой улицы. "Петербургские улицы резко отличаются одна от другой... по крайней мере запахом". Ап. Григорьев отметил характерную особенность Петербурга, заключающуюся в обилии и разнообразии мостов. Даже названия улиц приобретают для него значение.
"Очень замечательный факт представляют также названия петербургских улиц и переулков" 194.
Жизнь в Петербурге полна "миражной оригинальности".
"В этом новом мире промелькнула для меня полоса жизни, совершенно фантастической; над нравственной природой моей пронеслось страшное мистическое веянье, - но с другой стороны я узнал с его запахом, довольно тусклым, и цветом, довольно грязным... странно-пошлый мир" *.
* "Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова" ("Моск. Городск. листок", 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) 195
Ведь это почти гениальные слова Достоевского.
"Все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим" 196.
Этот грязный, странно-пошлый мир влечет каким-то странным обаянием прочь от домашнего очага.
"Просто пошлая бесстрастная скука, просто врожденное во всяком истом петербуржце отвращение от домашнего очага" 197.
Читая эти строки, нельзя не вспомнить Версилова с его "убегающей любовью" к семье 198.
Странный город двойного бытия словно ищет покоя, равновесия в прямых, плавных линиях, равно чуждых его обоим стихиям.
В эпитете регулярный, который находит Ап. Григорьев "в тех географиях, где города очень удачно обозначаются одним эпитетом", он видит существенную черту, определяющую характер города: "Взгляните, в какую удивительную линию вытянуты все улицы его! Как геометрически равны очертания его площадей и плац-парадов! Если где-нибудь в заневских сторонах дома и погнулись немножко набок, то все-таки погнулись чрезвычайно регулярно" *.
Этот многогранный город со всеми противоречиями и в Ап. Григорьеве будит чувство трагического, и в этом чувстве он находит источник глубокой симпатии.
Еще раз появляется образ Северной Пальмиры.
Да, я люблю его, громадный гордый град.
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нем люблю, о нет! Скорбящею душой
Я прозираю в нем иное
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
("Город")
Тургенев сопоставляет "чахоточный румянец" с облупленными домами, со впалыми окнами 200. Ап. Григорьев этому серому, скучному образу противоставляет образ старого города контрастов. С одной стороны, гордый град, полный пышного блеска, облеченный в вековые граниты, но скорбящая душа прозревает в нем страдание больное. И словно хочет гордый град скрыть свою муку под внешним холодом спокойствия.
Его страдание под ледяной корой!
* "Репертуар и Пантеон", 1844 г., стр. 739. "Заметки петербургского зеваки". Все эти цитаты взяты из статьи А. Блока об Ап. Григорьеве. (Примеч. авт.) 199
Достоевский узнaет эту боль и даст нам трогательный образ чахоточной девушки из белых ночей, олицетворяющей Петербург; вместе с тем ему будет известна и холодная, немая панорама, раскрывающаяся с Николаевского моста ("Преступление и наказание"). Но даже Достоевский не сумел слить их в образ гордого страдания, стыдливой муки.
Гроб упал и раскрылся. "Сердечный ты мой!
Натерпелся ты горя живой,
Да пришлося терпеть и по смерти"...
("О погоде")
Что дает Некрасову созерцание Петербурга? Безысходная тоска овладевает душой.
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз 172.
Большой, бессмысленно суетливый город, какой-то ненужный, "лишний город", как были "лишние люди".
И мрачная стихия, готовая поглотить его, утратила черты и грозного, безликого хаоса, посягающего на космическое начало творчества лица, и Немезиды, карающей за попранную правду. Стихия, выступающая у Некрасова, такая же бессмысленная, слепая, как и сам город. Дуализм исчез. Ни в городе, ни в восстающих против него стихиях нет правды. Все стало бессмыслицей.
Ночью пушечный гром грохотал
Не до сна! Вся столица молилась,
Чтоб Нева в берега воротилась,
И минула большая беда
Понемногу сбывает вода.
Начинается день безобразный
Мутный, ветреный, темный и грязный 173.
("О погоде")
К этому городу смерти относится Н. А. Некрасов с большим интересом. Внимательно всматривается он и в "архитектурный пейзаж", изучает и "физиологию", иногда невольно увлекаясь своеобразием города. При описании зимы поэт неожиданно находит слова, достойные прошлого Петербурга:
... Каждый шаг,
Каждый звук так отчетливо слышен.
Все свежо, все эффектно: зимой
Словно весь посеребренный, пышен
Петербург самобытной красой!
Убор из инея составляет действительно прекрасное украшение туманной столицы севера, сообщая ему своеобразную пышность (только эпитет "эффектно" ослабляет впечатление).
Серебром отливают колонны,
Орнаменты ворот и мостов;
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей! *
Но Н. А. Некрасову редко удавалось отмечать красоту Петербурга. Гораздо характернее для него другой отрывок, посвященный описанию петербургского ландшафта:
Говорят, еще день. Правда, я не видал,
Чтобы месяц свой рог золотой показал;
Но и солнца не видел никто.
Без его даровых, благодатных лучей
Золоченые куполы пышных церквей
И вся роскошь столицы - ничто.
Надо всем, что ни есть, над дворцом и тюрьмой,
И над медным Петром, и над грозной Невой,
До чугунных коней на воротах застав
(Что хотят ускакать из столицы стремглав)
Надо всем распростерся туман.
Душный, стройный, угрюмый, гнилой,
Не красив в эту пору наш город большой,
Как изношенный фат без румян ** 174.
О погоде
Но туман свойствен Петербургу, что постоянно подчеркивает и Н. А. Некрасов, а солнце лишь редкий гость, чувствующий себя как будто не совсем хорошо в больном городе, а следовательно, по существу Петербург изношенный фат без румян. Иронически-желчный тон поэта подчеркивается эпиграфом, взятым из лакейской песни:
Что за славная столица
Развеселый Петербург! 175
* "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.)
** "О погоде". (Примеч. авт.)
Изменились люди, изменился и город. С большим интересом наблюдает Н. А. Некрасов столичную жизнь. Он отмечает суету Невского проспекта:
Невский полон: эстампы и книги,
Бриллианты из окон глядят;
Вновь прибывшие девы из Риги
Неподдельным румянцем блестят.
Всюду люди шумят, суетятся *.
Но теснота, и блеск, и радость не соблазняют поэта.
Показная сторона богатств европейского города имеет свою изнанку. Исследуя, как точный естествоиспытатель, Петербург, Н. А. Некрасов вводит в свою характеристику и рабочую окраину города:
Свечерело. В предместиях дальних,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из труб колоссальных,
Где сплошными огнями горят
Красных фабрик громадные стены,
Окаймляя столицу кругом... **
Новый город крупной промышленности вырастает из старой "военной столицы", но, к сожалению, эта тема мало развита, словно поэзия чувствует себя неуверенной на новых местах. Внешняя жизнь улицы в самых разнообразных ее проявлениях, но всегда в тоне желчной иронии тщательно отмечается Некрасовым в его описаниях Петербурга. Столь любимые толпою парады привлекали внимание поэта, но его характеристика антитетична описанию А. С. Пушкиным "потешных Марсовых полей" 176.
В этой раме туманной
Лица воинов жалки на вид,
И подмоченный звук барабанный
Словно издали жидко гремит... *** 177
О погоде
Парад подмоченный не может удержать внимание поэта, он с большей охотой обращается к толпе зрителей. Кого тут нет.
Пеших, едущих, праздно-зевающих,
Счету нет!
Тут квартальный с захваченным пьяницей,
Как Федотов его срисовал;
Тут старуха с аптечною сткляницей,
Тут жандармский седой генерал;
Тут и дама такая сердитая
Открывай ей немедленно путь!
* "Кому холодно, кому жарко". (Примеч. авт.)
** Ibid. (Примеч. авт.)
*** "О погоде". (Примеч. авт.)
........................................................
Тут бедняк-итальянец с фигурами,
Тут чухна, продающий грибы,
Тут рассыльный Минай с корректурами... 178
Видимо, и сам Н. А. Некрасов хочет набросать эскиз во вкусе Федотова. Пестрая толпа стала больше интересовать, чем "однообразная красивость" войск в их "стройно-зыблемом строю" 179. Более всего удается Н. А. Некрасову описание "трудовой жизни" петербургской улицы.
Начинают ни свет ни заря,
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!
Дикий крик продавца-мужика,
И шарманка с пронзительным воем,
И кондуктор с трубой, и войска,
С барабанным идущие боем,
Понукали измученных кляч,
Чуть живых, окровавленных, грязных,
И детей раздирающий плач
На руках у старух безобразных,
Все сливается, стонет, гудет,
Как-то глухо и грозно рокочет,
Словно цепи куют на несчастный народ,
Словно город обрушиться хочет.
Давка, говор... (о чем голоса?
Все о деньгах, о нужде, о хлебе.)
Смрад и копоть. Глядишь в небеса,
Но отрады не встретишь и в небе 180.
Весь отрывок построен на звуковых впечатлениях. Разнообразные шумы, грохоты, ревы, все сливается в жуткую симфонию (если можно говорить о созвучии там, где нет гармонии), как в Дантовом аду. Все это звуки обреченных на муки рабского труда. Для томящихся в этом inferno * нет неба, в котором можно было бы найти поддержку и успокоение. Смрад и копоть насыщают улицу.
Чу! визгливые стоны собаки!
Вот сильней, - видно, треснули вновь...
Стали греться - догрелись до драки
Два калашника... хохот - и кровь! ** 181
О погоде
Это сочетание крови и хохота сообщает всей картине какое-то дьявольское выражение. Во всем городе не найти ничего, на чем бы можно было с отрадой остановиться взору. Остается одно - бегство без оглядки.
Ах, уйдите, уйдите со мной
В тишину деревенского поля! 182
* Ад (ит.)
** "О погоде". (Примеч. авт.)
Н. А. Некрасов запечатлел Петербург с самой мрачной стороны; его образ знаменует самый безотрадный момент в цепи сменяющихся образов северной столицы. Здесь мы находим полную антитезу городу Медного Всадника.
Вместе с тем следует отметить, что Н. А. Некрасов поставил достаточно широко проблему города, пытаясь в обрисовке его пейзажа, в характеристике его частей, в описаниях его быта найти общее выражение; все это свидетельствует, что Петербург, даже в эпоху своего помрачения, сохранял власть над сознанием, вызывал к себе жгучий интерес. Н. А. Некрасов определил город, в котором он трудной борьбой "надорвал смолоду грудь" 183, городом страданий, преступлений и смерти.
* * *
Среди писателей второй половины XIX века, воспитавшихся в традициях 60-х и 70-х годов, интересно отметить образы Петербурга, отраженные молодыми провинциалами, прибывавшими в столицу для приобщения к культурной жизни, для ознакомления с новыми идеями. Интересны характеристики Петербурга в этом смысле у В. Гаршина и В. Г. Короленко.
Гаршин создает ряд образов на темы "физиологии города" (интересно отметить описание Волкова кладбища). Но особый интерес представляет его синтезирующий образ Петербурга. Это неправда, что наша северная столица просто "болотный, немецкий, чухонский, бюрократический, крамольнический, чужой город". Гаршин, этот "южанин родом", "полюбил бедную петербургскую природу, белые весенние ночи, которые, к слову сказать, ничем не хуже пресловутых украинских ночей". Петербург стал его духовной родиной, и "это единственный русский город, способный стать духовной родиной" уроженца чужих краев. Чем объяснить это свойство? Петербург - столица великой империи не искусственная, не выдуманная, а подлинный узел, связующий разнородный организм России. Гаршин указывает на реальную и могучую связь между страною и ее настоящею, невыдуманною столицею. Вся Россия находит в нем отклик. И "дурное и хорошее собирается в нем отовсюду" - вот почему Петербург есть наиболее резкий представитель жизни "русского народа, не считая за русский народ только подмосковных кацапов, а расширяя это понятие и на хохла, и на белоруса, и на жителя Новороссии, и на сибиряка, и т. д." Петербург живет жизнью всей империи. "Болеет и радуется за всю Россию один только Петербург. Потому-то и жить в нем трудно". Трудность петербургской жизни, на которую уже так хорошо указывал Герцен, заключает в себе большую прелесть. Это какая-то духовная страда. "Ибо жить в нем труднее, чем где-нибудь, не по внешним условиям жизни, а по тому нравственному состоянию, которое охватывает каждого думающего человека, попавшего в этот большой город" *.
Петербург Гаршина следует сопоставить с образом его у Белинского. Это столица великой империи, органически связанная со своей страной, живущая лихорадочной сложной жизнью, отражая в себе биение жизни всей России. Город родной всякому подлинно русскому человеку, кто бы он ни был. Так же, как Белинский, не сумел и Гаршин найти художественное воплощение своему интересному образу. Идея Петербурга остается сама по себе, не связанная с очерками его физиологии. В конце первого очерка Гаршин предвидит этот упрек - где же этот "страдающий", "мыслящий" Петербург? - и обещает его показать в следующих очерках. Но мы напрасно стали бы искать исполнения этого обещания. Дать художественное, конкретное воплощение Петербурга как выразителя духа великой империи было непосильно Гаршину, было не по силам и всему его времени. Один только Достоевский сумел дать характеристику "трудной" жизни Петербурга, но это только одна сторона образа Гаршина. Город, который болеет и радуется за всю Россию, остался художественно не воплощенным.
В своих воспоминаниях В. Г. Короленко сумел пополнить пробел в отражении Петербурга в русской литературе, выразив образ, близкий многим десяткам тысяч русских юношей, добравшихся до столицы из глухих углов пространной России в чаянии "неведомой, неясной кипучей жизни".
..."Сердце у меня затрепетало от радости. Петербург! Здесь сосредоточено было все, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души... Это было время, когда лето недавно еще уступило место осени. На неопределенно светлом вечернем фоне неба грузно и как-то мечтательно рисовались массивы домов, а внизу уже бежали, как светлые четки, ряды фонарных огоньков, которые в это время обыкновенно начинают опять зажигать после летних ночей... Они кажутся такими яркими, свежими, молоды
* Все эти отрывки взяты из "Петербургских писем" (Примеч. авт.) ми. Точно после каникул впервые выходят на работу, еще не особенно нужную, потому что воздух еще полон мечтательными отблесками, бьющими кверху откуда-то из-за горизонта... И этот веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба, и грохот, и звон конки, и где-то потухающая заря, и особенный крепкий запах моря, несшийся на площадь с западным ветром, - все это удивительно гармонировало с моим настроением. Мы стояли на главном подъезде, выжидая, пока разредится беспорядочная куча экипажей, и я всем существом впитывал в себя ощущение Петербурга. Итак, я - тот самый, что когда-то в первый раз с замирающим сердцем подходил "один" к воротам пансиона, - теперь стою у порога великого города. Вон там, налево, - устье широкой, как река, улицы... Это, конечно, Невский... Все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды фонарей, уходило в таинственно мерцающую перспективу, наполненную неведомой, неясной, кипучей жизнью... И фонари, вздрагивая огоньками под ветром, казалось, жили и играли, и говорили мне что-то обаятельно-ласковое, обещающее... те же фонари впоследствии заговорили моей душе другим языком и даже... этой же мечтательной игрой своих огоньков впоследствии погнали меня из Петербурга" *.
Здесь обращает на себя внимание мотив ряда фонарных огоньков. Интересно отметить эпитеты, характеризующие их: "светлые четки"... "веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба"... "все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды этих фонарей, уходило в таинственную мерцающую перспективу..."... Все эпитеты радостные, возбуждающие, бодрые.
К теме убегающей цепи фонарей возвращается В. Г. Короленко несколько раз.
Маленькая студенческая комнатка... "...Я стоял у окна и смотрел... Таинственная мутная тьма. Беспорядочные огни, где-то над трубой, высокой, тонкой, красный огонь, где-то свисток паровоза, и цепочка огней бежит по равнине... Что окажется днем в этом туманном хаосе из темноты, огней и тумана? Конечно, что-то превосходное, необычайное, неожиданное" **.
Перед нами вечный русский юноша, стремящийся через Петербург в жизнь. Северная столица - Пропилеи к этой жизни. В нем должно оформиться миросозерцание, закалиться воля, наметиться путь жизненного служения,
* В. Г. Короленко. История моего современника. Т. II, стр. 50 (Примеч. авт.). Цитируется глава "В Петербурге!". (Примеч. ред.)
** Ibid., стр. 59. (Примеч. авт.). в нем же придется прикоснуться к горькой чаше гнусной российской действительности.
Но Петербург останется Пропилеями. Дорога бежит дальше. Вспомним юношу Гоголя, смотревшего так на северную столицу и нашедшего в ней могилу мечтаний *, но взамен обретшего более глубокое знание тайн жизни, - а затем Белинского, Некрасова и тысячи безымянных, все новыми волнами наводняющих Петербург, превращающих его в город учащихся, в какой-то семинариум просвещенных работников России, жаждущих "сеять разумное, доброе, вечное" 185.
Подготовка кончена. Петербург при всем своем значении есть только этап. Дорога в настоящую жизнь за ним, огоньки бегут дальше:
"...Было свежо и приятно. Резкий ветер от взморья освежил воздух, дышалось легко. Мимо нашего окна быстро пробежал фонарщик с лестницей на плече, и вскоре две цепочки огоньков протянулись в светлом сумраке... Я почувствовал, как внезапная, острая и явно о чем-то напоминающая тоска сжала мне грудь. Она повторялась в эти часы ежедневно, и я невольно спросил себя, откуда она приходит? В ресторане я прочитывал номера "Русского Мира", в котором в это время печатался фельетоном рассказ Лескова "Очарованный странник". От него веяло на меня своеобразным простором степей и причудливыми приключениями стихийно бродячей русской натуры. Может быть, от этого рассказа, от противоположности его с моею жизнью в этом гробу веет на меня этой тоской и дразнящими призывами?
Я взглянул вдоль переулка. Цепь огоньков закончилась. Они теперь загорались дальше, наперерез по Мойке Малой Морской. Я вдруг понял: моя тоска от этих огней, так поразивших меня после приезда в Петербург. Тогда были такие же вечера, и такие же огни вспыхивали среди петербургских сумерек. С внезапной силой во мне ожило настроение тогдашней веры в просторы жизни и тогдашних ожиданий..." 186
Образ Петербурга, создавшийся не от общения с ним, а из прекрасного далека, мог легко наполниться чисто литературным содержанием. В. Г. Короленко, наряду с Петербургом учащейся молодежи, намечает и литературный Петербург: "Сердце у меня затрепетало от радости. Пе
* Видимо, незнакомка в повести "Невский проспект" олицетворяет мечту о Петербурге, обманувшую Гоголя (предположение В. Виноградова). (Примеч. авт.) 184 тербург! Здесь сосредоточено было все, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души..."
Литературные образы остаются постоянными спутниками всех впечатлений студента Короленки:
"Это, конечно, Невский... Вот, значит, где гулял когда-то гоголевский поручик Пирогов... А где-то еще, в этой спутанной громаде домов, жил Белинский, думал и работал Добролюбов. Здесь коченеющей рукой он написал: "Милый друг, я умираю оттого, что был я честен..." 187 Здесь и теперь живет Некрасов, и, значит, я дышу с ним одним воздухом..." 188
Примечательно, что здесь о вымышленных героях говорится в том же тоне, как и о самих писателях. Все невзгоды петербургской жизни заранее приемлются: литература сделала их привлекательными.
"Небо было пасмурное, серое. Так и надо: недаром же его сравнивают с серой солдатской шинелью... Вот оно. Действительно, похоже. На верхушку Знаменской церкви надвигалась от Невского ползучая мгла. Превосходно. Ведь это опять много раз описанные "петербургские туманы". Все так! Я, несомненно, в Петербурге" 189.
Это настроение не является скоропреходящим. В. Г. Короленко признается, что "розовый туман продолжал заволакивать его петербургские впечатления...", "скучные кирпичные стены, загораживавшие небо...", нравились "потому, что они были знакомы по Достоевскому... Мне нравилась даже необеспеченность и перспектива голода... Это ведь тоже встречается в описаниях студенческой жизни, а я глядел на жизнь сквозь призму литературы" 190.
Итак, Петербург Короленко - город учащейся молодежи, определяющий ее жизненный путь, и город литературных традиций.
Ничего существенного в характеристику Петербурга не было внесено Л. Н. Толстым. Д. С. Мережковский объясняет этот пробел * равнодушием его, находящегося во власти земли сырой, ко всякому городу. И действительно, Л. Н. Толстой, постоянно избирая Петербург местом действия своих романов, нигде не касается индивидуальности нашего города. Однако его превосходная характеристика общего облика Москвы (см. "Война и мир". Наполеон на Поклонной горе) показывает, что Л. Н. Толстой
* "Толстой и Достоевский" [Спб., 1909]. (Примеч. авт.) живо чувствовал лицо города и умел его передать. Остается только пожалеть, что мы остались без образа Петербурга, созданного Л. Н. Толстым *.
V
Перед тем как перейти к характеристике восприятия Петербурга в новейшее время, необходимо несколько отступить назад и остановиться на тех художниках слова, которые не утратили сознания значительности духовной ценности Петербурга и подготовили возрождение любви к нему и понимания его души.
В это время, когда, казалось, совсем померк город Петра, незаметно началось возрождение в русском обществе чувства Петербурга. Достоевский открыл в городе, самом прозаическом в мире, незримый мир, полный фантастики. Этот мир предвещал уже Гоголь, а после него в 40-х годах Аполлон Григорьев. Образ его Петербурга чрезвычайно широк и значителен, он охватывает многие черты предшествующей эпохи образа Северной Пальмиры и предопределяет в основном и во многих деталях подход к нему Достоевского и даже Андрея Белого.
Аполлон Григорьев, очутившись в Петербурге совсем еще юношей, ощутил себя перенесенным совсем в другой мир.
"Волею судеб или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни я перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности" **. Здесь намечается вопрос о душе города и его истории. Вся сложность нашего города им вполне учтена. "Чтобы узнать хорошо Петербург, надобно посвятить ему всю жизнь свою, предаться душой и телом" ***.
"Петербургский зевака" в своем стремлении постигнуть душу города принимает во внимание все особенности города. Он обладает острым чувством индивидуального.
* А. П. Чехов также остался равнодушен к проблеме города как индивидуального существования. Русское общество к концу XIX века совсем утратило чувство личности города. У А. П. Чехова можно найти лишь мимолетные замечания, характеризующие быт Петербурга. Так, у него можно встретить обрисовку облика петербуржца. "Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длинная талия, впалые виски, глаза неопределенного цвета и скудная, тускло окрашенная растительность на голове, бороде и усах. Лицо у него было холодное, потертое, неприятное". ("Рассказ неизвестного человека"). (Примеч. авт.)
** "Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова" ("Моск. Город. листок", 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) 191
*** "Репертуар и Пантеон", 1844 г., вып. 12, стр. 738. (Примеч. авт.) 192 Эта удивительная тонкость восприятия сказалась и в опасной теме о белой ночи, столь разоблаченной художниками слова, всю трудность которой хорошо понимал Ап. Григорьев. "Бывает в Петербурге время, за которое можно простить ему и его мостовую и дождь и все. Ни под небом Италии, ни средь развалин Греции, ни в платановых рощах Индии, ни на льяносах Южной Америки не бывает таких ночей, как в нашем красивом Петербурге. Бездна поэтов восхваляла и описывала наши северные ночи, но выразить красоту их словами так же невозможно, как описать запах розы и дрожание струны, замирающей в воздухе. Не передать никакому поэту того невыразимого, таинственного молчания, полного мысли и жизни, которое ложится на тяжело дышащую Неву, после дневного зноя, при фосфорическом свете легких облаков и пурпурового запада. Не схватить никакому живописцу тех чудных красок и цветов, которые переливаются на небе, отражаются в реке, как на коже хамелеона, как в гранях хрусталя, как в поляризации света. Не переложить музыканту на земной язык тех глубоко проникнутых чувством звуков, поднимающихся от земли к небу и снова, по отражении их небесами, падающих на землю..." После описания белой ночи Ап. Григорьев оценивает петербургский день. "Высокою, неразгаданною поэмой оказывается пошло-прозаический день Петербурга" 193. Восприятие, указывающее на мистику обыденщины.
Город живет своей неразгаданной жизнью, и его дыхание "петербургский зевака" ощущает повсюду. Его восприятие столь обострено, что он улавливает особый характер каждой улицы. "Петербургские улицы резко отличаются одна от другой... по крайней мере запахом". Ап. Григорьев отметил характерную особенность Петербурга, заключающуюся в обилии и разнообразии мостов. Даже названия улиц приобретают для него значение.
"Очень замечательный факт представляют также названия петербургских улиц и переулков" 194.
Жизнь в Петербурге полна "миражной оригинальности".
"В этом новом мире промелькнула для меня полоса жизни, совершенно фантастической; над нравственной природой моей пронеслось страшное мистическое веянье, - но с другой стороны я узнал с его запахом, довольно тусклым, и цветом, довольно грязным... странно-пошлый мир" *.
* "Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова" ("Моск. Городск. листок", 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) 195
Ведь это почти гениальные слова Достоевского.
"Все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим" 196.
Этот грязный, странно-пошлый мир влечет каким-то странным обаянием прочь от домашнего очага.
"Просто пошлая бесстрастная скука, просто врожденное во всяком истом петербуржце отвращение от домашнего очага" 197.
Читая эти строки, нельзя не вспомнить Версилова с его "убегающей любовью" к семье 198.
Странный город двойного бытия словно ищет покоя, равновесия в прямых, плавных линиях, равно чуждых его обоим стихиям.
В эпитете регулярный, который находит Ап. Григорьев "в тех географиях, где города очень удачно обозначаются одним эпитетом", он видит существенную черту, определяющую характер города: "Взгляните, в какую удивительную линию вытянуты все улицы его! Как геометрически равны очертания его площадей и плац-парадов! Если где-нибудь в заневских сторонах дома и погнулись немножко набок, то все-таки погнулись чрезвычайно регулярно" *.
Этот многогранный город со всеми противоречиями и в Ап. Григорьеве будит чувство трагического, и в этом чувстве он находит источник глубокой симпатии.
Еще раз появляется образ Северной Пальмиры.
Да, я люблю его, громадный гордый град.
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нем люблю, о нет! Скорбящею душой
Я прозираю в нем иное
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
("Город")
Тургенев сопоставляет "чахоточный румянец" с облупленными домами, со впалыми окнами 200. Ап. Григорьев этому серому, скучному образу противоставляет образ старого города контрастов. С одной стороны, гордый град, полный пышного блеска, облеченный в вековые граниты, но скорбящая душа прозревает в нем страдание больное. И словно хочет гордый град скрыть свою муку под внешним холодом спокойствия.
Его страдание под ледяной корой!
* "Репертуар и Пантеон", 1844 г., стр. 739. "Заметки петербургского зеваки". Все эти цитаты взяты из статьи А. Блока об Ап. Григорьеве. (Примеч. авт.) 199
Достоевский узнaет эту боль и даст нам трогательный образ чахоточной девушки из белых ночей, олицетворяющей Петербург; вместе с тем ему будет известна и холодная, немая панорама, раскрывающаяся с Николаевского моста ("Преступление и наказание"). Но даже Достоевский не сумел слить их в образ гордого страдания, стыдливой муки.