Здесь неуместно стремиться исчерпать благодарную тему о России у А. Блока. Необходимо только выделить в ее образе некоторые линии, которыми и наметится фон, определяющий характер Петербурга, органически связанного в понимании поэта с Россией.
И для А. Блока пафос России - пафос бесконечности.
Только страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца.
В ней, в этой шири бесконечной, заключена непонятная и страшная тайна русской земли. Душа России раскрывается в стихии ветра:
Ты стоишь пред метелицей дикой,
Роковая, родная страна 265.
И поэт поет своей родине песни ветровые:
Россия, нищал Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые
Как слезы первые любви! 266.
Это ветер веет из "миров" иных. В нем А. Блок познает мистическую стихию. Ветер влечет за собою, и взор поэта скользит по просторам родной земли. Дорога, странник, езда - любимые мотивы Блока. Кто лучше его воспел после Гоголя птицу-тройку?
Ведь на тройке "в сребристый дым" унесено его счастье.
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, в дали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков 267.
Даль голубая, даль золотая манит лететь по России.
Убогая Русь - источник любви беспредельной и бесконечного страдания. А. Блок называет ее своей невестой, женой, своей жизнью. Себя отделить от нее не может. Срослись они неразнимчато.
Любовь свою к родной земле рассматривает он как ценность ничем не обусловленную, абсолютную. Он готов подвергнуть ее любому испытанию, зная наперед, что все она выдержит.
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне 268.
Россия остается для певца Прекрасной Дамы тайной, всю глубину которой он почуял, но не разгадал. И ему не было суждено явиться ее Эдипом. Со смиренным благоговением он склоняется пред ее глубиной:
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю - и за дремотой тайна,
И в тайне - ты почиешь, Русь 269.
И только порою, вдумываясь в эти строки, останавливаешься перед вопросом: не предстала ли ему Та, что являлась давно мелькнувшим видением, ушедшим в неозаренные туманы, вечно юная София в образе жены-невесты России 270.
Приближение к северной столице порождает в поэте образы, столь понятные каждому петербуржцу.
Меж двумя стенами бора
Легкий падает снежок.
Перед нами - семафора
Зеленеет огонек 271.
Лиловые сумерки, белоснежная метель, тяжелая поступь локомотива... А. Блок уже не стремится пронестись мимо печального Петербурга одним духом на "поющей и звенящей" 272 тройке. Его внимательный, ясновидящий взор оценил унылый край. На почве болотной и зыбкой 273, над пучиною тряской возникла столица Империи. Окрест нее зачумленный сон воды с ржавой волной 274, сквозь развалины поседелых туманов 275 виднеются места, заваленные мхами. Все болота, болота, где вскакивают пузыри земли 276.
Страна древнего хаоса - вот материнское лоно Петербурга.
Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом! 277
К теме самого Петербурга подходит А. Блок с большой сдержанностью. У него совершенно отсутствуют стихотворения, целиком посвященные описанию самого города, характеристике его отдельных мест, какие можно найти у В. Брюсова, Н. Гумилева, О. Мандельштама и др. поэтов современности. Даже стихотворение "Петр", посвященное излюбленной теме поэтов - Медному Всаднику, осложнено побочными мотивами. И вместе с тем можно сказать: ни у одного из поэтов наших дней Петербург не занимает такого знаменательного места, как у А. Блока. В большинстве его стихотворений присутствует без определенного топографического образа, без названия - северная столица. Постоянно встречаем мы ее как место действия лирического отрывка. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь знакомый памятник города, чуть намеченный все определяющими чертами.
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня 278.
А. Блок предпочитает говорить, не отмечая определенных мест.
Чаще всего вводится какой-нибудь мотив, характерный для Петербурга, затем он исчезает, давая место описанию какой-нибудь уличной сцены и в заключение вновь прозвучит.
Так, например, введена в картину города синяя мгла.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали...
Тема города прерывается. Как робкие тени проходят двое любящих, которых любовь обманула:
Шли мы - луна поднималась
Выше из темных оград.
Город, намеченный как фон, проникает в душу идущих:
Только во мне шевельнулась
Синяя города мгла 279.
Так в станковых картинах кватроченто 280 тосканский пейзаж лишь фон для благочестивого действа на библейскую тему, но он определяет весь характер картины.
Сжатые, мимолетные образы Петербурга рассеяны по всему полю творчества А. Блока. Их надо собрать воедино, но, оторванные от своего целого, посвященного другой задаче, они теряют значительную долю своего содержания. Однако все же сопоставление их дает некоторую возможность наметить образ Петербурга.
Слова А. Блока о нашем городе ложатся на его образ мягкими, прозрачными, трепетными тенями. Каким-то застенчивым призраком веет Петербург среди этих образов. Пусть остается он безымянным, пусть даже он превратится в город других мест, иных времен, какой-то обобщенный, отвлеченный, но как не узнать в нем Петербурга утонченного, болезненного; каменный город теряет свой вес, становится бесплотным духом, призраком.
"Конец улицы на краю города. Последние дома, обрываясь внезапно, открывают широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку.
По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрелка, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями. В воздухе порхает и звездится снег" 281.
А. Блок знает свой город. Ему знакомы все часы годовых смен, и зимние снежные ночи, и бледные зори.
Все части города: его гавань, предместья, каналы, даже подступы к городу нашли отзвук в его стихах, обрели в его творчестве новую жизнь.
Петербург-порт получает неожиданное освещение. Дыхание моря наполняет город. "И в переулках пахнет морем" 282. Синяя даль, простор вод пробуждает тоску по далеким краям, романтическое томление. В сребристые розы тумана оделась тоска. In die Ferne! * Но сирена, поющая в туманной дали, гибельна. "В путь роковой и бесцельный шумный зовет океан" 283. Снежная вьюга веет с моря. Постоянно эта тема сопутствует теме кораблей.
Опрокинуты в твердь
Станы снежных мачт 284.
Над ними туча снеговая. Их путь оснеженный.
И на вьюжном море тонут корабли 285.
Их облик какой-то обреченный. "Не надо кораблей из дали" 286. "Покинутые в дали" 287. "Невозвратные повернули корабли" 288. Море обрисовывается стихией не соединяющей, а разобщающей с чужими краями, оно словно прижимает Петербург к унылым берегам, кладя предел российским просторам. Петербург оказывается на краю земли у пределов неведомого.
Безотраден облик окраин. "Заборы - как гроба. В канавах преет гниль... Все, все погребено в безлюдьи
* Вдаль! (Нем.) окаянном" 289. Весной оживленье. "Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь" 290. Поют гудки. "Ночь. Ледяная рябь канала. Аптека. Улица. Фонарь" 291.
Описания сжатые, почти перечисление одних предметов, даже без эпитетов. Речь тяжелая, обрывистая.
Нева у Блока суровая, жутко колышатся в ней "вечно холодные" 292, "черные" воды, "сулящие забвенье навсегда" 293.
Воздух - полный пыли и копоти. "Лежит пластами пыль" 294. "Встала улица, серым полна, заткалась паутинною пряжей" 295. "Фабричная гарь". "В высь изверженный дым застилает свет зари" 296.
Большие улицы, бесконечные проспекты с нитями фонарей, уходящих во мрак, полны вечерних содроганий 297. "Были улицы пьяны от криков, были солнца в сверканьи витрин" 298. И потоки экипажей, и летящий мотор, поющий "снежной мгле победно и влюбленно" или "черный, тихий, как сова" пролетает он, "брызнув в ночь огнями" 299. Все эти образы сливаются в один.
Гулкий город, полный дрожи 300.
На населении Петербурга лежит особая печать тревоги.
Внимание Блока обращено на униженных и оскорбленных, не тех, "чей самый сон проклятье" 301, на согнутые тяжелой работой спины... на старух с клюкой, слепцов-нищих, детей покинутых, шарманщика хмурого, что плачет на дворе 302. И много других видений "неживой столицы": "исчезли спины, возникали лица" 303, робкие, покорные. Все раздавленные колесами жизни, кто б они ни были: больные, уроды, все отдавшиеся хмелю страстей, с ними муза поэта Петербурга. И особенно с теми, кто раздавлен и нуждой своей, и страстями других.
Улица, улица...
Тени беззвучно спешащих
Тело продать,
И забвенье купить,
И опять погрузиться
В сонное озеро города - зимнего холода 304.
И А. Блок поет хвалу всем опаленным, сметенным, сожженным. Перстень страданья связал им сердца. Город безысходного страданья, в который не придут корабли - вестники блаженной жизни.
Образ смерти гуляет по городу, смерти - освободительницы. То является она в голубую спаленку, в образе карлика маленького, что остановил часы жизни. "Карлик маленький держит маятник рукой" 305. Или смерть - скелет, до глаз закутанный плащом, сует заветный пузырек venena * двум безносым женщинам... 306
Мрачная бездна раскрывается зрячему взору, и есть упоение быть на ее краю 307.
По улицам метель метет,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается.
Ведет - и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая 308.
Город смерти - город сказки. Но сказка освобождает и от жизни и от смерти. Грани между плотью и духом, явью и сном, жизнью и смертью стерты в этом городе мистерий. "Смерть, где твое жало"! 309
Пойми, уменьем умирать
Душа облагорожена 310.
Какие же краски отмечает А. Блок в своем восприятии Петербурга? Краски, дающие выражение лику города. Он называет его черным.
Богоматерь!
Для чего в мой черный город
Ты Младенца привела 311?
Но подобно тому, как в белом цвете слита вся спектральная гамма, так здесь в этом черном заключены многие тона.
Два основных дают переливы души города.
Первый синий всех оттенков, переходящих в серый. Это основной фон Петербурга, "где почивает синий мрак" 312. "Помнишь ли город тревожный, синюю дымку вдали". "И только в душе колыхнулась синяя города мгла" 313. "Дымно-сизый туман" 314. "Серо-каменное тело" 315. "Прекрасно серое небо", "безнадежная серая даль" 316.
На мосту, вблизи дремлющих голубых кораблей, в голубых снегах является "Незнакомка", упавшая с неба "яркая и тяжелая звезда". "Снег вечно юный одевает ее плечи, опушает стан. Она, как статуя, ждет. Такой же
* Яд (лат.). Голубой, как она, восходит на мост из темной аллеи. Так же в снегу, так же прекрасен. Он колеблется, как тихое, синее пламя... Закрутился голубоватый снежный столб, и кажется, на этом месте и не было никого" 317.
Целая поэма голубого цвета, и кажется, что самый Петербург, ставший призраком, колеблется, как тихое синее пламя.
Переливы серого и синего от светлых тонов, переходящих во мрак, - вот основной фон Петербурга.
Действительно - в туманах северной столицы всякий плотскими очами легко выделяет эти тона.
Но А. Блок не так разумеет цвет. По сине-серому тону прыгает зайчиком кроваво-красный цвет северных зорь.
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Все окропило хмельное солнце.
Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой.
Город наполняется жуткой фантастикой.
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык 318.
Этот красный цвет - красным пьяным карликом мелькает в сумраке умирающего дня среди образов смерти.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платья мочит.
............................................................
Карлик прыгнул в лужицу красным комочком,
Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.
............................................................
Красное солнце село за строенье.
("Обман")
А вверху - на уступе опасном
Тихо съежившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык.
("В кабаках") 319
............................................................
...Кто-то небо запачкал в крови. Кто-то вывесил
красный фонарик... 320
Но пурпуровый цвет не только мотив зловещего заката. Странным образом он рассеян в Петербурге повсюду, словно в Севилье или в Неаполе.
По улицам ставят "красные рогатки" 321, в окнах цветы пунцовые. Одежды все красные: рыжее пальто 322, красный колпак, красный фрак 323, "кто-то в красном платье поднимал на воздух малое дитя"... "А она лежала на спине, раскинув руки, в грязно-красном платье на кровавой мостовой..." 324 Еще раз подчеркивает поэт (там же): "Вольная дева в огненном плаще". ("Иду - и все мимолетно"). И видение этого города:
С расплеснутой чашей вина
На Звере Багряном - Жена...
("Невидимка")
Нельзя видеть в этом повторяющемся ударении на этом звучном русском слове случайность. Слишком он чужд Петербургу, зримому плотским взором.
В этом городе вечерних содроганий, ветров и зимних пург - красный цвет - цвет страсти в сочетании с зловещими закатами - окрашивает город предчувствием великих потрясений.
Только два стихотворения посвящены А. Блоком непосредственно характеристике Петербурга ("Снежная Дева" и "Петр").
Из дикой дали в город Петра пришла Снежная Дева, "ночная дочь иных времен".
Ее родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала легким вскриком
Под бурей ночи снеговой.
Снежная Дева не только дочь иных времен, но и стран далеких.
Все снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.
Ее образ неясен. Может быть, эта пришедшая с берегов Нила дева все та же Вечная Дева, что являлась Владимиру Соловьеву, сначала в Москве, потом в Лондоне, и, наконец, под полно-звездным небом пустыни Египта 325. Во всяком случае, это все тот же образ Прекрасной Дамы в новой своей ипостаси:
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши,
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой ее души.
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома
Весь город мой непостижимый
Непостижимая сама 326.
В этом замечательном отрывке А. Блок выявляет свою связь с Петербургом. Дважды называет его своим городом. Город Петра представляется ему целым миром, как некогда для Гете был Рим. Но Петербург длжно принять, как и саму Россию, только верою, непостижимой верою. Тайна объемлет и Снежную Деву и самый город, да и сама тайна непостижная. Петербург - царство мистерии. И в нем, как и по всей Руси, гуляет ветер среди мглы. Ветер, космическая сила, предвестник рождения.
В этом царстве Снежной Девы есть рыцарь: Медный Всадник, страж непостижимого города.
Он спит, пока закат румян.
И сонно розовеют латы.
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится Змей, копытом сжатый.
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.
("Петр")
При мерцающем его свете начинается мистерия, жуткая ночная сказка и вместе с тем такая обыденная, но полная "пошлости таинственной" 327.
Зажгутся нити фонарей,
Блеснут витрины и троттуары.
В мерцанье тусклых площадей
Потянутся рядами пары.
Плащами всех укроет мгла,
Потонет взгляд в манящем взгляде.
Пускай невинность из угла
Протяжно молит о пощаде!
Бегите все на зов! на лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов
Мужских - крикливых, женских - струнных! 328
Это все та же хорошо знакомая нам суета сует "Невского проспекта", "где все обман, все мечта, все не то, что кажется" 329. Ночная жизнь города полна волнующей жуткой тайны. В недрах ее распускается ночная фиалка 330, лиловый цветок. Среди хаоса этого мелькания в величественном покое возносится Медный Всадник, гений Петербурга, царящий над неумолчно шумящим городом.
Он будет город свой беречь,
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей 331.
Но тишина не наступит в ней. С новой зарей возобновится суета сует.
В этом петербургском стихотворении А. Блок все подготовил для появления ночной фиалки.
Явление Вечной Девы изображено в "Незнакомке". Поэт берет самые мрачные стороны пьяного быта и сообщает им напряженную остроту.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Пыль переулочная, крендель булочной, детский плач: все скучные образы петербургских будней.
Поэт придает своим словам давящую тягостность, и сами звуки ударяют какой-то грубою силой.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
............................................................
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат 332.
Подобно Гоголю и Достоевскому сгущает Блок грязные краски прозы, чтобы вскрыть в ней великую фантастику. Вспомним любовь Версилова к трактирам.
В своих "пошлых и прозаичных" 333 образах А. Блок создает необходимую раму для начала мистерии в его понимании *.
Подготовка явления Вечной Девы закончена.
* Вл. Соловьев прибегает к подобному же приему в "Трех свиданиях", где после подчеркнутого обывательского описания путешествия в пустыню он в торжественных стихах выводит Софию. (Примеч. авт.) Распускается ночная фиалка. (Вспомним "Голубой цветок" Новалиса 334.)
"И среди этого огня взоров, среди вихря взоров, возникнет внезапно, как бы расцветает под голубым снегом - одно лицо, единственно прекрасный лик Незнакомки...
Вечная сказка. Это - Она - мироправительница. Она держит жезл и повелевает миром. Все мы очарованы Ею... Вечное возвращение. Снова Она объемлет шар земной" 335. Поэт погружается в голубой мир *.
Таков комментарий к стихам "Незнакомка" в пьесе того же имени. Легко в ней узнать возвратившуюся Прекрасную Даму.
Вечно юная вернулась из неозаренных туманов, из царства синих снегов.
Она приходит теперь, подобная проститутке, среди трактирного угара. Однако это ее воплощение не вызывает в Блоке трагедии "вечной борьбы мечты и естественности" 336, как в Гоголе. Все это так и должно быть. Страшный путь пройден духом поэта наших дней. И, может быть, именно здесь, в этом месте, в этом воплощении ее легче всего постичь. И такой не отвергнет А. Блок Вечную Деву. Однако на мгновенье словно дрогнул его голос. ("Иль это только снится мне!") Но вопрос об отношении мечты и яви потерял для него свою остроту.
То, что совершается в душе поэта, имеет ценность полновесной правды. И не пугает уже его, что это "не то, что кажется". "В час назначенный" медленно проходит виденье, дыша духами и туманами.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Царство туманов, древние поверья - все это, несмотря на современный наряд, роднит Незнакомку со Снежной Девой. Блок узнает то "виденье, непостижимое уму", что с давних лет "в сердце врезалось ему".
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено... 337
* См. выше. (Примеч. авт.)
Незнакомка уводит поэта в миры иные, на дальные берега, где цветут ее очи синие, бездонные, в царство, где распускается голубой цветок - солнце романтиков.
Близкий Блоку своей передачей Петербурга, Гоголь знал лишь то, что северной столице нужна Россия, и не знал, нужна ли она своей стране.
Для А. Блока здесь не было вопроса. Ему достаточно знать, что Россия уже давно приняла свою северную столицу, сроднилась с ней, приобщила ее к своему размаху, своей тоске и своей будущности, таящейся "во мраке и холоде грядущих дней" 338. Ту Россию, которую любил А. Блок, возглавить не могла старая Москва, но только Петербург - непостижимая столица непостижимой страны.
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред сфинксом с древнею загадкой 339.
Образ Петербурга в поэзии А. Блока является звеном традиции восприятия нашего города, самой значительной и самой глубокой. Но примыкание к традиции не есть поглощение ею. Образ А. Блока вполне индивидуален. Город таинственной пошлости претворяется в город теофаний 340. Но это новое слово о Петербурге звучит тихо и глухо. И не настало время стараться исчерпать его глубину.
VII
Наряду с этими целостными и глубокими характеристиками Петербурга, создающими особую идею Петрова города, в нашей литературе возникают отдельные образы, свидетельствующие об обострившемся интересе к Петербургу как таковому, вне системы сложных построений идей и мистических интуиций. М. Кузмин искусно пользуется архаизирующим приемом, применявшимся при описании северной столицы Д. С. Мережковским. В своем стилизованном романе "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" он пытается создать образ Петербурга в преломлении иностранца.
Белые ночи "нравились ему и удивляли его, как и все в этом странном городе. Ему даже казалось, что призрачный свет самое подходящее освещение для призрачного, плоского города, где полные воды Невы и каналов, широкие перспективы улиц, как реки, ровная зелень стриженых садов, низкое стеклянное небо и всегда чувствуемая близость болотного неподвижного моря, все заставляет бояться, что вот пробьют часы, петух закричит, - и все: и город, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного неба. Все будет ровно светло и сумрачно, как до сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной. Дни были ясные, холодные и очень ветреные, пыль столбами носилась по улицам, крутилась около площадей и рынков, флаги бились кверху, некоторые офицеры ездили с муфтами, и сарафаны торговок задирались выше головы" (стр. 113) 341.
М. Кузмин, стремясь дать набросок необыкновенного города, возбуждающего столь большой интерес, не смог удержаться, чтобы не вложить в восприятие графа Калиостро хорошо известный образ исчезновения призрачного города. Столь велика власть фантазии Достоевского над восприятием Петербурга *.
Поэты чутко откликаются на новое чувство города. Целые стихотворения посвящаются Петербургу и его отдельным памятникам. В нем уже многие не ищут отражения своих идей. Чувства гнева и скорби уступают место спокойному созерцанию. Многие поэты свободны от власти необычайного города, глубоко врезывающегося в душу. Они подходят к нему по пути своего художественного развития, ненадолго останавливаются, преломляют его образ, находят ему адекватное выражение и покидают его, чтобы, может быть, как-нибудь вновь вернуться к нему. Иногда попадаются образы, еще мало освободившиеся от господствовавших в русской литературе, как, например, у Сергея Городецкого. Поэт грезит в белую ночь самого фантастического города в мире, когда "белый вечер к белой ночи Неву и Петроград повлек" и дворцы расширили очи.
И в город стаями ворвались
Нездешней белизны лучи,
И вдруг серебротканой мглою
Дохнуло небо. Ночь пришла,
* Интересно сопоставить с описанием вымышленного Иосифа Бальзамо заметку о Петербурге другого итальянского аватюриста - Казановы. "Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома обширны; все ново и грязно. Известно, что этот город был построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные воды которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, - не столько река, сколько озеро" 342 ("Мемуары Казановы"). (Примеч. авт.)
И ожило вокруг былое.
И призраками стала мгла.
И, тотчас ночи ткань распутав,
Вновь прям и светел Невский был *.
Призраками наполняется город. Пугливо выходит Гоголь, "всю шею в шарф укутав". Ему чудятся пророческие голоса, и он мечтает о близком счастье России, и "о второй заветной части своей поэмы думал он". Ему навстречу стремился Пушкин, беспечный, мудрый и счастливый.
А там у Невы встретились три императора. Первому из них "предел державы благодатной" "опять казался мал". А там наверху, словно благословляя, город:
Дрожало небо, как живое,
В янтарно-пурпурном цвету.
Однако этот туманно-мечтательный тон уже нехарактерен для наступившего периода. Здесь интересно только возвеличение города и стремление к расширению пределов подвластной державы. Петербург отныне требует отстоявшегося, ясного, слегка даже холодного созерцания. Вновь город Петра, как и сам император, горд и ясен, и "славы полон лик его" 343.
Один из вождей главенствующей школы, Валерий Брюсов, среди своих многочисленных стихотворений, затрагивающих тему большого города, посвящает несколько всецело Петербургу. В одном из них поэт оттеняет величавый покой памятников большого города, среди нестройного прибоя преходящих людских толп, среди шумящих сменяющихся поколений.
И для А. Блока пафос России - пафос бесконечности.
Только страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца.
В ней, в этой шири бесконечной, заключена непонятная и страшная тайна русской земли. Душа России раскрывается в стихии ветра:
Ты стоишь пред метелицей дикой,
Роковая, родная страна 265.
И поэт поет своей родине песни ветровые:
Россия, нищал Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые
Как слезы первые любви! 266.
Это ветер веет из "миров" иных. В нем А. Блок познает мистическую стихию. Ветер влечет за собою, и взор поэта скользит по просторам родной земли. Дорога, странник, езда - любимые мотивы Блока. Кто лучше его воспел после Гоголя птицу-тройку?
Ведь на тройке "в сребристый дым" унесено его счастье.
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, в дали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков 267.
Даль голубая, даль золотая манит лететь по России.
Убогая Русь - источник любви беспредельной и бесконечного страдания. А. Блок называет ее своей невестой, женой, своей жизнью. Себя отделить от нее не может. Срослись они неразнимчато.
Любовь свою к родной земле рассматривает он как ценность ничем не обусловленную, абсолютную. Он готов подвергнуть ее любому испытанию, зная наперед, что все она выдержит.
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне 268.
Россия остается для певца Прекрасной Дамы тайной, всю глубину которой он почуял, но не разгадал. И ему не было суждено явиться ее Эдипом. Со смиренным благоговением он склоняется пред ее глубиной:
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю - и за дремотой тайна,
И в тайне - ты почиешь, Русь 269.
И только порою, вдумываясь в эти строки, останавливаешься перед вопросом: не предстала ли ему Та, что являлась давно мелькнувшим видением, ушедшим в неозаренные туманы, вечно юная София в образе жены-невесты России 270.
Приближение к северной столице порождает в поэте образы, столь понятные каждому петербуржцу.
Меж двумя стенами бора
Легкий падает снежок.
Перед нами - семафора
Зеленеет огонек 271.
Лиловые сумерки, белоснежная метель, тяжелая поступь локомотива... А. Блок уже не стремится пронестись мимо печального Петербурга одним духом на "поющей и звенящей" 272 тройке. Его внимательный, ясновидящий взор оценил унылый край. На почве болотной и зыбкой 273, над пучиною тряской возникла столица Империи. Окрест нее зачумленный сон воды с ржавой волной 274, сквозь развалины поседелых туманов 275 виднеются места, заваленные мхами. Все болота, болота, где вскакивают пузыри земли 276.
Страна древнего хаоса - вот материнское лоно Петербурга.
Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом! 277
К теме самого Петербурга подходит А. Блок с большой сдержанностью. У него совершенно отсутствуют стихотворения, целиком посвященные описанию самого города, характеристике его отдельных мест, какие можно найти у В. Брюсова, Н. Гумилева, О. Мандельштама и др. поэтов современности. Даже стихотворение "Петр", посвященное излюбленной теме поэтов - Медному Всаднику, осложнено побочными мотивами. И вместе с тем можно сказать: ни у одного из поэтов наших дней Петербург не занимает такого знаменательного места, как у А. Блока. В большинстве его стихотворений присутствует без определенного топографического образа, без названия - северная столица. Постоянно встречаем мы ее как место действия лирического отрывка. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь знакомый памятник города, чуть намеченный все определяющими чертами.
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня 278.
А. Блок предпочитает говорить, не отмечая определенных мест.
Чаще всего вводится какой-нибудь мотив, характерный для Петербурга, затем он исчезает, давая место описанию какой-нибудь уличной сцены и в заключение вновь прозвучит.
Так, например, введена в картину города синяя мгла.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали...
Тема города прерывается. Как робкие тени проходят двое любящих, которых любовь обманула:
Шли мы - луна поднималась
Выше из темных оград.
Город, намеченный как фон, проникает в душу идущих:
Только во мне шевельнулась
Синяя города мгла 279.
Так в станковых картинах кватроченто 280 тосканский пейзаж лишь фон для благочестивого действа на библейскую тему, но он определяет весь характер картины.
Сжатые, мимолетные образы Петербурга рассеяны по всему полю творчества А. Блока. Их надо собрать воедино, но, оторванные от своего целого, посвященного другой задаче, они теряют значительную долю своего содержания. Однако все же сопоставление их дает некоторую возможность наметить образ Петербурга.
Слова А. Блока о нашем городе ложатся на его образ мягкими, прозрачными, трепетными тенями. Каким-то застенчивым призраком веет Петербург среди этих образов. Пусть остается он безымянным, пусть даже он превратится в город других мест, иных времен, какой-то обобщенный, отвлеченный, но как не узнать в нем Петербурга утонченного, болезненного; каменный город теряет свой вес, становится бесплотным духом, призраком.
"Конец улицы на краю города. Последние дома, обрываясь внезапно, открывают широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку.
По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрелка, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями. В воздухе порхает и звездится снег" 281.
А. Блок знает свой город. Ему знакомы все часы годовых смен, и зимние снежные ночи, и бледные зори.
Все части города: его гавань, предместья, каналы, даже подступы к городу нашли отзвук в его стихах, обрели в его творчестве новую жизнь.
Петербург-порт получает неожиданное освещение. Дыхание моря наполняет город. "И в переулках пахнет морем" 282. Синяя даль, простор вод пробуждает тоску по далеким краям, романтическое томление. В сребристые розы тумана оделась тоска. In die Ferne! * Но сирена, поющая в туманной дали, гибельна. "В путь роковой и бесцельный шумный зовет океан" 283. Снежная вьюга веет с моря. Постоянно эта тема сопутствует теме кораблей.
Опрокинуты в твердь
Станы снежных мачт 284.
Над ними туча снеговая. Их путь оснеженный.
И на вьюжном море тонут корабли 285.
Их облик какой-то обреченный. "Не надо кораблей из дали" 286. "Покинутые в дали" 287. "Невозвратные повернули корабли" 288. Море обрисовывается стихией не соединяющей, а разобщающей с чужими краями, оно словно прижимает Петербург к унылым берегам, кладя предел российским просторам. Петербург оказывается на краю земли у пределов неведомого.
Безотраден облик окраин. "Заборы - как гроба. В канавах преет гниль... Все, все погребено в безлюдьи
* Вдаль! (Нем.) окаянном" 289. Весной оживленье. "Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь" 290. Поют гудки. "Ночь. Ледяная рябь канала. Аптека. Улица. Фонарь" 291.
Описания сжатые, почти перечисление одних предметов, даже без эпитетов. Речь тяжелая, обрывистая.
Нева у Блока суровая, жутко колышатся в ней "вечно холодные" 292, "черные" воды, "сулящие забвенье навсегда" 293.
Воздух - полный пыли и копоти. "Лежит пластами пыль" 294. "Встала улица, серым полна, заткалась паутинною пряжей" 295. "Фабричная гарь". "В высь изверженный дым застилает свет зари" 296.
Большие улицы, бесконечные проспекты с нитями фонарей, уходящих во мрак, полны вечерних содроганий 297. "Были улицы пьяны от криков, были солнца в сверканьи витрин" 298. И потоки экипажей, и летящий мотор, поющий "снежной мгле победно и влюбленно" или "черный, тихий, как сова" пролетает он, "брызнув в ночь огнями" 299. Все эти образы сливаются в один.
Гулкий город, полный дрожи 300.
На населении Петербурга лежит особая печать тревоги.
Внимание Блока обращено на униженных и оскорбленных, не тех, "чей самый сон проклятье" 301, на согнутые тяжелой работой спины... на старух с клюкой, слепцов-нищих, детей покинутых, шарманщика хмурого, что плачет на дворе 302. И много других видений "неживой столицы": "исчезли спины, возникали лица" 303, робкие, покорные. Все раздавленные колесами жизни, кто б они ни были: больные, уроды, все отдавшиеся хмелю страстей, с ними муза поэта Петербурга. И особенно с теми, кто раздавлен и нуждой своей, и страстями других.
Улица, улица...
Тени беззвучно спешащих
Тело продать,
И забвенье купить,
И опять погрузиться
В сонное озеро города - зимнего холода 304.
И А. Блок поет хвалу всем опаленным, сметенным, сожженным. Перстень страданья связал им сердца. Город безысходного страданья, в который не придут корабли - вестники блаженной жизни.
Образ смерти гуляет по городу, смерти - освободительницы. То является она в голубую спаленку, в образе карлика маленького, что остановил часы жизни. "Карлик маленький держит маятник рукой" 305. Или смерть - скелет, до глаз закутанный плащом, сует заветный пузырек venena * двум безносым женщинам... 306
Мрачная бездна раскрывается зрячему взору, и есть упоение быть на ее краю 307.
По улицам метель метет,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается.
Ведет - и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая 308.
Город смерти - город сказки. Но сказка освобождает и от жизни и от смерти. Грани между плотью и духом, явью и сном, жизнью и смертью стерты в этом городе мистерий. "Смерть, где твое жало"! 309
Пойми, уменьем умирать
Душа облагорожена 310.
Какие же краски отмечает А. Блок в своем восприятии Петербурга? Краски, дающие выражение лику города. Он называет его черным.
Богоматерь!
Для чего в мой черный город
Ты Младенца привела 311?
Но подобно тому, как в белом цвете слита вся спектральная гамма, так здесь в этом черном заключены многие тона.
Два основных дают переливы души города.
Первый синий всех оттенков, переходящих в серый. Это основной фон Петербурга, "где почивает синий мрак" 312. "Помнишь ли город тревожный, синюю дымку вдали". "И только в душе колыхнулась синяя города мгла" 313. "Дымно-сизый туман" 314. "Серо-каменное тело" 315. "Прекрасно серое небо", "безнадежная серая даль" 316.
На мосту, вблизи дремлющих голубых кораблей, в голубых снегах является "Незнакомка", упавшая с неба "яркая и тяжелая звезда". "Снег вечно юный одевает ее плечи, опушает стан. Она, как статуя, ждет. Такой же
* Яд (лат.). Голубой, как она, восходит на мост из темной аллеи. Так же в снегу, так же прекрасен. Он колеблется, как тихое, синее пламя... Закрутился голубоватый снежный столб, и кажется, на этом месте и не было никого" 317.
Целая поэма голубого цвета, и кажется, что самый Петербург, ставший призраком, колеблется, как тихое синее пламя.
Переливы серого и синего от светлых тонов, переходящих во мрак, - вот основной фон Петербурга.
Действительно - в туманах северной столицы всякий плотскими очами легко выделяет эти тона.
Но А. Блок не так разумеет цвет. По сине-серому тону прыгает зайчиком кроваво-красный цвет северных зорь.
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Все окропило хмельное солнце.
Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой.
Город наполняется жуткой фантастикой.
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык 318.
Этот красный цвет - красным пьяным карликом мелькает в сумраке умирающего дня среди образов смерти.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платья мочит.
............................................................
Карлик прыгнул в лужицу красным комочком,
Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.
............................................................
Красное солнце село за строенье.
("Обман")
А вверху - на уступе опасном
Тихо съежившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык.
("В кабаках") 319
............................................................
...Кто-то небо запачкал в крови. Кто-то вывесил
красный фонарик... 320
Но пурпуровый цвет не только мотив зловещего заката. Странным образом он рассеян в Петербурге повсюду, словно в Севилье или в Неаполе.
По улицам ставят "красные рогатки" 321, в окнах цветы пунцовые. Одежды все красные: рыжее пальто 322, красный колпак, красный фрак 323, "кто-то в красном платье поднимал на воздух малое дитя"... "А она лежала на спине, раскинув руки, в грязно-красном платье на кровавой мостовой..." 324 Еще раз подчеркивает поэт (там же): "Вольная дева в огненном плаще". ("Иду - и все мимолетно"). И видение этого города:
С расплеснутой чашей вина
На Звере Багряном - Жена...
("Невидимка")
Нельзя видеть в этом повторяющемся ударении на этом звучном русском слове случайность. Слишком он чужд Петербургу, зримому плотским взором.
В этом городе вечерних содроганий, ветров и зимних пург - красный цвет - цвет страсти в сочетании с зловещими закатами - окрашивает город предчувствием великих потрясений.
Только два стихотворения посвящены А. Блоком непосредственно характеристике Петербурга ("Снежная Дева" и "Петр").
Из дикой дали в город Петра пришла Снежная Дева, "ночная дочь иных времен".
Ее родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала легким вскриком
Под бурей ночи снеговой.
Снежная Дева не только дочь иных времен, но и стран далеких.
Все снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.
Ее образ неясен. Может быть, эта пришедшая с берегов Нила дева все та же Вечная Дева, что являлась Владимиру Соловьеву, сначала в Москве, потом в Лондоне, и, наконец, под полно-звездным небом пустыни Египта 325. Во всяком случае, это все тот же образ Прекрасной Дамы в новой своей ипостаси:
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши,
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой ее души.
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома
Весь город мой непостижимый
Непостижимая сама 326.
В этом замечательном отрывке А. Блок выявляет свою связь с Петербургом. Дважды называет его своим городом. Город Петра представляется ему целым миром, как некогда для Гете был Рим. Но Петербург длжно принять, как и саму Россию, только верою, непостижимой верою. Тайна объемлет и Снежную Деву и самый город, да и сама тайна непостижная. Петербург - царство мистерии. И в нем, как и по всей Руси, гуляет ветер среди мглы. Ветер, космическая сила, предвестник рождения.
В этом царстве Снежной Девы есть рыцарь: Медный Всадник, страж непостижимого города.
Он спит, пока закат румян.
И сонно розовеют латы.
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится Змей, копытом сжатый.
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.
("Петр")
При мерцающем его свете начинается мистерия, жуткая ночная сказка и вместе с тем такая обыденная, но полная "пошлости таинственной" 327.
Зажгутся нити фонарей,
Блеснут витрины и троттуары.
В мерцанье тусклых площадей
Потянутся рядами пары.
Плащами всех укроет мгла,
Потонет взгляд в манящем взгляде.
Пускай невинность из угла
Протяжно молит о пощаде!
Бегите все на зов! на лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов
Мужских - крикливых, женских - струнных! 328
Это все та же хорошо знакомая нам суета сует "Невского проспекта", "где все обман, все мечта, все не то, что кажется" 329. Ночная жизнь города полна волнующей жуткой тайны. В недрах ее распускается ночная фиалка 330, лиловый цветок. Среди хаоса этого мелькания в величественном покое возносится Медный Всадник, гений Петербурга, царящий над неумолчно шумящим городом.
Он будет город свой беречь,
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей 331.
Но тишина не наступит в ней. С новой зарей возобновится суета сует.
В этом петербургском стихотворении А. Блок все подготовил для появления ночной фиалки.
Явление Вечной Девы изображено в "Незнакомке". Поэт берет самые мрачные стороны пьяного быта и сообщает им напряженную остроту.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Пыль переулочная, крендель булочной, детский плач: все скучные образы петербургских будней.
Поэт придает своим словам давящую тягостность, и сами звуки ударяют какой-то грубою силой.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
............................................................
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат 332.
Подобно Гоголю и Достоевскому сгущает Блок грязные краски прозы, чтобы вскрыть в ней великую фантастику. Вспомним любовь Версилова к трактирам.
В своих "пошлых и прозаичных" 333 образах А. Блок создает необходимую раму для начала мистерии в его понимании *.
Подготовка явления Вечной Девы закончена.
* Вл. Соловьев прибегает к подобному же приему в "Трех свиданиях", где после подчеркнутого обывательского описания путешествия в пустыню он в торжественных стихах выводит Софию. (Примеч. авт.) Распускается ночная фиалка. (Вспомним "Голубой цветок" Новалиса 334.)
"И среди этого огня взоров, среди вихря взоров, возникнет внезапно, как бы расцветает под голубым снегом - одно лицо, единственно прекрасный лик Незнакомки...
Вечная сказка. Это - Она - мироправительница. Она держит жезл и повелевает миром. Все мы очарованы Ею... Вечное возвращение. Снова Она объемлет шар земной" 335. Поэт погружается в голубой мир *.
Таков комментарий к стихам "Незнакомка" в пьесе того же имени. Легко в ней узнать возвратившуюся Прекрасную Даму.
Вечно юная вернулась из неозаренных туманов, из царства синих снегов.
Она приходит теперь, подобная проститутке, среди трактирного угара. Однако это ее воплощение не вызывает в Блоке трагедии "вечной борьбы мечты и естественности" 336, как в Гоголе. Все это так и должно быть. Страшный путь пройден духом поэта наших дней. И, может быть, именно здесь, в этом месте, в этом воплощении ее легче всего постичь. И такой не отвергнет А. Блок Вечную Деву. Однако на мгновенье словно дрогнул его голос. ("Иль это только снится мне!") Но вопрос об отношении мечты и яви потерял для него свою остроту.
То, что совершается в душе поэта, имеет ценность полновесной правды. И не пугает уже его, что это "не то, что кажется". "В час назначенный" медленно проходит виденье, дыша духами и туманами.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Царство туманов, древние поверья - все это, несмотря на современный наряд, роднит Незнакомку со Снежной Девой. Блок узнает то "виденье, непостижимое уму", что с давних лет "в сердце врезалось ему".
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено... 337
* См. выше. (Примеч. авт.)
Незнакомка уводит поэта в миры иные, на дальные берега, где цветут ее очи синие, бездонные, в царство, где распускается голубой цветок - солнце романтиков.
Близкий Блоку своей передачей Петербурга, Гоголь знал лишь то, что северной столице нужна Россия, и не знал, нужна ли она своей стране.
Для А. Блока здесь не было вопроса. Ему достаточно знать, что Россия уже давно приняла свою северную столицу, сроднилась с ней, приобщила ее к своему размаху, своей тоске и своей будущности, таящейся "во мраке и холоде грядущих дней" 338. Ту Россию, которую любил А. Блок, возглавить не могла старая Москва, но только Петербург - непостижимая столица непостижимой страны.
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред сфинксом с древнею загадкой 339.
Образ Петербурга в поэзии А. Блока является звеном традиции восприятия нашего города, самой значительной и самой глубокой. Но примыкание к традиции не есть поглощение ею. Образ А. Блока вполне индивидуален. Город таинственной пошлости претворяется в город теофаний 340. Но это новое слово о Петербурге звучит тихо и глухо. И не настало время стараться исчерпать его глубину.
VII
Наряду с этими целостными и глубокими характеристиками Петербурга, создающими особую идею Петрова города, в нашей литературе возникают отдельные образы, свидетельствующие об обострившемся интересе к Петербургу как таковому, вне системы сложных построений идей и мистических интуиций. М. Кузмин искусно пользуется архаизирующим приемом, применявшимся при описании северной столицы Д. С. Мережковским. В своем стилизованном романе "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" он пытается создать образ Петербурга в преломлении иностранца.
Белые ночи "нравились ему и удивляли его, как и все в этом странном городе. Ему даже казалось, что призрачный свет самое подходящее освещение для призрачного, плоского города, где полные воды Невы и каналов, широкие перспективы улиц, как реки, ровная зелень стриженых садов, низкое стеклянное небо и всегда чувствуемая близость болотного неподвижного моря, все заставляет бояться, что вот пробьют часы, петух закричит, - и все: и город, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного неба. Все будет ровно светло и сумрачно, как до сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной. Дни были ясные, холодные и очень ветреные, пыль столбами носилась по улицам, крутилась около площадей и рынков, флаги бились кверху, некоторые офицеры ездили с муфтами, и сарафаны торговок задирались выше головы" (стр. 113) 341.
М. Кузмин, стремясь дать набросок необыкновенного города, возбуждающего столь большой интерес, не смог удержаться, чтобы не вложить в восприятие графа Калиостро хорошо известный образ исчезновения призрачного города. Столь велика власть фантазии Достоевского над восприятием Петербурга *.
Поэты чутко откликаются на новое чувство города. Целые стихотворения посвящаются Петербургу и его отдельным памятникам. В нем уже многие не ищут отражения своих идей. Чувства гнева и скорби уступают место спокойному созерцанию. Многие поэты свободны от власти необычайного города, глубоко врезывающегося в душу. Они подходят к нему по пути своего художественного развития, ненадолго останавливаются, преломляют его образ, находят ему адекватное выражение и покидают его, чтобы, может быть, как-нибудь вновь вернуться к нему. Иногда попадаются образы, еще мало освободившиеся от господствовавших в русской литературе, как, например, у Сергея Городецкого. Поэт грезит в белую ночь самого фантастического города в мире, когда "белый вечер к белой ночи Неву и Петроград повлек" и дворцы расширили очи.
И в город стаями ворвались
Нездешней белизны лучи,
И вдруг серебротканой мглою
Дохнуло небо. Ночь пришла,
* Интересно сопоставить с описанием вымышленного Иосифа Бальзамо заметку о Петербурге другого итальянского аватюриста - Казановы. "Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома обширны; все ново и грязно. Известно, что этот город был построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные воды которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, - не столько река, сколько озеро" 342 ("Мемуары Казановы"). (Примеч. авт.)
И ожило вокруг былое.
И призраками стала мгла.
И, тотчас ночи ткань распутав,
Вновь прям и светел Невский был *.
Призраками наполняется город. Пугливо выходит Гоголь, "всю шею в шарф укутав". Ему чудятся пророческие голоса, и он мечтает о близком счастье России, и "о второй заветной части своей поэмы думал он". Ему навстречу стремился Пушкин, беспечный, мудрый и счастливый.
А там у Невы встретились три императора. Первому из них "предел державы благодатной" "опять казался мал". А там наверху, словно благословляя, город:
Дрожало небо, как живое,
В янтарно-пурпурном цвету.
Однако этот туманно-мечтательный тон уже нехарактерен для наступившего периода. Здесь интересно только возвеличение города и стремление к расширению пределов подвластной державы. Петербург отныне требует отстоявшегося, ясного, слегка даже холодного созерцания. Вновь город Петра, как и сам император, горд и ясен, и "славы полон лик его" 343.
Один из вождей главенствующей школы, Валерий Брюсов, среди своих многочисленных стихотворений, затрагивающих тему большого города, посвящает несколько всецело Петербургу. В одном из них поэт оттеняет величавый покой памятников большого города, среди нестройного прибоя преходящих людских толп, среди шумящих сменяющихся поколений.