Тогда Гардель поднялся с кресла и, увидев, что этот двадцатилетний великан плачет, как ребенок, просто сказал:
– Это того не стоит.
Он вытащил из кармана связку ключей и кинул ее Молине; юноша поймал ее на лету.
– Эта скотинка уже не молода, «грэм-пейдж» двадцатого года, однако все еще на ходу. Отличная машина! – И закончил разговор: – Проверьте воду и масло, сегодня вечером мы отправляемся в Санта-Фе.
7
Почувствовать себя другом Гарделя было нетрудно. Та нежность, с которой он говорил о своем старом шофере, Антонио Сумахе, заставляла Молину почувствовать, что его место за рулем – это нечто большее, чем место наемного работника. К тому же случилось так, что в это самое время тяжело заболел Эдуарде Марино, помощник, обычно сопровождавший Гарделя в путешествиях; и тогда, видя, что этот робкий, старательный и приветливый юноша – еще и отличный водитель и всегда готов услужить, Гардель подумал, что с помощью Молины ему удастся убить двух зайцев. В принятии этого решения сыграла свою роль и пуля, которую Певчий Дрозд носил рядом с сердцем. В дождливые дни этот кусок металла напоминал певцу о своем присутствии пульсирующей болью, которая мешала ему брать высокие ноты. Коварная пуля, которую в него всадили с двух шагов, на том самом углу трагедий, сделала Гарделя чуть более осмотрительным. Внушительные габариты Хуана Молины были вполне способны отпугнуть особо пылкого почитателя или какого-нибудь давнего знакомого с хорошей памятью, которому вдруг захочется вернуть старинный должок. В компании Хуана Молины Гардель чувствовал себя в безопасности. Он никогда бы не позволил борцу стоять у себя за спиной, не только чтобы не ставить и его, и себя в унизительное положение, но еще и потому, что всем поклонникам было известно: у Красавца есть друзья, но нет телохранителей. Всякий раз, когда они выезжали на автомобиле, Гардель ехал впереди, рядом с Молиной, а на заднее сиденье пересаживался, только если хотел спать. А если Дрозд отправлялся на дружескую пирушку или даже на какой-нибудь публичный обед, он никогда не позволял Молине дожидаться его в машине; он всегда брал юношу с собой и усаживал за стол как еще одного приглашенного. Особенный такт Гардель проявлял, когда представлял Молину своим знакомым – в какой бы ситуации это ни происходило: «Мой друг, Хуан Молина». Однако смотря на такое добросердечное отношение Гарделя, в его присутствии юный сотрудник не мог выговорить ни слова. Молина так и не отважился ему признаться, что он певец. Для Молины водить машину человека, в котором, словно в зеркале, отразились все его мечтанья, шагать рядом с ним по улице или поправлять бант его галстука перед выходом на сцену само по себе означало дотянуться руками до небес. И всякий раз, когда он слышал: «Спасибо, приятель», – так Гардель обычно говорил на прощание, – у Молины вырывался один и тот же ответ: «Спасибо вам, маэстро». Душа Молины разрывалась между двумя чувствами: с одной стороны, безусловная верность, которую он поклялся хранить Гарделю; с другой – огромное и неотступное чувство вины за то, что он любит женщину, которая принадлежит этому человеку.
Гардель совершенно не умел управлять автомобилем, да и учиться не хотел. Ему доставляло радость вновь и вновь открывать для себя Буэнос-Айрес сквозь ветровое стекло. Очень часто он просил Молину отклониться от их извечного маршрута Абасто – центр; ему нравилось плыть по течению, предоставив выбор пути фантазии водителя. Гардель был хорошим собеседником, остроумным и осмотрительным. Он никогда не говорил ничего лишнего, ничего, что позволило бы заглянуть в мир его потаенных чувств. Несмотря на то что Молине как никому другому было известно, чем заполняется день Гарделя, одним из условий их договора было делать вид, что шофер ничего не видит и ничего не слышит. В их беседах никогда не упоминалось имя Ивонны. Было очевидно, что Молине все про них известно, – ведь именно Ивонна привела юношу к Гарделю, но это обстоятельство как бы не принималось в расчет. И все-таки несложно было заметить, что Ивонна превратилась для певца в проблему, которая с каждым днем становилась все более неразрешимой. С одной стороны, Гардель не мог себе позволить дать волю чувствам, с другой – он уже позволил этой девушке войти в его жизнь и играть в ней, мягко говоря, далеко не последнюю роль.
Ивонна была беглянкой, которую разыскивают. Она совершила самое опасное из возможных нарушений. Гардель дал ей приют в «гнездышке Француза» и, несмотря на то что о существовании этой квартирки, спрятанной в центре большого города, было известно лишь немногим, певец не мог не сознавать, насколько это рискованно. Тем более что он – Гардель. С фирмой Ломбард играть было не принято. За прегрешения намного меньшие он получил пулю под сердце – хотя и тогда уже был Карлосом Гарделем.
Гардель совершенно не умел управлять автомобилем, да и учиться не хотел. Ему доставляло радость вновь и вновь открывать для себя Буэнос-Айрес сквозь ветровое стекло. Очень часто он просил Молину отклониться от их извечного маршрута Абасто – центр; ему нравилось плыть по течению, предоставив выбор пути фантазии водителя. Гардель был хорошим собеседником, остроумным и осмотрительным. Он никогда не говорил ничего лишнего, ничего, что позволило бы заглянуть в мир его потаенных чувств. Несмотря на то что Молине как никому другому было известно, чем заполняется день Гарделя, одним из условий их договора было делать вид, что шофер ничего не видит и ничего не слышит. В их беседах никогда не упоминалось имя Ивонны. Было очевидно, что Молине все про них известно, – ведь именно Ивонна привела юношу к Гарделю, но это обстоятельство как бы не принималось в расчет. И все-таки несложно было заметить, что Ивонна превратилась для певца в проблему, которая с каждым днем становилась все более неразрешимой. С одной стороны, Гардель не мог себе позволить дать волю чувствам, с другой – он уже позволил этой девушке войти в его жизнь и играть в ней, мягко говоря, далеко не последнюю роль.
Ивонна была беглянкой, которую разыскивают. Она совершила самое опасное из возможных нарушений. Гардель дал ей приют в «гнездышке Француза» и, несмотря на то что о существовании этой квартирки, спрятанной в центре большого города, было известно лишь немногим, певец не мог не сознавать, насколько это рискованно. Тем более что он – Гардель. С фирмой Ломбард играть было не принято. За прегрешения намного меньшие он получил пулю под сердце – хотя и тогда уже был Карлосом Гарделем.
8
Эта ночь ничем не отличалась от других. Доставив Гарделя к его дому на улице Жана Жореса и отогнав машину в гараж, Хуан Молина решил пройтись пешком до пансиона, где он жил. Когда он уже свернул с Коррьентес на Аякучо, у знакомых дверей он увидел целую толпу; люди старались подобраться поближе к патрульному полицейскому и карете скорой помощи, остановившейся посреди улицы. Молина зашагал быстрее. Протиснувшись сквозь толпу зевак, юноша успел разглядеть носилки с лежащим на них телом, укрытым с ног до головы. Белая простыня, накинутая на тело, вся была пропитана алой кровью. Юноша прошел в пансион; в холле, запахнувшись в свой розовый халат, сидела в кресле хозяйка-галисийка. Ноги она закинула на высокий табурет, а к правому глазу прижимала мешок со льдом. Молина попытался хоть что-то понять по ошарашенным лицам постояльцев. Юноша быстро оглядел всех собравшихся и вдруг заметил, что не хватает его соседа по комнате. В ту же минуту его догадку подтвердили испуганные голоса жильцов:
– Сальдивар, – эхом передавали собравшиеся друг другу.
Молина пронесся по узкому коридору к своей хижине; когда он распахнул дверь, его ожидало кошмарное зрелище. Постель Сальдивара походила на разделочный стол в мясницкой. Стены были забрызганы кровью, простыни тоже стали красными и липкими. Небогатые пожитки Молины валялись по углам, костюмы и рубашки были изрезаны в лоскуты. Юноша подобрал с пола маленькую рамку с фотографией матери и посмотрел на ее лицо сквозь разбитое стекло. Гитара превратилась в кучку деревяшек, соединенных лишь обрывками струн. У Молины закружилась голова. Пришлось выйти на улицу, Глотнуть свежего воздуха. Тут же, в дверях, он столкнулся с галисийкой, которая как будто ожидала его появления. Не отнимая мешочка со льдом от правой половины лица, хозяйка решительно произнесла:
– Вы здесь больше не живете.
Молина разглядел, что женщине досталось сильнее, чем показалось ему вначале. Струйки крови засохли у нее в уголках губ, а левая скула вздулась, как шар.
– Берите все, до чего они не добрались, и уходите сегодня же вечером, – сказала галисийка.
Молина не успел задать ни одного вопроса, галисийка сама объяснила, что Сальдивар был убит по ошибке.
– Они приходили за вами.
И тогда, вне себя от ярости, хозяйка рассказала, что в пансион ворвались два мерзавца, приставили ей к горлу револьвер и начали допытываться, где Молина. Когда он сказала, что Молина еще не возвращался, ее всю изметелили. Понукаемая побоями и расспросами, галисийка рассказала, как пройти в комнату Молины. Тогда негодяи бросили ее под конторку в холле, и уже оттуда, не в силах подняться, она услышала выстрелы.
– Немедленно собирайте вещи и уходите.
Молина забежал в комнату, вытащил из поломанной рамки фотографию и, не зная, какими словами просить прощения у хозяйки, еще раз протолкнулся сквозь толпу и покинул пансион, как беглый преступник.
Ему снова некуда было идти.
Хуан Молина дошел до площади Конгресса, уселся на скамейку рядом с фонтаном, закурил и попытался найти какое-нибудь объяснение происшедшему. Голова все еще кружилась. И вдруг Молину охватила паника. Если нашлась какая-то причина, по которой его решили убить, то сколько же их было для убийства Ивонны! И тогда все начало выстраиваться в четкую картину. Юноша подскочил с места, будто на пружине, и бросился бежать. Он несся что есть духу по Авенида-де-Майо, боясь, что вот-вот случится непоправимое. И эта гонка дала Молине возможность все спокойно обдумать. Ивонна сбежала из-под покровительства организации братьев Ломбард. И речь шла не об обычной проститутке: никто за всю историю кабаре «Рояль-Пигаль» не приносил им таких денег, как она, каждую ночь вытряхивая на стол Андре Сегена целое состояние. Молина далеко выбрасывал ноги, словно каждым своим шагом он стремился не просто выиграть время, а вообще запретить ему двигаться вперед, обратить его вспять, переменив направление вращения земли. И пока певец бежал, он пытался восстановить связь событий. За исчезновением Ивонны последовал его собственный необъяснимый отказ от выступления – всего за день до его долгожданного дебюта в «Арменонвилле». С другой стороны, Андре Сеген почувствовал, что он и Ивонна чем-то связаны: француз видел, как они каждую ночь танцуют танго, наблюдал за их разговорами в самом укромном уголке зала. Теперь Молина бежал по улице Суипача, обливаясь потом не от набранной скорости, а от ужаса, и размышлял. Для Андре Сегена все было очевидно: юноша и девушка, без сомнения, сбежали вместе. А если уж само по себе предательство не имело оправдания, то простить двойное предательство было просто невозможно. Нарушителей следовало разыскать во что бы то ни стало. Молина знал, что никогда не простит себе смерти Сальдивара. Он несся вперед по Коррьентес, пока наконец не увидел перед собой сверкающую вывеску: «Глостора». Певец остановился, достигнув дома, где располагалось «гнездышко Француза», и дрожащим пальцем нажал на звонок третьего этажа. Ничего не произошло. Молина давил на кнопку с таким ожесточением, что казалось, он вот-вот продавит стену подушечкой пальца.
Никто не отвечал.
– Сальдивар, – эхом передавали собравшиеся друг другу.
Молина пронесся по узкому коридору к своей хижине; когда он распахнул дверь, его ожидало кошмарное зрелище. Постель Сальдивара походила на разделочный стол в мясницкой. Стены были забрызганы кровью, простыни тоже стали красными и липкими. Небогатые пожитки Молины валялись по углам, костюмы и рубашки были изрезаны в лоскуты. Юноша подобрал с пола маленькую рамку с фотографией матери и посмотрел на ее лицо сквозь разбитое стекло. Гитара превратилась в кучку деревяшек, соединенных лишь обрывками струн. У Молины закружилась голова. Пришлось выйти на улицу, Глотнуть свежего воздуха. Тут же, в дверях, он столкнулся с галисийкой, которая как будто ожидала его появления. Не отнимая мешочка со льдом от правой половины лица, хозяйка решительно произнесла:
– Вы здесь больше не живете.
Молина разглядел, что женщине досталось сильнее, чем показалось ему вначале. Струйки крови засохли у нее в уголках губ, а левая скула вздулась, как шар.
– Берите все, до чего они не добрались, и уходите сегодня же вечером, – сказала галисийка.
Молина не успел задать ни одного вопроса, галисийка сама объяснила, что Сальдивар был убит по ошибке.
– Они приходили за вами.
И тогда, вне себя от ярости, хозяйка рассказала, что в пансион ворвались два мерзавца, приставили ей к горлу револьвер и начали допытываться, где Молина. Когда он сказала, что Молина еще не возвращался, ее всю изметелили. Понукаемая побоями и расспросами, галисийка рассказала, как пройти в комнату Молины. Тогда негодяи бросили ее под конторку в холле, и уже оттуда, не в силах подняться, она услышала выстрелы.
– Немедленно собирайте вещи и уходите.
Молина забежал в комнату, вытащил из поломанной рамки фотографию и, не зная, какими словами просить прощения у хозяйки, еще раз протолкнулся сквозь толпу и покинул пансион, как беглый преступник.
Ему снова некуда было идти.
Хуан Молина дошел до площади Конгресса, уселся на скамейку рядом с фонтаном, закурил и попытался найти какое-нибудь объяснение происшедшему. Голова все еще кружилась. И вдруг Молину охватила паника. Если нашлась какая-то причина, по которой его решили убить, то сколько же их было для убийства Ивонны! И тогда все начало выстраиваться в четкую картину. Юноша подскочил с места, будто на пружине, и бросился бежать. Он несся что есть духу по Авенида-де-Майо, боясь, что вот-вот случится непоправимое. И эта гонка дала Молине возможность все спокойно обдумать. Ивонна сбежала из-под покровительства организации братьев Ломбард. И речь шла не об обычной проститутке: никто за всю историю кабаре «Рояль-Пигаль» не приносил им таких денег, как она, каждую ночь вытряхивая на стол Андре Сегена целое состояние. Молина далеко выбрасывал ноги, словно каждым своим шагом он стремился не просто выиграть время, а вообще запретить ему двигаться вперед, обратить его вспять, переменив направление вращения земли. И пока певец бежал, он пытался восстановить связь событий. За исчезновением Ивонны последовал его собственный необъяснимый отказ от выступления – всего за день до его долгожданного дебюта в «Арменонвилле». С другой стороны, Андре Сеген почувствовал, что он и Ивонна чем-то связаны: француз видел, как они каждую ночь танцуют танго, наблюдал за их разговорами в самом укромном уголке зала. Теперь Молина бежал по улице Суипача, обливаясь потом не от набранной скорости, а от ужаса, и размышлял. Для Андре Сегена все было очевидно: юноша и девушка, без сомнения, сбежали вместе. А если уж само по себе предательство не имело оправдания, то простить двойное предательство было просто невозможно. Нарушителей следовало разыскать во что бы то ни стало. Молина знал, что никогда не простит себе смерти Сальдивара. Он несся вперед по Коррьентес, пока наконец не увидел перед собой сверкающую вывеску: «Глостора». Певец остановился, достигнув дома, где располагалось «гнездышко Француза», и дрожащим пальцем нажал на звонок третьего этажа. Ничего не произошло. Молина давил на кнопку с таким ожесточением, что казалось, он вот-вот продавит стену подушечкой пальца.
Никто не отвечал.
9
Хуан Молина был уже готов высадить дверь плечом, когда увидел за стеклом заспанную Ивонну, выходившую из лифта. Только тогда юноша немножко пришел в себя. Вид у девушки был полусонный, волосы растрепались, и все же она показалась Молине еще более прекрасной, чем всегда. На Ивонне японская рубашка, она подчеркивает женственность ее высокой стройной фигурки – а лицо выглядит совсем по-детски. Пока она шла к двери, Молина поднял голову к небесам и прошептал слова благодарности. Увидев, что ее друг весь бледный, в поту и тяжело дышит, Ивонна стряхнула с себя остатки сна и прибавила шагу, заметно обеспокоившись. Руки ее так дрожали, что она долго не могла всунуть ключ в замочную скважину. Наконец дверь открылась. Девушка впустила Молину и, не говоря ни слова, обняла его. Победив с себе безотчетное желание прижать любимую к своей груди, чтобы никогда больше не отпускать, Молина мягко взял Ивонну за запястья и отстранил от себя. У этой женщины уже есть хозяин, а верность – превыше всего. Вслух молодой певец такого никогда бы не произнес, но слова, сказанные Гарделем, стали для него ненарушимой заповедью, звучащей у него в ушах всякий раз, когда он видел Ивонну: «Послушайте, приятель, на самом деле мне нужен не просто шофер – мне нужен человек, который будет мне верен».
Освещенные красным мерцающим сверканием «Глосторы», Ивонна и Молина долго сидят в молчании на широком диване возле самого окна. Она смотрит на него сквозь бокал с виски, который держит на уровне глаз. Он курит, рисуя огоньком сигареты фигурки в воздухе – недолговечные рисунки, которые появляются и исчезают в такт неоновому мерцанию вывески. И вот, освещенные этим красным тревожным сиянием, погруженные в тень общей печали, чувствуя на губах привкус поражения, они поют дуэтом:
– И что же нам делать?
– Ты хочешь сказать, что же мне делать? – поправляет Молина.
Ивонна чувствует себя в чем-то виноватой. Но, скорее всего, она и не подозревает, насколько велика ее вина.
– Я тебя в это втянула. И теперь я не собираюсь оставлять тебя одного.
Молина решительно качает головой. Как ей объяснить, что он побежал за нею как пес, как признаться, что он отчаянно влюблен, что единственная причина, заставившая его отказаться от выступления в «Арменонвилле», – это возможность находиться рядом с ней, ощущать – если уж ничего другого не дано – аромат ее тела?
Ивонна не была счастлива с Гарделем. Но она научилась покоряться судьбе. Вся ее жизнь была примером покорности судьбе. И она не нуждалась в сочувствии. Девушке никак не удавалось избавиться от подозрения, что предоставить ей убежище в этой ничейной квартире Гарделю пришлось из жалости, соединенной с его пониманием кодекса мужской чести. Однако Ивонна знала, что ее пребывание здесь не может длиться бесконечно. Девушка сделала глоток виски и уже более спокойным тоном, все время обращаясь лишь к бокалу, который держала перед глазами, объявила о только что принятом решении:
– Завтра я возвращаюсь в «Пигаль». Так жить я больше не могу. – Потом помолчала и закончила: – Я не хочу, чтобы нас убили. Не хочу, чтобы убили тебя. Завтра я возвращаюсь в «Рояль-Пигаль», и ситуация сразу упрощается.
Молина начал ее убеждать, что назад дороги нет, что дело зашло уже слишком далеко, что эти люди только что убили человека. Не того, кого было надо, – поэтому они не остановятся на полпути.
Если ты вернешься, самое вероятное, что тебя убьют прямо в «Рояль-Пигаль». Молина уже был готов предложить, чтобы они убежали вместе, перебрались на другой берег Ла-Платы – или на другой берег океана, если потребуется. И возможно, это было бы самым разумным решением. Только предать Андре Сегена – это было одно дело, а предать Карлоса Гарделя – совсем другое.
– Я все улажу, – сказал Хуан Молина, – за меня не беспокойся.
Ивонна улыбнулась:
– Именно тебя они чуть не убили. Достоверно утверждать можно только одно: обоим сейчас было не до размышлений. Молина снял с вешалки плащ, и когда он был уже возле двери, Ивонна взяла его за руку.
– Ты никуда не пойдешь, – сказала она, крепко держа его.
Я не могу оставаться здесь, – пробормотал он.
Ивонна смотрела на него, улыбаясь, словно хотела выведать все его тайны:
– Почему – из-за меня или из-за него? – спросила он почти что на ухо.
Ивонна притянула Молину к себе и обняла. Ее губы искали его рот; остановившись в миллиметре от его губ, она прошептала:
– Если это из-за меня, то не волнуйся: кроватей здесь предостаточно. Ты можешь спать на той, на которой захочешь. – Ее бедро оказалось у него между ног. – Ну а если из-за него, то и вовсе не о чем беспокоиться, – если хочешь, я ему ни слова не скажу.
И снова Молина отстранил девушку от себя, повесил плащ обратно на вешалку, коснулся губами щеки Ивонны и поцеловал ее – нежным братским поцелуем. Он вошел в одну из двух спален и, прежде чем закрыть дверь, сказал, не глядя в глаза Ивонне:
– Отдыхай. Что нам сейчас нужно – так это отдых.
Освещенные красным мерцающим сверканием «Глосторы», Ивонна и Молина долго сидят в молчании на широком диване возле самого окна. Она смотрит на него сквозь бокал с виски, который держит на уровне глаз. Он курит, рисуя огоньком сигареты фигурки в воздухе – недолговечные рисунки, которые появляются и исчезают в такт неоновому мерцанию вывески. И вот, освещенные этим красным тревожным сиянием, погруженные в тень общей печали, чувствуя на губах привкус поражения, они поют дуэтом:
Когда песня кончается, Ивонна спрашивает с той же покорностью судьбе, не отводя от лица бокала, искажающего ее взгляд:
Неприкаянные души мы с тобою,
беглецы меж стен и площадей,
брат с сестрою,
мы не ждем добра от мира и людей.
Шумом мы окружены,
одиноки средь огней,
улицей Коррьентес пленены.
Чайки вдалеке от суши,
мы теперь с бедой дружны —
со своею и с чужой,
потому что мы с тобой —
неприкаянные души.
Говорить не надо – лучше мы споем,
как поют порой
пьяницы в ночлежках, в грязных барах,
вспомнив о своих надеждах старых,
о мечтах, ушедших на покой, —
так назначено судьбой;
будем петь и мы вдвоем,
голоса звучат все глуше,
мы дороги не найдем,
может, утро станет мукой нашей крестной —
так проводим вечер песней,
потому что мы с тобой —
неприкаянные души.
– И что же нам делать?
– Ты хочешь сказать, что же мне делать? – поправляет Молина.
Ивонна чувствует себя в чем-то виноватой. Но, скорее всего, она и не подозревает, насколько велика ее вина.
– Я тебя в это втянула. И теперь я не собираюсь оставлять тебя одного.
Молина решительно качает головой. Как ей объяснить, что он побежал за нею как пес, как признаться, что он отчаянно влюблен, что единственная причина, заставившая его отказаться от выступления в «Арменонвилле», – это возможность находиться рядом с ней, ощущать – если уж ничего другого не дано – аромат ее тела?
Ивонна не была счастлива с Гарделем. Но она научилась покоряться судьбе. Вся ее жизнь была примером покорности судьбе. И она не нуждалась в сочувствии. Девушке никак не удавалось избавиться от подозрения, что предоставить ей убежище в этой ничейной квартире Гарделю пришлось из жалости, соединенной с его пониманием кодекса мужской чести. Однако Ивонна знала, что ее пребывание здесь не может длиться бесконечно. Девушка сделала глоток виски и уже более спокойным тоном, все время обращаясь лишь к бокалу, который держала перед глазами, объявила о только что принятом решении:
– Завтра я возвращаюсь в «Пигаль». Так жить я больше не могу. – Потом помолчала и закончила: – Я не хочу, чтобы нас убили. Не хочу, чтобы убили тебя. Завтра я возвращаюсь в «Рояль-Пигаль», и ситуация сразу упрощается.
Молина начал ее убеждать, что назад дороги нет, что дело зашло уже слишком далеко, что эти люди только что убили человека. Не того, кого было надо, – поэтому они не остановятся на полпути.
Если ты вернешься, самое вероятное, что тебя убьют прямо в «Рояль-Пигаль». Молина уже был готов предложить, чтобы они убежали вместе, перебрались на другой берег Ла-Платы – или на другой берег океана, если потребуется. И возможно, это было бы самым разумным решением. Только предать Андре Сегена – это было одно дело, а предать Карлоса Гарделя – совсем другое.
– Я все улажу, – сказал Хуан Молина, – за меня не беспокойся.
Ивонна улыбнулась:
– Именно тебя они чуть не убили. Достоверно утверждать можно только одно: обоим сейчас было не до размышлений. Молина снял с вешалки плащ, и когда он был уже возле двери, Ивонна взяла его за руку.
– Ты никуда не пойдешь, – сказала она, крепко держа его.
Я не могу оставаться здесь, – пробормотал он.
Ивонна смотрела на него, улыбаясь, словно хотела выведать все его тайны:
– Почему – из-за меня или из-за него? – спросила он почти что на ухо.
Ивонна притянула Молину к себе и обняла. Ее губы искали его рот; остановившись в миллиметре от его губ, она прошептала:
– Если это из-за меня, то не волнуйся: кроватей здесь предостаточно. Ты можешь спать на той, на которой захочешь. – Ее бедро оказалось у него между ног. – Ну а если из-за него, то и вовсе не о чем беспокоиться, – если хочешь, я ему ни слова не скажу.
И снова Молина отстранил девушку от себя, повесил плащ обратно на вешалку, коснулся губами щеки Ивонны и поцеловал ее – нежным братским поцелуем. Он вошел в одну из двух спален и, прежде чем закрыть дверь, сказал, не глядя в глаза Ивонне:
– Отдыхай. Что нам сейчас нужно – так это отдых.
10
Гардель ни разу не поинтересовался, какая связь соединяла Ивонну с Молиной. Того, как она его представила – «мой друг», – ему было достаточно, больше расспросов не требовалось. А если у друга-Молины появились проблемы, следовало протянуть ему руку помощи. С другой стороны, водитель уже не раз доказывал свою преданность Гарделю, и он по-настоящему ценил этого юношу. Вот почему, когда Певчий Дрозд узнал, насколько серьезны проблемы Молины, он сказал не раздумывая:
– Ты остаешься здесь, парень.
И не пожелал слушать никаких объяснений и возражений. Напрасно Молина убеждал певца, что это может его скомпрометировать, что это попросту рискованно, – Гардель уже принял решение:
– Больше говорить не о чем.
Хуан Молина склонил голову. Он не мог подобрать слов, чтобы выразить, насколько благодарен Гарделю. Узнав, что у его водителя после побоища в пансионе не сохранилось никаких вещей кроме тех, что были на нем, Гардель сунул руку в карман пиджака, вытащил бумажник и протянул Молине пригоршню банкнот:
– Надо тебе приодеться: купи костюм, рубашки, туфли, – сказал он, выдавая юноше жалованье вперед.
Молина не хотел соглашаться. Тогда, жестом, не терпящим возражений, засунув деньги ему в карман, певец сделал Молине внушение: шофер Гарделя не может выглядеть как бродяга. Потом надел шляпу, пошел к выходу и уже от дверей бросил:
– Сегодня заедешь за мной в девять вечера.
Гардель закрыл дверь, и Молина с Ивонной снова остались одни.
Это были два беглеца посреди большого города. Две неприкаянные души, познавшие немало горя. Двое скитальцев, нашедших убежище в толчее улицы Коррьентес. Ивонна ускользнула из своей позолоченной клетки французской проститутки, Хуан Молина последовал за ней, точно потерявшийся пес, или, лучше сказать, точно поводырь, такой же слепой, как и его хозяин. Ивонна вообще не показывалась на улице. И не из страха – просто на нее напала апатия. Она почти ничего не ела. Девушка завтракала широкой дорожкой кокаина, дневной ее рацион составлял неразбавленный виски и три десятка сигарет. А Молина не мог выносить заточения. То и дело поглядывая по сторонам, укрывая лицо отворотами плаща и полями шляпы, он старался как можно быстрее уйти с улицы Коррьентес, чтобы затеряться в узких проулках квартала Сан-Тельмо. Хуану Молине никак не удавалось прогнать от себя ужасное воспоминание о судьбе соседа по комнате, и он бродил по городу, превратившись в свой собственный призрак. Угрызения совести терзали юношу: он был глубоко убежден, что занял в этом мире место, предназначавшееся Сальдивару. То ли в силу легкомысленного безрассудства, то ли, наоборот, из-за того, что его рассудку приходилось тащить непомерно тяжелую ношу, Молина долго не засиживался в своем убежище и ходил по городу так, словно бы люди Андре Сегена охотились вовсе не за ним. «Гнездышко Француза» находилось всего в нескольких кварталах от «Рояль-Пигаль». Возможно, именно поэтому – потому что Молина сновал прямо у них под носом, – люди братьев Ломбард его не замечали. Словно издеваясь над своими преследователями, Молина по-прежнему продолжал возить Гарделя в «Рояль-Пигаль». Несмотря на то что вся его маскировка состояла только из козырька шоферской фуражки да усов, делавших его на несколько лет старше, Молина как ни в чем не бывало подъезжал к самым дверям кабаре. Никому не приходило в голову, что беглец, которого повсюду ищут, служит водителем у Гарделя, а уж тем более – что у него хватает наглости соваться в волчье логово по два раза на неделе.
Ближе к утру, поставив машину в гараж, Молина возвращался в свое убежище и приносил с собой какую-нибудь еду, к которой Ивонна почти не притрагивалась.
Теперь Гардель все реже заглядывает в «гнездышко», и чем дольше длится заточение, тем глубже становится колодец отчаяния, в который падает Ивонна.
– В один из таких вот дней меня убьют, – сообщает девушка, созерцая дно стакана с виски.
Молина тщетно пытается ее разубедить.
– Да, в один из таких дней, – настаивает на своем Ивонна. Она говорит как будто сама с собой и, схватив своего друга за руки, словно умоляя его о чем-то, чего он никак не может понять, поет Молине:
– Ты очень красивая, – говорит он ей, как будто утешая ребенка, и проводит пальцем по ямочке в уголке ее губ, которая особенно заметна, когда девушка улыбается. В такие минуты в Молине оживают надежды на то, что он станет для Ивонны кем-то другим, – кем, он не может сказать, но не просто другом. Уже не раз он был готов ей признаться в том, что таится в глубине его сердца. Но Ивонна, словно предчувствуя это, нежно отклоняет его признания – как будто заранее понимает, что он может сказать.
– Ты для меня как брат, – шепчет она, и после этой фразы Молине ничего не остается, как выслушивать сокровенную историю ее страданий.
Молина прикладывает титанические усилия, чтобы ничего не слышать. Каждое слово Ивонны – это кинжал, пронзающий его сердце. Ведь она рассказывает Молине, не упуская ни одной мелочи, как велика ее любовь к Гарделю. С никому не нужной основательностью Ивонна доказывает, что никогда не сможет полюбить другого.
– Ты меня понимаешь? – переспрашивает она Молину.
И Молине приходится кусать губы, чтобы не заговорить, чтобы не выдать своей тайны, чтобы не раскрыть перед ней свое сердце и не спеть в полный голос:
– Ты остаешься здесь, парень.
И не пожелал слушать никаких объяснений и возражений. Напрасно Молина убеждал певца, что это может его скомпрометировать, что это попросту рискованно, – Гардель уже принял решение:
– Больше говорить не о чем.
Хуан Молина склонил голову. Он не мог подобрать слов, чтобы выразить, насколько благодарен Гарделю. Узнав, что у его водителя после побоища в пансионе не сохранилось никаких вещей кроме тех, что были на нем, Гардель сунул руку в карман пиджака, вытащил бумажник и протянул Молине пригоршню банкнот:
– Надо тебе приодеться: купи костюм, рубашки, туфли, – сказал он, выдавая юноше жалованье вперед.
Молина не хотел соглашаться. Тогда, жестом, не терпящим возражений, засунув деньги ему в карман, певец сделал Молине внушение: шофер Гарделя не может выглядеть как бродяга. Потом надел шляпу, пошел к выходу и уже от дверей бросил:
– Сегодня заедешь за мной в девять вечера.
Гардель закрыл дверь, и Молина с Ивонной снова остались одни.
Это были два беглеца посреди большого города. Две неприкаянные души, познавшие немало горя. Двое скитальцев, нашедших убежище в толчее улицы Коррьентес. Ивонна ускользнула из своей позолоченной клетки французской проститутки, Хуан Молина последовал за ней, точно потерявшийся пес, или, лучше сказать, точно поводырь, такой же слепой, как и его хозяин. Ивонна вообще не показывалась на улице. И не из страха – просто на нее напала апатия. Она почти ничего не ела. Девушка завтракала широкой дорожкой кокаина, дневной ее рацион составлял неразбавленный виски и три десятка сигарет. А Молина не мог выносить заточения. То и дело поглядывая по сторонам, укрывая лицо отворотами плаща и полями шляпы, он старался как можно быстрее уйти с улицы Коррьентес, чтобы затеряться в узких проулках квартала Сан-Тельмо. Хуану Молине никак не удавалось прогнать от себя ужасное воспоминание о судьбе соседа по комнате, и он бродил по городу, превратившись в свой собственный призрак. Угрызения совести терзали юношу: он был глубоко убежден, что занял в этом мире место, предназначавшееся Сальдивару. То ли в силу легкомысленного безрассудства, то ли, наоборот, из-за того, что его рассудку приходилось тащить непомерно тяжелую ношу, Молина долго не засиживался в своем убежище и ходил по городу так, словно бы люди Андре Сегена охотились вовсе не за ним. «Гнездышко Француза» находилось всего в нескольких кварталах от «Рояль-Пигаль». Возможно, именно поэтому – потому что Молина сновал прямо у них под носом, – люди братьев Ломбард его не замечали. Словно издеваясь над своими преследователями, Молина по-прежнему продолжал возить Гарделя в «Рояль-Пигаль». Несмотря на то что вся его маскировка состояла только из козырька шоферской фуражки да усов, делавших его на несколько лет старше, Молина как ни в чем не бывало подъезжал к самым дверям кабаре. Никому не приходило в голову, что беглец, которого повсюду ищут, служит водителем у Гарделя, а уж тем более – что у него хватает наглости соваться в волчье логово по два раза на неделе.
Ближе к утру, поставив машину в гараж, Молина возвращался в свое убежище и приносил с собой какую-нибудь еду, к которой Ивонна почти не притрагивалась.
Теперь Гардель все реже заглядывает в «гнездышко», и чем дольше длится заточение, тем глубже становится колодец отчаяния, в который падает Ивонна.
– В один из таких вот дней меня убьют, – сообщает девушка, созерцая дно стакана с виски.
Молина тщетно пытается ее разубедить.
– Да, в один из таких дней, – настаивает на своем Ивонна. Она говорит как будто сама с собой и, схватив своего друга за руки, словно умоляя его о чем-то, чего он никак не может понять, поет Молине:
Когда Ивонна кончает петь, шофер Гарделя опускает глаза и заставляет себя улыбнуться, чтобы скрыть гримасу боли. Хуан Молина принял на себя роль, которую совершенно не хотел играть: он превратился в исповедника Ивонны.
Будет день неприметный, обычный,
ты найдешь меня словно во сне,
наконец-то спокойной, притихшей,
не тревожь этот прах горемычный,
не рыдай над подругой погибшей
и вообще позабудь обо мне.
Пусть без слез, без букетов прощальных
все пройдет, и не надо трагедий
и молитв поминальных —
ни одна из дурацких комедий
не избегнет финала.
Может быть, капельмейстер далекий
приютит меня в облачном мире —
ведь не зря же я в этой квартире
не роптала на жребий жестокий.
Посмотри: я готова для бала,
и прическа, и платье в порядке,
и пусть только кивнет —
как косою взмахнет —
тот, кто, не проронив ни полслова,
вызывает на танец любого, —
я тотчас появлюсь на площадке;
злое танго все раны залечит,
и душа без боязни шагнет
за черту, где спокойней и легче.
Я ведь знаю, что выхода нет,
что вообще человек выбирает?
Вот родится на свет,
вот живет он и вот умирает;
на судьбу я не стану пенять,
никого не хочу обвинять.
В день, когда ты найдешь мое тело,
не грусти, что уснула подружка, —
спой мне песню на ушко,
чтоб печальное танго мне вслед
в долгий путь полетело.
– Ты очень красивая, – говорит он ей, как будто утешая ребенка, и проводит пальцем по ямочке в уголке ее губ, которая особенно заметна, когда девушка улыбается. В такие минуты в Молине оживают надежды на то, что он станет для Ивонны кем-то другим, – кем, он не может сказать, но не просто другом. Уже не раз он был готов ей признаться в том, что таится в глубине его сердца. Но Ивонна, словно предчувствуя это, нежно отклоняет его признания – как будто заранее понимает, что он может сказать.
– Ты для меня как брат, – шепчет она, и после этой фразы Молине ничего не остается, как выслушивать сокровенную историю ее страданий.
Молина прикладывает титанические усилия, чтобы ничего не слышать. Каждое слово Ивонны – это кинжал, пронзающий его сердце. Ведь она рассказывает Молине, не упуская ни одной мелочи, как велика ее любовь к Гарделю. С никому не нужной основательностью Ивонна доказывает, что никогда не сможет полюбить другого.
– Ты меня понимаешь? – переспрашивает она Молину.
И Молине приходится кусать губы, чтобы не заговорить, чтобы не выдать своей тайны, чтобы не раскрыть перед ней свое сердце и не спеть в полный голос:
И как же он мог ее не понимать, если с ним происходило в точности то же, что и с ней! Он мог бы предугадать каждое слово в ее рассказах, заполнить все многоточия, закончить все незавершенные фразы. Молине приходилось зажимать себе рот, чтобы не заговорить; он боялся выдать себя одним опрометчивым жестом, слишком быстрым согласием с ее словами. Юноша задавался немым вопросом, почему все сложилось так несправедливо. Ивонна так же отчаянно любила Гарделя, как Молина – саму Ивонну. Но в отличие от нее Молине некому было поведать о своих страданиях. Если бы юноша обладал по крайней мере таким утешением, если бы он мог получить то призрачное успокоение, которое приносит исповедь, – возможно, эта история сложилась бы по-другому.
Как не знать мне, как больно живется с кинжалом в груди,
если рана твоя, если пропасть без дна,
что тебя, привязав, отдалила
от раскинутых крыльев Дрозда, —
та же пропасть, которую мне перейти
видно, злая судьба не судила.
Для меня моя боль не нова,
ей ровесница – эта любовь,
но от жалоб твоих, что звучат вновь и вновь,
от прозрений и взглядов понурых
начинает трещать голова;
я как сморщенный черный окурок,
недотушенный, брошенный где-то,
я как плющ, что влюблен в свою стену,
чья любовь горяча,
хоть он знает, что от кирпича
ждать не стоит ответа, —
но слова твои отняли вдруг
чистоту моих чувств сокровенных,
я боюсь: не сдержусь и ударюсь
в описание собственных мук.
Как хочу разорвать этот круг,
рассказать про любовь и про ярость,
про надежду, что ждет впереди…
как не знать мне, как больно живется с кинжалом в груди!
11
Гардель был не единственным, кто время от времени заходил в «гнездышко». Ключами от этой квартиры владело еще несколько человек – узкий круг ближайших друзей Певчего Дрозда. Те, что восседали за барной стойкой в кафе «Ангелочки». Альфредо де Феррари, братья Эрнесто и Габриэль Лоран, Армандо Дефино, Луис Анхель Фирпо могли в какой-нибудь из вечеров появиться здесь в сопровождении «знакомой» – или целой компанией, чтобы раскинуть карты на зеленом сукне стола. Вопросов никто не задавал. Если в «гнездышке Француза» заставали какого-нибудь «постояльца», значит, это был «приятель нашего друга», у которого возникли кое-какие проблемы. В таком случае ограничивались кратким приветствием, и больше неожиданную встречу никак не комментировали. Когда появлялись гости, Ивонна запиралась в одной из комнат, а Молина накидывал плащ и отправлялся на прогулку. Никто не вмешивался в их дела. Да и случались подобные визиты не часто. Большую часть времени Ивонна и Молина проводили наедине.
Гардель появлялся в квартирке на улице Коррьентес все реже и реже. Давняя традиция встречаться каждый день ровно в четыре часа пополудни превратилась для Ивонны в далекое воспоминание. Теперь свидания с Гарделем не имели привязки к определенному дню, к определенному часу. Иногда он предпочитал пройтись пешком, не прибегая к услугам водителя. В любой момент, в самое неожиданное время Гардель мог постучать в дверь «гнездышка» условленным стуком – два коротких удара, а потом открыть замок собственным ключом. Случалось, он приходил улыбающийся, в хорошем настроении. В такие дни певец прижимал к груди букет роз или хризантем. И тогда в глазах Ивонны вспыхивал огонек. А глаза Молины, наоборот, тускнели; юноша снимал с вешалки плащ и отправлялся на улицу. О том, что происходило в его отсутствие, можно было только догадываться. Однако могло случиться и так, что Гардель приходил в «гнездышко» в дурном расположении духа и с пустыми руками. И тогда на глаза Ивонны опускалась тень, а в глазах Молины загоралась радость. Юноша все равно тянулся за своим плащом, но в такие дни Гардель обычно говорил своему водителю:
Гардель появлялся в квартирке на улице Коррьентес все реже и реже. Давняя традиция встречаться каждый день ровно в четыре часа пополудни превратилась для Ивонны в далекое воспоминание. Теперь свидания с Гарделем не имели привязки к определенному дню, к определенному часу. Иногда он предпочитал пройтись пешком, не прибегая к услугам водителя. В любой момент, в самое неожиданное время Гардель мог постучать в дверь «гнездышка» условленным стуком – два коротких удара, а потом открыть замок собственным ключом. Случалось, он приходил улыбающийся, в хорошем настроении. В такие дни певец прижимал к груди букет роз или хризантем. И тогда в глазах Ивонны вспыхивал огонек. А глаза Молины, наоборот, тускнели; юноша снимал с вешалки плащ и отправлялся на улицу. О том, что происходило в его отсутствие, можно было только догадываться. Однако могло случиться и так, что Гардель приходил в «гнездышко» в дурном расположении духа и с пустыми руками. И тогда на глаза Ивонны опускалась тень, а в глазах Молины загоралась радость. Юноша все равно тянулся за своим плащом, но в такие дни Гардель обычно говорил своему водителю: