Андреев Олег. Телевидение

   В голову почему-то лезли совершенно посторонние вещи. Вдруг вспомнился древнегреческий миф о том, как однажды богиня Гера довела своего всесильного супруга Зевса до бешенства, и он наказал ревнивицу, велев приковать ей руки к земле, а ноги — к небесам. Так она, бедняжка, несколько веков и провисела. А потом Зевсу стало ее жалко, он приказал Геру освободить. Дня три-четыре она была паинькой, потом взялась за прежнее — ссоры, скандалы, битье амфор. Конечно, от такой жены пойдешь по бабам, вон сколько было их у громовержца.
   Яков Иванович с большим удовольствием последовал бы примеру Зевса. Не в смысле посторонних представительниц прекрасного пола — тут он может, пожалуй, дать фору древнегреческому богу, — а в отношении жены. Будь его воля, подвесил бы ее навечно, а чтобы не скучала, приковал бы поблизости лучшую подружку — Галю Загребельную. Гуровину вовсе не нужен соглядатай, который следит за каждым его шагом. Он давным-давно избавился бы от заместительницы, но не мог по двум причинам. Во-первых, она действительно знала о нем слишком много. У Якова Ивановича даже было подозрение, что она держит у себя дома целое досье на него. Во-вторых, за многие годы совместной работы он все-таки к ней привык. И теперь Галина Юрьевна для него как чемодан без ручки, который и нести неудобно и бросить жалко.
   — Яша, у меня разговор, — сказал по селектору Крахмальников.
   Греческо-игривые мысли мигом улетучились. Ну что ж, на ловца и зверь.
   — Да, Леня, зайди, — сладко отозвался Гуровин. Он выложил на стол распечатку “Vox populi” и попросил секретаршу сварить кофе.
   — Хорошо, Яков Иванович, — ответила Люба. — К вам Харламов.
   Господи, ну как же он забыл!
   Аркадий Харламов был известный всей России театральный режиссер, постановщик эпатажных спектаклей, в которых были заняты не только профессиональные актеры, но и школьники. Ходили слухи, что он увлекается мальчиками, но Яков Иванович на эти слухи никак не реагировал, потому что жил по принципу: “Пусть увлекается кем угодно, лишь бы не мной”.
   — Приглашай, Люба, приглашай, — засуетился Гуровин. — И кофе обязательно.
   Яков Иванович горячо пожал руку театральной знаменитости, отметив про себя, что рука у Харламова вялая, прохладная и гладкая, как сосиска. Посетитель пришел не один: с ним был юноша лет семнадцати.
   — Володя. Мой самый способный ученик, — представил его режиссер.
   Володя протянул руку, словно для поцелуя. Гуровин сделал вид, что не заметил руку мальчика.
   Харламов уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Володя робко опустился на краешек стула.
   — А я к вам, собственно, по делу, — пропел Харламов с мягким украинским акцентом. — Надеюсь, вас не шокирует то, что я вам предложу… — И замолчал, склонив голову набок.
   Яков Иванович вспомнил, что представители богемы называли его в кулуарах Попугаем — за блестящие выпуклые глаза, похожий на клюв нос и привычку по-птичьи склонять голову к плечу. Действительно, похож!
   Выдержав паузу, Харламов спросил:
   — Как вы относитесь к сексуальным меньшинствам?
   Гуровин был готов ко всему, но не к такому вопросу в лоб.
   — Я к ним не отношусь, — выдавил из себя Яков Иванович где-то услышанную шутку.
   Режиссер тонко улыбнулся и переглянулся со своим учеником.
   — Я несколько в другом ключе… Гуровин пожал плечами:
   — Меня в первую очередь интересуют человеческие качества, интеллект и профессионализм.
   — Так я и думал! — обрадованно воскликнул мэтр, двумя пальчиками взяв со стола кофейную чашку. — А как вы посмотрите на то, чтобы сделать передачу…
   — И какую же? — поинтересовался Гуровин.
   — О сексуальных меньшинствах. Я задумал передачу, ориентированную на определенную категорию зрителей. Там будут подниматься узко специальные вопросы, касающиеся интересов именно этой аудитории. То есть представители сексуальных меньшинств будут делиться тем, что их волнует… — Видя, что Яков Иванович несколько озадачен, Харламов с жаром продолжил:
   — Аудитория у подобной передачи будет гораздо больше, чем вы можете предположить. Ее обязательно будут смотреть и традиционалы. Сначала — из любопытства, потом — уверяю вас — из сочувствия. Ведь этот проект несет в себе, так сказать, гуманную идею: нужно учить народ терпимо относиться к тем, кто не похож на большинство… Володя, где наш проект?
   Володя порылся в сумке и вытащил красивую розовую папку.
   — Вот, — сказал режиссер, доставая несколько листков бумаги. — Здесь расписано все, вплоть до тарифных ставок. Я хотел бы вам кое-что прочесть… — Он принялся перекладывать страницы. — Где же это? А, вот…
   Харламов нацепил на нос очки и, отодвинув от себя руку с листками подальше, торжественно продекламировал;
   — Примерная тематика передач из цикла “Голубая площадь”. — Тут он снял очки и пояснил:
   — Это, конечно, рабочее название. Решать вам, но я бы пригласил в качестве ведущего Моисеева. — Снова надел очки и прочел:
   — Передача, посвященная проблемам отношения общества к гомосексуалистам. Далее… Передача, посвященная взаимоотношениям между геями: “Если он полюбил другого”. О лесбиянках:
   "Традиции острова Лесбос”. Юмористическая — “Моя мама — папа”… Ну как? Гуровин задумчиво спросил:
   — А кто платит?
   Харламов снова по-птичьи склонил голову и хитро прищурился:
   — А вы возьметесь за производство? Яков Иванович пожал плечами:
   — Я в первую очередь деньги считаю…
   — А если я вам скажу, что есть договоренность с Международной организацией по защите прав сексуальных меньшинств?
   — Уважаемый Аркадий.., э-э-э.., простите?
   — Аркадьевич, — подсказал мэтр, явно шокированный тем, что руководитель телеканала не знает его по отчеству.
   — Уважаемый Аркадий Аркадьевич, — повторил Яков Иванович, остановившись перед креслом, где сидел режиссер. — К сожалению, я.., мы не верим во всякие там договоренности, потому что не однажды попадали в ситуации, когда устные обещания нас здорово подводили. С некоторых пор мы взяли себе за правило не рассматривать проекты, пока у нас не будет твердой гарантии того, что он будет оплачен. То, что вы предлагаете, очень любопытно, но нам нужны гарантии…
   — Значит, в принципе вы заинтересовались? — уточнил Харламов.
   — В принципе — да, — соврал Гуровин.
   — В таком случае, — обрадовался Аркадий Аркадьевич, — у меня для вас сюрприз! Конечно, Международная организация по защите прав сексуальных меньшинств выделит кое-какие деньги. Но знаете ли вы, кто станет нашим генеральным спонсором? Ни за что не догадаетесь! Давайте так: вы задаете мне вопросы, я отвечаю на них только “да” или “нет”.
   Яков Иванович был слишком опытным дипломатом, он неискренне улыбнулся и включился в игру:
   — Большой бизнес?
   Аркадий Аркадьич задумался.
   — Бизнес, — шепотом подсказал ему Володя.
   — Ну.., и большой бизнес тоже, — уклончиво произнес мэтр.
   — Нет, ну это сложно, Аркадий Аркадьевич, — сказал Гуровин. — Из сферы высокой политики?
   — И из этой сферы, — кивнул Харламов.
   — Мужчина? — деловито спросил Крахмальников.
   — Да.
   — Член правительства? Харламов покосился на дверь:
   — Только это между нами.
   — Добрый день, — вошел в кабинет Крахмальников, но, увидев Харламова, замер на пороге. — Извините, не помешаю?
   — Что вы, что вы! Мы уже все обговорили и уже уходим — на репетицию опаздываем. Подумайте, Яков Иванович, и сообщите мне о своем решении. Или я вам перезвоню, скажем, через недельку…
   Раскланиваясь и расшаркиваясь, Гуровин проводил гостей до лифта и вернулся в кабинет.
   — Маникюр при гангрене, — сказал он брезгливо, кивнув на дверь, за которой только что скрылся Харламов. И чуть не споткнулся.
   Крахмальников сидел в его кресле.

Москва

   — Хочешь пива? — спросила Алла, залезая в сумку и доставая пивную банку.
   Долгова отказалась:
   — Нет, у меня сегодня встреча, не могу. Алла поставила банку на стол:
   — Тогда давай кофе.
   Она поставила чайник, вынула растворимый “Нескафе”, сахар, чашки-ложки.
   — Да, дела фиговые, — сказала Ирина. — Уйти, что ли, к чертовой матери?
   — И не раздумывай. “Дайвер” все равно закроют, вот увидишь. А не закроют, в чем я сильно сомневаюсь, так всех порядочных повыгоняют, говно какое-нибудь наберут.
   — А ты остаешься?
   — Я? — изумилась Алла. — Ты что? Я б и сегодня не вышла, если б меня эта стерва Загребельная не углядела.
   — Так почему вы с ней сцепились-то?
   — А потому и сцепились. Я шмотки свои подружке везла. У нее на рынке палатка… Мне деньги нужны, чтоб уехать.
   — Да что ты голову морочишь? Куда уехать? Из-за мужа?
   Алла глубоко вздохнула:
   — Нет, Ир, не из-за мужа…
   Долгова поставила на стол пустую чашку:
   — А из-за кого?
   Алла внимательно посмотрела на подругу. Рассказать ей про Крахмальникова? Про то, как однажды вечером они заперлись в его кабинете и сошли с ума? Как потом она поняла, что проваливается в страшную пропасть постоянной лжи. Ложь всюду и везде. Она разрывает ее изнутри, словно лиса, которую спрятал за пазуху мальчик-спартанец и которая выела ему кишки, а он не мог подать виду, потому что все на него смотрели. И вот сегодня, когда муж пропал, когда Крахмальников решил уйти от жены, когда все складывается к ее, Аллы, пользе, она поняла, что ничего не выйдет. Слишком все завязалось в тугой узел. И не где-то вовне, а в ней самой.
   — Это я, — помотала головой Алла. — Я сама во всем виновата.
   * * *
   До недавнего времени Володька, муж Аллы Макаровой, работал заместителем директора в представительстве крупной немецкой фирмы и очень хорошо зарабатывал. Но после известных событий с обвалом рубля немцы, не желая нести убытки, свернули бизнес и укатили в Германию. Вовка потерял работу. Некоторое время он скрывал это обстоятельство от домашних. Каждое утро одетый с иголочки, благоухающий французским парфюмом, он выходил из дому, садился в машину и уезжал. Катался по городу. Периодически звонил жене по мобильному, докладывал, что все в порядке, и сообщал, что на работе его в ближайшие три-четыре часа не будет: деловая встреча. Алла ничего не подозревала. Так прошел почти весь сентябрь. Деньги у Володьки кончались. Работы он не находил. Семью кормить нужно. И однажды он придумал поправить свое финансовое состояние в казино.
   Володька и сам не подозревал, что он такой азартный. Он выигрывал крупные суммы и тут же спускал еще больше. Как-то, продувшись в пух и прах, занял у приятеля на несколько дней восемь с половиной тысяч долларов (занял бы и больше, да у того не было) и решил отыграться, отдать ссуду и завязать: Но не отыгрался…
   Через две недели приятель потребовал вернуть долг, оказывается, деньги эти были не его, а какого-то крутого дружка. Володька попросил отсрочки на три дня. Через три дня приятель позвонил снова. Вовка договорился с ним встретиться через неделю. Короче, он скрывался от кредитора чуть ли не до Нового года, потом нос к носу столкнулся у подъезда с ним и тем самым бандитского вида типом, которому принадлежали проигранные восемь с половиной штук. Дружок “включил счетчик”.
   В тот день муж вернулся домой запуганный, несчастный, как побитая собака. Алла его прижала к стенке, и он все ей рассказал.
   Конечно, она и скандалила, и плакала, мало того что Вовка остался без работы, так еще и проиграл столько! Ее зарплаты хватало только на прокорм, а у них, между прочим, двое детей! Но плачь не плачь, а что-то нужно делать. И Алла придумала.
   Ей не раз говорили, что умные люди на телевидении как сыр в масле катаются. Пользуются камерой вне графика, снимают рекламные ролики, получают бабки и делят их между своими, а Гуровину говорят, что клиенты принесли готовый ролик и оплатили только экранное время. А что мешает Алле? Свои клиенты у нее есть. Сценарии она пишет сама. С режиссером договориться можно: у него маленький ребенок, деньги нужны позарез, оператору тоже. Актеры… Какое их дело, что это за заказ — левый или правый. Короче, Алла решилась и с энтузиазмом взялась за дело.
   Скоро половина Володькиного долга вместе с процентами была выплачена. В ближайшем времени Алла рассчитывала вообще избавиться от долгов и даже строила планы купить новую машину. И купила бы вожделенную “девятку”, но как-то раз ее вызвал на ковер Гуровин и подробно перечислил, какие суммы, когда и на ком Алла заработала.
   — Знаешь, что за это бывает? — спросил Яков Иванович, сверля Макарову своими маленькими черными глазками.
   Алла молчала.
   — Мы, конечно, не бандиты, но наказать можем очень жестоко. Впрочем, — тут он поднялся, обошел стол и приблизился к Алле, — я думаю, что тебя на это что-то толкнуло. Так?
   — Да, — тихо ответила она и опустила голову. Яков Иванович взял стул, сел рядом, тронул Аллу за руку:
   — Расскажи мне, что случилось. Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь?
   И Алла рассказала ему все. Про “счетчик”, про ночные звонки, про то, как боится выпускать на улицу детей.
   Гуровин слушал, не перебивая. В глазах его светилось сочувствие. Когда Макарова закончила свое грустное повествование, он немного помолчал, а потом сказал:
   — Хорошо. Я тебе помогу. Но, наверное, не стоит объяснять, что и мне придется тебя кое о чем попросить…
   — О чем угодно! — воскликнула тогда Алла.
   — Ладно, Ал, не кручинься. — Ирина встала. Она не умела утешать. Ей бы со своими проблемами разобраться. Мухин этот несчастный… — Пойду я.
   — Возьми пиво — вкусное, мексиканское. И Алла протянула Долговой банку.

Екатеринбург

   Алик Тичер улетел еще вчера. Значит, сегодня он уже сделает все дела. Ну в крайнем случае — завтра. Впрочем, там уже до него нужные люди подсуетились, ему надо будет лишь пенки снять.
   Все, Тима решился, больше он ни с какими газетами, журналами, а тем более телевидением дела иметь не будет. Куда проще с торгашами, политиками, без всяких там выкрутасов-прибамбасов. Спрос-предложение. А тут сам черт ногу сломит.
   Ему вообще надо сейчас затаиться лет на пяток. Вчера в ресторане, обговаривая дела со своими “шестерками”, он понял это окончательно.
   Он видел, что “шестерки” его уже нос воротят от мокрухи. Ну как же! Они детей в иностранные колледжи послали, в дома прислугу наняли, женам шиншилловые манто купили. А вдруг как все накроется?
   Нет, не сразу, постепенно Тима и от них избавится. А пока на дно, на дно.
   Он посмотрел на часы: Гуровин уже давно на студии, наверное. Ну что, пора ему звонить.
   Тима сплюнул сквозь зубы, как это делал Гарик.
   Опять не получилось.

Москва

   — Извини. — Крахмальников поднялся из кресла Гуровина, видя, что тот навис над ним.
   — Ничего-ничего, сиди, — улыбнулся Гуровин, опускаясь на стул. — Я тут. Кофе будешь?
   — Кофе… — задумчиво произнес Крахмальников, беря со стола распечатку “Vox populi”. — Когда пришла?
   — Сегодня.
   — Да? — Леонид пробежал глазами рядок цифр, равнодушно отложил листок в сторону. — Яша… Не знаю, с чего начать.
   — Начни с начала.
   — С начала?.. Нет, это слишком долго получится. Я прямо с конца. Нам с тобой надо что-то делать, Яша… А где Казанцев? — вдруг перебил он сам себя. — Ты его сегодня видел?
   — Нет.
   — Ну ладно. Яш.., мы с тобой сколько знакомы?
   — А, ты все-таки с начала?
   — Лет двенадцать, да?
   — Где-то так.
   — Мы друзья, Яша?
   — Надеюсь.
   — Так вот, я пришел к тебе как к другу. Лучше я тебе это скажу.
   — Успокойся, Леня, я слушаю. Что у тебя за проблемы?
   — У меня? — удивился Крахмальников. — Это у тебя проблемы, Яша.
   — Ну хорошо, что у нас за проблемы? Вернее, какие еще проблемы?
   — Да проблема одна, Яша, — ты.
   — В смысле?
   — Тебе надо уйти, — еле слышно произнес Крахмальников.
   Гуровин некоторое время смотрел на Леонида, словно перед ним вдруг явился из ничего Дэвид Копперфильд.
   — Я не расслышал, — сказал он наконец.
   — Ты расслышал, — ответил Крахмальников. — Канал подыхает. И подыхает из-за тебя. Тебе надо просто уйти.
   Гуровин встал.
   — Только не напоминай мне, что ты меня вывел в люди, — вскинул руки Крахмальников, — не взывай к моей благодарности, совести и гуманности.
   — Да что ты! — улыбнулся Гуровин. — Откуда гуманность…
   — Обидеть хочешь?
   — Я? Тебя? Ты приходишь в мой кабинет и предлагаешь мне уйти…
   — Яша, у тебя ничего не получается. С тобой канал никому не нужен. Яша, ты извозился в дерьме так, что тебе надо уйти. Пожалей людей, пожалей “Дайвер”, да и себя пожалей.
   — А ты, значит, станешь у руля? — перебил Гуровин.
   — Не я — Казанцев.
   — Это он так сказал?
   — Он согласится, — не смог соврать Крахмальников.
   Гуровин налил себе кофе, положил сахар, размешал, отхлебнул и выплюнул прямо на ковер.
   — Холодный. Гадость. — Поставил чашку на стол. — Значит, всему виной я? А ты читал распечатку рейтингов?
   Крахмальников взял со стола листок и повторил так понравившийся ему когда-то жест американской дизайнерши — тщательно помял листок и подтер им зад.
   Гуровин криво улыбнулся.
   — Скажи, Леня, ты вправду мнишь себя главным героем этого романа?
   — Какого романа?
   — Вот этого самого. Ты считаешь, что ты, Леонид Крахмальников, — положительный герой, который борется с ретроградом и сволочью Гуровиным? Что за тобой стройные ряды сторонников свободы слова, честности и справедливости? Нет, конечно, ты себя не считаешь ангелом с крылышками. Ты человек разносторонний. С внутренними мучениями, комплексами, слабостями. Сидишь по ночам на кухне и выдавливаешь из себя раба, обретаешь внутреннюю свободу. Уважаешь свою жену. Но она кажется тебе несколько пресноватой, слишком умной, что ли. А потому ты трахаешься на стороне с замужней женщиной, но, конечно, испытываешь при этом угрызения совести. Ты ведешь честную передачу, говоришь то, что думаешь, но в глубине души мучаешься тем, что говоришь это только теперь, когда всем можно, а раньше молчал, двурушничал, подличал. Ты раскручиваешь питерский скандал, но понимаешь, что тебя совсем не волнуют погибшие люди, для тебя главное — укусить позлее власть. Чтобы, когда тебя турнут, ходить в обиженных. Ты даже сейчас пришел к своему учителю и заявляешь: изыди, сатана. Но не веришь в то, что сатана уйдет. Ты жертвенно ждешь, что у сатаны в кармане приготовлены убийственные аргументы, из-за которых уйти придется тебе. И уже примеряешь на себя венок мученика, гонимого за правду. Леня, я так хорошо тебя знаю, что даже скучно.
   Крахмальников сидел, вытаращив глаза. Его шокировало даже не то, что Гуровин знает откуда-то о его связи с Аллой, об отношениях с женой. Это не так уж странно. Тут Гуровин мог догадаться или стукнул кто-нибудь. Но откуда он знал о его ночных мучениях? О потаенных мыслях? Невозможно так понимать человека, так разгадать его. Не-воз-мож-но!
   Но самое страшное — Леонид действительно не верил, что Гуровин уйдет. И ждал скандала и собственного ухода. Он готов был на какую угодно длительную дискуссию, спор, даже ссору, но не думал, что весь разговор станет таким коротким и убийственным. Крахмальников потерялся так, как никогда в жизни не терялся.
   — Я никуда не уйду, — сказал Гуровин. — Но дело даже не в этом. Ты тоже никуда не уйдешь. Я тебя не отпущу. И этот воз говна мы будем с тобой вытаскивать вместе. А вот когда вытащим, тогда и поговорим. Иди.
   Крахмальников послушно встал.
   — Завтра в семь собрание, не забыл?
   — А что за собрание? — вяло спросил Крахмальников.
   — Нам надо разгрести сетку. В рейтинге, который ты так эффектно использовал, не все вранье — половину передач придется закрыть. И, я уверен, ты будешь на моей стороне.
   — Какие?
   — Вот это уже другой разговор. Садись, обсудим. Только не в мое кресло садись, еще рано…

Питер

   Они кричали сначала непрерывно, потом по очереди, потом с передышками, чтоб не сорвать голоса, потом уже сипло — все тише и тише. Спустя пару часов Денис подхватил подплывший уже совсем близко стул и стал колотить его металлическими ножками по решетке. Ничто не помогало.
   Прибывающая вода заставила их подняться с пола на горизонтальные прутья решетки, и они постепенно поднимались по ним, отступая от смерти, словно два гигантских паука, пока не оказались почти под самым сводом штольни. Наконец обжигающий холодом жадный язык дотянулся до их ног.
   Денис посмотрел на часы — было уже десять. Значит, уже как минимум три часа они мучились, распятые на решетке. А сколько еще впереди? И никакой надежды на помощь. Может быть, пока еще остались силы, прервать эту муку? Ведь есть же у него в сумке японский бритвенно-острый выдвижной резак для переплетных работ. Два коротких движения сначала по Наташиному, а потом по своему горлу — и наступит то самое неизвестно что, чего так бежит все живое на земле, страх перед чем и бросил их в объятия друг другу несколько часов назад.
   — У меня отнимаются руки, — еле слышно прошептала Наташа, и волна такой любви и жалости захлестнула Дениса, что отступил леденящий холод в ногах и мигом улетучились черные мысли.
   Денис осторожно, чтоб девушка не упала в воду, снял с ее плеч тянущий книзу рюкзачок и пристегнул его ремнями слабеющее Наташино тело к решетке.
   — Так легче? — спросил Хованский, когда она разжала руки и благодарно коснулась его лица. — Засни, если можешь.
   Сам он также пристегнулся ремнем своей сумки, давая отдых застывшим пальцам. После того как руки освободились, ему в голову пришла еще одна, последняя спасительная мысль. Если их никто не слышит, то, может быть, в наступившей наверху темноте кто-нибудь увидит вспышки света в прорезях жалюзи, закрывающих окна вентиляционного киоска.
   Денис надел на кисть руки ремешок “мыльницы”, затянув его посильнее, чтоб не выронить камеру даже если потеряет сознание, просунул руку как можно дальше сквозь решетку и нажал на спуск. Яркая вспышка осветила уходящую вверх трубу раз, потом еще раз… Никто не заметил его призывов о помощи, и он, бессильно повиснув на решетке, провалился в полусон-полубред, почти не чувствуя, как вода сантиметр за сантиметром заглатывает его тело.

Москва

   Антон Балашов приехал на “Новослободскую” минута в минуту, и к нему тут же подошел средних лет мужчина в приличном костюме и с военной выправкой.
   Представился:
   — Комаров Василий Васильевич, сотрудник Федеральной службы безопасности.
   Было в его манере держаться нечто такое, что располагало к нему людей. Во всяком случае, Антон сразу почувствовал к этому человеку симпатию. И даже когда Василий Васильевич предложил поехать в свой офис, где, по его словам, он хранил в сейфе обещанные видеоматериалы, Балашов тут же согласился.
   Ехали долго и оказались в Марьине.
   Балашов вылез из машины и следом за Комаровым вошел в дверь в торце здания, над которой красовалась табличка “Стоматологический кабинет”.
   — Не бойтесь, — улыбнулся фээсбэшник, увидев недоумение на лице Антона. — Мы не к стоматологу. Просто у нас с ним вход один.
   И действительно, пройдя мимо страдальцев, ожидающих своей очереди к протезисту, они спустились в полуподвал и оказались около массивной железной двери с деревянной обивкой. Комаров позвонил, охранник выглянул в глазок и загремел ключами.
   — Ничего не поделаешь, — развел руками Василий Васильевич. — В наше время приходится быть бдительным.
   Он завел Антона в одно из помещений, усадил на стул и велел подождать.
   — Вообще-то у меня в два часа съемки в музее Метростроя.
   — А… Это про Питер? Ничего, я недолго, — успокоил Комаров и вышел.
   Балашов огляделся. В комнате, как и во всем офисе, был сделан евроремонт. Упакованные в стеклопакеты окна забраны массивными решетками. Под потолком тихо гудел кондиционер. Видимо, ремонт закончили совсем недавно, потому что всей мебели в помещении был только стул — тот самый, на котором сидел Антон.
   Вскоре дверь бесшумно отворилась — ив комнате возникли двое мужчин. Один из них был типичным братаном: бритый затылок, спортивный костюм, массивный перстень на пальце. Зато второй отличался элегантностью и вкусом. Он был в очень дорогом костюме, безукоризненно на нем сидевшем, модном галстуке, стильных туфлях. Черная борода аккуратно подстрижена, волосы тщательно уложены. На курносом носу поблескивали небольшие круглые очки в золотой оправе.
   — Здравствуйте. Так вы и есть знаменитый Балашов?
   — Ну не такой уж и знаменитый, — заскромничал Антон, поднимаясь и протягивая мужчине руку, которую тот, однако, вроде как и не заметил. Журналист, оказавшийся в неловкой ситуации, сделал широкий жест:
   — Очень у вас симпатично.
   — Я не сомневался, что вам у нас понравится, — сказал элегантный мужчина. — Поэтому и вызвал вас сюда побеседовать.
   Балашов вылупил глаза.
   — Но… — растерянно проговорил он. — Василий Васильевич обещал мне.., уникальные материалы…
   Его собеседник улыбнулся. Братан расхохотался в голос.
   — Василий Васильич такой проказник! — заметил Элегантный (так окрестил его про себя Антон). — Вечно что-нибудь придумает!
   У Антона от страха похолодели руки. Черт бы побрал это его любопытство и честолюбие! Куда он ввязался? Кто такой Комаров? Кто эти люди? Какого черта он здесь делает?