Андреев Олег. Телевидение

   Закончив осмотр, толстуха внимательно осмотрела пустой чемодан, заглянула во все карманы и кармашки, прощупала его весь и передала таможеннику. Тот достал из стола нож и привычным жестом резанул наружную матерчатую обивку — нет ли чего между нею и подкладкой?
   Таможенница тем временем вытряхнула полиэтиленовый пакет, куда бережливая Алина сложила остатки еды и прессу. Понюхала каждый кусок колбасы и разломила пополам каждый кусочек хлеба. Потом взялась за Алинину сумку и буквально ее распотрошила.
   Покончив с чемоданом, таможенник велел Саше выложить все из карманов. Вывалил на стол содержимое бумажника, пересчитал наличность. Негусто: двести тридцать два российских рубля и какая-то бумажка в пластике.
   — Шо це? — спросил таможенник.
   — Кредитная карточка.
   Любознательный парень повертел карточку в руках, понюхал:
   — А для чего?
   — Вместо денег, — популярно объяснил Казанцев, которого ситуация уже начала забавлять.
   Парень аккуратно, двумя пальцами вложил ее в бумажник, потом небрежно запихнул туда смятые ассигнации.
   — Пройдемте для личного досмотру. — Он направился к двери в соседнее помещение, поманив Сашу пальцем.
   — То есть как! — вспыхнул Казанцев. — Да вы что тут все, с ума посходили?! Вы права на это не имеете!
   — Права, гражданин, будете качать в своей стране, — жестко ответил таможенник. — Идемте, пока вас не скрутили. Чуетэ, ни?
   — Чую, — сказал Казанцев.

Москва

   Коммерческий директор фирмы “КВИН” сняла очки и улыбнулась Долговой.
   — Что ж, Ирина Васильевна, вы, как всегда, на высоте.
   Ирина про себя звала директрису Королевой. Это была красивая женщина без возраста. Огромной конторой, где работали в основном мужчины, она управляла легко и с достоинством.
   — А вы обедали? — спохватилась вдруг хозяйка кабинета.
   — Нет, — призналась Ирина.
   — И я нет. — Королева взглянула на часы. — Ого! Таня! — позвала она секретаршу.
   В дверях мгновенно выросла девушка с васильковыми глазами.
   — Танечка, скажи на кухне, пусть нам накроют в банкетном на троих. — Она обернулась к Ирине. — Вы ведь не против, если с нами пообедает генеральный?
   — Нет, конечно.
   — Ну и ладненько. Что вы пьете? Долгова вдруг застеснялась:
   — Я не пью.
   — Не разочаровывайте меня, Ирина Васильевна. Водку? Коньяк? Виски? Джин? Вино?
   — Коньяк, пожалуй, — ответила Ирина, почесав нос.
   — И у меня нос чешется, — весело сказала Королева. — И я коньяк. Таня, а для Пал Палыча — водку.
   Секретарша исчезла так же бесшумно, как и появилась.
   — Хорошо у вас, — заметила Долгова, оглядывая кабинет.
   — А то! — польщенно отозвалась хозяйка. — У нас вообще фирма хорошая. А ведь у нас к вам предложение, Ирина Васильевна.
   — Какое?
   — Выпьем, скажу, — пообещала Королева. — Мы торгаши, у нас все вопросы за столом решаются.
   Пал Палыч оказался таким же веселым и шумным, как его компаньонка. Он был буквально напичкан грузинскими тостами и прибаутками на все случаи жизни.
   — Ну, за женщин. — Повернулся к Ирине:
   — За женщин, мадам, я всегда пью стоя.
   И выпил.
   Потом стал сыпать анекдотами, над которыми сам же и смеялся.
   — Пал Палыч, погоди, — остановила его Королева, заметив, что Долгова смеется из вежливости и совсем не пьет. — Ирина Васильевна знаешь почему не может расслабиться? Потому что…
   — О! Про Наташу Ростову! — внезапно вспомнил Пал Палыч. — Последний расскажу, и все. Знаете?..
   — Да знаем, знаем, — с досадой в голосе прервала ей” директриса. — Давай сперва о деле. То, о чем мы с тобой вчера говорили, я хочу предложить Ирине Васильевне.
   — — А что! — обрадовался Пал Палыч. — Это самый лучший вариант. Вы согласны, Ирина Васильевна?
   — С чем?
   — Ирина Васильевна еще не знает.
   — Так расскажи, — велел Пал Палыч и, отложив в сторону вилку, тоже приготовился слушать.
   — Видите ли, Ирина Васильевна, — издалека начала Королева, — вы, конечно, в курсе, что фирма у те многопрофильная. Но вам, вероятно, неизвестно, что у нас есть лицензия на производство видеопродукции. Вообще-то сначала мы хотели заниматься видеокассетами. Но тут проблемы, пришлось отложить этот проект на потом, это перспектива, а сейчас мы надумали выпускать рекламные ролики.
   — Хорошая идея.
   — Как вы считаете, это реально?
   — Почему нет?
   — Студию и оборудование мы обеспечим, а вот по поводу специалистов решили обратиться к вам.
   — Короче, — перебил Пал Палыч. — Ирина Васильевна, если мы вам дадим, скажем, семьсот — восемьсот баксов в месяц плюс положенный процент от производства, пойдете к нам работать?
   — Подожди, Пал Палыч, — вмешалась Королева. — Может быть, вас не устраивает зарплата? Так это в первые месяцы, пока на ноги не станем… — Она заметила, что Ирина хочет что-то сказать, и торопливо продолжила:
   — Я понимаю, у вас престижное место работы, должность, но…
   — Я согласна, — наконец смогла вставить слово Ирина.
   Королева осеклась и недоверчиво посмотрела на Долгову.
   — Я согласна, — повторила та, стараясь, чтобы охватившая ее радость не прорвалась наружу. — Я как раз сегодня решила подать заявление об уходе: надоело текучкой заниматься.
   — 01 — обрадовался Пал Палыч. — Видите, как хорошо все получилось! Выпьем!
   — Погоди, — вновь осадила его Королева. — Ирина Васильевна, если б вы знали, какая вы молодец. Если хотите, прямо сегодня мы вас зачислим в штат…
   — Сейчас?
   "Да! Да! Да!” — готово было вырваться у Долговой, но она сказала:
   — Не получится… Мне надо еще уволиться. Но это недолго. Я очень благодарна, через пару дней я ваша. Ну максимум через неделю…
   Почему она так говорила, она и сама не знала в этот момент.

Москва

   Гениальная идея Альберта заключалась в том, чтобы взять с собой оператора. Вот будет здорово, если удастся снять захват бандитов.
   К счастью, на месте был Иван Афанасьевич, один из самых опытных операторов. Старая закалка, добрая школа, профессиональная честь и все такое.
   — Иван Афанасьевич, у вас есть работа? — поинтересовался Захаров.
   — Пока нет. Домой еду.
   — Успеете. — Альберт взял его под локоток, отвел в сторону и в общих чертах посвятил в курс дела.
   — Я бы и сам снял, только, боюсь, не сумею. Поедем, а?
   — А камера?
   Альберт укоризненно посмотрел на него:
   — Иван Афанасьевич, обижаете…
   На складе телевизионной аппаратуры они сообщила механику, что едут на оперативную съемку в МУР, подучили под расписку “бетакам” и два сменных аккумулятора, а через час уже сидели в видавшей виды “семерке”, принадлежащей Альберту, и ждали его приятеля.
   Ждать пришлось долго. Муровец несколько раз появлялся и разводил руками:
   — Откладывается.
   — А в чем дело?
   — Пропал твой Учитель куда-то. Наши его упустили.
   — Так, может, мы поедем?
   — Нет, по всему видно — вернется.
   Только в четыре приятель скомандовал:
   — Поехали. Вон за той “Волгой” держись.
   А еще через час они были в Марьине.

Питер

   Пресс-конференция началась с опозданием на полчаса — машины журналистов не могли пробиться через толпу людей с фотографиями своих близких, ушедших два дня назад из дома и не вернувшихся до сих пор.
   Ломов почти дословно повторил свою речь на “Северной”, лишь заменив призыв не спешить с выводами на страстный монолог о долге каждого давать отпор грязным инсинуациям, инспирированным отдельными органами средств массовой информации, состоящими на службе у недоброжелателей руководства славного города на Неве, которые явно заинтересованы в дестабилизации ситуации в северной столице, доказательством чему служит митинг за окном. И снова прозвучали слова “ответственность”, “комиссия”, “помощь”…
   Потом начались вопросы.
   — Как вы расцениваете пожар, случившийся в архиве Метростроя?
   — А как можно расценить пожар? Только в рублях. Только по нанесенному ущербу. Слава богу, никто не пострадал. А вообще я должен признать, что в этой организации давно пора усилить руководство.
   — Во вчерашнем интервью с инженером Копыловым были озвучены факты, связывающие ваше имя с нарушениями при строительстве линии. Если можно, прокомментируйте это, пожалуйста.
   — Да что тут комментировать? — усмехнулся Ломов. — Вы же видели — человек не в себе. Но я отвечу. Евгений Петрович неоднозначная личность. И ему, как и всем нам, свойственно ошибаться. Позвольте предположить, что его попытка добровольного ухода из жизни после аварии неслучайна. Не исключено, конечно, что тяжелая продолжительная болезнь могла стать причиной его неадекватного поведения. Тем более грешно было этим воспользоваться. Все это, господа, брак вашей работы, если хотите. Мне вполне понятна ваша нацеленность на сенсацию — это ваш , хлеб, ваш воздух. Но нельзя ради нее идти против истины! А насчет Копылова может подтвердить ваш коллега — бывший корреспондент корпункта пресловутого “Дайвер-ТВ”, закрытого нами за ряд нарушений: Мы лишили эту компанию аккредитации в том числе и за то, что руководство канала нацеливало своего подчиненного на предвзятое освещение наших печальных событий. Это и послужило причиной его добровольного ухода с канала. Прошу, Валерий Леонтьевич.
   Никитин встал и оглядел забитый журналистами и аппаратурой зал. На него были нацелены не менее сотни объективов, тянулись микрофоны и диктофоны.
   — Это какая-то ошибка, — проговорил он спокойно и даже как-то весело. — Я ничего не могу подтвердить из сказанного вами, господин вице-мэр.
   Ломов вскочил:
   — А разве не вы сами говорили…
   — Я могу доказать вашу причастность к изменению трассы линии, — продолжал Никитин. — Я могу доказать полную адекватность тяжело больного физически, но не умственно инженера Копылова. Кроме того, я знаю, кто мог присутствовать при так называемой попытке самоубийства Копылова. Все материалы у нас имеются. И получены они, переиначивая ваши слова, в результате нашей нацеленности на поиск истины. А уж в том, что они станут сенсацией, сомнений нет.
   — Прошу вас выйти из зала, — потребовал ведущий конференции. — Вы лишены аккредитации.
   — Простите, — поднялась Дэби, — никто не лишал аккредитации канал Ти-эн-эн, а господа Носов и Никитин теперь его сотрудники. Вот факс из Вашингтона. А на “Дайвер” они будут продолжать работать вне штата. Так что прошу любить и жаловать, как у вас говорят. А к вам, господин Ломов, у меня есть вопрос. Позволите?
   — Задавайте, — хмуро согласился вице-мэр.
   — Вы сейчас выйдете к этим людям на площади? Если да, то что вы им скажете?
   — Ну что я могу им сказать? — Ломов начал тянуть время, соображая, как ухитриться сгладить впечатление от своего фиаско. — Попрошу прощения за то, что мы не уберегли их близких. Расскажу, как идут спасательные работы — а они идут днем и ночью! Призову надеяться и ждать. Никто не знает точно, что там, под землей, произошло. Никому не известно, кто погиб, сколько погибших. Нет у нас свидетелей — ни живых, ни мертвых. А пока не найдены тела, надо надеяться. Вот у меня сын Антон, шалопай этакий, — улыбнулся Ломов, желая на прощанье разрядить обстановку, — третий день где-то с друзьями шляется, но я не впадаю в панику. Придет — поговорим. Так и этим людям нужно настраиваться. Рано еще кого-то оплакивать.
   — А что вы можете сказать по поводу гибели спасателей?
   — Все, господа, спасибо за внимание…
   — Почему не пригласили зарубежных специалистов? Приедет ли президент? — загалдели журналисты.
   — ..Пресс-конференция закончена.
   — Вы говорите — нет свидетелей? — поднял руку Никитин.
   — Нет, нет свидетелей, — уже сходя с подиума, бросил Ломов.
   — Вы ошибаетесь! Свидетели есть. Гам смолк в ту же секунду.
   Валерий взмахом руки пригласил Дениса и Наташу из последнего ряда.
   Они двигались по проходу в полной тишине и раздавали журналистам фотографии, которые сразу пошли по рукам. Последнюю пачку они молча положили перед Ломовым — он так и не сошел с подиума.
   Вице-мэр взял снимки, стал перебирать и вдруг застыл над одним из них.
   — Это… Это откуда? Это что? — залепетал он растерянно.
   — Из тоннеля, — хрипло ответил Денис. Ломов посмотрел на него невидящими глазами.
   — Антон, это мой Антон… Вы его видели? Это правда? Антон… — повторял вице-мэр, вглядываясь в жуткое изображение торчащего из стены вагона торса желтоволосого парня с проколотой бровью.
   Денис опустил голову, словно был виноват перед этим человеком на трибуне.
   Ломов наконец оторвал взгляд от фотографии и посмотрел в зал.
   — Что я скажу людям? — произнес он. — Я знаю, что им сказать! Я скажу все!..

Москва

   В приемную Гуровина в сопровождении двух охранников и секретаря вошел видный российский политик, лидер партии трудового народа “Муравей” Олег Булгаков.
   — Здравствуйте, девушки, — поздоровался он с секретаршами и одарил их широкой улыбкой. На лицах его свиты не проступило никаких эмоций.
   При всем обаянии Булгакова было в его лице что-то неприятное, отталкивающее. То ли холодные глаза за толстыми стеклами очков, то ли чересчур узкие и жесткие губы.
   — А что, Яков Иванович очень занят? — поинтересовался он.
   — У него Галина Юрьевна, — с готовностью откликнулась Люба. — Я доложу…
   — Да уж, будьте так любезны, — попросил Булгаков, откровенно разглядывая стройные Любины ножки.
   Девушка одернула юбку, отворила дверь в кабинет.
   — Какого черта! — рявкнул оттуда раздраженный голос Загребельной.
   — Из-з-звините. — От волнения Люба стала заикаться. — Т-там г-господин Булгаков приехал…
   Галина Юрьевна вскочила со стула, поправляя прическу. Выражение ее лица сделалось сладеньким. К удивлению Любы, Гуровин остался сидеть.
   — Олег Витальевич! — пропела Загребельная, выплывая в приемную. — Вы так неожиданно…
   Булгаков галантно приложился к ее пухлой ручке.
   Галина Юрьевна взяла его под локоток и подтолкнула к раскрытой двери кабинета. За Булгаковым прошествовал его секретарь с папочкой в руке. Охранники сели на стулья по обеим сторонам входа в приемную.
   Булгаков сразу отметил, что Яков Иванович встретил его не так радушно, как обычно. Нет, руководитель “Дайвер-ТВ” был по-прежнему гостеприимен, мил и любезен, но в поведении его появилось нечто, что давало повод для размышлений. Например, он даже не встал из-за стола, чтобы поздороваться с Олегом, — просто протянул руку поверх своих бумаг. Булгакова неприятно поразил и тот факт, что Гуровин пригласил его сесть за приставной столик, а не расположился вместе с ним на мягком диване у окна. То есть, сделал вывод гость, Яков сегодня соблюдает дистанцию. Это о чем-то говорит.
   — Не ожидал вас сегодня увидеть, — сказал Яков Иванович, доставая с полки бутылку коньяка.
   — Странно, — пожал плечами Булгаков. — У меня сегодня прямой эфир. Встреча с Казанцевым. Брови Гуровина удивленно поднялись.
   — Вот как? — Он взял со стола рабочий график, просмотрел его, близоруко щурясь. — Действительно. — Разлил коньяк.
   Галина Юрьевна жеманно, двумя пальчиками, взялась за короткую хрустальную ножку:
   — За встречу, — произнесла она. Гуровин лишь чуть пригубил из своего бокала, взглянул на секретаря политика:
   — Вадим, угощайтесь.
   — На работе не пью.
   — Нуте-с, как ваши дела? — поинтересовался Яков Иванович у Булгакова.
   — Какие могут быть дела, Яков Иванович, когда правительство жирует, а народ умирает от голода. Езжу, встречаюсь с избирателями… Теперь вот с вашей помощью изложу программу ” интервью. Кстати, нужно подготовить и разместить в эфире рекламный ролик.
   — Естественно, — с готовностью отозвалась Галина Юрьевна.
   А Яков Иванович сделал такое лицо, будто собирался вот-вот заплакать.
   — Мы конечно же все для вас сделаем, — сказал он страдальческим голосом. — Только, к сожалению, Олег Витальевич, вынужден сообщить вам, что расценки на производство поднялись.
   Загребельная чуть не выронила бокал с остатками коньяка. Она бросила на Гуровина выразительный взгляд, но Яков Иванович, увы, его не поймал.
   "Вот оно в чем дело”, — подумал Булгаков, а вслух произнес:
   — На сколько?
   — На много, — грустно поведал Гуровин. — Вдвое.
   — Что? — Булгаков такого не ожидал. — Даже для меня?
   — Даже для вас, — подтвердил Яков Иванович. — К величайшему нашему сожалению, мы вынуждены отменить для вас льготные тарифы.
   У Булгакова внутри все кипело, но внешне он оставался спокойным. Ай да Яшка, ай да старая лиса! Ему что, мало перепадает?
   — Вам что, не хватает? — прямо спросил он. Яков Иванович даже покраснел от обиды:
   — Как вы можете так говорить, Олег Витальевич! Я ведь не о своем животе, о канале пекусь!
   — А разве я мало сделал для студии? — сузил глаза Булгаков. — Разве не я отстегивал перед каждым праздником премии для сотрудников — по вашим, Яков Иванович, слезным просьбам? Разве не я помог приобрести часть аппаратуры по смешным ценам? А бензин за копейки?
   — Вы, — преданно заглядывая Булгакову в рот, выдохнула Загребельная.
   — Вы, Олег Витальевич, — вынужден был согласиться Гуровин. — Мы вам благодарны. Но ведь, если мне память не изменяет, мы тоже в долгу не остались?
   — Прекратим этот разговор, он мне неприятен, — отрезал Булгаков. — Сколько я должен за сегодняшнее выступление?
   — Сегодня, в виде исключения, как обычно, — сделал широкий жест Гуровин.
   — По перечислению, — пакостью на пакость ответил Булгаков.
   — Олег Витальевич, — вмешалась Галина Юрьевна, — по перечислению не получится. У нас счета арестованы. Вы, уж пожалуйста, наличными. У нас такие проблемы, такие проблемы…
   — У меня тоже проблемы, — жестко сказал Олег Витальевич. — А Казанцев тоже платит наличными?
   — Да, — соврал Гуровин.
   — Выпишите счет.
   Он поднялся, следом вскочил и секретарь.
   — До свидания, Яков Иванович. До свидания, Галина Юрьевна. Рад был повидаться.
   — До свидания, Олег Витальевич, — со слезой в голосе отозвалась Загребельная.
   — Всего доброго, — расплылся в улыбке Гуровин, не трогаясь с места. — Да, кстати, вы слышали новость? — спросил он, когда гость был уже в дверях.
   Булгаков обернулся.
   — У канала скоро будут другие хозяева.
   — Что?
   — Вы не ослышались, владельцы продают акции “Дайвер-ТВ”, — с наслаждением повторил Гуровин. — Они отказываются от канала.
   — Вот как… — задумчиво протянул Булгаков.
   Он чувствовал себя сейчас последним кретином. Как же он сразу не догадался? Давно пора было понять, что Тима без Гарика свои планы изменит круто. И никому уже не нужно, чтобы он стал губернатором. У Тимы теперь другие интересы. А он-то дурак! Как можно надеяться на эту шваль, этих подзаборных недоносков, которые хоть и стали миллионерами с его, Булгакова, помощью, но в душе остались карманниками.
   Ну ничего, Тиму тоже ждут сюрпризы.
   Наконец Булгаков взял себя в руки.
   — Ого! Извините, господа, — взглянув на часы, воскликнул он. — Мне нужно в студию.
   — Я провожу, — спохватилась Загребельная, бросаясь следом.

Далеко от Москвы

   Минут через десять Казанцев с таможенником вернулись. За все это время усатая гора не произнесла ни слова. Алина тоже молчала. Когда толстуха поднялась, Алина так же молча последовала за ней.
   Пока Алина раздевалась, женщина не спускала с нее глаз. Затем начала неторопливо и обстоятельно проверять каждый шов на ее одежде и белье. Алина не выдержала:
   — Да что вы все ищете?
   — Ага. Зараз скажу. Руки вверх!
   — Что?
   — Руки вверх!
   — Вы что, думаете, я под мышками контрабанду провожу? — злобно усмехнулась Алина, но руки все-таки подняла.
   Таможенница отступила на шаг и прищурилась, словно художник, раздумывающий, как положить очередной штрих.
   — Повернитесь.
   Алина повернулась с поднятыми руками.
   — Руки опустите. Алина послушалась.
   — Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы.
   — Что?
   — Ягодицы, говорю, раздвиньте.
   Такого унижения Алина никогда не испытывала.
   — Можете выпрямиться.
   — Одеться можно?
   Вместо ответа таможенница широко распахнула дверь в соседнее помещение, зычно крикнула:
   — Грицько, дэ Федора?
   — Зараз прийдэ, — послышался голос таможенника.
   Через минуту-другую, которые показались Алине вечностью, в комнате появилась женщина-врач, размерами не уступающая таможеннице, только без усов. Наверное, на работе им было запрещено разговаривать, потому что Федора, не сказав ни слова усатой толстухе, сразу обратилась к Алине:
   — Ну-ка ляг-ка, я тебя погляжу.
   — Зачем?
   — Лягай сюда, тебе говорят! — И она похлопала рукой по узкой медицинской кушетке, застланной ветхой рыжей клеенкой.
   Алина брезгливо сморщилась, расстелила на кушетке свои вещи.
   — Кулаки под зад, ноги в коленках согнуть. Что, непонятно?
   — Нет, — ответила Алина. — Зачем?
   — Медосмотр, — сказала усатая. — Девушка, не выделывайся.
   Алина покрылась красными пятнами. Но пришлось подчиниться.
   Врачиха вытащила из кармана резиновые перчатки и начала гинекологический осмотр. Усатая склонилась к Алине вместе с ней.
   — Ничего, — как-то даже разочарованно констатировала она.
   — Т-т-т, — поцокала языком врачиха. — Как это “ничего”? У тебя, дорогая, загиб. Не рожала?
   — Нет, — злобно отрезала Алина, начиная одеваться.
   — Ну не беда, — успокоила врачиха, — родишь еще.
   — Я могу идти?
   — Нет еще, милая, — ласково проговорила врачиха. — Еще вот таблеточки примешь — и на горшок.
   — Да вы что, издеваетесь?! — У Алины от унижений даже слезы выступили на глазах.
   — Думаешь, мне интересно глядеть, как ты здесь сидеть будешь на горшке? — искренне удивилась врачиха. — У мэнэ шо, делов своих нема? Я, чи шо, наркотики перевожу?
   — Да вы с ума сошли! — Голос Алины срывался на крик. — Какие наркотики? Вы что?
   — Все так говорят. — Усатая толстуха плюхнулась на кушетку. — А потом — на тоби. Или помирают. Я по телевизору видала, как один героин перевозил и вмер. Он героин в презерватив запихал и проглотил. А той — лопнул! Героин — у кровь. Спасти не успели. Негр был. Да что вы стоите? — спохватилась она. — Таблетки глотайте — и на горшок. Вот, — она пошарила рукой под кушеткой и извлекла оттуда эмалированную ночную вазу. — Садитесь.
   — Не стесняйся, милая, садись, — пригласила врачиха. — Мы не смотрим.

Москва — Питер

   Площадка, где снимают политический ринг для прямого эфира, была оформлена в стиле модерн. Стекло и металл. Ничего лишнего. Уже прошла световая репетиция. Подготовились операторы.
   — Леня, ты готов? — спросил сидящий за пультом Червинский.
   — Готов. А где Долгова?
   — Не знаю, — опешил режиссер.
   — У нее же все материалы, — раздраженно сказал Крахмальников. — Куда она пропала?! Где помреж?
   Бросились искать Долгову, не нашли, принесли только Крахмальникову заготовки. Они лежали у Ирины на столе.
   — Без тракта? — спросил режиссер.
   Крахмальников отмахнулся.
   Обычно любое интервью перед прямым эфиром полностью прогоняли, имитируя и звонки телезрителей. Но при работе с Булгаковым в этом не было необходимости: у Олега Витальевича был прекрасно подвешен язык, и держался он перед камерой свободно и непринужденно. “Прирожденный актер!” — восхищался им Крахмальников. И даже слегка завидовал.
   Сам он научился не бояться камеры не сразу, помог случай, о котором на студии ходили легенды и анекдоты. В самом начале телевизионной карьеры, когда Крахмальников бегал, подбирая хвосты событий, то есть был обыкновенным репортером, он ни за что не соглашался давать комментарий в кадре, комплексовал, как мальчишка. И чем дольше длилось его нежелание влезать в кадр, тем больше он боялся.
   Как-то поехали снимать демонстрацию то ли коммунистов, то ли демократов. Примчались на место, когда колонна уже двигалась по Тверской.
   — Держи листок, — подал оператор чистый лист бумаги Крахмальникову. — Надо камеру выставить.
   Это было какое-то священнодейство оператора, по белому листку он выставлял параметры камеры. Евгений, привычно держа листок двумя руками, отошел на положенное расстояние.
   Оператор поднял камеру на плечо.
   И в это время к Крахмальникову сзади подошел мужичок. Сказать про него пьяный, это ничего не сказать. Он лыка не вязал. Шапка съехала на лицо, его пошатывало.
   — Товарищ, я хочу сказать, — обратился он к Крахмальникову.
   — Хорошо, хорошо, — отмахнулся Леонид. — Сейчас.
   — Я вам всю правду скажу.
   — Ладно, ладно… Вить, готово?
   — Погоди.
   — Товарищ, я тебе русским языком говорю, вы меня слушаете?
   — Отойдите гражданин, не мешайте. Витя, готово?