Таблица 2
Ленин
Таблица 3
Сталин
Таблица 4
Калинин
Таблица 5
Киров
Таблица 6
Жданов
Таблица 7
Свердлов
Таблица 8
Дзержинский
Таблица 9
Молотов
Таблица 10
Ворошилов
Таблица 11
Куйбышев
Таблица 12
Орджоникидзе
Таблица 13
Каганович
Эти данные говорят как об общих, так и о частных (персональных) свойствах риторов. Все количественные данные, приведенные выше для каждой статьи, сведем в табл. 14. При этом будем считать, что количество глаголов в статье является показателем или индексом риторико-семиотической значимости риторов.
Таблица 14
Риторико-семиотическая значимость риторов
Ленин как вождь характеризуется прежде всего количеством и разнообразием глаголов речемыслительной деятельности (соответственно и объем статьи о нем значительно превышает объемы других статей). Эти его свойства описаны такими, например, глаголами, как учил, доказал, обосновал, раскрыл, провозгласил, предостерегал, обнажил, предъявил (обвинение), звал, вселял (уверенность), осветил, пригвоздил, обобщил, видел, обогатил, предвидел, сделал (открытие), открыл (закон), закладывал (основы), очистил (идеи), приумножил, обогатил (марксизм), установил. Эти глаголы характеризуют деятельность именно вождя и не используются для описания других риторов. С другой стороны, в описании Ленина нет глаголов, характеризующих деятельность типичных «рядовых» риторов-практиков: мобилизовал, входил (в состав), избирался и под. То есть вождь – это не норма ОР, это особая норма (риторический идеал).
Теперь покажем собственно риторическую значимость описываемых, учитывая данные глаголов только 1-й группы (табл. 15).
Таблица 15
Риторическая значимость риторов
Но более важны не различия, а то общее, что объединяет всех рассматриваемых риторов и, собственно, рисует советский ОР в этосе. Это общее проиллюстрируем таблицей, в которой охарактеризуем риторов через описывающие их риторико-семиотическую деятельность наиболее частотные и дистрибутивно значимые для этих текстов глаголы (табл. 16). Порядковые номера риторов соответствуют их риторико-семиотической значимости: 1 – Ленин, 2 – Сталин, 3 – Калинин, 4 – Киров, 5 – Жданов, 6 – Свердлов, 7 – Дзержинский, 8 – Молотов, 9 – Ворошилов, 10 – Куйбышев, 11 – Орджоникидзе, 12 – Каганович.
Таблица 16
Общее в этосе ОР (по данным значимых лексем)
Учитывая эти данные, можно сказать, что наиболее близки к норме советского ОР в этосе (с точки зрения самой культуры) Калинин, Жданов и Киров. Именно в статьях о них состав и распределение наиболее представительных глаголов оптимальны и близки (при принципиальной недостижимости) к риторическому идеалу (в данном случае – Ленину). Отметим также, что Сталин «лишен» таких «обязательных» для него глаголов, как руководил, возглавлял, организовал, разоблачил, разъяснял, указал. Таковы общие и различные черты этоса описываемых риторов.
Данные о «глаголах речи» (табл. 2—16) могут проиллюстрировать и текстовое воплощение принципа демократического централизма в этосе риторов. Для этого нужно сгруппировать «глаголы речи» в соответствии с противопоставлением «ораторика (устная речевая стихия) – документ (письменная речевая стихия)».
Такова картина этоса партийного ОР глазами самого советского ритора. Нормативность этой картины можно подтвердить анализом других статей энциклопедии, источника вполне репрезентативного. Например, если проанализировать глагольный материал большой статьи «Большевистская печать», то можно выделить в ней четырех риторов – Ленина, Сталина, партию и большевистскую печать (последние – коллективные риторы). Характеристика их этоса через глаголы семиотической деятельности довольно точно соответствует описанной здесь. Но эту характеристику не приводим: она лишь подтверждает сделанные наблюдения.
Нормативность описанного этоса сочетается с партийностью (как соответствием последним решениям и документам). Ею объясняется, как уже говорилось, характеристика Сталина, ею же (но другой причиной), по-видимому, объясняется и очень скромная характеристика Кагановича (1953 года), риторический уровень которого был не намного ниже уровня его товарищей.
4.4. Формирование этоса
В самых общих чертах процесс формирования этоса таков.
Советский этос (и – соответственно – этос ОР) формировался по принципу демократического централизма, принципу сочетания устно-речевой ораторической и письменно-деловой стихий во всей речевой жизни общества. Эту особенность советской культуры тонко уловил родившийся в 1918 году Иван Елагин:
Советский этос возникает и реализуется в трех главных жанро-видовых формах (или семиотических комплексах) – митинге, демонстрации, собрании. Именно они и задают систему жанров советской словесной культуры. В.В. Глебкин, изучая ритуализацию советской культуры и ее этоса, показывает, что «митинг и демонстрация вместе с партийным собранием (или съездом) составляет семантическое ядро, порождающее затем большинство «официальных» советских ритуалов и во многом определяют формирование социальной оболочки советской культуры в целом» [Глебкин 1998: 93].
Митинг и демонстрация реализуют ораторический полюс демократического централизма, собрание сопрягает его с другим – документным. Вообще все эти формы в той или иной степени сопрягают и сочетают ораторику и документ. Но поскольку главным в советской речевой практике оказывается документ (централизм), ораторика и соответствующие семиотические формы ее реализации – митинг и демонстрация – ритуализируются и даже церемонизируются. В.В. Глебкин пишет (слова выделены автором. – АР.): «Впрочем, создается впечатление, что в основе партийного собрания (или съезда) лежит парадигма митинга и поэтому его нельзя считать полностью самостоятельной культурной формой. Действительно, в отличие от западного парламента, где действительно принимаются решения, учитывающие мнения всех присутствующих и приводимую ими аргументацию, на самом партийном съезде (а также чаще всего – и на партийном собрании) не решается ничего, все решения известны заранее и выступления ораторов носят скорее эмоциональный, чем рациональный характер. Отсюда и такие митинговые формы как «бурные и продолжительные аплодисменты», «все встают», «все скандируют «Слава Сталину!» и т.д. В определенные периоды советской истории этот квазимитинг становился застывшей формой, приобретая отчетливо-ритуальные очертания, иногда оживал, включая в себя не предусмотренные каноном импровизации, но своего митингового характера не терял никогда» [Глебкин 1998: 93].
Дело не в том, что на собрании «не решается ничего», на нем ничего не решается ораторикой, ставшей ритуалом. Решения же принимаются в форме документа и не с помощью обсуждения, а с помощью документооборота.
Кроме этих форм, советский этос реализовался как этос массовой культуры в средствах массовой информации и прежде всего в газете. Газета (коллективный агитатор, пропагандист и организатор, по Ленину) как форма этоса сыграла решающую роль в созидании партии и в дальнейшем всей советской культуры. Являясь вторичным по своему семиотическому характеру видом словесности, она интегрировала в себе формы митинга, демонстрации, собрания и, как и они, реализовала принцип демократического централизма в социальной речевой деятельности. В.В. Глебкин точно подметил выполнение советской газетой ораторической функции на примере характерного для культуры жанра – писем в газету: «Обратившись к исследованию генезиса жанра, можно увидеть, что одним из образцов для него является парадигма митинга. Газета в этом случае заменяет человеку трибуну, на которую он может подняться и высказать наболевшее» [Глебкин 1998: 159]. Свойства же документа газета стала выполнять с первых лет советской власти. Вот что говорится в резолюции 8-го съезда РКП(б) 1919 года: «…партийные комитеты должны давать редакциям общие политические директивы и указания и следить за исполнением директив, не вмешиваясь, однако, в мелочи повседневной работы редакции <…> Лица, или учреждения, о действиях которых говорится в печати, обязаны в кратчайший срок дать на страницах той же газеты деловое фактическое опровержение или же указать об исправленных недостатках и ошибках. В случае, если такое опровержение или указание не появится, Революционный трибунал возбуждает дело против названных лиц или учреждений» [ВКП(б) 1933: 363—364]. Редакция, таким образом, приравнивается к исполнительной власти, а газета – к документу, управляющему деятельностью и требующему поэтому ответа. Газета «Правда», как известно, имела статус не простого, а партийного документа.
Формирование этоса происходило не стихийно, большую роль в этом процессе играли партийно-государственные мероприятия.
Прежде всего для успешного формирования пропагандистского по характеру этоса потребовалось изъятие из культуры религии и церкви. Декретом церковь была отделена от государства. В результате этого гомилетика оказалась в ведении партии. В качестве инструмента формирования этоса был создан Агитпроп – отдел агитации и пропаганды при ЦК и местных комитетах партии, ведавший устройством этоса во всех областях культуры. В определенном смысле он взял на себя функции церкви, готовя риторов (проповедников) и просвещая массы (паству). Особое внимание власть уделяла созданию класса риторов. В русле этой деятельности из России были высланы философы и ученые, не соответствовавшие новым условиям речи. В этом же русле проходили и репрессии, отнюдь не бессмысленные, многочисленные процессы над «врагами».
Вместе с риторами формировалась аудитория, также подвергавшаяся многочисленным чисткам, критике и самокритике. Предпринимались и действия противоположного рода, например, призывы в партию. Так формировался и демократизировался советский этос.
Важно понять, что в этом процессе активным деятелем выступала не только власть, но и народные массы. Об этом все чаще говорят ученые, отдаляющиеся от оруэлловского образа тоталитарного новояза [Холмс 1994; Рождественский 1997; Глебкин 1998; Добренко 1999 и др.]. Большевистский Агитпроп отвечал общему направлению в демократизации культуры. Революционная же жестокость не находила общественного осуждения после устранения из культуры церкви и значительной части старой интеллигенции. Это обстоятельство тем более нужно учитывать, говоря о языковых процессах.
Советский этос (и – соответственно – этос ОР) формировался по принципу демократического централизма, принципу сочетания устно-речевой ораторической и письменно-деловой стихий во всей речевой жизни общества. Эту особенность советской культуры тонко уловил родившийся в 1918 году Иван Елагин:
Возникнув как основа партийной этики, демократический централизм распространился на всю культуру. Государственная властная форма – Советы и общественные организации (профсоюзы, комсомол, пионерская организация и многочисленные общества) были построены по этому же принципу.
Я родился под острым присмотром начальственных глаз.
Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
По России катился бессмертного яблочка пляс,
А в такие эпохи рождаются люди некстати.
Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,
В громыхании митингов, съездов, авралов и слетов,
Я родился под гулкий обвал мировых катастроф.
Когда сходит со сцены культура, свое отработав.
Советский этос возникает и реализуется в трех главных жанро-видовых формах (или семиотических комплексах) – митинге, демонстрации, собрании. Именно они и задают систему жанров советской словесной культуры. В.В. Глебкин, изучая ритуализацию советской культуры и ее этоса, показывает, что «митинг и демонстрация вместе с партийным собранием (или съездом) составляет семантическое ядро, порождающее затем большинство «официальных» советских ритуалов и во многом определяют формирование социальной оболочки советской культуры в целом» [Глебкин 1998: 93].
Митинг и демонстрация реализуют ораторический полюс демократического централизма, собрание сопрягает его с другим – документным. Вообще все эти формы в той или иной степени сопрягают и сочетают ораторику и документ. Но поскольку главным в советской речевой практике оказывается документ (централизм), ораторика и соответствующие семиотические формы ее реализации – митинг и демонстрация – ритуализируются и даже церемонизируются. В.В. Глебкин пишет (слова выделены автором. – АР.): «Впрочем, создается впечатление, что в основе партийного собрания (или съезда) лежит парадигма митинга и поэтому его нельзя считать полностью самостоятельной культурной формой. Действительно, в отличие от западного парламента, где действительно принимаются решения, учитывающие мнения всех присутствующих и приводимую ими аргументацию, на самом партийном съезде (а также чаще всего – и на партийном собрании) не решается ничего, все решения известны заранее и выступления ораторов носят скорее эмоциональный, чем рациональный характер. Отсюда и такие митинговые формы как «бурные и продолжительные аплодисменты», «все встают», «все скандируют «Слава Сталину!» и т.д. В определенные периоды советской истории этот квазимитинг становился застывшей формой, приобретая отчетливо-ритуальные очертания, иногда оживал, включая в себя не предусмотренные каноном импровизации, но своего митингового характера не терял никогда» [Глебкин 1998: 93].
Дело не в том, что на собрании «не решается ничего», на нем ничего не решается ораторикой, ставшей ритуалом. Решения же принимаются в форме документа и не с помощью обсуждения, а с помощью документооборота.
Кроме этих форм, советский этос реализовался как этос массовой культуры в средствах массовой информации и прежде всего в газете. Газета (коллективный агитатор, пропагандист и организатор, по Ленину) как форма этоса сыграла решающую роль в созидании партии и в дальнейшем всей советской культуры. Являясь вторичным по своему семиотическому характеру видом словесности, она интегрировала в себе формы митинга, демонстрации, собрания и, как и они, реализовала принцип демократического централизма в социальной речевой деятельности. В.В. Глебкин точно подметил выполнение советской газетой ораторической функции на примере характерного для культуры жанра – писем в газету: «Обратившись к исследованию генезиса жанра, можно увидеть, что одним из образцов для него является парадигма митинга. Газета в этом случае заменяет человеку трибуну, на которую он может подняться и высказать наболевшее» [Глебкин 1998: 159]. Свойства же документа газета стала выполнять с первых лет советской власти. Вот что говорится в резолюции 8-го съезда РКП(б) 1919 года: «…партийные комитеты должны давать редакциям общие политические директивы и указания и следить за исполнением директив, не вмешиваясь, однако, в мелочи повседневной работы редакции <…> Лица, или учреждения, о действиях которых говорится в печати, обязаны в кратчайший срок дать на страницах той же газеты деловое фактическое опровержение или же указать об исправленных недостатках и ошибках. В случае, если такое опровержение или указание не появится, Революционный трибунал возбуждает дело против названных лиц или учреждений» [ВКП(б) 1933: 363—364]. Редакция, таким образом, приравнивается к исполнительной власти, а газета – к документу, управляющему деятельностью и требующему поэтому ответа. Газета «Правда», как известно, имела статус не простого, а партийного документа.
Формирование этоса происходило не стихийно, большую роль в этом процессе играли партийно-государственные мероприятия.
Прежде всего для успешного формирования пропагандистского по характеру этоса потребовалось изъятие из культуры религии и церкви. Декретом церковь была отделена от государства. В результате этого гомилетика оказалась в ведении партии. В качестве инструмента формирования этоса был создан Агитпроп – отдел агитации и пропаганды при ЦК и местных комитетах партии, ведавший устройством этоса во всех областях культуры. В определенном смысле он взял на себя функции церкви, готовя риторов (проповедников) и просвещая массы (паству). Особое внимание власть уделяла созданию класса риторов. В русле этой деятельности из России были высланы философы и ученые, не соответствовавшие новым условиям речи. В этом же русле проходили и репрессии, отнюдь не бессмысленные, многочисленные процессы над «врагами».
Вместе с риторами формировалась аудитория, также подвергавшаяся многочисленным чисткам, критике и самокритике. Предпринимались и действия противоположного рода, например, призывы в партию. Так формировался и демократизировался советский этос.
Важно понять, что в этом процессе активным деятелем выступала не только власть, но и народные массы. Об этом все чаще говорят ученые, отдаляющиеся от оруэлловского образа тоталитарного новояза [Холмс 1994; Рождественский 1997; Глебкин 1998; Добренко 1999 и др.]. Большевистский Агитпроп отвечал общему направлению в демократизации культуры. Революционная же жестокость не находила общественного осуждения после устранения из культуры церкви и значительной части старой интеллигенции. Это обстоятельство тем более нужно учитывать, говоря о языковых процессах.
Вопросы
• Как сочетаются в принципе демократического централизма авторитарность (централизм) и демократия?
• Какой элемент (централизм или демократия) являлся ведущим в этосе советского ОР?
• Какова роль принципа демократического централизма в советской словесной культуре?
• В чем заключается филологическая интерпретация принципа демократического централизма?
• Каким условиям отвечала советская этически совершенная речь?
• Что такое «особость» советского ОР?
• Чем отличается советская гомилетика от традиционной?
• Почему экспансия пропаганды в гомилетике оказалась «губительной» для самой пропаганды и для словесной культуры в целом?
• Чем отличается советская ораторика от традиционной?
• Как устанавливается риторико-семиотическая значимость советских риторов?
• Каковы лексико-семантические признаки вождя по приводимым в табл. 14 данным?
• Как устанавливается риторическая значимость советских риторов? Чем она отличается от риторико-семиотической значимости?
• Каковы лексико-семантические признаки вождя по приводимым в табл. 15 данным?
• Каковы лексико-семантические признаки, общие для всех советских риторов, присущие советскому ОР (по данным табл. 16)?
• Каковы основные жанрово-видовые формы советского этоса? Как они соответствуют принципу демократического централизма?
• Почему жанр собрания явился наиболее полным воплощением принципа демократического централизма?
• Какова роль советской газеты в общекультурной реализации принципа демократического централизма?
• Каковы основные партийно-правительственные мероприятия по формированию советского этоса?
• Какой элемент (централизм или демократия) являлся ведущим в этосе советского ОР?
• Какова роль принципа демократического централизма в советской словесной культуре?
• В чем заключается филологическая интерпретация принципа демократического централизма?
• Каким условиям отвечала советская этически совершенная речь?
• Что такое «особость» советского ОР?
• Чем отличается советская гомилетика от традиционной?
• Почему экспансия пропаганды в гомилетике оказалась «губительной» для самой пропаганды и для словесной культуры в целом?
• Чем отличается советская ораторика от традиционной?
• Как устанавливается риторико-семиотическая значимость советских риторов?
• Каковы лексико-семантические признаки вождя по приводимым в табл. 14 данным?
• Как устанавливается риторическая значимость советских риторов? Чем она отличается от риторико-семиотической значимости?
• Каковы лексико-семантические признаки вождя по приводимым в табл. 15 данным?
• Каковы лексико-семантические признаки, общие для всех советских риторов, присущие советскому ОР (по данным табл. 16)?
• Каковы основные жанрово-видовые формы советского этоса? Как они соответствуют принципу демократического централизма?
• Почему жанр собрания явился наиболее полным воплощением принципа демократического централизма?
• Какова роль советской газеты в общекультурной реализации принципа демократического централизма?
• Каковы основные партийно-правительственные мероприятия по формированию советского этоса?
5.
ПАФОС СОВЕТСКОГО ОБРАЗА РИТОРА
(СИСТЕМА ОЦЕНКИ ЧЕЛОВЕКА)
Риторический пафос, во-первых, определяет замысел речи, общую схему развертывания смысла в речевых произведениях. Это общий пафос, формирующий смысловую заданность речи, а значит, и ее стилистический регистр. Общий пафос может быть сентиментальным, романтическим, реалистическим [Волков, 1996].
Во-вторых, риторический пафос определяет состав и направленность речевых эмоций, формирует эмоциональную технику речи, эмоциональный образ предмета речи. Это частный пафос. Он реализует общий пафос, конкретизирует его.
Вместе с этосом пафос создает модальность речи, модальность образа ритора, т.е. в применении к советской культуре – партийность. Пафос советского образа ритора (и общий и частный) основан на категории классовости. Согласно марксистской социологии, эта категория лежит в основании всей общественной жизни: отношения классов определяют сознание. Классовое сознание, в свою очередь, определяет отношение к действительности – и к материальной, и к духовной. Категория классовости создает нормативное дифференцирующее отношение к человеку, а в речи формирует нормативную оценку человека. Для того чтобы определить, кто является своим, кто чужим (один из кардинальных вопросов любой культуры), нужно выработать в речи систему оценок, выражающую классовое сознание.
В качестве примера принадлежности оценки человека пафосу ОР и детерминированности ее категорией классовости приведем свидетельство современника и активного участника партийной и советской жизни: «Суть власти – насилие. Над кем? По доктрине прежде всего над каким-то классовым врагом. Над буржуем, капиталистом, помещиком, дворянином, бывшим офицером, инженером, священником, зажиточным крестьянином (кулак), инакомыслящим и не адаптирующимся к новому социальному строю (контрреволюционер, белогвардеец, саботажник, вредитель, социал-предатель, прихлебатель классового врага, союзник империализма и реакции и т.д. и т.д.); а по ликвидации и по исчерпании всех этих категорий можно создавать все новые и новые: середняк может стать подкулачником, бедняк в деревне врагом колхозов, следовательно, срывателем и саботажником социалистического строительства, рабочий без социалистического энтузиазма – агентом классового врага. А в партии? Уклонисты, девиационисты, фракционеры, продажные троцкисты, правые оппозиционеры, левые оппозиционеры, предатели, иностранные шпионы, похотливые гады – все время надо кого– то уничтожать, расстреливать, гноить в тюрьмах, в концлагерях – в этом и есть суть и пафос коммунизма» [Бажанов 1990: 226—227]. В этой цитате оценки человека приведены эмоционально и несколько хаотично. Мы же опишем эту систему оценки систематично и без эмоций.
Обратимся к нехудожественной словесности 20—30-х годов (партийным документам, речам и докладам представителей власти, массовой информации, политизированной научной речи). Этот материал представляет тот языковой стандарт, который получил название «новояз» или «канцелярит», он также представляет и речевой норматив («социальный субъект» по В.В. Виноградову), т.е. ОР, и образ речевого объекта – врага и человека из массы. Состав оценок в последующие годы мог меняться (в связи с изменением «текущего момента»), но не менялась сама советская система оценки человека.
Оценочность – универсальное свойство языковой, в частности лексико-семантической системы. Однако для советской логосферы характерна оценочность, во-первых, гипертрофированная (т.е. охватывавшая все знаковое пространство), во-вторых, упрощенная (т.е. стремившаяся к строгой поляризации этого пространства). Эти свойства советской оценочности особенно значимы (и заметны) в обозначении человека.
Описываем только социально-политические, а не личностные, индивидуальные оценки человека. Единицы нашего анализа – это не слова, а семантические гнезда: объединенные одной семой разные формы, разные части речи, однокоренные и неоднокоренные слова.
Оценки человека структурируются оппозицией «враг – не враг». Все традиционные для языка противопоставления (чужой – свой, плохой – хороший, зло – добро, вредный – полезный и т.п.) поглощаются этой оппозицией. Это, кстати, указывает на архетипичность концепта «враг» в советской культуре. Так, в книге «Что делать?», программной для истории русского революционного движения, Ленин, не склонный, в общем-то, к образной риторике, довольно неожиданно метафорически рисует революционную деятельность по созданию партии. Такая риторическая украшенность указывает на особую смысловую значимость этого фрагмента. Эти ленинские слова очень важны для понимания революционного этоса и пафоса: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! – а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! И как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на лучшую дорогу! – О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содействие к вашему переселению туда. Но только оставьте тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пачкайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто поворачивает к болоту!» [Ленин. Полн. собр. соч. Т. 6: 198]. Здесь отношения между единомышленниками (этос) и отношение к врагам (пафос) переплетены и слиты в ключевом слове борьба.
В соответствии с оппозицией «враг – не враг» все оценочные семантические гнезда распределяются по трем группам: 1) «враг», 2) «не враг», 3) переходные случаи (эту группу, пользуясь выражением Андрея Платонова, назовем «невыясненные» или «неясные»). Враг. Эта группа состоит из трех подгрупп, которые выделяются по семантическим признакам «открытость», «скрытость», «ущербность» («остаточность»).
Открытый враг: враг, враг народа, вредитель, бандит, злодей, убийца, отравитель, предатель, изменник, палач, мерзавец, подлец, оппортунист, сволочь, шайка, клика, гнусный, антисоветский, контрреволюционный и др. Примеры: презренная банда изменников; шайка террористов-предателей; бои с кулацкой верхушкой деревни и <…> кулацкой агентурой; конкретные факты вредительства классового врага – кулака и его агентов; мы должны бороться с оппортунистами всех мастей; лагерь открытых врагов и т.п. Эти прямые оценочные именования часто реализуются инвективами, они хорошо известны и описаны в литературе, например [Жельвис 1997].
Скрытый враг, помимо прямых оценок, обозначается большей частью метафорически: двурушник, скрытый агент, лжец, обманщик, заговорщик, хамелеон, шпион, переодетый, маскирующийся, подкрашенный, прикрывающийся, рядящийся и др. Образ скрытого (и скрывающегося) врага может дополняться оценочной характеристикой способа его действий: вылезти, протаскивать, вылазки, ползучий, выползки и др. Примеры: скрывали зверское фашистское рыло; скользкие, как болотные черви, лжецы и двурушники; троцкистские вылазки Гуса; маскирующееся старое учение о языке особо опасно; Приведенного материала достаточно для уяснения лица этого контрабандиста буржуазной идеологии, прикрывшегося партийным билетом; Индо-европеистика прикрывает свое лицо покрывалом революционных фраз; в составе союза был обнаружен ряд двурушников и предателей; Нужно ударить со всей силой по подобной оппортунистической вылазке автора и т.п.
Ущербный враг включает в себя оценки по двум семантическим признакам – ущербность и остаточность. Оценки этой подгруппы имеют уничижительную, презрительно-саркастическую окрашенность. А.К. Михальская так характеризует такого рода факты: «Логосфера тоталитарных сообществ атональна, направлена на борьбу, поэтому самое главное в такой логосфере – нахождение и «заклеймение» врага, однако враг представляется всегда не только и не столько как опасный, но и как нелепый, комичный, вызывающий издевку. Тут мы имеем дело не с юмором или иронией, но скорее с сарказмом и издевательством <…> Это <…> образность грубая, низкая, служащая для снижения образа врага, его дискредитации» [Михальская 19966: 103—104]. Такое стремление к уничижению и окарикатуриванию врага (ср. с газетными карикатурами того времени) имело, по крайней мере, две причины: пропагандистскую (цель – взбодрить, придать смелости, вызвать энтузиазм в борьбе с врагом) и психологическую, может быть, бессознательную (компенсировать подавленность слишком большим числом врагов).
Ущербность: урод, выродок, вырожденец, ублюдок, недоносок, тварь и др. Остаточность: элемент, подонок, недобиток, послед, прихвостень, отщепенец, подпевала, подголосок, приспешник, пособник, подкулачник, охвостье, отребье, сброд, накипь и др. Примеры: право-левацкие уроды; выродки человеческого рода; троцкистское охвостье; подонки человеческого рода; ничтожные лакеи фашистов; подголоски разбитых классов; подлые лакеи и прихвостни мирового фашизма; изменнический сброд троцкистско-зиновъевско-бухаринских выродков; прочая политическая накипь; они приводили в бешенство подголоска разбитых классов и т.п.
Часто признаки открытости, скрытости и ущербности совмещаются, и образ врага получает комплексную негативную оценку: Зиновьев, Каменев, их приспешники, подлое охвостье троцкизма, предатели, агенты фашистской охранки; группа презренных заговорщиков, шпионов, террористов, отравителей и вредителей, врагов народа и т.п.
Характерным лингвистическим сигналом и дополнительной негативной оценкой слов этой группы являются указательные местоимения этот (эти), реже такой. Например: И все эти товарищи, к сожалению приходится считать их товарищами, пока не принято решение, — эти товарищи вели гнусную, контрреволюционную, противонародную линию; и неудивительно, что Бухарин, эта «помесь лисы и свиньи», как выразился прокурор Вышинский; Есть и такие товарищи, которые утверждают, что яфетическая теория и есть марксизм в лингвистике и т.п.
Во-вторых, риторический пафос определяет состав и направленность речевых эмоций, формирует эмоциональную технику речи, эмоциональный образ предмета речи. Это частный пафос. Он реализует общий пафос, конкретизирует его.
Вместе с этосом пафос создает модальность речи, модальность образа ритора, т.е. в применении к советской культуре – партийность. Пафос советского образа ритора (и общий и частный) основан на категории классовости. Согласно марксистской социологии, эта категория лежит в основании всей общественной жизни: отношения классов определяют сознание. Классовое сознание, в свою очередь, определяет отношение к действительности – и к материальной, и к духовной. Категория классовости создает нормативное дифференцирующее отношение к человеку, а в речи формирует нормативную оценку человека. Для того чтобы определить, кто является своим, кто чужим (один из кардинальных вопросов любой культуры), нужно выработать в речи систему оценок, выражающую классовое сознание.
В качестве примера принадлежности оценки человека пафосу ОР и детерминированности ее категорией классовости приведем свидетельство современника и активного участника партийной и советской жизни: «Суть власти – насилие. Над кем? По доктрине прежде всего над каким-то классовым врагом. Над буржуем, капиталистом, помещиком, дворянином, бывшим офицером, инженером, священником, зажиточным крестьянином (кулак), инакомыслящим и не адаптирующимся к новому социальному строю (контрреволюционер, белогвардеец, саботажник, вредитель, социал-предатель, прихлебатель классового врага, союзник империализма и реакции и т.д. и т.д.); а по ликвидации и по исчерпании всех этих категорий можно создавать все новые и новые: середняк может стать подкулачником, бедняк в деревне врагом колхозов, следовательно, срывателем и саботажником социалистического строительства, рабочий без социалистического энтузиазма – агентом классового врага. А в партии? Уклонисты, девиационисты, фракционеры, продажные троцкисты, правые оппозиционеры, левые оппозиционеры, предатели, иностранные шпионы, похотливые гады – все время надо кого– то уничтожать, расстреливать, гноить в тюрьмах, в концлагерях – в этом и есть суть и пафос коммунизма» [Бажанов 1990: 226—227]. В этой цитате оценки человека приведены эмоционально и несколько хаотично. Мы же опишем эту систему оценки систематично и без эмоций.
Обратимся к нехудожественной словесности 20—30-х годов (партийным документам, речам и докладам представителей власти, массовой информации, политизированной научной речи). Этот материал представляет тот языковой стандарт, который получил название «новояз» или «канцелярит», он также представляет и речевой норматив («социальный субъект» по В.В. Виноградову), т.е. ОР, и образ речевого объекта – врага и человека из массы. Состав оценок в последующие годы мог меняться (в связи с изменением «текущего момента»), но не менялась сама советская система оценки человека.
Оценочность – универсальное свойство языковой, в частности лексико-семантической системы. Однако для советской логосферы характерна оценочность, во-первых, гипертрофированная (т.е. охватывавшая все знаковое пространство), во-вторых, упрощенная (т.е. стремившаяся к строгой поляризации этого пространства). Эти свойства советской оценочности особенно значимы (и заметны) в обозначении человека.
Описываем только социально-политические, а не личностные, индивидуальные оценки человека. Единицы нашего анализа – это не слова, а семантические гнезда: объединенные одной семой разные формы, разные части речи, однокоренные и неоднокоренные слова.
Оценки человека структурируются оппозицией «враг – не враг». Все традиционные для языка противопоставления (чужой – свой, плохой – хороший, зло – добро, вредный – полезный и т.п.) поглощаются этой оппозицией. Это, кстати, указывает на архетипичность концепта «враг» в советской культуре. Так, в книге «Что делать?», программной для истории русского революционного движения, Ленин, не склонный, в общем-то, к образной риторике, довольно неожиданно метафорически рисует революционную деятельность по созданию партии. Такая риторическая украшенность указывает на особую смысловую значимость этого фрагмента. Эти ленинские слова очень важны для понимания революционного этоса и пафоса: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! – а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! И как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на лучшую дорогу! – О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содействие к вашему переселению туда. Но только оставьте тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пачкайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто поворачивает к болоту!» [Ленин. Полн. собр. соч. Т. 6: 198]. Здесь отношения между единомышленниками (этос) и отношение к врагам (пафос) переплетены и слиты в ключевом слове борьба.
В соответствии с оппозицией «враг – не враг» все оценочные семантические гнезда распределяются по трем группам: 1) «враг», 2) «не враг», 3) переходные случаи (эту группу, пользуясь выражением Андрея Платонова, назовем «невыясненные» или «неясные»). Враг. Эта группа состоит из трех подгрупп, которые выделяются по семантическим признакам «открытость», «скрытость», «ущербность» («остаточность»).
Открытый враг: враг, враг народа, вредитель, бандит, злодей, убийца, отравитель, предатель, изменник, палач, мерзавец, подлец, оппортунист, сволочь, шайка, клика, гнусный, антисоветский, контрреволюционный и др. Примеры: презренная банда изменников; шайка террористов-предателей; бои с кулацкой верхушкой деревни и <…> кулацкой агентурой; конкретные факты вредительства классового врага – кулака и его агентов; мы должны бороться с оппортунистами всех мастей; лагерь открытых врагов и т.п. Эти прямые оценочные именования часто реализуются инвективами, они хорошо известны и описаны в литературе, например [Жельвис 1997].
Скрытый враг, помимо прямых оценок, обозначается большей частью метафорически: двурушник, скрытый агент, лжец, обманщик, заговорщик, хамелеон, шпион, переодетый, маскирующийся, подкрашенный, прикрывающийся, рядящийся и др. Образ скрытого (и скрывающегося) врага может дополняться оценочной характеристикой способа его действий: вылезти, протаскивать, вылазки, ползучий, выползки и др. Примеры: скрывали зверское фашистское рыло; скользкие, как болотные черви, лжецы и двурушники; троцкистские вылазки Гуса; маскирующееся старое учение о языке особо опасно; Приведенного материала достаточно для уяснения лица этого контрабандиста буржуазной идеологии, прикрывшегося партийным билетом; Индо-европеистика прикрывает свое лицо покрывалом революционных фраз; в составе союза был обнаружен ряд двурушников и предателей; Нужно ударить со всей силой по подобной оппортунистической вылазке автора и т.п.
Ущербный враг включает в себя оценки по двум семантическим признакам – ущербность и остаточность. Оценки этой подгруппы имеют уничижительную, презрительно-саркастическую окрашенность. А.К. Михальская так характеризует такого рода факты: «Логосфера тоталитарных сообществ атональна, направлена на борьбу, поэтому самое главное в такой логосфере – нахождение и «заклеймение» врага, однако враг представляется всегда не только и не столько как опасный, но и как нелепый, комичный, вызывающий издевку. Тут мы имеем дело не с юмором или иронией, но скорее с сарказмом и издевательством <…> Это <…> образность грубая, низкая, служащая для снижения образа врага, его дискредитации» [Михальская 19966: 103—104]. Такое стремление к уничижению и окарикатуриванию врага (ср. с газетными карикатурами того времени) имело, по крайней мере, две причины: пропагандистскую (цель – взбодрить, придать смелости, вызвать энтузиазм в борьбе с врагом) и психологическую, может быть, бессознательную (компенсировать подавленность слишком большим числом врагов).
Ущербность: урод, выродок, вырожденец, ублюдок, недоносок, тварь и др. Остаточность: элемент, подонок, недобиток, послед, прихвостень, отщепенец, подпевала, подголосок, приспешник, пособник, подкулачник, охвостье, отребье, сброд, накипь и др. Примеры: право-левацкие уроды; выродки человеческого рода; троцкистское охвостье; подонки человеческого рода; ничтожные лакеи фашистов; подголоски разбитых классов; подлые лакеи и прихвостни мирового фашизма; изменнический сброд троцкистско-зиновъевско-бухаринских выродков; прочая политическая накипь; они приводили в бешенство подголоска разбитых классов и т.п.
Часто признаки открытости, скрытости и ущербности совмещаются, и образ врага получает комплексную негативную оценку: Зиновьев, Каменев, их приспешники, подлое охвостье троцкизма, предатели, агенты фашистской охранки; группа презренных заговорщиков, шпионов, террористов, отравителей и вредителей, врагов народа и т.п.
Характерным лингвистическим сигналом и дополнительной негативной оценкой слов этой группы являются указательные местоимения этот (эти), реже такой. Например: И все эти товарищи, к сожалению приходится считать их товарищами, пока не принято решение, — эти товарищи вели гнусную, контрреволюционную, противонародную линию; и неудивительно, что Бухарин, эта «помесь лисы и свиньи», как выразился прокурор Вышинский; Есть и такие товарищи, которые утверждают, что яфетическая теория и есть марксизм в лингвистике и т.п.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента