Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Андрей Петрович Романенко
Образ ритора в советской словесной культуре: Учебное пособие
ПРЕДИСЛОВИЕ
Это учебное пособие несколько необычного характера. Оно содержит во многом новый для гуманитарных наук материал, оригинальную теорию интерпретации этого материала.
Основная задача предлагаемой работы – создание по возможности более или менее адекватной модели советского человека в филологическом (и языковом, и речевом) аспекте. Такая модель, описывающая официальную нормативную речемыслительную структуру советского человека, называется в работе образом ритора. Это образ любого советского человека, выполнявшего ту или иную социальную функцию, связанную с публичной речемыслительной деятельностью: политика, партийного функционера, хозяйственника, администратора, управленца, юриста, журналиста, писателя, художника, артиста, научного работника, педагога (разумеется, не в равной мере). Изучение такого рода материала имеет значение как для истории отечественной культуры, так и для понимания и нормирования современной языковой жизни нашего общества.
При описании и анализе образа ритора пришлось затронуть самые разные гуманитарные темы и проблемы: историю русского литературного языка и словесности, философию вообще и языка в частности, политологию, культурологию и историю, журналистику, литературную критику и герменевтику, риторику и поэтику.
Нельзя сказать, что советская словесность, язык, логосфера вовсе не описаны – история их изучения представлена в предлагаемой книге. Но описаны они явно недостаточно и, что важнее, несколько односторонне. В самых значительных современных описаниях, от научных (например, работы Н.А. Купиной) до публицистических (например, работы Б.М. Сарнова), в основу интерпретации материала положена так называемая тоталитарная модель, инициированная «новоязом» Дж. Оруэлла. Согласно этой модели советская действительность – это противостояние власти и народа. Власть притесняет и лжет, народ страдает от притеснения и сопротивляется. По-видимому, дело обстояло сложнее, и, чтобы разобраться, нужно в первую очередь отрешиться, насколько возможно, от предвзятых оценок.
Материал книги – советская словесность (преимущественно нехудожественная), главным образом, 20-х и 30-х годов – ключевого периода для понимания специфики советской словесной культуры (время формирования и становления ее норм).
В конце разделов приводятся вопросы и задания, которые помогут читателю обратить внимание на главные моменты изложения. В Приложении приведены отрывки из художественных произведений, в которых изображается советский ритор. В тексте пособия имеются ссылки на Приложение. Отрывки снабжены необходимыми комментариями и заданиями и могут использоваться для более успешного освоения и закрепления теоретических сведений, изложенных в книге.
Цитаты, являющиеся в пособии материалом, набраны, как и языковой материал, курсивом.
Основная задача предлагаемой работы – создание по возможности более или менее адекватной модели советского человека в филологическом (и языковом, и речевом) аспекте. Такая модель, описывающая официальную нормативную речемыслительную структуру советского человека, называется в работе образом ритора. Это образ любого советского человека, выполнявшего ту или иную социальную функцию, связанную с публичной речемыслительной деятельностью: политика, партийного функционера, хозяйственника, администратора, управленца, юриста, журналиста, писателя, художника, артиста, научного работника, педагога (разумеется, не в равной мере). Изучение такого рода материала имеет значение как для истории отечественной культуры, так и для понимания и нормирования современной языковой жизни нашего общества.
При описании и анализе образа ритора пришлось затронуть самые разные гуманитарные темы и проблемы: историю русского литературного языка и словесности, философию вообще и языка в частности, политологию, культурологию и историю, журналистику, литературную критику и герменевтику, риторику и поэтику.
Нельзя сказать, что советская словесность, язык, логосфера вовсе не описаны – история их изучения представлена в предлагаемой книге. Но описаны они явно недостаточно и, что важнее, несколько односторонне. В самых значительных современных описаниях, от научных (например, работы Н.А. Купиной) до публицистических (например, работы Б.М. Сарнова), в основу интерпретации материала положена так называемая тоталитарная модель, инициированная «новоязом» Дж. Оруэлла. Согласно этой модели советская действительность – это противостояние власти и народа. Власть притесняет и лжет, народ страдает от притеснения и сопротивляется. По-видимому, дело обстояло сложнее, и, чтобы разобраться, нужно в первую очередь отрешиться, насколько возможно, от предвзятых оценок.
Материал книги – советская словесность (преимущественно нехудожественная), главным образом, 20-х и 30-х годов – ключевого периода для понимания специфики советской словесной культуры (время формирования и становления ее норм).
В конце разделов приводятся вопросы и задания, которые помогут читателю обратить внимание на главные моменты изложения. В Приложении приведены отрывки из художественных произведений, в которых изображается советский ритор. В тексте пособия имеются ссылки на Приложение. Отрывки снабжены необходимыми комментариями и заданиями и могут использоваться для более успешного освоения и закрепления теоретических сведений, изложенных в книге.
Цитаты, являющиеся в пособии материалом, набраны, как и языковой материал, курсивом.
ВВЕДЕНИЕ
1.
СОВЕТСКАЯ СЛОВЕСНАЯ КУЛЬТУРА
В языкознании XX в. активно обсуждалась проблема объекта и предмета исследования. Наиболее авторитетной и популярной оказалась дихотомическая модель Ф. де Соссюра. По своему характеру и философским основаниям она представляла собой позитивистскую теорию, близкую методологии естественно-научного знания [Волков А.Г. 1966]. Это проявлялось, в частности, в понимании языка как имманентной сущности, в приписывании языку и речи однородности – свойства природных объектов. Отсюда, по-видимому, простота этой теории, обеспечившая ей феноменальную популярность. В развивавших теорию Ф. де Соссюра концепциях (структуралистских, трансформационных, теоретико-информационных) содержалась глобальная идея о простых отношениях языка и речи, в основном трансляционных: единицам языка соответствуют единицы речи. Языковая деятельность, согласно метафоре Ф. де Соссюра, понималась как игра (шахматная или другая), а члены языкового коллектива как игроки, одинаковые по отношению к языку (правилам игры).
В то же время осознавалась и ограниченность такого представления объекта и предмета языкознания. О культурной детерминированности языковой деятельности говорил еще В. фон Гумбольдт; в XX в. эти проблемы на Западе поставили Э. Сэпир, К. Фосслер и др., у нас вслед за А.А. Шахматовым – В.В. Виноградов. В книге 1930 года «О художественной прозе» [Виноградов 1980: 56—175] он предпринял критику соссюровской концепции и показал, что носители языка не могут в силу своей культурной принадлежности быть одинаковыми по отношению к языку и язык не может быть единым по отношению к носителям, так как он является не просто системой условных знаков, но культурно-обусловленным историческим феноменом. «По Виноградову, языковое сознание членов общества в принципе не едино. Оно однородно лишь в той мере, в которой разные члены общества находятся в однородных социально-языковых контекстах» [Рождественский 1978: 23]. В своей исследовательской практике В.В. Виноградов понимал язык широко и сосредоточивал внимание на культурно-исторических аспектах его существования. При этом в объекте и предмете исследования оказывался и носитель языка – языковая личность, также детерминированная культурно-исторически (понятие образа автора, образа оратора, внимание к фигурам филолога-нормализатора, современника-свидетеля, героя произведения и т.п.). Поэтому отношения языка и речи (системы и текста) не могут выглядеть столь просто и однолинейно, как у Ф. де Соссюра и соссюрианцев.
Как свидетельство неудовлетворенности соссюровской дихотомией можно трактовать и активизацию в последнее время теоретических и практических разработок науки о речи: лингвистики текста, теории речевых актов, теории дискурса, неориторики и др. Кроме всего прочего, эти разработки показали, что между языком и речью отношения вовсе не просты и, по существу, еще не прояснены современной наукой. «Неверно говорить, – заметил по этому поводу Ю.В. Рождественский, – что речевая деятельность распадается на язык и речь, так как признаки, которыми занимаются теория речи и теория языка, присутствуют в материи одного и того же акта общения» [Рождественский 1990: 115].
В отечественном языкознании последнего времени выделим две концепции, развивающие виноградовскую традицию культурно– исторического представления языковых и речевых фактов и оказавшие самое прямое и непосредственное влияние на разработку нашего понятия словесной культуры. Это общефилологическая концепция словесности Ю.В. Рождественского [Рождественский 1979; 1996а; 19966; 1997; 1999] и концепция речевой культуры В.Е. Гольдина и О.Б. Сиротининой [Гольдин, Сиротинина 1993; 1997]. Эти концепции (разумеется, не только они) ориентированы на установление прежде всего общих, а затем уже различных свойств языка и речи, на выработку синтетического, интегрального представления предмета филологического и лингвистического исследования.
Под словесной культурой мы понимаем, во-первых, языковую жизнь общества как часть культуры общества. Она имеет дело с фактами культуры, которые, в отличие от других, представляют собой либо правило, либо прецедент, являются уникальными и имеют свои хронотопы [Рождественский 1996а: 13]. Другими словами, словесная культура – это система нормативов, по которым строится языковая жизнь общества.
Во-вторых, словесная культура – это те общие принципы, которые лежат в организации и языка, и речи, и языковой личности, и словесности, и филологических описаний – всей языковой жизни общества. Эти общие принципы задаются культурой.
Понятие словесности Ю.В. Рождественского очень близко этому содержанию, но оно более строго сформулировано и несколько уже. Понятие речевой культуры В.Е. Гольдина и О.Б. Сиротининой также очень близко указанному содержанию, но не включает в себя требования «общности» и «нормативности» рассматриваемых фактов. Кроме того, разработанная авторами типология речевых культур относится в основном к современному обществу и не учитывает специфики общества советского. И здесь можно отметить третье свойство нашего понятия словесной культуры: это понятие не универсально. оно разработано для описания советской тоталитарной культуры. Поэтому главным в словесной культуре (советской) является соотношение «ритор – массы», и основной аспект рассмотрения фактов – риторический. Отсюда появляется и основной конструкт описания – образ ритора (далее – ОР), концентрирующий в себе как в главном нормативе все основные свойства словесной культуры.
Понятие словесной культуры носит очень общий и нестрогий характер, поскольку задача выявить специфику советской языковой жизни еще не решена. Это понятие позволяет при такой ситуации довольно свободно обращаться с исследуемым материалом. Дальнейшее изучение проблемы позволит уточнить, скорректировать или отказаться от этого понятия. Думаем, что при описании недостаточно еще изученного материала имеет смысл не подгонять его под уже имеющиеся модели (разработанные на другом материале), а разработать свою, более адекватную модель.
Словосочетание нетерминологического характера «словесная культура» встречается у В. В. Виноградова, который употребляет его тоже в предельно общем смысле.
В книге наряду с термином «словесная культура» используются термины «словесность» и «логосфера». Они, как говорилось, уже по значению и почти синонимичны; первый употребляется, когда имеется в виду прежде всего состав словесной культуры, второй – ее речемыслительная структура.
В то же время осознавалась и ограниченность такого представления объекта и предмета языкознания. О культурной детерминированности языковой деятельности говорил еще В. фон Гумбольдт; в XX в. эти проблемы на Западе поставили Э. Сэпир, К. Фосслер и др., у нас вслед за А.А. Шахматовым – В.В. Виноградов. В книге 1930 года «О художественной прозе» [Виноградов 1980: 56—175] он предпринял критику соссюровской концепции и показал, что носители языка не могут в силу своей культурной принадлежности быть одинаковыми по отношению к языку и язык не может быть единым по отношению к носителям, так как он является не просто системой условных знаков, но культурно-обусловленным историческим феноменом. «По Виноградову, языковое сознание членов общества в принципе не едино. Оно однородно лишь в той мере, в которой разные члены общества находятся в однородных социально-языковых контекстах» [Рождественский 1978: 23]. В своей исследовательской практике В.В. Виноградов понимал язык широко и сосредоточивал внимание на культурно-исторических аспектах его существования. При этом в объекте и предмете исследования оказывался и носитель языка – языковая личность, также детерминированная культурно-исторически (понятие образа автора, образа оратора, внимание к фигурам филолога-нормализатора, современника-свидетеля, героя произведения и т.п.). Поэтому отношения языка и речи (системы и текста) не могут выглядеть столь просто и однолинейно, как у Ф. де Соссюра и соссюрианцев.
Как свидетельство неудовлетворенности соссюровской дихотомией можно трактовать и активизацию в последнее время теоретических и практических разработок науки о речи: лингвистики текста, теории речевых актов, теории дискурса, неориторики и др. Кроме всего прочего, эти разработки показали, что между языком и речью отношения вовсе не просты и, по существу, еще не прояснены современной наукой. «Неверно говорить, – заметил по этому поводу Ю.В. Рождественский, – что речевая деятельность распадается на язык и речь, так как признаки, которыми занимаются теория речи и теория языка, присутствуют в материи одного и того же акта общения» [Рождественский 1990: 115].
В отечественном языкознании последнего времени выделим две концепции, развивающие виноградовскую традицию культурно– исторического представления языковых и речевых фактов и оказавшие самое прямое и непосредственное влияние на разработку нашего понятия словесной культуры. Это общефилологическая концепция словесности Ю.В. Рождественского [Рождественский 1979; 1996а; 19966; 1997; 1999] и концепция речевой культуры В.Е. Гольдина и О.Б. Сиротининой [Гольдин, Сиротинина 1993; 1997]. Эти концепции (разумеется, не только они) ориентированы на установление прежде всего общих, а затем уже различных свойств языка и речи, на выработку синтетического, интегрального представления предмета филологического и лингвистического исследования.
Под словесной культурой мы понимаем, во-первых, языковую жизнь общества как часть культуры общества. Она имеет дело с фактами культуры, которые, в отличие от других, представляют собой либо правило, либо прецедент, являются уникальными и имеют свои хронотопы [Рождественский 1996а: 13]. Другими словами, словесная культура – это система нормативов, по которым строится языковая жизнь общества.
Во-вторых, словесная культура – это те общие принципы, которые лежат в организации и языка, и речи, и языковой личности, и словесности, и филологических описаний – всей языковой жизни общества. Эти общие принципы задаются культурой.
Понятие словесности Ю.В. Рождественского очень близко этому содержанию, но оно более строго сформулировано и несколько уже. Понятие речевой культуры В.Е. Гольдина и О.Б. Сиротининой также очень близко указанному содержанию, но не включает в себя требования «общности» и «нормативности» рассматриваемых фактов. Кроме того, разработанная авторами типология речевых культур относится в основном к современному обществу и не учитывает специфики общества советского. И здесь можно отметить третье свойство нашего понятия словесной культуры: это понятие не универсально. оно разработано для описания советской тоталитарной культуры. Поэтому главным в словесной культуре (советской) является соотношение «ритор – массы», и основной аспект рассмотрения фактов – риторический. Отсюда появляется и основной конструкт описания – образ ритора (далее – ОР), концентрирующий в себе как в главном нормативе все основные свойства словесной культуры.
Понятие словесной культуры носит очень общий и нестрогий характер, поскольку задача выявить специфику советской языковой жизни еще не решена. Это понятие позволяет при такой ситуации довольно свободно обращаться с исследуемым материалом. Дальнейшее изучение проблемы позволит уточнить, скорректировать или отказаться от этого понятия. Думаем, что при описании недостаточно еще изученного материала имеет смысл не подгонять его под уже имеющиеся модели (разработанные на другом материале), а разработать свою, более адекватную модель.
Словосочетание нетерминологического характера «словесная культура» встречается у В. В. Виноградова, который употребляет его тоже в предельно общем смысле.
В книге наряду с термином «словесная культура» используются термины «словесность» и «логосфера». Они, как говорилось, уже по значению и почти синонимичны; первый употребляется, когда имеется в виду прежде всего состав словесной культуры, второй – ее речемыслительная структура.
2.
ОСОБЕННОСТИ СОВЕТСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ И ЕЕ ОПИСАНИЯ
Советская словесность как система произведений речи, выполнявшая культурогенные и, в первую очередь, гомилетические функции, имела своеобразный характер, который называют тоталитарным, пропагандистским, политизированным, идеологизированным, мифологизированным и т.п. Все эти квалификации верны, и их следует учитывать при изучении советской словесности и советской культуры. Однако чтобы это сделать, следует понять, каков наиболее адекватный этому материалу метаязык филологического описания, способный учесть и объяснить свойства материала.
Специфика словесности определяется, во-первых, особенностями ее функционирования (системой коммуникации), во-вторых, её структурой, т.е. соотношением её частей, их функциональным балансом. Ю.В. Рождественский называет это внешними и внутренними правилами словесности [Рождественский 19966: 21—22].
Особенности функционирования советской словесности во многом определялись нормированием и регламентацией ее партийно– правительственным аппаратом, т.е. властью. Эта деятельность осуществлялась по принципу демократического централизма, регулировавшего соотношение двух видов речи – совещательной и документной. Дело подлежало всестороннему обсуждению, допускавшему множественность мнений, но когда в результате обсуждения формулировался документ – это означало выработку единого (и единственного) мнения, отступления от которого запрещались. В разные периоды советской истории соотношение между совещательной речью и документом было разным. Так, в 20-е годы ведущим видом речевой деятельности партии была ораторика, в 30-е – документ. Документ и стал нормирующим видом речи в советской словесности. Это поддерживалось тем, что в основе всей речевой деятельности и организации советского общества лежали партийные документы. Поэтому функционирование советской словесности осуществлялось почти по правилам документооборота. Почти – потому что полностью стать канцелярской словесности не давал компонент ораторики, принципиально предусмотренный демократическим централизмом. Речевое произведение в любой публичной сфере общения – научной, художественной, школьной, не говоря уже о делопроизводстве и массовой информации, могло выйти к читателю, т.е. начать функционировать, лишь после строго определенного документооборота, получив необходимые для этого реквизиты – резолюции, визы, согласования, подписи, печати и т.п.
Такой способ функционирования словесности отразился и на ее структуре. Стиль словесности канцеляризировался. Эту «болезнь языка» К.И. Чуковский назвал канцеляритом. Вместе с тем в гомилетике, одном из ведущих и самом влиятельном виде речи [Рождественский 1997: 364], произошла экспансия пропаганды. Церковная проповедь и религиозные деятели были вытеснены из пределов официальной культуры, это место заняли пропаганда и партийные работники. Партийная пропаганда потеснила и учебную речь. В результате «смешение пропаганды с проповедью и учебной речью скомпрометировало полностью состав пропагандируемых идей» [Рождественский 1997: 365] и повлияло на всю систему словесности, придав ей пропагандистский характер. Эти обстоятельства сформировали и советскую художественную литературу – социалистический реализм, совместивший в себе пропаганду, документ и «художественные особенности». Таким образом, советская словесность отличалась канцелярско-пропагандистской риторичностью, поглотившей поэтические функции.
Описанные явления не были лишь результатом целенаправленного воздействия власти на язык. Обратимся к предпосылкам. В русском литературном языке XVIII—XIX вв. особой значимостью обладал деловой стиль, предопределивший во многом языковую реформу Н.М. Карамзина [Романенко 1992]. Известно также, какой степени разработанности и сложности достиг канцелярский стиль в XIX в., это не могло не проявиться в последующей истории литературного языка и словесности.
Нормирующим видом речи в XIX в. была художественная литература. Она взяла на себя и некоторые гомилетические функции: развлекая, она и проповедовала, и учила, и философствовала, и пропагандировала. Это повышало ее риторическую нагруженность и делало смысловым центром всей речевой деятельности общества. Русская философия рассматривала художественную литературу в качестве своего важнейшего источника и материала. Фигура писателя оказывалась чрезвычайно авторитетной. Н.В. Гоголь, например, так определил русского писателя: «При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах <…> Нет равного ему в силе – он Бог!» («Мертвые души»).
Вместе с этими процессами в литературе шло вытеснение риторики как нормативной теории прозы поэтикой, на что обратил внимание В.В. Виноградов. В книге «О художественной прозе» он рассмотрел эволюцию русской словесности с XVIII до середины XIX в. в связи со «смысловыми превращениями» ее описания – риторики и поэтики (слова в виноградовских цитатах выделены автором. – АР.). Этот анализ показывает становление риторичности русской художественной литературы «как особой категории словесного построения» [Виноградов 1980: 75]. Отмечается, что «проблема риторических форм (в отличие от поэтических) окажется необыкновенно существенной для понимания изменений в структуре и составе той языковой деятельности, которая в разные эпохи выполняла функции литературы в нашем смысле» [Виноградов 1980: 75]. Вырисовывается следующая картина.
Период с XVIII по 40-е годы XIX в. характеризуется настойчивыми попытками нормализаторов словесности дать критерии разграничения поэзии – художественной словесности и прозы – нехудожественной словесности (в этом, риторическом, смысле будем далее употреблять термины «поэзия» и «проза»), «Можно даже сказать, – пишет В.В. Виноградов, – что проблема красноречия в литературном аспекте целиком сводится к вопросу о соотношении понятий «поэзии» и «прозы» как основных категорий «литературы». Ведь понятие «прозы» как «красноречия» устанавливалось всегда соотносительно с структурой «поэзии». В определении взаимоотношений «поэзии» и «прозы» в русской литературе еще с XVIII в. наметились два направления: одно, утвержденное авторитетом Ломоносова, обосновывало разницу между поэзией и прозой на внешних формах стиха; другое – искало внутренних форм дифференциации» [Виноградов 1980: 104]. Критерии разграничения были сформулированы, в результате чего определялись и разграничивались поэтика и риторика как части теории словесности. Эти теоретические и нормативные положения отражали ситуацию в русской словесности. Тогда же формируется художественная проза, возникают новые «синкретические» жанры: роман, повесть, сказка. «Эстетические теории не всегда диктуют нормы литературе, часто отстают от нее, но в 30-х годах проблема поэтического в прозе объединяет и теорию и практику литературы в одной общей задаче, хотя формы ее решения были разные. Высокая университетская наука отражала с некоторым запозданием положение «теории поэзии» на Западе» [Виноградов 1980: 112].
С 40-х годов XIX в. наблюдается своего рода симбиоз риторики и поэтики, и нормализаторы «изгоняют» риторику из теории словесности. Категории поэтики универсализируются. Эта «смерть риторики» «не обозначала отказа литературы от риторических форм». Более того, литература приобретает все большую риторичность. «Новые риторические формы литературы требуют новой интерпретации» [Виноградов 1980:115]. В это время «проблема художественности в литературе поглощается проблемой «утилитарности», либерального или социалистического учительства» [Виноградов 1980: 114]. Так формируется художественная проза, которая и в натуралистическом, и в романтическом, и в реалистическом стилистических режимах не перестает быть риторичной. В то же время нормализация словесности идет по пути пересмотра границ между прозой и поэзией, удаления риторики как нормативной теории прозы, замены ее поэтикой (что не снимает риторических проблем словесности в целом). Такова, по В.В. Виноградову, картина эволюции русской словесности и ее теории с XVIII до середины XIX в.
Из сказанного следует, что понятийно-терминологический аппарат для описания подобного материала должен, во-первых, учитывать принципы и формы разграничения и соотнесения прозы и поэзии (нехудожественной и художественной речи), риторики и поэтики. Этим во многом определяется характер русской словесности XIX—XX вв. Во-вторых, такой аппарат должен описывать речедеятеля в его отношении к прозе и поэзии, так как разграничение художественной и нехудожественной речи определяется главным образом нормами речемыслительной деятельности общества, его логосферой. Именно этим требованиям отвечает виноградовская теория образа автора. Обратимся к ней.
Понятие образа автора, по В.В. Виноградову, необходимо для понимания сути словесности и ее эволюции, т.к. «вопрос о субъектных типах и формах непосредственно-языкового выражения образа автора – рассказчика, оратора или писателя – одна из существеннейших задач учения о речи литературно-художественных произведений» [Виноградов 1980: 77]. И о речи любых произведений словесности. М.М. Бахтин сказал об этом так: «Вопрос этот очень сложный и интересный (например, в какой мере можно говорить о субъекте языка, или речевом субъекте языкового стиля, или об образе ученого, стоящего за научным языком, или образе делового человека, стоящего за деловым языком, образе бюрократа за канцелярским языком и т.п.)» [Бахтин 1986: 490].
Отношение языка к словесности вообще и к художественной в частности различно: «та структура социально-языковых систем, которая определяет состав и содержание понятий письменной и разговорной речи, нарушается в контексте литературы, переплавляясь здесь, с одной стороны, в горниле свойственных данной эпохе общих форм литературно-художественной организации (ср. отрыв «книжной литературы», понимаемой в культовом и моральном смысле, от форм письменного делопроизводства, устной словесности и бытового красноречия – в древнерусском искусстве средневековья), с другой стороны, в горниле стилистических тенденций литературной школы с ее тяготением к определенным жанрам. Социально-языковые категории трансформируются в категории литературно-стилистические, социологическое обоснование которых не вмещается в рамки бытовой социологии языка» [Виноградов 1980: 84—85]. Причины этого В.В. Виноградов видит в различиях «субъектов», т.е. в различии между ОР, имеющим коллективную природу, и образом автора, имеющим индивидуальную природу: «Обусловлено это не только функциональным отграничением литературы от других областей слова в духовной культуре и структурной осложненностью языка литературных произведений, но и резкими различиями между «субъектами» литературы и «субъектами» общего письменно-разговорного языка. Ведь структура общеинтеллигентской речи служит выражением некоего коллективного «субъекта», который себя раскрывает в полноте ее системы. Словесные формы входят в структуру «общего» языка, неся на себе отпечаток иных субъектов, коллективных, а иногда и индивидуальных. Эти субъекты как бы включаются в некий общий «субъект» и в нем функционально преобразуются. Непосредственно ясно, что этот «субъект» не может быть отожествлен с «субъектом» литературы. Ведь при их отожествлении пришлось бы нормы социально-диалектологических расслоений бытового языка целиком перенести на литературу. Но это была бы подмена одной социальной данности другою. <…> Незаконность слияния литературно-художественно– го субъекта с социально-бытовым очевидна» [Виноградов 1980: 85]. Здесь речь идет о социально-бытовом субъекте. Но, естественно, в таких же отношениях с литературно-художественным субъектом (т.е. с образом автора) должен оказаться и социально-политический субъект (ОР). Образ автора, по В.В. Виноградову, зависим от ОР, он «переплавляет» его черты в своей структуре: В.В. Виноградов в той же работе показывает взаимодействие образа автора с образом судебного оратора. При этом существенно, что образ автора в художественной литературе всегда ассимилирует ОР. Поэтому риторичность художественной литературы всегда подчинена ее поэтичности.
Выделенные В.В. Виноградовым два этапа нормализации словесности являют собой именно такую картину соотношения образа автора и ОР в художественной литературе. Усиливающаяся ее риторичность была все же подчинена художественности, социально– бытовые диалекты «переплавлялись» в индивидуальный стиль.
Если взглянуть с виноградовских позиций на советскую словесность и на ее художественную литературу (именно на литературу классического социалистического реализма), то можно увидеть, что соотношение между образом автора и ОР изменилось. Возрастание риторичности привело к изменению качества: ОР стал ассимилировать образ автора.
Таким образом, теория образа автора В.В. Виноградова, распространенная на всю словесность с помощью понятия ОР, способна интерпретировать не только специфику русской, но и советской словесности. Кроме того, эта теория объясняет процесс эволюции словесности. Образ автора, как показал В.В. Виноградов, служит ключом для понимания художественной литературы. Образ автора вместе с ОР – ключ для понимания системы словесности.
Специфика словесности определяется, во-первых, особенностями ее функционирования (системой коммуникации), во-вторых, её структурой, т.е. соотношением её частей, их функциональным балансом. Ю.В. Рождественский называет это внешними и внутренними правилами словесности [Рождественский 19966: 21—22].
Особенности функционирования советской словесности во многом определялись нормированием и регламентацией ее партийно– правительственным аппаратом, т.е. властью. Эта деятельность осуществлялась по принципу демократического централизма, регулировавшего соотношение двух видов речи – совещательной и документной. Дело подлежало всестороннему обсуждению, допускавшему множественность мнений, но когда в результате обсуждения формулировался документ – это означало выработку единого (и единственного) мнения, отступления от которого запрещались. В разные периоды советской истории соотношение между совещательной речью и документом было разным. Так, в 20-е годы ведущим видом речевой деятельности партии была ораторика, в 30-е – документ. Документ и стал нормирующим видом речи в советской словесности. Это поддерживалось тем, что в основе всей речевой деятельности и организации советского общества лежали партийные документы. Поэтому функционирование советской словесности осуществлялось почти по правилам документооборота. Почти – потому что полностью стать канцелярской словесности не давал компонент ораторики, принципиально предусмотренный демократическим централизмом. Речевое произведение в любой публичной сфере общения – научной, художественной, школьной, не говоря уже о делопроизводстве и массовой информации, могло выйти к читателю, т.е. начать функционировать, лишь после строго определенного документооборота, получив необходимые для этого реквизиты – резолюции, визы, согласования, подписи, печати и т.п.
Такой способ функционирования словесности отразился и на ее структуре. Стиль словесности канцеляризировался. Эту «болезнь языка» К.И. Чуковский назвал канцеляритом. Вместе с тем в гомилетике, одном из ведущих и самом влиятельном виде речи [Рождественский 1997: 364], произошла экспансия пропаганды. Церковная проповедь и религиозные деятели были вытеснены из пределов официальной культуры, это место заняли пропаганда и партийные работники. Партийная пропаганда потеснила и учебную речь. В результате «смешение пропаганды с проповедью и учебной речью скомпрометировало полностью состав пропагандируемых идей» [Рождественский 1997: 365] и повлияло на всю систему словесности, придав ей пропагандистский характер. Эти обстоятельства сформировали и советскую художественную литературу – социалистический реализм, совместивший в себе пропаганду, документ и «художественные особенности». Таким образом, советская словесность отличалась канцелярско-пропагандистской риторичностью, поглотившей поэтические функции.
Описанные явления не были лишь результатом целенаправленного воздействия власти на язык. Обратимся к предпосылкам. В русском литературном языке XVIII—XIX вв. особой значимостью обладал деловой стиль, предопределивший во многом языковую реформу Н.М. Карамзина [Романенко 1992]. Известно также, какой степени разработанности и сложности достиг канцелярский стиль в XIX в., это не могло не проявиться в последующей истории литературного языка и словесности.
Нормирующим видом речи в XIX в. была художественная литература. Она взяла на себя и некоторые гомилетические функции: развлекая, она и проповедовала, и учила, и философствовала, и пропагандировала. Это повышало ее риторическую нагруженность и делало смысловым центром всей речевой деятельности общества. Русская философия рассматривала художественную литературу в качестве своего важнейшего источника и материала. Фигура писателя оказывалась чрезвычайно авторитетной. Н.В. Гоголь, например, так определил русского писателя: «При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах <…> Нет равного ему в силе – он Бог!» («Мертвые души»).
Вместе с этими процессами в литературе шло вытеснение риторики как нормативной теории прозы поэтикой, на что обратил внимание В.В. Виноградов. В книге «О художественной прозе» он рассмотрел эволюцию русской словесности с XVIII до середины XIX в. в связи со «смысловыми превращениями» ее описания – риторики и поэтики (слова в виноградовских цитатах выделены автором. – АР.). Этот анализ показывает становление риторичности русской художественной литературы «как особой категории словесного построения» [Виноградов 1980: 75]. Отмечается, что «проблема риторических форм (в отличие от поэтических) окажется необыкновенно существенной для понимания изменений в структуре и составе той языковой деятельности, которая в разные эпохи выполняла функции литературы в нашем смысле» [Виноградов 1980: 75]. Вырисовывается следующая картина.
Период с XVIII по 40-е годы XIX в. характеризуется настойчивыми попытками нормализаторов словесности дать критерии разграничения поэзии – художественной словесности и прозы – нехудожественной словесности (в этом, риторическом, смысле будем далее употреблять термины «поэзия» и «проза»), «Можно даже сказать, – пишет В.В. Виноградов, – что проблема красноречия в литературном аспекте целиком сводится к вопросу о соотношении понятий «поэзии» и «прозы» как основных категорий «литературы». Ведь понятие «прозы» как «красноречия» устанавливалось всегда соотносительно с структурой «поэзии». В определении взаимоотношений «поэзии» и «прозы» в русской литературе еще с XVIII в. наметились два направления: одно, утвержденное авторитетом Ломоносова, обосновывало разницу между поэзией и прозой на внешних формах стиха; другое – искало внутренних форм дифференциации» [Виноградов 1980: 104]. Критерии разграничения были сформулированы, в результате чего определялись и разграничивались поэтика и риторика как части теории словесности. Эти теоретические и нормативные положения отражали ситуацию в русской словесности. Тогда же формируется художественная проза, возникают новые «синкретические» жанры: роман, повесть, сказка. «Эстетические теории не всегда диктуют нормы литературе, часто отстают от нее, но в 30-х годах проблема поэтического в прозе объединяет и теорию и практику литературы в одной общей задаче, хотя формы ее решения были разные. Высокая университетская наука отражала с некоторым запозданием положение «теории поэзии» на Западе» [Виноградов 1980: 112].
С 40-х годов XIX в. наблюдается своего рода симбиоз риторики и поэтики, и нормализаторы «изгоняют» риторику из теории словесности. Категории поэтики универсализируются. Эта «смерть риторики» «не обозначала отказа литературы от риторических форм». Более того, литература приобретает все большую риторичность. «Новые риторические формы литературы требуют новой интерпретации» [Виноградов 1980:115]. В это время «проблема художественности в литературе поглощается проблемой «утилитарности», либерального или социалистического учительства» [Виноградов 1980: 114]. Так формируется художественная проза, которая и в натуралистическом, и в романтическом, и в реалистическом стилистических режимах не перестает быть риторичной. В то же время нормализация словесности идет по пути пересмотра границ между прозой и поэзией, удаления риторики как нормативной теории прозы, замены ее поэтикой (что не снимает риторических проблем словесности в целом). Такова, по В.В. Виноградову, картина эволюции русской словесности и ее теории с XVIII до середины XIX в.
Из сказанного следует, что понятийно-терминологический аппарат для описания подобного материала должен, во-первых, учитывать принципы и формы разграничения и соотнесения прозы и поэзии (нехудожественной и художественной речи), риторики и поэтики. Этим во многом определяется характер русской словесности XIX—XX вв. Во-вторых, такой аппарат должен описывать речедеятеля в его отношении к прозе и поэзии, так как разграничение художественной и нехудожественной речи определяется главным образом нормами речемыслительной деятельности общества, его логосферой. Именно этим требованиям отвечает виноградовская теория образа автора. Обратимся к ней.
Понятие образа автора, по В.В. Виноградову, необходимо для понимания сути словесности и ее эволюции, т.к. «вопрос о субъектных типах и формах непосредственно-языкового выражения образа автора – рассказчика, оратора или писателя – одна из существеннейших задач учения о речи литературно-художественных произведений» [Виноградов 1980: 77]. И о речи любых произведений словесности. М.М. Бахтин сказал об этом так: «Вопрос этот очень сложный и интересный (например, в какой мере можно говорить о субъекте языка, или речевом субъекте языкового стиля, или об образе ученого, стоящего за научным языком, или образе делового человека, стоящего за деловым языком, образе бюрократа за канцелярским языком и т.п.)» [Бахтин 1986: 490].
Отношение языка к словесности вообще и к художественной в частности различно: «та структура социально-языковых систем, которая определяет состав и содержание понятий письменной и разговорной речи, нарушается в контексте литературы, переплавляясь здесь, с одной стороны, в горниле свойственных данной эпохе общих форм литературно-художественной организации (ср. отрыв «книжной литературы», понимаемой в культовом и моральном смысле, от форм письменного делопроизводства, устной словесности и бытового красноречия – в древнерусском искусстве средневековья), с другой стороны, в горниле стилистических тенденций литературной школы с ее тяготением к определенным жанрам. Социально-языковые категории трансформируются в категории литературно-стилистические, социологическое обоснование которых не вмещается в рамки бытовой социологии языка» [Виноградов 1980: 84—85]. Причины этого В.В. Виноградов видит в различиях «субъектов», т.е. в различии между ОР, имеющим коллективную природу, и образом автора, имеющим индивидуальную природу: «Обусловлено это не только функциональным отграничением литературы от других областей слова в духовной культуре и структурной осложненностью языка литературных произведений, но и резкими различиями между «субъектами» литературы и «субъектами» общего письменно-разговорного языка. Ведь структура общеинтеллигентской речи служит выражением некоего коллективного «субъекта», который себя раскрывает в полноте ее системы. Словесные формы входят в структуру «общего» языка, неся на себе отпечаток иных субъектов, коллективных, а иногда и индивидуальных. Эти субъекты как бы включаются в некий общий «субъект» и в нем функционально преобразуются. Непосредственно ясно, что этот «субъект» не может быть отожествлен с «субъектом» литературы. Ведь при их отожествлении пришлось бы нормы социально-диалектологических расслоений бытового языка целиком перенести на литературу. Но это была бы подмена одной социальной данности другою. <…> Незаконность слияния литературно-художественно– го субъекта с социально-бытовым очевидна» [Виноградов 1980: 85]. Здесь речь идет о социально-бытовом субъекте. Но, естественно, в таких же отношениях с литературно-художественным субъектом (т.е. с образом автора) должен оказаться и социально-политический субъект (ОР). Образ автора, по В.В. Виноградову, зависим от ОР, он «переплавляет» его черты в своей структуре: В.В. Виноградов в той же работе показывает взаимодействие образа автора с образом судебного оратора. При этом существенно, что образ автора в художественной литературе всегда ассимилирует ОР. Поэтому риторичность художественной литературы всегда подчинена ее поэтичности.
Выделенные В.В. Виноградовым два этапа нормализации словесности являют собой именно такую картину соотношения образа автора и ОР в художественной литературе. Усиливающаяся ее риторичность была все же подчинена художественности, социально– бытовые диалекты «переплавлялись» в индивидуальный стиль.
Если взглянуть с виноградовских позиций на советскую словесность и на ее художественную литературу (именно на литературу классического социалистического реализма), то можно увидеть, что соотношение между образом автора и ОР изменилось. Возрастание риторичности привело к изменению качества: ОР стал ассимилировать образ автора.
Таким образом, теория образа автора В.В. Виноградова, распространенная на всю словесность с помощью понятия ОР, способна интерпретировать не только специфику русской, но и советской словесности. Кроме того, эта теория объясняет процесс эволюции словесности. Образ автора, как показал В.В. Виноградов, служит ключом для понимания художественной литературы. Образ автора вместе с ОР – ключ для понимания системы словесности.
3.
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА (ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И НЕХУДОЖЕСТВЕННАЯ РЕЧЬ)
В русской филологической традиции эта проблема ставилась и нормативной филологией – теорией словесности [Зарифьян 1995], и научной [Виноградов 1980]. Ю.В. Рождественский описал и систематизировал критерии разграничения поэзии и прозы, имеющиеся в истории изучения словесности. Одним из результатов его анализа является вывод: «Смещения границ поэзии и прозы в прозо-поэтической речи <…> зависят от критериев критики» [Рождественский 1996а: 131]. Это значит, что, во-первых, соотношение поэзии и прозы исторично, во-вторых, имеет герменевтическую природу, т.е. определяет законы понимания и интерпретации словесных произведений в данной культуре. Поэтому без учета конкретно-исторических отношений поэзии и прозы невозможно понимание специфики конкретной словесной культуры. Гармоничное соотношение поэзии и прозы как «проявлений языка», по В. фон Гумбольдту, их функциональный баланс – это необходимая черта правильно организованной логосферы: «По существу, однако, поэзия и проза суть прежде всего пути развития интеллектуальной сферы как таковой, и, если ее природа не ущербна и она не встречает на своем пути преград, обе должны с необходимостью развиться из нее. Они требуют поэтому тщательнейшего изучения не только в их общем взаимном соотношении, но и особенно в том, что касается эпохи их возникновения» [Гумбольдт 1984: 183].
Наиболее универсальными критериями различения поэзии и прозы являются, по-видимому, три: 1) различие в цели (поэзия развлекает, проза ориентирована на достижение конкретной пользы); 2) различие в содержании (предмет поэзии – вымысел, предмет прозы – действительность); 3) различие в интерпретации (поэзия рассчитана на многозначное истолкование, проза – на однозначное). Но эти (и другие) критерии не всегда достаточны для понимания своеобразия словесности. Например, как с их помощью понять соотношение поэзии и прозы в советской культуре? Что представляют собой произведения социалистического реализма? Критика относила их к художественной словесности, по указанным же трем признакам они являются прозой. Нужен такой филологический критерий, который описывал бы специфику этих родов словесности комплексно. Ю.В. Рождественский увидел его в концепции языка художественной литературы В.В. Виноградова: «Развивая идеи исторической стилистики формальной школы, В.В. Виноградов показал и описал язык художественной литературы как состав общезначимого нетерминологического словаря, в котором действуют закономерности метафоризации значений слов и их сочетаний, свойственные только художественной речи. Этим поэзия отделилась от нехудожественной речи, и была показана роль поэзии как действующего начала в развитии средств словесной выразительности» [Рождественский 1996а: 133].
Наиболее универсальными критериями различения поэзии и прозы являются, по-видимому, три: 1) различие в цели (поэзия развлекает, проза ориентирована на достижение конкретной пользы); 2) различие в содержании (предмет поэзии – вымысел, предмет прозы – действительность); 3) различие в интерпретации (поэзия рассчитана на многозначное истолкование, проза – на однозначное). Но эти (и другие) критерии не всегда достаточны для понимания своеобразия словесности. Например, как с их помощью понять соотношение поэзии и прозы в советской культуре? Что представляют собой произведения социалистического реализма? Критика относила их к художественной словесности, по указанным же трем признакам они являются прозой. Нужен такой филологический критерий, который описывал бы специфику этих родов словесности комплексно. Ю.В. Рождественский увидел его в концепции языка художественной литературы В.В. Виноградова: «Развивая идеи исторической стилистики формальной школы, В.В. Виноградов показал и описал язык художественной литературы как состав общезначимого нетерминологического словаря, в котором действуют закономерности метафоризации значений слов и их сочетаний, свойственные только художественной речи. Этим поэзия отделилась от нехудожественной речи, и была показана роль поэзии как действующего начала в развитии средств словесной выразительности» [Рождественский 1996а: 133].