Страница:
«Не дождались, голубки», — подумал лифтер и хитровато улыбнулся. Через полчаса его сменила Зина. Инженерша подрабатывала дежурствами. В институте, где Зина занималась фотосинтезом, зарплату год не платили.
12
13
14
12
Петрович проснулся, как всегда, в шесть часов утра. Ранний майский рассвет уже пробил лучом спальню и дрожал яркой полоской на подушке. Еще не открывая глаз, Петрович ощутил приятное предвкушение дня. День сулил Петровичу праздничное волнение. Отчаянный болельщик смолоду, он за полвека не изменил своей команде. В те годы любимая команда именовалась ЦДКА, поскольку армия звалась Красной. Затем армия переименовалась в Советскую, и команда сменила аббревиатуру.
Теперь Советского Союза нет, но любимая команда продолжает именоваться ЦСКА.
Хотя, по мнению Петровича, таких игроков, как Месхи, Хомич, Бобров, Никаноров, теперь в русском футболе нет и никогда больше не будет, свою команду старый болельщик продолжал поддерживать. Когда позволяло время, он отправлялся на стадион. А чаще посылал импульсы поддержки через экран своего «Рубина». Сегодня полуфинал. Петрович решил глядеть матч дома. Лидия Ивановна на даче. Она оставила мужу список необходимых покупок и ждет его только к вечеру. Жена никогда не разделяла футбольного пристрастия Петровича, и ее отсутствие было болельщику на руку.
Приятно совместить просмотр матча с кружкой «Жигулевского» пива. Еще лучше, когда рядом с тобой болеет квалифицированный, понимающий тонкости единомышленник. Но теперь рядом такого нет. Колю Сивушкина на шестьдесят восьмом году жизни в марте отвезли на Востряковское кладбище. Петрович осиротел. С армейским другом можно было поделиться не только мнением о футбольной игре.
Застенчивый Сивушкин — добрый и ласковый человек — всегда сердцем понимал заботы и тревоги друга. Петрович вспомнил о Коле, вздохнул и спустил ноги с постели. Нащупал шлепанцы, еще немного посидел и пошел умываться.
Обстоятельно намылив щеки, Петрович вынул из кожаного футляра опасное лезвие бельгийской стали, сохраненное с последних месяцев германской войны, аккуратно снял со щеки плотную пену, поболтал лезвием в стакане, сбив кипятком налипшее мыло с остатками щетины, добрил вторую щеку, ополоснул лицо холодной водой и побрызгался «Тройным» одеколоном. Закончив процедуру, вытерся полотенцем и взглянул в зеркало. Еще жив курилка! Старого солдата пули не брали, и время взять не может. Даже плеши нет. Годы выдают седина и морщины.
Петрович медленно побрел на кухню. Завтракать в одиночестве старый вояка не любил.
Не хватало ворчания жены, ее методичного распорядка от каши к чаю с бутербродом или яйцом. Петрович включил газ, наполнил водой чайник и задумался. Тишина в доме удручала.
Отсутствие Путьки отменяло утреннюю собачью прогулку с веселой беготней соседских собак, лишало возможности утреннего обмена домовыми и государственными новостями с местными собачниками. Путька на даче. Петрович представил себе, как маленький белый комок с черным носом и блестящими пуговицами глаз носится с лаем вдоль забора, провожая редкие дачные машины, и улыбнулся. Путьке там хорошо. За зиму насидится в квартире.
Петрович вспомнил про чайник и поставил его на газ. Затем взял ключ, вышел в парадное и отправился на первый этаж. Спускаться на лифте Петрович не любил. В газетный ящик, кроме «Красной Звезды», которую он добросовестно выписывал почти полвека, рекламные разносчики напихали много бесплатных изданий. Петрович их с удовольствием проглядывал. Помимо простого человеческого любопытства — кто, что и где продает — он имел личный интерес. «Победа» Петровича становилась автомобилем антикварным, и запчасти к ней попадались по случаю. Такой случай Петрович искал в бесплатных изданиях и порой находил.
Лифтерша Тоня спала, подложив кулак под голову, и, чтобы ее не будить, Петрович вернулся на свой четвертый этаж пешком. До футбола оставалось еще три часа. Налил чаю и прямо на бумаге отрезал ломоть колбасы — жены нет и ворчать некому, можно обойтись по-походному, без тарелки. Петрович уткнулся в газету. «Красная Звезда» огорчала старика. Из армии бежала молодежь. Были случаи дезертирства с оружием. Новое слово «дедовщина» седого ветерана коробило. Старшие всегда подтрунивали над салагами, но делалось это по-доброму. Солдаты постарше, наоборот, старались помочь мальцам освоиться в части.
Конечно, случались драки, кое-кому доставалась и «темная». Расправы происходили за дело, но то были меры воспитательные. Превратив гнусняка в нормального солдата, его брали под защиту и опекали больше других.
Свой труд по воспитанию мужчины армейский коллектив ценил. Петрович вздохнул, отложив газету и допив остывший чай, пошел в гостиную, где на круглом столе лежал листок с наказом жены.
Когда на голубом экране зазвучали волнующие слух старого болельщика музыкальные позывные, Петрович уже успел сходить в магазины и исполнить наказ Лидии Ивановны. Он не любил оставлять дело на потом. От пива пришлось отказаться. На дачу необходимо выехать пораньше, чтобы успеть на квартире аксеновской дочки Веры полить огромный тропический цветок, подаренный молодым на свадьбу. За пять часов запах от пива может сохраниться, и ушлые гаишники наверняка привяжутся. Особенно в выходные — машин меньше и инспектора выходят на охоту за частником.
Игра шла вяло. Футболисты никак не могли проснуться после зимнего сезона, и отсутствие форвардов, купленных заграничными клубами, сказывалось. Игра не получалась. А когда защитник ЦСКА затырил гол в свои ворота, настроение болельщика совсем испортилось.
Петрович в сердцах выключил «Рубин», угрюмо собрал рюкзак с покупками и, тщательно заперев дверь на два замка, покинул квартиру.
Ехать на дачу, даже с учетом крюка на Плющиху, еще рано. Но Петровичу необходимо выговориться. Он надеялся, что в гараже ему такая возможность представится. Петрович не ошибся. Олег Николаевич по прозвищу «Самоделкин» сидел на ящике перед своим «Мерседесом» времен одной из мировых войн. Прозвище так прилипло к старому механику, что настоящую фамилию Лисичкин многие вовсе не знали, считая прозвище его фамилией. Вокруг Самоделкина образовался небольшой клуб. Пожилой бухгалтер Борисович, плотный белорус, всю жизнь проживший в Москве, являлся по выходным в гараж как на работу. Его первая модель «Жигулей» за пятнадцать лет наездила пятнадцать тысяч. Ровно по одной тысяче в год.
Выезжал на своей машине Борисович только в самых исключительных случаях. Делал это в светлое время суток и по выходным, когда машин в городе мало. Маршрут долго изучал, чтобы меньше поворачивать. Повороты, перестроения из ряда в ряд Борисович называл маневрами и очень не любил.
Основную радость от машины пожилой бухгалтер получал в гаражном общении, куда под предлогом ухода за автомобилем удирал по выходным. Маленькая крикливая супруга Борисовича иногда появлялась с ревизионным обследованием поведения мужа. В таких случаях грузный Борисович терял дар речи. На визгливый голос супруги отвечал тяжкими вздохами и громким виноватым сопением. После ухода на пенсию Борисович заботу о «Жигуленке» приумножил и являлся в гараж почти каждый день.
Третьим членом клуба оказался студент Дима, своей машины не имевший, живший с яростной мечтой ее завести. Дима торчал возле гаражей в свободное время, с удовольствием помогая другим крутить гайки, отдирать прикипевшие болты, латать камеры, мазать железные брюха авто антикоррозийными снадобьями. Сейчас вся компания закончила пивной перерыв часовым перекуром.
Петрович со всеми поздоровался за руку.
Дима свою руку перед этим долго тер о портки.
Петрович сразу сообщил, что ЦСКА проиграл.
Самоделкин симпатизировал «Спартаку» и сильного огорчения не проявил, но с тем, что футбол теперь стал никудышный, легко согласился. От пива Петрович отказался. Для приличия спросив Самоделкина о здоровье «Мерседеса», открыл свой бокс и осторожно пролез внутрь. Середину занимала «Победа», все остальное пространство съедали запасные части и вспомогательные вещи, вроде канистр, ящичков с железяками самого невероятного предназначения. Из деталей самыми громоздкими являлись запасные крылья, капот и крышка багажника. Крыльев Петрович заготовил на несколько машин. Среди гаражного народа такая запасливость считалась нормой. Лишнее всегда можно поменять. Петрович открыл тяжелый капот и надел клеммы на аккумулятор, затем приоткрыл дверцу и с трудом проник в узкую щель. «Победа» чихнула и завелась. Петрович не спеша прогрел двигатель, затем дал задний ход и осторожно выкатил. Переговариваясь с Самоделкиным, Петрович обстоятельно начал готовиться к поездке. Лишнее из багажника отнес в гараж, проверил запасное колесо, домкрат, поглядел, на месте ли трос. Сложил в багажник две заклеенные, но годные камеры, пристроил рюкзак с покупками для жены.
— На дачу? — спросил Самоделкин, погружаясь во чрево «Мерседеса».
— На дачу, только сперва на Плющиху надо, — ответил Петрович, продолжая сборы.
— Бабке привет передай, — улыбнулся Дима. Вся гаражная компания от частого общения пребывала в курсе жизненных событий каждого владельца. Исключением остался только Курехин, хозяин крайнего гаража. Тот молчаливо ставил свой новенький «Опель» в бокс, ограничиваясь «здрасте» и «пока».
Петрович знал, что клуб Самоделкина через часик снова устроит перекур. Диму пошлют в гастроном. В каждом гараже припрятана какая-нибудь закуска, у кого соленые огурчики, у кого банка консервов. Петрович знал и уважал эту мужскую пригаражную жизнь с легким хмельком, байками и всякими розыгрышами и шпильками в адрес друг друга. Но знал он и другое. Стоит у одного из согаражников случиться неприятности, все придут на помощь. Тут самый сложный ремонт обойдется символическим пузырем. Никому даже в голову не придет спросить у товарища денег за работу. Самоделкин часто халтурит, зарабатывая на чужих. Но брать деньги со своих — никогда. Петрович с удовольствием пропустил бы с ними стаканчик, но сегодня нельзя. Протерев кузов «Победы» ветошью и с гордостью оглядев автоветерана, старый вояка пожелал друзьям успеха и вырулил со двора. На воскресных улицах пробок не наблюдалось. Сворачивая на Плющиху, Петрович раздумывал, где лучше заправиться. Тут — на набережной — или дотянуть до выезда из Москвы…
Сегодня при лифте в доме Кроткина дежурил Савелий Лукич. Петрович полгода назад познакомился с лифтером и теперь, поздоровавшись с ним за руку, поделился исходом матча.
Савелий Лукич в футболе понимал, но фанатом не был. Лифтер предложил Петровичу чаю. Он заваривал его по-своему, добавляя листики и травки, что привозил с вологодских болот.
Петрович не спешил и с удовольствием согласился. Савелий Лукич открыл ящик стола и извлек завернутый в тряпицу пирог с рыбой.
Таких пирогов в Москве не пекли. Жена старого лифтера, родом из Архангельска, хранила свои рецепты.
— Пирог что надо, — похвалил Петрович и поинтересовался у лифтера, почему тот не взялся поливать цветы в квартире Кроткиных. — Ты тут сидишь, а мне полгорода надо отрулить.
— Я зарок дал, — сообщил Савелий Лукич, — в чужую квартиру ни ногой. Когда ушел на пенсию и согласился дежурить, меня в первую неделю дамочка из семьдесят пятой упросила кошку кормить. Потом серебряных ложек недосчиталась и скандал закатила. Ложки отыскались, но я дал себе зарок в чужую квартиру ни ногой.
— Народ разный бывает, — согласился Петрович.
— А ты мог сегодня и не приезжать. Люба два дня назад была, цветы полила, да еще своего ухажера дождалась.
— Странно, — удивился Петрович. — Люба должна на даче у сестры неделю жить. Была в городе, почему мне не позвонила?
— Кто ее знает? Может, и хотела позвонить, да любимого встретила и позабыла. Дело молодое.
Петрович поблагодарил за чай, взял ключи и отправился исполнять поручение. Отомкнув хитрый иноземный замок стальной двери, он вступил в темный полумрак подвала. Он забыл, где включается свет, и долго шарил по стене в 1-поисках выключателя. В спертом воздухе нежилой квартиры кроме духоты Петрович учуял странный сладковатый запах. Этот запах старый вояка знал. Наконец рука нащупала кружок выключателя. Мягкий свет залил холл.
Петрович раскрыл двойные двери в гостиную и сразу увидел лежащего возле дивана мужчину. Лужица почерневшей крови засохла длинным подтеком на лаке паркета. Светлая кожа дивана тоже сохранила следы крови.
Поза мужчины, давно засохшая кровь и сладковатый запах уверили Петровича, что перед ним труп. Петрович ахнул и попятился. Сердце старика забилось часто и неровно. Он давно не видел убитых. На войне пришлось повидать всякого. Приходилось складывать руки, ноги и головы, чтобы опознать погибших товарищей.
Но одно дело — труп на поле боя, а другое дело — в тишине мирной квартиры. Петрович схватился за сердце и прислонился к стене.
Затем глубоко вздохнул и медленно стал спускаться по лестнице. В лифтерской ему стало плохо. Савелий Лукич допивал чай. Увидев побледневшего Петровича и его выпученные глаза, лифтер вскочил, подхватил старого водителя и усадил его на свой маленький топчан.
— Звони в милицию. Там труп, — прошептал Петрович и стал заваливаться набок.
Савелий Лукич успел уложить Петровича и трясущейся рукой принялся крутить диск старого черного аппарата.
Теперь Советского Союза нет, но любимая команда продолжает именоваться ЦСКА.
Хотя, по мнению Петровича, таких игроков, как Месхи, Хомич, Бобров, Никаноров, теперь в русском футболе нет и никогда больше не будет, свою команду старый болельщик продолжал поддерживать. Когда позволяло время, он отправлялся на стадион. А чаще посылал импульсы поддержки через экран своего «Рубина». Сегодня полуфинал. Петрович решил глядеть матч дома. Лидия Ивановна на даче. Она оставила мужу список необходимых покупок и ждет его только к вечеру. Жена никогда не разделяла футбольного пристрастия Петровича, и ее отсутствие было болельщику на руку.
Приятно совместить просмотр матча с кружкой «Жигулевского» пива. Еще лучше, когда рядом с тобой болеет квалифицированный, понимающий тонкости единомышленник. Но теперь рядом такого нет. Колю Сивушкина на шестьдесят восьмом году жизни в марте отвезли на Востряковское кладбище. Петрович осиротел. С армейским другом можно было поделиться не только мнением о футбольной игре.
Застенчивый Сивушкин — добрый и ласковый человек — всегда сердцем понимал заботы и тревоги друга. Петрович вспомнил о Коле, вздохнул и спустил ноги с постели. Нащупал шлепанцы, еще немного посидел и пошел умываться.
Обстоятельно намылив щеки, Петрович вынул из кожаного футляра опасное лезвие бельгийской стали, сохраненное с последних месяцев германской войны, аккуратно снял со щеки плотную пену, поболтал лезвием в стакане, сбив кипятком налипшее мыло с остатками щетины, добрил вторую щеку, ополоснул лицо холодной водой и побрызгался «Тройным» одеколоном. Закончив процедуру, вытерся полотенцем и взглянул в зеркало. Еще жив курилка! Старого солдата пули не брали, и время взять не может. Даже плеши нет. Годы выдают седина и морщины.
Петрович медленно побрел на кухню. Завтракать в одиночестве старый вояка не любил.
Не хватало ворчания жены, ее методичного распорядка от каши к чаю с бутербродом или яйцом. Петрович включил газ, наполнил водой чайник и задумался. Тишина в доме удручала.
Отсутствие Путьки отменяло утреннюю собачью прогулку с веселой беготней соседских собак, лишало возможности утреннего обмена домовыми и государственными новостями с местными собачниками. Путька на даче. Петрович представил себе, как маленький белый комок с черным носом и блестящими пуговицами глаз носится с лаем вдоль забора, провожая редкие дачные машины, и улыбнулся. Путьке там хорошо. За зиму насидится в квартире.
Петрович вспомнил про чайник и поставил его на газ. Затем взял ключ, вышел в парадное и отправился на первый этаж. Спускаться на лифте Петрович не любил. В газетный ящик, кроме «Красной Звезды», которую он добросовестно выписывал почти полвека, рекламные разносчики напихали много бесплатных изданий. Петрович их с удовольствием проглядывал. Помимо простого человеческого любопытства — кто, что и где продает — он имел личный интерес. «Победа» Петровича становилась автомобилем антикварным, и запчасти к ней попадались по случаю. Такой случай Петрович искал в бесплатных изданиях и порой находил.
Лифтерша Тоня спала, подложив кулак под голову, и, чтобы ее не будить, Петрович вернулся на свой четвертый этаж пешком. До футбола оставалось еще три часа. Налил чаю и прямо на бумаге отрезал ломоть колбасы — жены нет и ворчать некому, можно обойтись по-походному, без тарелки. Петрович уткнулся в газету. «Красная Звезда» огорчала старика. Из армии бежала молодежь. Были случаи дезертирства с оружием. Новое слово «дедовщина» седого ветерана коробило. Старшие всегда подтрунивали над салагами, но делалось это по-доброму. Солдаты постарше, наоборот, старались помочь мальцам освоиться в части.
Конечно, случались драки, кое-кому доставалась и «темная». Расправы происходили за дело, но то были меры воспитательные. Превратив гнусняка в нормального солдата, его брали под защиту и опекали больше других.
Свой труд по воспитанию мужчины армейский коллектив ценил. Петрович вздохнул, отложив газету и допив остывший чай, пошел в гостиную, где на круглом столе лежал листок с наказом жены.
Когда на голубом экране зазвучали волнующие слух старого болельщика музыкальные позывные, Петрович уже успел сходить в магазины и исполнить наказ Лидии Ивановны. Он не любил оставлять дело на потом. От пива пришлось отказаться. На дачу необходимо выехать пораньше, чтобы успеть на квартире аксеновской дочки Веры полить огромный тропический цветок, подаренный молодым на свадьбу. За пять часов запах от пива может сохраниться, и ушлые гаишники наверняка привяжутся. Особенно в выходные — машин меньше и инспектора выходят на охоту за частником.
Игра шла вяло. Футболисты никак не могли проснуться после зимнего сезона, и отсутствие форвардов, купленных заграничными клубами, сказывалось. Игра не получалась. А когда защитник ЦСКА затырил гол в свои ворота, настроение болельщика совсем испортилось.
Петрович в сердцах выключил «Рубин», угрюмо собрал рюкзак с покупками и, тщательно заперев дверь на два замка, покинул квартиру.
Ехать на дачу, даже с учетом крюка на Плющиху, еще рано. Но Петровичу необходимо выговориться. Он надеялся, что в гараже ему такая возможность представится. Петрович не ошибся. Олег Николаевич по прозвищу «Самоделкин» сидел на ящике перед своим «Мерседесом» времен одной из мировых войн. Прозвище так прилипло к старому механику, что настоящую фамилию Лисичкин многие вовсе не знали, считая прозвище его фамилией. Вокруг Самоделкина образовался небольшой клуб. Пожилой бухгалтер Борисович, плотный белорус, всю жизнь проживший в Москве, являлся по выходным в гараж как на работу. Его первая модель «Жигулей» за пятнадцать лет наездила пятнадцать тысяч. Ровно по одной тысяче в год.
Выезжал на своей машине Борисович только в самых исключительных случаях. Делал это в светлое время суток и по выходным, когда машин в городе мало. Маршрут долго изучал, чтобы меньше поворачивать. Повороты, перестроения из ряда в ряд Борисович называл маневрами и очень не любил.
Основную радость от машины пожилой бухгалтер получал в гаражном общении, куда под предлогом ухода за автомобилем удирал по выходным. Маленькая крикливая супруга Борисовича иногда появлялась с ревизионным обследованием поведения мужа. В таких случаях грузный Борисович терял дар речи. На визгливый голос супруги отвечал тяжкими вздохами и громким виноватым сопением. После ухода на пенсию Борисович заботу о «Жигуленке» приумножил и являлся в гараж почти каждый день.
Третьим членом клуба оказался студент Дима, своей машины не имевший, живший с яростной мечтой ее завести. Дима торчал возле гаражей в свободное время, с удовольствием помогая другим крутить гайки, отдирать прикипевшие болты, латать камеры, мазать железные брюха авто антикоррозийными снадобьями. Сейчас вся компания закончила пивной перерыв часовым перекуром.
Петрович со всеми поздоровался за руку.
Дима свою руку перед этим долго тер о портки.
Петрович сразу сообщил, что ЦСКА проиграл.
Самоделкин симпатизировал «Спартаку» и сильного огорчения не проявил, но с тем, что футбол теперь стал никудышный, легко согласился. От пива Петрович отказался. Для приличия спросив Самоделкина о здоровье «Мерседеса», открыл свой бокс и осторожно пролез внутрь. Середину занимала «Победа», все остальное пространство съедали запасные части и вспомогательные вещи, вроде канистр, ящичков с железяками самого невероятного предназначения. Из деталей самыми громоздкими являлись запасные крылья, капот и крышка багажника. Крыльев Петрович заготовил на несколько машин. Среди гаражного народа такая запасливость считалась нормой. Лишнее всегда можно поменять. Петрович открыл тяжелый капот и надел клеммы на аккумулятор, затем приоткрыл дверцу и с трудом проник в узкую щель. «Победа» чихнула и завелась. Петрович не спеша прогрел двигатель, затем дал задний ход и осторожно выкатил. Переговариваясь с Самоделкиным, Петрович обстоятельно начал готовиться к поездке. Лишнее из багажника отнес в гараж, проверил запасное колесо, домкрат, поглядел, на месте ли трос. Сложил в багажник две заклеенные, но годные камеры, пристроил рюкзак с покупками для жены.
— На дачу? — спросил Самоделкин, погружаясь во чрево «Мерседеса».
— На дачу, только сперва на Плющиху надо, — ответил Петрович, продолжая сборы.
— Бабке привет передай, — улыбнулся Дима. Вся гаражная компания от частого общения пребывала в курсе жизненных событий каждого владельца. Исключением остался только Курехин, хозяин крайнего гаража. Тот молчаливо ставил свой новенький «Опель» в бокс, ограничиваясь «здрасте» и «пока».
Петрович знал, что клуб Самоделкина через часик снова устроит перекур. Диму пошлют в гастроном. В каждом гараже припрятана какая-нибудь закуска, у кого соленые огурчики, у кого банка консервов. Петрович знал и уважал эту мужскую пригаражную жизнь с легким хмельком, байками и всякими розыгрышами и шпильками в адрес друг друга. Но знал он и другое. Стоит у одного из согаражников случиться неприятности, все придут на помощь. Тут самый сложный ремонт обойдется символическим пузырем. Никому даже в голову не придет спросить у товарища денег за работу. Самоделкин часто халтурит, зарабатывая на чужих. Но брать деньги со своих — никогда. Петрович с удовольствием пропустил бы с ними стаканчик, но сегодня нельзя. Протерев кузов «Победы» ветошью и с гордостью оглядев автоветерана, старый вояка пожелал друзьям успеха и вырулил со двора. На воскресных улицах пробок не наблюдалось. Сворачивая на Плющиху, Петрович раздумывал, где лучше заправиться. Тут — на набережной — или дотянуть до выезда из Москвы…
Сегодня при лифте в доме Кроткина дежурил Савелий Лукич. Петрович полгода назад познакомился с лифтером и теперь, поздоровавшись с ним за руку, поделился исходом матча.
Савелий Лукич в футболе понимал, но фанатом не был. Лифтер предложил Петровичу чаю. Он заваривал его по-своему, добавляя листики и травки, что привозил с вологодских болот.
Петрович не спешил и с удовольствием согласился. Савелий Лукич открыл ящик стола и извлек завернутый в тряпицу пирог с рыбой.
Таких пирогов в Москве не пекли. Жена старого лифтера, родом из Архангельска, хранила свои рецепты.
— Пирог что надо, — похвалил Петрович и поинтересовался у лифтера, почему тот не взялся поливать цветы в квартире Кроткиных. — Ты тут сидишь, а мне полгорода надо отрулить.
— Я зарок дал, — сообщил Савелий Лукич, — в чужую квартиру ни ногой. Когда ушел на пенсию и согласился дежурить, меня в первую неделю дамочка из семьдесят пятой упросила кошку кормить. Потом серебряных ложек недосчиталась и скандал закатила. Ложки отыскались, но я дал себе зарок в чужую квартиру ни ногой.
— Народ разный бывает, — согласился Петрович.
— А ты мог сегодня и не приезжать. Люба два дня назад была, цветы полила, да еще своего ухажера дождалась.
— Странно, — удивился Петрович. — Люба должна на даче у сестры неделю жить. Была в городе, почему мне не позвонила?
— Кто ее знает? Может, и хотела позвонить, да любимого встретила и позабыла. Дело молодое.
Петрович поблагодарил за чай, взял ключи и отправился исполнять поручение. Отомкнув хитрый иноземный замок стальной двери, он вступил в темный полумрак подвала. Он забыл, где включается свет, и долго шарил по стене в 1-поисках выключателя. В спертом воздухе нежилой квартиры кроме духоты Петрович учуял странный сладковатый запах. Этот запах старый вояка знал. Наконец рука нащупала кружок выключателя. Мягкий свет залил холл.
Петрович раскрыл двойные двери в гостиную и сразу увидел лежащего возле дивана мужчину. Лужица почерневшей крови засохла длинным подтеком на лаке паркета. Светлая кожа дивана тоже сохранила следы крови.
Поза мужчины, давно засохшая кровь и сладковатый запах уверили Петровича, что перед ним труп. Петрович ахнул и попятился. Сердце старика забилось часто и неровно. Он давно не видел убитых. На войне пришлось повидать всякого. Приходилось складывать руки, ноги и головы, чтобы опознать погибших товарищей.
Но одно дело — труп на поле боя, а другое дело — в тишине мирной квартиры. Петрович схватился за сердце и прислонился к стене.
Затем глубоко вздохнул и медленно стал спускаться по лестнице. В лифтерской ему стало плохо. Савелий Лукич допивал чай. Увидев побледневшего Петровича и его выпученные глаза, лифтер вскочил, подхватил старого водителя и усадил его на свой маленький топчан.
— Звони в милицию. Там труп, — прошептал Петрович и стал заваливаться набок.
Савелий Лукич успел уложить Петровича и трясущейся рукой принялся крутить диск старого черного аппарата.
13
Никита Васильевич Бобров собирался в отпуск в середине мая вовсе не от хорошей жизни. Он не увлекался рыбалкой — как известно, весной хорошо идет на удочку и спиннинг речная рыба, не собирал лекарственные травы, что тоже надо делать весной, не играл в теннис — в мае подсыхают открытые корты и теннисисты начинают летний сезон. Подполковник Бобров строил дачу. Если сказать честно, дача Николаю Васильевичу кроме неприятностей ничего не сулила. Он терпеть не мог неустроенного быта, не выносил занудной возни с грядками и клумбами, легко доказывая, что десять килограммов огурцов гораздо дешевле обходятся на рынке, если учесть, что на собственном огороде необходимо часами торчать кверху задницей, укрывать их пленкой и бегать с лейкой. Подполковник предпочитал курортный отдых с организованными экскурсиями, трепом, преферансом, легкой выпивкой и симпатичной обслугой. И партнером для такого отдыха он предпочитал иметь вовсе не супругу. А дачу требовала жена. Татьяна Георгиевна раз в день, перед тем как идти в школу, где она служила директором, снимала за завтраком очки и, близоруко вглядываясь в черты супруга, тихо говорила:
— Внуки растут без дачи…
Никита Васильевич хотел встать, схватить директрису за шиворот, положить на постель и, сняв с нее тугие прорезиненные исподние трусы, пройтись по плоскому заду спутницы жизни широким офицерским ремнем. Вместо этого он так же тихо отвечал;
— Да, Танюша. В этом году закончим.
У начальника отдела раскрытия убийств Московского уголовного розыска подрастали двое внуков. Одной исполнился год, другому — четыре. Внучке пока удавалось получать необходимую порцию кислорода на балконе девятиэтажки, на Фестивальной улице. Внук на той же улице дышал в детском саду через дорогу. Интеллигентные по составу населения новостройки Речного вокзала, куда во времена Хрущева переселили арбатских москвичей в связи с большой ломкой для Нового Арбата, давно озеленили, деревья вымахали, и на втором этаже, где обитали Бобровы, в окно стучали ветви липы, а внизу цвели георгины и ноготки.
— Чем не дача? — удивлялся Никита Васильевич. — И крышу ремонтировать не надо, и дерьмо само уходит по трубам.
Он прекрасно понимал, что все жизнеобеспечивающие процессы на даче лягут на его плечи. До отпуска оставалось три дня, и Никита Васильевич уже неделю ходил мрачнее тучи. Топор и пила не были любимыми инструментами в руках подполковника. Нельзя сказать, что Бобров жил белоручкой, он мог взять молоток в руки и забить гвоздь. И гвоздь не гнулся. Но исполнял домашние работы Никита Васильевич без всякого удовольствия. Вот у зятя и вправду руки росли из другого места.
Тот кроме своих компьютеров ничего не знал и не умел. Тихий, упрямый, немного косивший Додик раздражал Боброва одним своим видом, но очень нравился Татьяне. Супруга всегда, заступаясь за зятя, приводила несокрушимые доводы: не пьет, не курит, не шляется по девкам, зарабатывает.
— Думай не о себе, а о счастье дочери!
«А кто подумает о моем счастии?» — размышлял Бобров. В судьбе Никиты Васильевича не все складывалось как по маслу. До Петровки, где он тянулся по служебной лестнице десять с лишним лет, Бобров служил заместителем прокурора Ростова. Неожиданно — в андроповскую волну — главного прокурора перевели в следственный изолятор. Тот, самодур и хам, возомнивший, что он бог и хозяин в своей вотчине, ничем от, других в те времена не отличался. Лизал начальственные зады в стольной и подставлял свой в Ростове. Но попал в политическую игру высоких сил и оказался за решеткой. Рикошетом могло достаться и Боброву. Он метнулся в Москву к знакомому адвокату Семе Гринштейну и получил совет: «Пиши заявление об уходе. Чемодан в зубы и как можно дальше, и как можно тише».
Никита Васильевич до сих пор благодарен умному еврею Гринштейну за мудрый совет. Остальное окружение прокурора, не желавшее расставаться с теплыми стульчиками, уселось за решетку. Бобров прокантовался два года у родственников под Волгоградом и дождался, когда о нем вспомнили как о человеке разумном, профессиональном и в начале перестройки пригласили на Петровку.
Звонок с сообщением об убийстве в престижном доме на Плющихе нарушил грустные размышления о предстоящем отпуске. «Не обошлось и в субботу», — огорчился Никита Васильевич, поскольку рассчитывал сегодня пораньше покинуть Управление. Он собрал чемоданчик и вышел из кабинета. Вся команда уже ждала в машинах. Подполковник вздохнул и, усевшись на переднее начальственное сиденье, велел трогать. Как сообщили, труп лежал в квартире несколько дней, поэтому вой сирен и деловитая спешка трех машин Управления вызвала у Боброва саркастическую улыбку:
— Куда теперь спешить?
Дом из светлого кирпича, типичный для богатых новостроек в центре Москвы, стоял в глубине за старыми московскими особнячками.
Убийство произошло на третьем этаже. Криминалисты, медэксперт и кинолог с худой овчаркой по кличке Марта заспешили наверх, а Бобров остался в лифтерской, где на маленьком топчане лежал бледный пожилой мужчина. Другой старик хлопотал рядом, держа в трясущихся руках полупустой стакан.
Бобров присел на краешек топчана, стараясь не беспокоить лежавшего, и тихо попросил:
— Рассказывайте.
— Петрович приехал цветы поливать, — начал Савелий Лукич.
Бобров слушал и думал, какими неприятностями грозит лично ему это убийство. Квартира принадлежит генеральному директору крупного фонда. Фонд наверняка связан с правительственными тусовками. Расследованию будут мешать. Столкнутся интересы кланов.
Придется вертеться.
— Девушка пришла раньше. Махнула мне, шоколадку подарила, взяла ключи и наверх, — продолжал Савелий Лукич.
— 1 — Аксенова, Аксенова, — крутил Бобров в голове названную фамилию. Где-то слышал?
От кого-то слышал? Вспомнил. Фамилия мелькала в связи с покушением полгода или год назад. Помощника замминистра тогда ранили.
Допрыгался. Ерожин, кажется? Точно, Ерожин.
Аксенов тоже шишка. А лифтер показывает на аксеновскую дочь. Вспомнил о покушении на Аксенова и генерала Харина, которого тогда и похоронили. Десять пуль прошили старого вояку.
Никита Васильевич подумал о Ерожине.
"Странный парень, — размышлял Никита Васильевич. — На лизоблюда не похож. Под пули лез. Несколько крупных дел размотал.
Однажды даже эфэсбешникам козу сделал.
Раньше их сработал. С другой стороны, при Грыжине как денщик ходит, а большой карьеры не сделал. Говорят, бабник…"
Приехала «скорая помощь» и забрала Петровича. Сердце у старика сдало. Бобров дослушал показания лифтера. Проглядел, правильно ли они записаны лейтенантом Орешкиной, и пошел смотреть труп. Медленно поднимаясь по лестнице, Бобров думал, сколько же он их, этих трупов, по жизни видел. И рубленых, и стреляных, и расчлененных, и чистеньких, как на парадном банкете, в смокингах, в бабочках и лохмотьях. Глядя на обнаженное тело покойного Михеева, подполковник вспомнил слова лифтера: «Земляки мы, с Вологодчины».
«Вот и добрался до столичных молочных рек и кисельных берегов, — подумал Никита Васильевич. — Сидел бы в своих вологодских лесах, ходил бы на медведя и жил бы до старости. От руки девки погиб».
Круглый хозяин квартиры, с почти детскими пухлыми лицом и ручками, не вбежал, а вкатился и с криком: «Фоня, как же так?!» — бросился к покойному. Его схватили за руки.
Эксперт еще не закончил работу, и к трупу посторонних не подпускали.
— Это я посторонний?! — крикнул хозяин квартиры. — Я посторонний?! Да он мне как брат. На нем весь Фонд держался.
Показания Всеволода Зиновьевича Кроткина расходились с показаниями лифтера. Подозреваемая доводилась хозяину квартиры родственницей, родной сестрой жены. Показания родственника и постороннего две большие разницы, как говорят в Одессе. Игнорировать заявление генерального директора тоже не годится. Бобров проверил, чтобы и их верно записали.
Никита Васильевич не ожидал такого напряженного конца дня. Он устал и хотел поужинать. Оставив своих дорабатывать квартиру, он, не прощаясь, к чему подчиненные давно привыкли, вышел на улицу. Оглядевшись и вдохнув московский воздух, который после жилья с трупным душком казался сносным, уселся к водителю и тронул того за плечо:
— Двигай к дому.
— К какому? — поинтересовался шофер.
— Как всегда, — добавил Никита Васильевич и откинулся на подголовник.
Подполковник давно жил двумя домами. Он не разводился с Татьяной Георгиевной сначала потому, что это грозило партийными трепками, затем по привычке. Ночевал всегда на Фестивальной, где и был прописан. Второй дом находился на Масловке, недалеко от «Динамо».
Обе жизни сходились на одном маршруте, что создавало некоторые удобства, если учесть, что и Масловка, и Фестивальная улица прилегали к Ленинградскому шоссе. География сложилась случайно, без усилий самого Боброва.
В маленькой чистенькой мансарде на Масловке Никита Васильевич жил. На Фестивальной отбывал семейную службу. Вроде работы на полставки. Кира Смелякова, хозяйка масловской квартиры, десять лет назад похоронила мужа-живописца и осталась жить в мансарде-мастерской одна среди живописных творений покойного. Они познакомились в Доме отдыха на берегу Финского залива. Кира, всего на два года моложе подполковника, спокойная, без лишних эмоций женщина, всегда ровно и ласково встречала, вкусно кормила. Иногда они ходили в театр, иногда в гости. Кира за пятнадцать лет брака с художником так и не смогла смириться и привыкнуть к быту богемы. Ее тяготили непрошеные гости, вваливающиеся в дом в любое время суток. Она не понимала дурацких восторгов у сырых, не доведенных до конечной понятности холстов, весь этот экзальтированный мир с хмельными восторгами и мужскими дифирамбами друг другу.
С Бобровым ей сразу стало уютно и хорошо.
Она так себе и представляла супружеское счастье. Он приходит с работы, они вкусно едят, потом вместе гуляют или смотрят телевизор.
С официальной женой Боброва Кира легко мирилась, поскольку, по ее убеждениям, бросать детей нельзя. Сама она детей не имела, и не могла претендовать на полноту брака.
Никита Васильевич, уставший от требовательной сухой Татьяны Георгиевны, получал на Масловке все, чего не хватало на Фестивальной.
Бобров терпеть не мог бессмысленных гонок по городу, и сейчас, сидя в машине и наслаждаясь медленной ездой, он предвкушал приятный ужин в обществе приятной женщины. Омрачала необходимость решения. Подозреваемую Аксенову по правилам надо арестовать. Убийство не шутка. Ограничиться подпиской — начнутся разговоры о взятке. Аксенов богач, выкупил дочку, Боброва подмазали, и так далее. Никита Васильевич отпустил водителя у магазина, не доезжая квартала до места, купил две банки сгущенки и полкило эдамского сыра и, не торопясь, направился к подъезду. Лифт довозил до последнего шестого этажа, и еще один пролет до мансарды надо было пройти пешком.
Поцеловав Киру в щечку и вручив ей покупки, Бобров уселся в кресло прихожей и разулся. Кира подала ему тапочки и пошла хлопотать на кухню, сообщив по дороге, что ему уже звонили с работы.
— Ждут распоряжения, — проворчал Никита Васильевич и, не вставая с кресла, достал мобильный телефон и прошелся по кнопкам. — Берите, — тихо сказал он и отключил аппарат.
Кира несла с кухни поднос с горячим ужином.
— Мой руки и к столу, — улыбнулась она Боброву, скинула фартук и погляделась в зеркало.
— Внуки растут без дачи…
Никита Васильевич хотел встать, схватить директрису за шиворот, положить на постель и, сняв с нее тугие прорезиненные исподние трусы, пройтись по плоскому заду спутницы жизни широким офицерским ремнем. Вместо этого он так же тихо отвечал;
— Да, Танюша. В этом году закончим.
У начальника отдела раскрытия убийств Московского уголовного розыска подрастали двое внуков. Одной исполнился год, другому — четыре. Внучке пока удавалось получать необходимую порцию кислорода на балконе девятиэтажки, на Фестивальной улице. Внук на той же улице дышал в детском саду через дорогу. Интеллигентные по составу населения новостройки Речного вокзала, куда во времена Хрущева переселили арбатских москвичей в связи с большой ломкой для Нового Арбата, давно озеленили, деревья вымахали, и на втором этаже, где обитали Бобровы, в окно стучали ветви липы, а внизу цвели георгины и ноготки.
— Чем не дача? — удивлялся Никита Васильевич. — И крышу ремонтировать не надо, и дерьмо само уходит по трубам.
Он прекрасно понимал, что все жизнеобеспечивающие процессы на даче лягут на его плечи. До отпуска оставалось три дня, и Никита Васильевич уже неделю ходил мрачнее тучи. Топор и пила не были любимыми инструментами в руках подполковника. Нельзя сказать, что Бобров жил белоручкой, он мог взять молоток в руки и забить гвоздь. И гвоздь не гнулся. Но исполнял домашние работы Никита Васильевич без всякого удовольствия. Вот у зятя и вправду руки росли из другого места.
Тот кроме своих компьютеров ничего не знал и не умел. Тихий, упрямый, немного косивший Додик раздражал Боброва одним своим видом, но очень нравился Татьяне. Супруга всегда, заступаясь за зятя, приводила несокрушимые доводы: не пьет, не курит, не шляется по девкам, зарабатывает.
— Думай не о себе, а о счастье дочери!
«А кто подумает о моем счастии?» — размышлял Бобров. В судьбе Никиты Васильевича не все складывалось как по маслу. До Петровки, где он тянулся по служебной лестнице десять с лишним лет, Бобров служил заместителем прокурора Ростова. Неожиданно — в андроповскую волну — главного прокурора перевели в следственный изолятор. Тот, самодур и хам, возомнивший, что он бог и хозяин в своей вотчине, ничем от, других в те времена не отличался. Лизал начальственные зады в стольной и подставлял свой в Ростове. Но попал в политическую игру высоких сил и оказался за решеткой. Рикошетом могло достаться и Боброву. Он метнулся в Москву к знакомому адвокату Семе Гринштейну и получил совет: «Пиши заявление об уходе. Чемодан в зубы и как можно дальше, и как можно тише».
Никита Васильевич до сих пор благодарен умному еврею Гринштейну за мудрый совет. Остальное окружение прокурора, не желавшее расставаться с теплыми стульчиками, уселось за решетку. Бобров прокантовался два года у родственников под Волгоградом и дождался, когда о нем вспомнили как о человеке разумном, профессиональном и в начале перестройки пригласили на Петровку.
Звонок с сообщением об убийстве в престижном доме на Плющихе нарушил грустные размышления о предстоящем отпуске. «Не обошлось и в субботу», — огорчился Никита Васильевич, поскольку рассчитывал сегодня пораньше покинуть Управление. Он собрал чемоданчик и вышел из кабинета. Вся команда уже ждала в машинах. Подполковник вздохнул и, усевшись на переднее начальственное сиденье, велел трогать. Как сообщили, труп лежал в квартире несколько дней, поэтому вой сирен и деловитая спешка трех машин Управления вызвала у Боброва саркастическую улыбку:
— Куда теперь спешить?
Дом из светлого кирпича, типичный для богатых новостроек в центре Москвы, стоял в глубине за старыми московскими особнячками.
Убийство произошло на третьем этаже. Криминалисты, медэксперт и кинолог с худой овчаркой по кличке Марта заспешили наверх, а Бобров остался в лифтерской, где на маленьком топчане лежал бледный пожилой мужчина. Другой старик хлопотал рядом, держа в трясущихся руках полупустой стакан.
Бобров присел на краешек топчана, стараясь не беспокоить лежавшего, и тихо попросил:
— Рассказывайте.
— Петрович приехал цветы поливать, — начал Савелий Лукич.
Бобров слушал и думал, какими неприятностями грозит лично ему это убийство. Квартира принадлежит генеральному директору крупного фонда. Фонд наверняка связан с правительственными тусовками. Расследованию будут мешать. Столкнутся интересы кланов.
Придется вертеться.
— Девушка пришла раньше. Махнула мне, шоколадку подарила, взяла ключи и наверх, — продолжал Савелий Лукич.
— 1 — Аксенова, Аксенова, — крутил Бобров в голове названную фамилию. Где-то слышал?
От кого-то слышал? Вспомнил. Фамилия мелькала в связи с покушением полгода или год назад. Помощника замминистра тогда ранили.
Допрыгался. Ерожин, кажется? Точно, Ерожин.
Аксенов тоже шишка. А лифтер показывает на аксеновскую дочь. Вспомнил о покушении на Аксенова и генерала Харина, которого тогда и похоронили. Десять пуль прошили старого вояку.
Никита Васильевич подумал о Ерожине.
"Странный парень, — размышлял Никита Васильевич. — На лизоблюда не похож. Под пули лез. Несколько крупных дел размотал.
Однажды даже эфэсбешникам козу сделал.
Раньше их сработал. С другой стороны, при Грыжине как денщик ходит, а большой карьеры не сделал. Говорят, бабник…"
Приехала «скорая помощь» и забрала Петровича. Сердце у старика сдало. Бобров дослушал показания лифтера. Проглядел, правильно ли они записаны лейтенантом Орешкиной, и пошел смотреть труп. Медленно поднимаясь по лестнице, Бобров думал, сколько же он их, этих трупов, по жизни видел. И рубленых, и стреляных, и расчлененных, и чистеньких, как на парадном банкете, в смокингах, в бабочках и лохмотьях. Глядя на обнаженное тело покойного Михеева, подполковник вспомнил слова лифтера: «Земляки мы, с Вологодчины».
«Вот и добрался до столичных молочных рек и кисельных берегов, — подумал Никита Васильевич. — Сидел бы в своих вологодских лесах, ходил бы на медведя и жил бы до старости. От руки девки погиб».
Круглый хозяин квартиры, с почти детскими пухлыми лицом и ручками, не вбежал, а вкатился и с криком: «Фоня, как же так?!» — бросился к покойному. Его схватили за руки.
Эксперт еще не закончил работу, и к трупу посторонних не подпускали.
— Это я посторонний?! — крикнул хозяин квартиры. — Я посторонний?! Да он мне как брат. На нем весь Фонд держался.
Показания Всеволода Зиновьевича Кроткина расходились с показаниями лифтера. Подозреваемая доводилась хозяину квартиры родственницей, родной сестрой жены. Показания родственника и постороннего две большие разницы, как говорят в Одессе. Игнорировать заявление генерального директора тоже не годится. Бобров проверил, чтобы и их верно записали.
Никита Васильевич не ожидал такого напряженного конца дня. Он устал и хотел поужинать. Оставив своих дорабатывать квартиру, он, не прощаясь, к чему подчиненные давно привыкли, вышел на улицу. Оглядевшись и вдохнув московский воздух, который после жилья с трупным душком казался сносным, уселся к водителю и тронул того за плечо:
— Двигай к дому.
— К какому? — поинтересовался шофер.
— Как всегда, — добавил Никита Васильевич и откинулся на подголовник.
Подполковник давно жил двумя домами. Он не разводился с Татьяной Георгиевной сначала потому, что это грозило партийными трепками, затем по привычке. Ночевал всегда на Фестивальной, где и был прописан. Второй дом находился на Масловке, недалеко от «Динамо».
Обе жизни сходились на одном маршруте, что создавало некоторые удобства, если учесть, что и Масловка, и Фестивальная улица прилегали к Ленинградскому шоссе. География сложилась случайно, без усилий самого Боброва.
В маленькой чистенькой мансарде на Масловке Никита Васильевич жил. На Фестивальной отбывал семейную службу. Вроде работы на полставки. Кира Смелякова, хозяйка масловской квартиры, десять лет назад похоронила мужа-живописца и осталась жить в мансарде-мастерской одна среди живописных творений покойного. Они познакомились в Доме отдыха на берегу Финского залива. Кира, всего на два года моложе подполковника, спокойная, без лишних эмоций женщина, всегда ровно и ласково встречала, вкусно кормила. Иногда они ходили в театр, иногда в гости. Кира за пятнадцать лет брака с художником так и не смогла смириться и привыкнуть к быту богемы. Ее тяготили непрошеные гости, вваливающиеся в дом в любое время суток. Она не понимала дурацких восторгов у сырых, не доведенных до конечной понятности холстов, весь этот экзальтированный мир с хмельными восторгами и мужскими дифирамбами друг другу.
С Бобровым ей сразу стало уютно и хорошо.
Она так себе и представляла супружеское счастье. Он приходит с работы, они вкусно едят, потом вместе гуляют или смотрят телевизор.
С официальной женой Боброва Кира легко мирилась, поскольку, по ее убеждениям, бросать детей нельзя. Сама она детей не имела, и не могла претендовать на полноту брака.
Никита Васильевич, уставший от требовательной сухой Татьяны Георгиевны, получал на Масловке все, чего не хватало на Фестивальной.
Бобров терпеть не мог бессмысленных гонок по городу, и сейчас, сидя в машине и наслаждаясь медленной ездой, он предвкушал приятный ужин в обществе приятной женщины. Омрачала необходимость решения. Подозреваемую Аксенову по правилам надо арестовать. Убийство не шутка. Ограничиться подпиской — начнутся разговоры о взятке. Аксенов богач, выкупил дочку, Боброва подмазали, и так далее. Никита Васильевич отпустил водителя у магазина, не доезжая квартала до места, купил две банки сгущенки и полкило эдамского сыра и, не торопясь, направился к подъезду. Лифт довозил до последнего шестого этажа, и еще один пролет до мансарды надо было пройти пешком.
Поцеловав Киру в щечку и вручив ей покупки, Бобров уселся в кресло прихожей и разулся. Кира подала ему тапочки и пошла хлопотать на кухню, сообщив по дороге, что ему уже звонили с работы.
— Ждут распоряжения, — проворчал Никита Васильевич и, не вставая с кресла, достал мобильный телефон и прошелся по кнопкам. — Берите, — тихо сказал он и отключил аппарат.
Кира несла с кухни поднос с горячим ужином.
— Мой руки и к столу, — улыбнулась она Боброву, скинула фартук и погляделась в зеркало.
14
Оставшись вдвоем после странного исчезновения Севы, сестры переглянулись.
— Ни тебе спасибо за чай, ни тебе до свидания?.. — Вера никогда таким мужа не видела. Поговорил по телефону, покрылся красными пятнами и, ни слова не сказав, выкатился с дачи. Если бы не урчанье «СААБа», Вера могла бы подумать, что Кроткину приспичило в туалет.
— Что-то случилось. У меня на сердце тяжесть, — призналась Люба. Смеркалось, и на веранде сделалось сыро и прохладно. Вера поежилась, собрала на поднос чашки и понесла на кухню.
— Ни тебе спасибо за чай, ни тебе до свидания?.. — Вера никогда таким мужа не видела. Поговорил по телефону, покрылся красными пятнами и, ни слова не сказав, выкатился с дачи. Если бы не урчанье «СААБа», Вера могла бы подумать, что Кроткину приспичило в туалет.
— Что-то случилось. У меня на сердце тяжесть, — призналась Люба. Смеркалось, и на веранде сделалось сыро и прохладно. Вера поежилась, собрала на поднос чашки и понесла на кухню.