Страница:
От поселка до палатки раскинулись полкилометра пашни. Члены правительства преодолевали это расстояние на вертолетах. Один раз Ерожин с удивлением наблюдал, как рядом с палаткой опустился военно-транспортный вертолет МИ-6, Из него высыпала охрана, ощетинив дуло своих скорострелов, после чего из вертолета вышел хозяин и гордо направился к палатке за пивом. В самом поселке часто слышались выстрелы из самого разнообразного оружия. Члены кабинета на досуге любили пострелять. Иногда за пивом прямо по пашне гоняли «БМВ». Ерожин не знал, как чувствовали себя пассажиры внутри, но снаружи зрелище впечатляло. Ничего подобного в поселке Нахабино не происходило. Тут жили тихой цивильной жизнью, а для разрядки ходили в поля для гольфа.
Сева вернулся в кресло, дожевывая на ходу кусок ветчины, украденный им по дороге на кухне.
— Жена меня сильно ограничивает в еде, но я хитер и ловок, — сообщил Сева и подмигнул Ерожину. Крюгер опаздывал.
— Подождем еще минут двадцать? — спросила Вера.
— Нет уж. Пунктуальность — вежливость королей. Гансик не король, а раз не король, чего его ждать. Давай обедать, — ответил Сева и отщипнул от длинного батона горбушку.
Сестры скинули фартуки и уселись за стол.
Сева исподтишка наблюдал за Надей и гостем.
Надя села рядом с Ерожиным и по-хозяйски обеспечила его тарелку закусками. Пили пиво.
Виски и водка стояли на столе. Люба шутила и улыбалась, но в ее глазах Сева сразу заметил затаенную грусть. Волнуется за Фоню, понял он.
Люба так же, как и он, уже четыре дня не имела никаких известий от Михеева. Фоня сделал Любе предложение, и такая рассеянность в отношении невесты логике не поддавалась.
Педантичный Михеев два раза в день выказывал Любе внимание вне зависимости от своего местонахождения. Даже из Америки он умудрялся точно рассчитать время и по телефону желал возлюбленной доброго утра и доброй ночи. Старомодная внимательность Фони подвергалась остракизму друзей, но была непоколебима. И тут четыре дня ничего…
Сева налил себе маленькую рюмочку водки и залпом выпил.
— У нас тут попросту: хотите выпить, наливаете и пьете. Тостов мы не говорим, — пояснил Сева, закусывая маслиной.
— Понял, — сказал Ерожин, уплетая салатную трубочку, снабженную ветчиной и тертым сыром.
— Карлсон не дурак. Знает, где снять дачку, — улыбнулась Надя.
— Это мое семейное прозвище, — пояснил Сева.
Ерожин про себя подумал, какой мощности должен быть пропеллер, чтобы поднять такого Карлсона на крышу.
— Прозвище не убедительно, поскольку меня не всякая крыша выдержит, — как бы угадав мысли Ерожина, сообщил Сева, укладывая в рот очередную порцию «оливье». Сестры прыснули.
Ерожин промолчал. Он чувствовал себя за столом свободно, но фамильярничать не хотел.
Сева был лет на пятнадцать моложе Петра, но положение хозяина дома, объем его деловой активности снимали разницу. Ерожин умел себя вести в любой компании. Опыт общения с людьми у него был изрядный.
— А я все-таки хочу один маленький тост, — сказала Вера. — Мужики, откройте шампанское. — Вера протянула Севе бутылку.
— Позвольте мне. — Ерожин забрал шампанское из рук жующего Севы и ловко откупорил, не дав пробке выстрелить. Вера, Люба и Надя подставили бокалы.
— Давайте выпьем за нашу сестренку Надю и ее нового друга. Пусть у них все сложится, — подняла бокал Вера.
«Значит, друга?! — подумал Кроткий. — Возможно пополнение в семействе», — сделал он вывод и, заполнив водкой свою маленькую рюмочку, стукнул ей по бокалам девушек.
— А вы не хотите выпить по такому приятному и впрямую касающемуся вас поводу? — спросил Сева у Ерожина.
— Я, увы, за рулем… И при исполнении, — улыбнулся Ерожин.
— Так я не совсем понял, извините мою непосредственность. Вы приехали в качестве друга Нади или в качестве ее телохранителя? — засмеялся Кроткин.
— И у телохранителей могут быть свои маленькие тайны, — ответил Ерожин и принялся за еду.
За столом замолчали. Пауза затянулась.
Люба и Вера замерли с поднятыми бокалами.
Сева тоже перестал жевать и с интересом ждал, чем тема закончится. Тишину прервал взволнованный голос Нади:
— Петю я люблю. Если это кого-нибудь интересует.
— Тогда почему не пьем? — спросил Сева и опрокинул в рот свою рюмку. Вера и Люба последовали его примеру Надя, справившись со смущением от своего заявления, выпила залпом и до дна.
— Чего ты засмущалась, глупенькая? — спросила Люба. — Ты так долго оставалась равнодушна к своим ухажерам, что теперь за тебя можно только порадоваться.
— Мы уж начали волноваться, нормальная ли у нас сестра?! Двадцать один год — и ни одного увлечения, — сказала Вера, принимая из рук домработницы Лиды большую фарфоровую супницу. — Вот Любка у нас влюблена. Это все знают.
— Остается только выяснить, как относится наш новый друг к чувству Нади? — негромко сказал Кроткин, с отвращением наблюдая, как Лида наливает в его тарелку из отдельного ковшика индивидуальный крапивный суп.
Теперь все опять замолчали и уставились на Ерожина. По напряженному Надиному лицу было видно, что ответ Петра ее сильно волнует. Ерожин отставил свою тарелку, вытер салфеткой рот и, поцеловав Наде руку, тихо ответил:
— За мою уже немалую жизнь я в первый раз по-настоящему счастлив.
Надя вспыхнула, опустила голову, потом подняла, и все увидели в ее глазах удивительный свет, свет женского счастья. Сестры бросились Надю целовать.
— По случаю внезапно состоявшейся помолвки могу я рассчитывать, что мне крапивный суп и капусту заменят нормальной едой? — взмолился Сева.
— Вот противный мужик, всегда найдет свою выгоду! — засмеялась Вера. — Ладно, будь по-твоему. Лида, бифштекс Ганса неси мужу. Пускай, если приедет, ждет, пока ему поджарят. Опоздание наказуемо.
Все принялись за еду, сосредоточив внимание на своих тарелках, смакуя бифштекс. Сева успел заметить несколько взглядов, брошенных Надей и Ерожиным друг другу. «Похоже, дело обстоит серьезно», — Кроткин сразу стал раскладывать сложившуюся ситуацию с точки зрения новой семейной модели.
— Люба, а почему ты со мной не поздоровалась в Останкино, помнишь, мы столкнулись в холле телецентра, возле бюро пропусков? — спросила сестру Вера.
— Не помню такого, ты, Верка, что-то путаешь, — ответила Люба, запивая бифштекс минеральной водой.
— Я путаю? У меня со зрением все в порядке и с головой пока тоже. Я спускалась вниз, вышла из проходной, где пропуска смотрят, гляжу, ты стоишь. Ты тоже меня увидела. Я с ребятами из журнала была. Говорю им, подождите, я сейчас сестре пару слов скажу. Обернулась, а тебя нет.
— Ты, Верка, о чем? Когда это было?
— Да позавчера в три тридцать. Я время помню, потому что там в пропуске отмечают, — возмутилась Вера. — Не хотела подходить, так и скажи. Мы люди взрослые, мало ли какие причины бывают…
— Вера, у тебя галлюцинации. Я последний раз в Останкино месяц назад была. А позавчера я из журнала не выходила. Меня Пашка целый день мучил. Рекламу снимали.
— Странно, — задумалась Вера. — Я тебя четко видела.
— Люб, я не хотела говорить, но со мной ты тоже один раз не поздоровалась, — сказала Надя. — Наверное, ты в своих рекламах с головой. Никого не замечаешь.
— Вы что, девчонки, белены объелись? Я с Надей не поздоровалась? И тоже в три тридцать? Позавчера?
— Нет. Три дня назад, часов в пять. Я бабушку навещала. Спустилась во двор, гляжу, навстречу ты, домой идешь. Я к тебе, улыбаюсь.
Очень обрадовалась. А ты — раз, в парадное.
Я подождала, покричала. И пошла дальше.
— Вер, ну скажи Надьке. Три дня назад я же тут весь день. Помнишь, мы еще на поле ходили. Ты меня лупить шар учила. Да и ночевала я тут.
— Мистическое передвижение сестер в пространстве и во времени, — констатировал Сева. — Чай с тортом сейчас станем пить или сперва прогуляемся на площадку?
— Я ничего не понимаю, — сказала Надя. — Петь, я правда ее возле дома на Фрунзенской набережной видела. Могу, чем хочешь, поклясться.
— Занятно, — сказал Ерожин. — Кто-то из вас путает время Вот и получаются чудеса.
Гудок машины прервал дискуссию о странном поведении Любы. Ганс Крюгер с огромным пакетом, извиняясь, развел руки:
— Пришлось обедать с софетником. Вино фат, сильно ел. Много гофорил. Старался все успефать. Теперь жду пригофорить.
— Теперь жду приговора, — смеясь, поправила Вера. — Ты, Гансик, такой смешной.
Так уморительно по-русски говоришь. Я тебя прощаю.
— А я нет, — сказал Сева, обтирая полотенцем лицо. — Пей штрафную. Лида, налей Гансу стакан водки.
— Не надо меня штрафофать! — взмолился Ганс. — Если хочешь убифать, согласен, но на площадке клюшкой или шаром. И я уже заслужил пятьдесят очкоф. Я приехал один. Бодрофич остался на приеме.
— Хорошо, мы как раз собирались на поля.
Знакомься, это Петр Ерожин, друг Нади. Он никогда не видел, как играют в гольф.
— Душефно рад, — поклонился австриец. — Мы с Сефой пройдем три поля, а фы гуляйте и глядите. Там очень красифо. — Ганс еще раз расплылся в улыбке и стал вынимать из пакета дары. Коробку конфет. Шикарную бутылку рейнского вина. Куклу австрийского охотника в национальном костюме с рожком.
— Это все нам? — обрадовалась Вера. — Гансик, ты прелесть.
— Самый большой подарок, что ты нам сделал, Ганс, это то, что не привез Бодровича.
У нас есть, о чем поговорить, — добавил Сева, вынимая свою тушу из кресла.
Люба с Верой остались дома помогать Лиде готовить чай. Сева собрал в чехол на колесиках набор клюшек, и они вчетвером направились к гольф-клубу. Сева и Ганс отстали. Сева катил клюшки и беседовал с Крюгером о делах. Надя взяла Ерожина под руку и повела показывать поля. По-английски стриженные газоны полей для гольфа превращали знакомый русский пейзаж в чудесный парк. Оказывается, наши березки в сочетании с английским газоном удивительно преображаются.
— В чем смысл игры? — спросил Ерожин, оглядывая группки мужчин, медленно шествующих от одного поля до другого.
— Костяной шар надо загнать в лунку, — ответила Надя.
— А где лунка? — оглядываясь, допытывался Петр.
— Лунка далеко. Сначала надо пройти поля. Хороший игрок проходит поле за меньшее число ударов. Надо суметь не загнать шар в ловушку. Видишь ловушки?
— Вижу, — Ерожин различил песчаные плеши на зеленом газоне поля.
— Если шар попадет в ловушку, его трудней оттуда вынуть хорошим ударом. Для этого у них специальные клюшки.
— Что-то они не торопятся, — заметил Ерожин, глядя на бредущих игроков. Среди них были один африканец и один японец.
— Гольф потому и считается дипломатическим спортом. Во время игры можно посплетничать. Видишь японца? Это посол. Он заядлый игрок.
Надя и Ерожин давно оторвались от Севы с Крюгером. Они спустились к ровному зеркалу прудика и уселись на ствол дерева, приспособленный под скамейку.
— Петь, у тебя было много женщин? — вдруг спросила Надя.
— Зачем тебе знать? — ответил Петр, обнимая девушку за плечи.
— Скажи. Мне интересно, — настаивала Надя. — Я о тебе так мало знаю. Знаю, что ты был женат. Почему развелся? Я хочу знать про тебя все. Ты же сегодня признался мне в любви? Правда, тебя это сделать заставили.
— И я им очень благодарен. Сам бы не решился, — ответил Ерожин.
— Ты отца боишься? На скромника ты не похож. Домой меня не приглашаешь. Почему? Ты ведь знаешь, что я тебе ни в чем не откажу. — Надя покраснела, но глаз не стрела.
Ждала ответа.
— Понимаешь, Надя, мне трудно тебе объяснить, но я попробую. Ты мне понравилась сразу.
— Тогда, на свадьбе? — Надя погладила колючую щеку Ерожина. — Я в тебя на свадьбе влюбилась. Как ты со мной один раз станцевал, я погибла-. Я тебя весь вечер глазами искала.
А ты больше не подошел.
— Я тоже на тебя весь вечер смотрел. А не подошел потому, что подумал: куда ты, старый кобель, лезешь? Девочку захотел. Сиди тихо.
Я себе приказал и приказ выполнил.
— Когда мне отец рассказал, что Петр Ерожин в больнице лежит с пулей, которая папе предназначалась, я сразу почувствовала, это ты. Не знаю почему.
— А я когда в сознание пришел, первое, что вспомнил — твое лицо. Почему в больнице — не помню, что было — не помню, а твое лицо помню. Музыку ту помню.
— А я, когда в больнице тебя увидела, худого, в щетине, сердце сжалось. Чуть в истерику не впала, но, вижу, ты глаза приоткрыл.
Я себя заставила улыбнуться. Ничего не могу понять. Чужой мужик, видела всего раз в жизни, а такой родной, аж до боли.
— А я глаза открыл, думаю, опять бред.
Вроде уж оклемался, и снова… Жду, когда видение исчезнет. А ты не исчезаешь.
— А я поняла, что ты меня узнал и рад. Твои глаза тебя выдали. Я потом весь день как шальная бегала, песни пела, папе на шею бросалась.
К бабушке пошла. Так хотелось с кем-нибудь радостью поделиться. Но сдержалась. Подумала: вдруг ты женат? Стала отца тихонько о тебе расспрашивать. Узнала, что ты в разводе. Что тебя жена бросила. Что у тебя в Москве никого. Так хорошо мне стало…
— Потом ты еще пришла в больницу, пирожных мне принесла. Я пирожные терпеть не могу, но в тот раз они мне показались чудом.
Я тебя каждый день ждал.
— А я ничего делать не могла, возле больницы круги давала, а зайти боялась. — Надя поднялась, обняла голову Ерожина и, поглаживая его белобрысый ежик, добавила:
— Боялась тебе надоесть. Подумаешь — вот девчонка, прилипла.
— Дуреха! А я мучился. Думал, ты мне благодарность за отца выказываешь. Жалеешь раненого.
— Теперь-то ты знаешь, что я тебя люблю.
Чего боишься? Если не отца, то кого?
Ерожин поднялся, поцеловал Надю и повел в парк.
— Наденька, ни к одной женщине в жизни я так не относился. Ты спросила, много ли у меня было женщин? Не считал. Женщин я любил. Любил, как любой нормальный мужчина.
Любил пофлиртовать. Под любовью я в основном понимал секс. К тебе у меня совсем другое.
Мне хочется тебя видеть, гладить, ощущать твое хрупкое тело. Любоваться твоим удивительным лицом с белобрысыми локонами и темными глазами. Я наслаждаюсь любым твоим движением, тем, как ты ходишь, поднимаешь руку, говоришь, смеешься. Я боюсь перейти эту грань. Боюсь, что постель тебя обидит, испугает. Ты подумаешь, что я зверь, животное, и исчезнешь или станешь терпеть из жалости.
— Какой же ты глупый… Такой большой, такой взрослый и такой глупый. Я мечтаю стать твоей. Мне снятся твои сильные руки, твои губы. Мне не хватает тебя ночью. И, знаешь, мне не стыдно тебе в этом признаться.
Папу ты не бойся. Он умница, он все поймет, и ты ему очень нравишься. Он говорит о тебе с восхищением. Говорит, что ты чудо-сыщик.
Знаешь, мне тоже захотелось стать сыщиком.
Я подумываю перейти на юридический. Мне кажется, у меня есть понимание человеческих поступков. У меня интуиция зверская. Я людей чувствую за километр.
Надя вдруг засмеялась и побежала вперед по дорожке, забежала в лес, присела и стала рвать ландыши. Тут, за бетонным забором, в этом удивительном русском закутке для богатых, ландыши доверчиво цвели на самых видных местах. Надя собрала маленький букетик, вышла к Ерожину и сказала:
— Петя, женись на мне. Я буду хорошей женой. Я тебя никогда не брошу.
Ерожин замер. «Жениться на этой девочке?» — подумал он.
— Ты знаешь, сколько мне лет? Я на четыре года моложе твоего отца!
— Подумаешь, удивил! — спокойно ответила Надя. — Как будто я не знаю, когда ты родился. Ты в сентябре родился. Тебе будет сорок шесть. Ну и что? Нормальная разница.
Не будешь от меня к девчонкам бегать. Хотя черт тебя знает, у тебя лицо кота. Особенно когда уши прижимаешь и скалишься. Давай в сентябре устроим свадьбу и в том самом ресторане на Арбате, где мы первый раз встретились.
Ерожин улыбнулся:
— Ну, давай. Если до сентября меня не разлюбишь или пацана помоложе не встретишь.
На поле показались несколько мужчин, среди них Ерожин сразу заметил массивного Севу и долговязого Крюгера. Крюгер, широко расставив ноги, долго готовился к удару. Он даже снял и снова надел белую лайковую перчатку, затем, смешно замахнувшись, ударил по шару.
Костяной шар поднялся в воздух, описал дугу и опустился в песчаную ловушку. Крюгер крякнул, выругался по-немецки и стал рыться в своем наборе клюшек, подыскивая подходящую. Сева улыбнулся, подошел к своему шару и, продемонстрировав своеобразную пластику, ловко шмякнул клюшкой. Его шар опустился недалеко от флажка с лункой. Сева издевательски махнул Крюгеру и в одно касание утопил шар в лунку рядом с флажком.
— Крюгер, вам, как всегда, не везет: слишком много темперамента и подготовки. Пока вы топчетесь перед ударом, весь пыл уходит. На сам удар сил уже нет…
— Не надо гофорить под руку неприятные фещи, — ответил Ганс и, подняв фонтан песка, ударил. Шар из ловушки не вылетел, а упал тут же, через несколько шагов.
11
Сева вернулся в кресло, дожевывая на ходу кусок ветчины, украденный им по дороге на кухне.
— Жена меня сильно ограничивает в еде, но я хитер и ловок, — сообщил Сева и подмигнул Ерожину. Крюгер опаздывал.
— Подождем еще минут двадцать? — спросила Вера.
— Нет уж. Пунктуальность — вежливость королей. Гансик не король, а раз не король, чего его ждать. Давай обедать, — ответил Сева и отщипнул от длинного батона горбушку.
Сестры скинули фартуки и уселись за стол.
Сева исподтишка наблюдал за Надей и гостем.
Надя села рядом с Ерожиным и по-хозяйски обеспечила его тарелку закусками. Пили пиво.
Виски и водка стояли на столе. Люба шутила и улыбалась, но в ее глазах Сева сразу заметил затаенную грусть. Волнуется за Фоню, понял он.
Люба так же, как и он, уже четыре дня не имела никаких известий от Михеева. Фоня сделал Любе предложение, и такая рассеянность в отношении невесты логике не поддавалась.
Педантичный Михеев два раза в день выказывал Любе внимание вне зависимости от своего местонахождения. Даже из Америки он умудрялся точно рассчитать время и по телефону желал возлюбленной доброго утра и доброй ночи. Старомодная внимательность Фони подвергалась остракизму друзей, но была непоколебима. И тут четыре дня ничего…
Сева налил себе маленькую рюмочку водки и залпом выпил.
— У нас тут попросту: хотите выпить, наливаете и пьете. Тостов мы не говорим, — пояснил Сева, закусывая маслиной.
— Понял, — сказал Ерожин, уплетая салатную трубочку, снабженную ветчиной и тертым сыром.
— Карлсон не дурак. Знает, где снять дачку, — улыбнулась Надя.
— Это мое семейное прозвище, — пояснил Сева.
Ерожин про себя подумал, какой мощности должен быть пропеллер, чтобы поднять такого Карлсона на крышу.
— Прозвище не убедительно, поскольку меня не всякая крыша выдержит, — как бы угадав мысли Ерожина, сообщил Сева, укладывая в рот очередную порцию «оливье». Сестры прыснули.
Ерожин промолчал. Он чувствовал себя за столом свободно, но фамильярничать не хотел.
Сева был лет на пятнадцать моложе Петра, но положение хозяина дома, объем его деловой активности снимали разницу. Ерожин умел себя вести в любой компании. Опыт общения с людьми у него был изрядный.
— А я все-таки хочу один маленький тост, — сказала Вера. — Мужики, откройте шампанское. — Вера протянула Севе бутылку.
— Позвольте мне. — Ерожин забрал шампанское из рук жующего Севы и ловко откупорил, не дав пробке выстрелить. Вера, Люба и Надя подставили бокалы.
— Давайте выпьем за нашу сестренку Надю и ее нового друга. Пусть у них все сложится, — подняла бокал Вера.
«Значит, друга?! — подумал Кроткий. — Возможно пополнение в семействе», — сделал он вывод и, заполнив водкой свою маленькую рюмочку, стукнул ей по бокалам девушек.
— А вы не хотите выпить по такому приятному и впрямую касающемуся вас поводу? — спросил Сева у Ерожина.
— Я, увы, за рулем… И при исполнении, — улыбнулся Ерожин.
— Так я не совсем понял, извините мою непосредственность. Вы приехали в качестве друга Нади или в качестве ее телохранителя? — засмеялся Кроткин.
— И у телохранителей могут быть свои маленькие тайны, — ответил Ерожин и принялся за еду.
За столом замолчали. Пауза затянулась.
Люба и Вера замерли с поднятыми бокалами.
Сева тоже перестал жевать и с интересом ждал, чем тема закончится. Тишину прервал взволнованный голос Нади:
— Петю я люблю. Если это кого-нибудь интересует.
— Тогда почему не пьем? — спросил Сева и опрокинул в рот свою рюмку. Вера и Люба последовали его примеру Надя, справившись со смущением от своего заявления, выпила залпом и до дна.
— Чего ты засмущалась, глупенькая? — спросила Люба. — Ты так долго оставалась равнодушна к своим ухажерам, что теперь за тебя можно только порадоваться.
— Мы уж начали волноваться, нормальная ли у нас сестра?! Двадцать один год — и ни одного увлечения, — сказала Вера, принимая из рук домработницы Лиды большую фарфоровую супницу. — Вот Любка у нас влюблена. Это все знают.
— Остается только выяснить, как относится наш новый друг к чувству Нади? — негромко сказал Кроткин, с отвращением наблюдая, как Лида наливает в его тарелку из отдельного ковшика индивидуальный крапивный суп.
Теперь все опять замолчали и уставились на Ерожина. По напряженному Надиному лицу было видно, что ответ Петра ее сильно волнует. Ерожин отставил свою тарелку, вытер салфеткой рот и, поцеловав Наде руку, тихо ответил:
— За мою уже немалую жизнь я в первый раз по-настоящему счастлив.
Надя вспыхнула, опустила голову, потом подняла, и все увидели в ее глазах удивительный свет, свет женского счастья. Сестры бросились Надю целовать.
— По случаю внезапно состоявшейся помолвки могу я рассчитывать, что мне крапивный суп и капусту заменят нормальной едой? — взмолился Сева.
— Вот противный мужик, всегда найдет свою выгоду! — засмеялась Вера. — Ладно, будь по-твоему. Лида, бифштекс Ганса неси мужу. Пускай, если приедет, ждет, пока ему поджарят. Опоздание наказуемо.
Все принялись за еду, сосредоточив внимание на своих тарелках, смакуя бифштекс. Сева успел заметить несколько взглядов, брошенных Надей и Ерожиным друг другу. «Похоже, дело обстоит серьезно», — Кроткин сразу стал раскладывать сложившуюся ситуацию с точки зрения новой семейной модели.
— Люба, а почему ты со мной не поздоровалась в Останкино, помнишь, мы столкнулись в холле телецентра, возле бюро пропусков? — спросила сестру Вера.
— Не помню такого, ты, Верка, что-то путаешь, — ответила Люба, запивая бифштекс минеральной водой.
— Я путаю? У меня со зрением все в порядке и с головой пока тоже. Я спускалась вниз, вышла из проходной, где пропуска смотрят, гляжу, ты стоишь. Ты тоже меня увидела. Я с ребятами из журнала была. Говорю им, подождите, я сейчас сестре пару слов скажу. Обернулась, а тебя нет.
— Ты, Верка, о чем? Когда это было?
— Да позавчера в три тридцать. Я время помню, потому что там в пропуске отмечают, — возмутилась Вера. — Не хотела подходить, так и скажи. Мы люди взрослые, мало ли какие причины бывают…
— Вера, у тебя галлюцинации. Я последний раз в Останкино месяц назад была. А позавчера я из журнала не выходила. Меня Пашка целый день мучил. Рекламу снимали.
— Странно, — задумалась Вера. — Я тебя четко видела.
— Люб, я не хотела говорить, но со мной ты тоже один раз не поздоровалась, — сказала Надя. — Наверное, ты в своих рекламах с головой. Никого не замечаешь.
— Вы что, девчонки, белены объелись? Я с Надей не поздоровалась? И тоже в три тридцать? Позавчера?
— Нет. Три дня назад, часов в пять. Я бабушку навещала. Спустилась во двор, гляжу, навстречу ты, домой идешь. Я к тебе, улыбаюсь.
Очень обрадовалась. А ты — раз, в парадное.
Я подождала, покричала. И пошла дальше.
— Вер, ну скажи Надьке. Три дня назад я же тут весь день. Помнишь, мы еще на поле ходили. Ты меня лупить шар учила. Да и ночевала я тут.
— Мистическое передвижение сестер в пространстве и во времени, — констатировал Сева. — Чай с тортом сейчас станем пить или сперва прогуляемся на площадку?
— Я ничего не понимаю, — сказала Надя. — Петь, я правда ее возле дома на Фрунзенской набережной видела. Могу, чем хочешь, поклясться.
— Занятно, — сказал Ерожин. — Кто-то из вас путает время Вот и получаются чудеса.
Гудок машины прервал дискуссию о странном поведении Любы. Ганс Крюгер с огромным пакетом, извиняясь, развел руки:
— Пришлось обедать с софетником. Вино фат, сильно ел. Много гофорил. Старался все успефать. Теперь жду пригофорить.
— Теперь жду приговора, — смеясь, поправила Вера. — Ты, Гансик, такой смешной.
Так уморительно по-русски говоришь. Я тебя прощаю.
— А я нет, — сказал Сева, обтирая полотенцем лицо. — Пей штрафную. Лида, налей Гансу стакан водки.
— Не надо меня штрафофать! — взмолился Ганс. — Если хочешь убифать, согласен, но на площадке клюшкой или шаром. И я уже заслужил пятьдесят очкоф. Я приехал один. Бодрофич остался на приеме.
— Хорошо, мы как раз собирались на поля.
Знакомься, это Петр Ерожин, друг Нади. Он никогда не видел, как играют в гольф.
— Душефно рад, — поклонился австриец. — Мы с Сефой пройдем три поля, а фы гуляйте и глядите. Там очень красифо. — Ганс еще раз расплылся в улыбке и стал вынимать из пакета дары. Коробку конфет. Шикарную бутылку рейнского вина. Куклу австрийского охотника в национальном костюме с рожком.
— Это все нам? — обрадовалась Вера. — Гансик, ты прелесть.
— Самый большой подарок, что ты нам сделал, Ганс, это то, что не привез Бодровича.
У нас есть, о чем поговорить, — добавил Сева, вынимая свою тушу из кресла.
Люба с Верой остались дома помогать Лиде готовить чай. Сева собрал в чехол на колесиках набор клюшек, и они вчетвером направились к гольф-клубу. Сева и Ганс отстали. Сева катил клюшки и беседовал с Крюгером о делах. Надя взяла Ерожина под руку и повела показывать поля. По-английски стриженные газоны полей для гольфа превращали знакомый русский пейзаж в чудесный парк. Оказывается, наши березки в сочетании с английским газоном удивительно преображаются.
— В чем смысл игры? — спросил Ерожин, оглядывая группки мужчин, медленно шествующих от одного поля до другого.
— Костяной шар надо загнать в лунку, — ответила Надя.
— А где лунка? — оглядываясь, допытывался Петр.
— Лунка далеко. Сначала надо пройти поля. Хороший игрок проходит поле за меньшее число ударов. Надо суметь не загнать шар в ловушку. Видишь ловушки?
— Вижу, — Ерожин различил песчаные плеши на зеленом газоне поля.
— Если шар попадет в ловушку, его трудней оттуда вынуть хорошим ударом. Для этого у них специальные клюшки.
— Что-то они не торопятся, — заметил Ерожин, глядя на бредущих игроков. Среди них были один африканец и один японец.
— Гольф потому и считается дипломатическим спортом. Во время игры можно посплетничать. Видишь японца? Это посол. Он заядлый игрок.
Надя и Ерожин давно оторвались от Севы с Крюгером. Они спустились к ровному зеркалу прудика и уселись на ствол дерева, приспособленный под скамейку.
— Петь, у тебя было много женщин? — вдруг спросила Надя.
— Зачем тебе знать? — ответил Петр, обнимая девушку за плечи.
— Скажи. Мне интересно, — настаивала Надя. — Я о тебе так мало знаю. Знаю, что ты был женат. Почему развелся? Я хочу знать про тебя все. Ты же сегодня признался мне в любви? Правда, тебя это сделать заставили.
— И я им очень благодарен. Сам бы не решился, — ответил Ерожин.
— Ты отца боишься? На скромника ты не похож. Домой меня не приглашаешь. Почему? Ты ведь знаешь, что я тебе ни в чем не откажу. — Надя покраснела, но глаз не стрела.
Ждала ответа.
— Понимаешь, Надя, мне трудно тебе объяснить, но я попробую. Ты мне понравилась сразу.
— Тогда, на свадьбе? — Надя погладила колючую щеку Ерожина. — Я в тебя на свадьбе влюбилась. Как ты со мной один раз станцевал, я погибла-. Я тебя весь вечер глазами искала.
А ты больше не подошел.
— Я тоже на тебя весь вечер смотрел. А не подошел потому, что подумал: куда ты, старый кобель, лезешь? Девочку захотел. Сиди тихо.
Я себе приказал и приказ выполнил.
— Когда мне отец рассказал, что Петр Ерожин в больнице лежит с пулей, которая папе предназначалась, я сразу почувствовала, это ты. Не знаю почему.
— А я когда в сознание пришел, первое, что вспомнил — твое лицо. Почему в больнице — не помню, что было — не помню, а твое лицо помню. Музыку ту помню.
— А я, когда в больнице тебя увидела, худого, в щетине, сердце сжалось. Чуть в истерику не впала, но, вижу, ты глаза приоткрыл.
Я себя заставила улыбнуться. Ничего не могу понять. Чужой мужик, видела всего раз в жизни, а такой родной, аж до боли.
— А я глаза открыл, думаю, опять бред.
Вроде уж оклемался, и снова… Жду, когда видение исчезнет. А ты не исчезаешь.
— А я поняла, что ты меня узнал и рад. Твои глаза тебя выдали. Я потом весь день как шальная бегала, песни пела, папе на шею бросалась.
К бабушке пошла. Так хотелось с кем-нибудь радостью поделиться. Но сдержалась. Подумала: вдруг ты женат? Стала отца тихонько о тебе расспрашивать. Узнала, что ты в разводе. Что тебя жена бросила. Что у тебя в Москве никого. Так хорошо мне стало…
— Потом ты еще пришла в больницу, пирожных мне принесла. Я пирожные терпеть не могу, но в тот раз они мне показались чудом.
Я тебя каждый день ждал.
— А я ничего делать не могла, возле больницы круги давала, а зайти боялась. — Надя поднялась, обняла голову Ерожина и, поглаживая его белобрысый ежик, добавила:
— Боялась тебе надоесть. Подумаешь — вот девчонка, прилипла.
— Дуреха! А я мучился. Думал, ты мне благодарность за отца выказываешь. Жалеешь раненого.
— Теперь-то ты знаешь, что я тебя люблю.
Чего боишься? Если не отца, то кого?
Ерожин поднялся, поцеловал Надю и повел в парк.
— Наденька, ни к одной женщине в жизни я так не относился. Ты спросила, много ли у меня было женщин? Не считал. Женщин я любил. Любил, как любой нормальный мужчина.
Любил пофлиртовать. Под любовью я в основном понимал секс. К тебе у меня совсем другое.
Мне хочется тебя видеть, гладить, ощущать твое хрупкое тело. Любоваться твоим удивительным лицом с белобрысыми локонами и темными глазами. Я наслаждаюсь любым твоим движением, тем, как ты ходишь, поднимаешь руку, говоришь, смеешься. Я боюсь перейти эту грань. Боюсь, что постель тебя обидит, испугает. Ты подумаешь, что я зверь, животное, и исчезнешь или станешь терпеть из жалости.
— Какой же ты глупый… Такой большой, такой взрослый и такой глупый. Я мечтаю стать твоей. Мне снятся твои сильные руки, твои губы. Мне не хватает тебя ночью. И, знаешь, мне не стыдно тебе в этом признаться.
Папу ты не бойся. Он умница, он все поймет, и ты ему очень нравишься. Он говорит о тебе с восхищением. Говорит, что ты чудо-сыщик.
Знаешь, мне тоже захотелось стать сыщиком.
Я подумываю перейти на юридический. Мне кажется, у меня есть понимание человеческих поступков. У меня интуиция зверская. Я людей чувствую за километр.
Надя вдруг засмеялась и побежала вперед по дорожке, забежала в лес, присела и стала рвать ландыши. Тут, за бетонным забором, в этом удивительном русском закутке для богатых, ландыши доверчиво цвели на самых видных местах. Надя собрала маленький букетик, вышла к Ерожину и сказала:
— Петя, женись на мне. Я буду хорошей женой. Я тебя никогда не брошу.
Ерожин замер. «Жениться на этой девочке?» — подумал он.
— Ты знаешь, сколько мне лет? Я на четыре года моложе твоего отца!
— Подумаешь, удивил! — спокойно ответила Надя. — Как будто я не знаю, когда ты родился. Ты в сентябре родился. Тебе будет сорок шесть. Ну и что? Нормальная разница.
Не будешь от меня к девчонкам бегать. Хотя черт тебя знает, у тебя лицо кота. Особенно когда уши прижимаешь и скалишься. Давай в сентябре устроим свадьбу и в том самом ресторане на Арбате, где мы первый раз встретились.
Ерожин улыбнулся:
— Ну, давай. Если до сентября меня не разлюбишь или пацана помоложе не встретишь.
На поле показались несколько мужчин, среди них Ерожин сразу заметил массивного Севу и долговязого Крюгера. Крюгер, широко расставив ноги, долго готовился к удару. Он даже снял и снова надел белую лайковую перчатку, затем, смешно замахнувшись, ударил по шару.
Костяной шар поднялся в воздух, описал дугу и опустился в песчаную ловушку. Крюгер крякнул, выругался по-немецки и стал рыться в своем наборе клюшек, подыскивая подходящую. Сева улыбнулся, подошел к своему шару и, продемонстрировав своеобразную пластику, ловко шмякнул клюшкой. Его шар опустился недалеко от флажка с лункой. Сева издевательски махнул Крюгеру и в одно касание утопил шар в лунку рядом с флажком.
— Крюгер, вам, как всегда, не везет: слишком много темперамента и подготовки. Пока вы топчетесь перед ударом, весь пыл уходит. На сам удар сил уже нет…
— Не надо гофорить под руку неприятные фещи, — ответил Ганс и, подняв фонтан песка, ударил. Шар из ловушки не вылетел, а упал тут же, через несколько шагов.
11
Михеев вышел из таможни и, отыскав глазами такси, плюхнулся на заднее сиденье.
— На Плющиху, — скомандовал он шоферу.
—Стольник, — ответил водитель и, приняв молчание за согласие, вырулил на эстакаду.
Михеев молчал, потому что сейчас ему было не до торгов. В другой раз он обязательно стал бы торговаться и с крестьянским прижимом тысяч двадцать бы оттяпал. Но сегодня Фоне не до таксиста. В его жизни случилось чрезвычайное — он принял взятку. В его кейсе в аккуратно сложенных пачках дремали десять тысяч фунтов. Как все это случилось, Михеев до конца не сообразил. Все произошло как во сне.
Прибыв в Лондон и отзвонив в Москву Кроткину, он отправился к Вилли Смиту. Знакомый юрист приготовил для него справку о технических и финансовых возможностях двух фирм.
Для переоборудования завода в Минске фонд Севы должен был найти оптимального производителя пластиковых машин. Шведская и японская фирмы предлагали свое оборудование, и Сева поручил Михееву произвести экспертизу и выбрать партнера. Оба предприятия почти одного уровня. Шведские станки вставали дороже, зато доставка из Японии сводила разницу в цене на нет.
Выдав справку, Вилли предложил Фоне аперитив. Фоня по привычке отказался и, заплатив юристу наличными, хотел распрощаться. Но Вилли улыбнулся и сообщил, что хочет познакомить Михеева со своим приятелем.
В кабинет вошел долговязый брюнет, одетый в прекрасный костюм. Фоня про себя отметил, что костюм тянет фунтов на восемьсот. Брюнет поклонился и, обворожительно улыбнувшись, сообщил на чистейшем русском языке, что его зовут пан Стаховский и он очень рад встрече. Узнав, что Михеев только с самолета, Стаховский предложил ему вместе отобедать.
— Я приглашаю вас в ресторан, в котором вы наверняка не были.
— Советую согласиться, — сказал Вилли. — В ресторанах Лондона барон знает толк.
Фоня стал отказываться, ссылаясь на дела и дорожное утомление. Но отвязаться от Стаховского оказалось не просто. Тот уверил Фоню, что обед даст возможность отдохнуть с дороги, а что касается дел… Тут пан Стаховский весело подмигнул и обещал сделать обед полезным и в деловом, а не только гастрономическом смысле. Фоня Михеев по своей деревенской сути, несмотря на долгий обтес в раутах и презентациях, по-прежнему робел перед светскими хлыщами, а особенно перед их титулами. Постепенно Фоня сдал свои позиции и молча уселся в маленький «Форд» Стаховского. Проехали мост, свернули на Фоодж Роуд. Стаховский нес всякую веселую чепуху, стараясь снять напряжение.
Тайский ресторан «Блю Элефант», а по-нашему «Голубой Слон», и вправду мог поразить воображение. Журчание ручьев и фонтанов доносилось сквозь лианы. Добавляли флеру национальные костюмы обслуги и острая, непонятная, но очень вкусная пища. Михеев сам не заметил, как расслабился. Он даже позволил себе рюмку мутной дикарской водки цвета рисового отвара.
Стаховский начал издалека. Поинтересовался уровнем жизни Михеева, выпытал, что Фоня, решив жениться, мечтает о загородном доме где-нибудь под Москвой в районе Архангельского. За крепким турецким кофе Стаховский сказал:
— Теперь, после десерта, можно немного о деле. — Он отхлебнул из чашки и прикрыл глаза. — Я представляю польскую фирму, которая в состоянии выполнить ваш заказ. Мы оборудуем Минский комбинат не хуже японцев или шведов. Но вы лично получите гонорар, о котором никто никогда не узнает. Гонорар будет равняться десяти процентам сделки.
— Нет, господин Стаховский. Ваше предложение очень заманчиво, но я не вправе решать такой вопрос. Кроткин никогда не пойдет на контракт с малоизвестной фирмой.
Отказ Михеева Стаховского не смутил. Он продолжал доказывать, что их продукция значительно дешевле и потому Фоню никто не заподозрит в пристрастии. Михеев от рисовой водки захмелел. Стаховский продолжал свое наступление уже по дороге на Пикадилли, где они закончили вечер в весьма сомнительной компании юных мулаток.
Очнулся Михеев утром в будуаре с рюшечками. Стаховского не было. Он оставил записку, что летит в Варшаву приступать к реализации их контракта. Благодарил за согласие на польский вариант. Записка лежала рядом с копией контракта. На гербовой бумаге покоилось еще и десять тысяч фунтов. Сдвинув деньги, Михеев с ужасом обнаружил свою подпись.
Он принял душ, постарался собраться. Решил сразу позвонить Севе и все рассказать. Потом покосился на фунты и звонить не стал: необходима личная встреча с Кроткиным.
Побрившись в девять утра в холле небольшой гостиницы напротив борделя, Фоня отправился прямо в Хитроу.
Сейчас семь вечера, и он уже катит по Ленинградскому шоссе. Мост через канал, жилые башни комбината «Правда», справа парк Речного вокзала. Знакомый воздух, знакомый пейзаж, а радости нет. Фоня ощущал себя скверным нашкодившим щенком.
Миновав стадион «Динамо», стал думать, куда направиться — в особняк фонда или домой к Севе. Мобильный телефон Михеев на неделю отключил. Он предполагал вернуться из Лондона только через три дня. Теперь за изменения пришлось бы платить дополнительно.
Фоня всегда относился бережливо и к своим деньгам, и к деньгам фирмы.
Все время поездки Михеев очень переживал, что не позвонил Любе и не попрощался.
Эта дурацкая размолвка после отвратительного видения. Тогда Фоня страшно обиделся. Она назвала его лжецом, кричала на него. Если бы не эта обида, он никогда не остался бы в английском борделе с грязными шлюхами.
И склизкий поляк не смог бы его напоить и получить подпись. Теперь Фоне хотелось броситься невесте в ноги.
Очень хотелось увидеть Любу, но, пока не уладится ситуация со взяткой, к Любе идти нельзя. Фоня поглядел на часы. Стрелка показывала без десяти восемь. В это время Сева часто приезжал домой, ужинал и уже позже отправлялся с Верой куда-нибудь, совмещая развлекательную программу с деловыми переговорами.
— На Плющиху, — повторил Михеев водителю.
Отпустив такси, Фоня вошел в подъезд и набрал код. В лифтерском отсеке дежурил Савелий Лукич. Дед происходил из Вологодских мест и звал Фоню земляком. Увидев Фоню, он расплылся в улыбке:
— Откуда ты, земляк, взялся? Небось опять в своих заграницах?
— Из Лондона прилетел.
— Самого нет, — сообщил Савелий Лукич. — Они с супругой на дачу еще вчера укатили и обещали неделю там оставаться.
Фоня уже собрался уйти, но Савелий Лукич подмигнул:
— Ты все же зайди. Там твоя зазноба цветы поливает. Чуешь свою пользу? Поднимись — помилуетесь, голубки. Я Любе только что ключи отдал. А мне пора внучку из сада забирать. Молодые рожают, а нам отдуваться…
Михеев, не дожидаясь лифта, вбежал на третий этаж и позвонил. Он знал, что перед дверью Кроткина работает видеокамера и Люба сейчас увидит его на экране. Прошла минута, никто не открывал. Затем дверь тихо распахнулась, Михеев вошел. К ванне вели мокрые следы. Шум душа объяснял отсутствие Любы и задержку с дверью. Михеев бросил в холле кейс на маленький столик, снял ботинки и прошел в гостиную. Люба обняла его сзади.
Михеев боковым зрением отметил копну огненных волос и почувствовал прохладу влажного тела. Он обернулся и прижал к себе девушку.
Фоня сразу забыл все свои тревоги, забыл тяжелое тягостное чувство вины, забыл Стаховского с его обворожительной улыбкой, забыл фунты в кейсе, фонд, Севу. Продолжая целовать Фоню, Люба принялась медленно его раздевать. Она уложила его на диван мягкой светлой лайки, и Михеев уплыл. Он гладил золотистое тело девушки, ее упругую маленькую грудь, узкий перехват талии, плоский девичий живот… Рука опустилась ниже, и вдруг он почувствовал вместо мягкого шелковистого пушка между ног легкий укол бритой щетинки. И в этот момент перед глазами блеснуло. Боли не почувствовал. Короткий щелчок под лопаткой, и стало не хватать воздуха. Фоня попытался вздохнуть и, вскрикнув, стал медленно сползать со светлой кожи дивана.
Когда Савелий Лукич, забрав внучку, вернулся на свой пост, он обнаружил ключи от квартиры Кроткиных на своем столике.
— На Плющиху, — скомандовал он шоферу.
—Стольник, — ответил водитель и, приняв молчание за согласие, вырулил на эстакаду.
Михеев молчал, потому что сейчас ему было не до торгов. В другой раз он обязательно стал бы торговаться и с крестьянским прижимом тысяч двадцать бы оттяпал. Но сегодня Фоне не до таксиста. В его жизни случилось чрезвычайное — он принял взятку. В его кейсе в аккуратно сложенных пачках дремали десять тысяч фунтов. Как все это случилось, Михеев до конца не сообразил. Все произошло как во сне.
Прибыв в Лондон и отзвонив в Москву Кроткину, он отправился к Вилли Смиту. Знакомый юрист приготовил для него справку о технических и финансовых возможностях двух фирм.
Для переоборудования завода в Минске фонд Севы должен был найти оптимального производителя пластиковых машин. Шведская и японская фирмы предлагали свое оборудование, и Сева поручил Михееву произвести экспертизу и выбрать партнера. Оба предприятия почти одного уровня. Шведские станки вставали дороже, зато доставка из Японии сводила разницу в цене на нет.
Выдав справку, Вилли предложил Фоне аперитив. Фоня по привычке отказался и, заплатив юристу наличными, хотел распрощаться. Но Вилли улыбнулся и сообщил, что хочет познакомить Михеева со своим приятелем.
В кабинет вошел долговязый брюнет, одетый в прекрасный костюм. Фоня про себя отметил, что костюм тянет фунтов на восемьсот. Брюнет поклонился и, обворожительно улыбнувшись, сообщил на чистейшем русском языке, что его зовут пан Стаховский и он очень рад встрече. Узнав, что Михеев только с самолета, Стаховский предложил ему вместе отобедать.
— Я приглашаю вас в ресторан, в котором вы наверняка не были.
— Советую согласиться, — сказал Вилли. — В ресторанах Лондона барон знает толк.
Фоня стал отказываться, ссылаясь на дела и дорожное утомление. Но отвязаться от Стаховского оказалось не просто. Тот уверил Фоню, что обед даст возможность отдохнуть с дороги, а что касается дел… Тут пан Стаховский весело подмигнул и обещал сделать обед полезным и в деловом, а не только гастрономическом смысле. Фоня Михеев по своей деревенской сути, несмотря на долгий обтес в раутах и презентациях, по-прежнему робел перед светскими хлыщами, а особенно перед их титулами. Постепенно Фоня сдал свои позиции и молча уселся в маленький «Форд» Стаховского. Проехали мост, свернули на Фоодж Роуд. Стаховский нес всякую веселую чепуху, стараясь снять напряжение.
Тайский ресторан «Блю Элефант», а по-нашему «Голубой Слон», и вправду мог поразить воображение. Журчание ручьев и фонтанов доносилось сквозь лианы. Добавляли флеру национальные костюмы обслуги и острая, непонятная, но очень вкусная пища. Михеев сам не заметил, как расслабился. Он даже позволил себе рюмку мутной дикарской водки цвета рисового отвара.
Стаховский начал издалека. Поинтересовался уровнем жизни Михеева, выпытал, что Фоня, решив жениться, мечтает о загородном доме где-нибудь под Москвой в районе Архангельского. За крепким турецким кофе Стаховский сказал:
— Теперь, после десерта, можно немного о деле. — Он отхлебнул из чашки и прикрыл глаза. — Я представляю польскую фирму, которая в состоянии выполнить ваш заказ. Мы оборудуем Минский комбинат не хуже японцев или шведов. Но вы лично получите гонорар, о котором никто никогда не узнает. Гонорар будет равняться десяти процентам сделки.
— Нет, господин Стаховский. Ваше предложение очень заманчиво, но я не вправе решать такой вопрос. Кроткин никогда не пойдет на контракт с малоизвестной фирмой.
Отказ Михеева Стаховского не смутил. Он продолжал доказывать, что их продукция значительно дешевле и потому Фоню никто не заподозрит в пристрастии. Михеев от рисовой водки захмелел. Стаховский продолжал свое наступление уже по дороге на Пикадилли, где они закончили вечер в весьма сомнительной компании юных мулаток.
Очнулся Михеев утром в будуаре с рюшечками. Стаховского не было. Он оставил записку, что летит в Варшаву приступать к реализации их контракта. Благодарил за согласие на польский вариант. Записка лежала рядом с копией контракта. На гербовой бумаге покоилось еще и десять тысяч фунтов. Сдвинув деньги, Михеев с ужасом обнаружил свою подпись.
Он принял душ, постарался собраться. Решил сразу позвонить Севе и все рассказать. Потом покосился на фунты и звонить не стал: необходима личная встреча с Кроткиным.
Побрившись в девять утра в холле небольшой гостиницы напротив борделя, Фоня отправился прямо в Хитроу.
Сейчас семь вечера, и он уже катит по Ленинградскому шоссе. Мост через канал, жилые башни комбината «Правда», справа парк Речного вокзала. Знакомый воздух, знакомый пейзаж, а радости нет. Фоня ощущал себя скверным нашкодившим щенком.
Миновав стадион «Динамо», стал думать, куда направиться — в особняк фонда или домой к Севе. Мобильный телефон Михеев на неделю отключил. Он предполагал вернуться из Лондона только через три дня. Теперь за изменения пришлось бы платить дополнительно.
Фоня всегда относился бережливо и к своим деньгам, и к деньгам фирмы.
Все время поездки Михеев очень переживал, что не позвонил Любе и не попрощался.
Эта дурацкая размолвка после отвратительного видения. Тогда Фоня страшно обиделся. Она назвала его лжецом, кричала на него. Если бы не эта обида, он никогда не остался бы в английском борделе с грязными шлюхами.
И склизкий поляк не смог бы его напоить и получить подпись. Теперь Фоне хотелось броситься невесте в ноги.
Очень хотелось увидеть Любу, но, пока не уладится ситуация со взяткой, к Любе идти нельзя. Фоня поглядел на часы. Стрелка показывала без десяти восемь. В это время Сева часто приезжал домой, ужинал и уже позже отправлялся с Верой куда-нибудь, совмещая развлекательную программу с деловыми переговорами.
— На Плющиху, — повторил Михеев водителю.
Отпустив такси, Фоня вошел в подъезд и набрал код. В лифтерском отсеке дежурил Савелий Лукич. Дед происходил из Вологодских мест и звал Фоню земляком. Увидев Фоню, он расплылся в улыбке:
— Откуда ты, земляк, взялся? Небось опять в своих заграницах?
— Из Лондона прилетел.
— Самого нет, — сообщил Савелий Лукич. — Они с супругой на дачу еще вчера укатили и обещали неделю там оставаться.
Фоня уже собрался уйти, но Савелий Лукич подмигнул:
— Ты все же зайди. Там твоя зазноба цветы поливает. Чуешь свою пользу? Поднимись — помилуетесь, голубки. Я Любе только что ключи отдал. А мне пора внучку из сада забирать. Молодые рожают, а нам отдуваться…
Михеев, не дожидаясь лифта, вбежал на третий этаж и позвонил. Он знал, что перед дверью Кроткина работает видеокамера и Люба сейчас увидит его на экране. Прошла минута, никто не открывал. Затем дверь тихо распахнулась, Михеев вошел. К ванне вели мокрые следы. Шум душа объяснял отсутствие Любы и задержку с дверью. Михеев бросил в холле кейс на маленький столик, снял ботинки и прошел в гостиную. Люба обняла его сзади.
Михеев боковым зрением отметил копну огненных волос и почувствовал прохладу влажного тела. Он обернулся и прижал к себе девушку.
Фоня сразу забыл все свои тревоги, забыл тяжелое тягостное чувство вины, забыл Стаховского с его обворожительной улыбкой, забыл фунты в кейсе, фонд, Севу. Продолжая целовать Фоню, Люба принялась медленно его раздевать. Она уложила его на диван мягкой светлой лайки, и Михеев уплыл. Он гладил золотистое тело девушки, ее упругую маленькую грудь, узкий перехват талии, плоский девичий живот… Рука опустилась ниже, и вдруг он почувствовал вместо мягкого шелковистого пушка между ног легкий укол бритой щетинки. И в этот момент перед глазами блеснуло. Боли не почувствовал. Короткий щелчок под лопаткой, и стало не хватать воздуха. Фоня попытался вздохнуть и, вскрикнув, стал медленно сползать со светлой кожи дивана.
Когда Савелий Лукич, забрав внучку, вернулся на свой пост, он обнаружил ключи от квартиры Кроткиных на своем столике.