Страница:
В лагере с утра до вечера раздавались пьяные песни, и Цессий Лонг, услаждая невольный досуг в объятиях белотелой британки, терпеливо ждал, когда солдаты пропьют последние денарии, чтобы посадить центурии на суда и отплыть на Восток. Мне же не терпелось поскорее попасть домой, и в надежде, что, может быть, найду какой-нибудь корабль, идущий прямым путем из Аквилеи в Понт, я отправился на пристань, где уже чувствовалось дыхание моря. К моей великой радости, такой корабль нашелся. Доброжелательные корабельщики рассказали мне, что в ближайшее время «Каппадокия» должна отплыть в Мессемврию, а оттуда было совсем близко до нашего города. Я разыскал корабль, и его хозяин согласился везти меня, если бури не помешают отплытию. К сожалению, он был из Синопы и ничего не мог сообщить мне о моих родителях. Счастливый, что так удачно удалось устроить свои дела, я вернулся в лагерь и встретил по дороге трибуна Корнелина, ехавшего на белом коне в город, и тут же сказал ему о своем решении оставить легион, надеясь, что он порадуется моей фортуне.
Трибун смотрел на меня с высоты своего коня и покачивал головой.
— Итак, ты собираешься бросить нас, прославленный каллиграф… А ведь скоро наступит время писать красивым почерком донесения о победах.
Я рассмеялся в ответ, не подозревая, что за этими словами в голове у него скрывается целый план.
На другое утро я снова отправился в порт с целью узнать, не готовится ли отплыть «Каппадокия», так как погода стояла превосходная. Но, к своему удивлению, неожиданно встретил там центуриона Секунда. Тележка, на которую я садился во время похода, когда уставал идти пешком, принадлежала его центурии, и я неоднократно беседовал с центурионом о всяких делах и даже переписал для него однажды глупые любовные стишки, которые он хранил на всякий случай в своей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу.
— Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути?
Я старался оправдаться в его глазах:
— Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем.
Центурион почесал давно не бритую щеку.
— Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина.
Я попытался уклониться от приглашения.
— Нет, приятель, — настаивал центурион, — ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной.
— Я — мужчина.
— Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина!
Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев.
— Вот счастливая встреча! — воскликнул Секунд, увидев пьяницу.
Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных?
Секунд подливал мне вино в объемистую чашу.
— О чем печалишься, друг? Пей — будет веселее!
Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином.
Я с трудом приподнялся и спросил:
— Где я нахожусь?
Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду:
— Очухался, приятель?
— Куда мы плывем?
— Плывем туда, куда нужно.
— Но ведь я должен отплыть на другом корабле! — вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку.
Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя.
— Где мои деньги, центурион?
Секунд зевнул.
— Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно… заметь это хорошо… добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе.
Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал.
Центурион Секунд возмущался:
— Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует Никаких тяжелых работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе.
Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на той же самой либурне «Нептун», что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания.
Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня.
— Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его.
Я защищался, как мог:
— Меня опоили вином…
— Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять.
— Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу.
Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом.
— Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте.
— Что же мне делать?
— Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое!
Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня:
— Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда.
Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы.
На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея — справа виднелся лиловеющий остров Итака…
Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь.
До отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи.
Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности:
— Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого…
Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов.
На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу:
— Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне!
Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его:
— Старый мул!
Воины смеялись, и один из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал:
— Глупец!
Тогда другой воин сбил ему венок с головы.
— На кого ты поднял руку? На великого поэта! — орал пьянчужка.
Я слышал, как Корнелин сказал врачу:
— Рим сделал то, чего не удалось сделать эллинам. Он объединил народы и устроил порядок на земле, принес им мир. Отныне каждый может, не опасаясь нападения, трудиться, сеять, собирать жатву, путешествовать и торговать. За щитом Рима эллины вроде этого пьяницы могут до хрипоты спорить о философских предметах.
Александр был уязвлен и готов возражать:
— По-своему этот ритор прав.
— Почему?
— Римляне ничего примечательного не создали ни в философии, ни в скульптуре.
— Зато хорошо наладили переброску войск из одного конца государства в другой и установили справедливые законы. Только такие риторы не в состоянии понять, что Рим есть универсальная идея…
Подъехал Вадобан, радующийся приезду в Антиохию, Откуда уже недалеко было аравийское солнце. У молодого трибуна ослепительно сияли зубы. На все он смотрел со своей точки зрения.
— Во всяком случае, римляне ничего не смыслят ни в конях, ни в красивых женщинах.
Я смотрел в ту сторону, где стоял дом Юлии Маммеи, для которой еще совсем недавно переписывал с прилежанием свитки, но я знал, что привратники вытолкают меня, если осмелюсь просить ее защиты.
Так я очутился еще раз в Антиохии, и центурион Секунд не спускал с меня глаз. Надвигались события. Легионы стягивались к Эдессе, где находился император. Из Африки пришел стоявший в Ламбезе III легион, из Александрии
— III Киренейский, из Рима еще раньше был переброшен в Сирию II Парфянский. Наконец, на берегах Евфрата находились такие покрытые славой легионы, как IV Скифский, легатом которого в свое время был отец нашего августа Септимий Север, XII Громоносный, IV Железный, I и III Парфянские легионы и X легион, тот самый, что взял приступом Иерусалим. Воины этого легиона гордились, что во главе его стоял некогда Траян. Кроме того, в Эдессу прибыли многочисленные вспомогательные части, лучники, осадные машины и повозки с продовольствием.
Как уже была об этом речь, причиной для приготовлений к новой войне была борьба за караванные дороги, находившиеся на огромном протяжении в руках парфянских сатрапов. В их интересах было увеличить пошлины за провоз товаров. Однако от этого страдала римско-сирийская торговля. Самым простым разрешением вопроса представлялся военный разгром Парфии, чтобы иметь возможность вести непосредственные торговые сношения с Индией, о чем мечтали в Антиохии. Оттуда привозили хлопчатобумажные ткани, бирюзу, драгоценные камни, жемчуг, ковры, украшения всякого рода — все то, за что в Риме платили бешеные деньги. О войне с Парфией императору настойчиво говорили в доме Юлии Месы, соблазняя его славой нового Александра. Но Каракалла, стесненный в денежных средствах, а может быть, внимая советам своей разумной матери, пытался прежде всего добиться цели мирным путем и просил у парфянского царя Артабана руку его дочери, предлагая заключить выгодный для обеих сторон договор. Однако в Ктесифоне не были склонны связать судьбу царской дочери с человеком, о пороках и преступлениях которого говорили в каждом караван-сарае. Тогда Антонин решил прибегнуть к оружию.
Под покровом тайны римские военные силы были двинуты форсированными маршами из Эдессы к Тигру. Там кончалась римская дорога и начиналась пустыня с ее караванными тропами. Переходы были рискованными. При некоторой ловкости, располагая многочисленной конницей, парфяне всегда могли нанести удар по римским путям сообщения, даже захватить Эдессу, что отрезало бы легионы от Антиохии. Поэтому были приняты меры, чтобы обеспечить тылы охранительными отрядами в Синагре и Данабе. К счастью для римлян, парфяне действовали вяло, и легионы благополучно достигли правого берега Тигра. Таким образом, первая часть плана была выполнена.
Император занял на берегу этой реки скромный дом, принадлежавший местному владельцу виноградников и построенный в эллинском вкусе, с перистилем, куда выходили широкие двери жилых помещений, с фонтаном посреди внутреннего сада. Здесь устроили опочивальни для августа и его ближайших сотрудников, а у виноградника поставили стражу.
Маленький городок был расположен в трех милях от Тигра, среди холмов и пальмовых рощ, а на востоке уже голубели Адиабенские горы.
По утрам император выслушивал доклады, топая ногами на нерадивых, или диктовал письма в Антиохию. Порог подписывал, не читая, декреты, обычно смертные приговоры которые протягивал ему с улыбкой Макрин, префект претория. Иногда Каракалла отправлялся на охоту.
Мы жили в шатрах, томясь от бездействия. Вокруг Маркиона, в палатке которого я устроился, часто собирались солдаты, и каждый вечер ветеран рассказывал под смех простодушных слушателей какую-нибудь занятную солдатскую историю. Он был начинен ими, как пирог горохом.
— Так вот, — разглагольствовал Маркион, хитро щуря стариковские глаза,
— распяли однажды двенадцать разбойников около кладбища и поставили стражу у крестов, чтобы родственники не похитили тела. В ту ночь стоял на посту мой приятель Юлиан, храбрый воин. Но даже смелому человеку страшновато стоять в ночное время у кладбищенской стены, где воют мертвецы и пугают людей тени усопших. И еще у подножия крестов. Дело-то происходило в Митилене, а там, знаете, всякое бывает. Да и ночь выдалась темная и холодная. Вот Юлиан и решил, что отлучится на малое время и сбегает в соседнюю харчевню выпить чашу вина и согреться. Пошел он туда, а у трактирщицы несчастье, муж в тот день умер. Плачет вдова. Ну, мой Юлиан стал утешать ее, как умел, а чтобы покойничек не мешал им забавляться любовью, он сволок труп во двор и поставил у стенки…
Раздался дружный хохот слушателей.
— Да, — продолжал польщенный Маркион, — так они неплохо проводили время, и Юлиан совсем забыл о том, что несет стражу. А тут, как на грех, центурион пришел проверять, все ли в порядке. Видит — одного мертвеца на кресте не хватает! Очевидно, родственники сняли, чтобы похоронить несчастного как положено. Центурион тотчас догадался, что страж в таверну ушел, и решил застигнуть его на месте преступления. Тук-тук! Дубасит кулаками в дверь. Недовольная, что ей помешали, трактирщица спрашивает: «Кто там?» — «Центурион». — «Что тебе надобно?» — «Нет ли тут моего воина? Стоял на страже и отлучился. А тем временем одного распятого похитили с креста».
Всполошился наш Юлиан. За такие вещи самому можно очутиться на кресте… Мигом в окошко и во двор. Трактирщица отворила дверь начальнику, а воин недолго думая взвалил мертвеца на спину и помчался к кладбищу. Центурион выпил чашу-другую вина и вернулся на то место, где чернели кресты. И глазам своим не верит. Все в порядке. Двенадцать распятых висят на крестах, и страж стоит на месте, опираясь на копье.
«Где ты был?» — спрашивает центурион. «На минуту в кусты отлучился». — «Да ведь не было одного мертвеца на кресте!» — «Это тебе показалось, — отвечает Юлиан. — Может быть, ты лишнее выпил?» — «Как показалось?! Стоял пустой крест!» — «Что же, по-твоему, покойник тоже по своим делам в кусты ходил? Такого не бывает».
Солдаты смеялись над одураченным центурионом. Маркион рассказал конец истории:
— Центурион снял шлем, погладил лоб, а потом отправился восвояси. Так и не мог сообразить, каким образом мертвец снова на крест взобрался. Странные вещи случаются в Митилене…
На другой день по лагерю пошел слух, что скоро предстоит война. Солдаты очень обрадовались, когда узнали, что у императора назначено важное совещание.
Трибун смотрел на меня с высоты своего коня и покачивал головой.
— Итак, ты собираешься бросить нас, прославленный каллиграф… А ведь скоро наступит время писать красивым почерком донесения о победах.
Я рассмеялся в ответ, не подозревая, что за этими словами в голове у него скрывается целый план.
На другое утро я снова отправился в порт с целью узнать, не готовится ли отплыть «Каппадокия», так как погода стояла превосходная. Но, к своему удивлению, неожиданно встретил там центуриона Секунда. Тележка, на которую я садился во время похода, когда уставал идти пешком, принадлежала его центурии, и я неоднократно беседовал с центурионом о всяких делах и даже переписал для него однажды глупые любовные стишки, которые он хранил на всякий случай в своей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу.
— Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути?
Я старался оправдаться в его глазах:
— Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем.
Центурион почесал давно не бритую щеку.
— Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина.
Я попытался уклониться от приглашения.
— Нет, приятель, — настаивал центурион, — ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной.
— Я — мужчина.
— Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина!
Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев.
— Вот счастливая встреча! — воскликнул Секунд, увидев пьяницу.
Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных?
Секунд подливал мне вино в объемистую чашу.
— О чем печалишься, друг? Пей — будет веселее!
Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином.
Я с трудом приподнялся и спросил:
— Где я нахожусь?
Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду:
— Очухался, приятель?
— Куда мы плывем?
— Плывем туда, куда нужно.
— Но ведь я должен отплыть на другом корабле! — вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку.
Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя.
— Где мои деньги, центурион?
Секунд зевнул.
— Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно… заметь это хорошо… добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе.
Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал.
Центурион Секунд возмущался:
— Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует Никаких тяжелых работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе.
Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на той же самой либурне «Нептун», что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания.
Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня.
— Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его.
Я защищался, как мог:
— Меня опоили вином…
— Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять.
— Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу.
Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом.
— Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте.
— Что же мне делать?
— Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое!
Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня:
— Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда.
Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы.
На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея — справа виднелся лиловеющий остров Итака…
Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь.
До отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи.
Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности:
— Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого…
Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов.
На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу:
— Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне!
Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его:
— Старый мул!
Воины смеялись, и один из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал:
— Глупец!
Тогда другой воин сбил ему венок с головы.
— На кого ты поднял руку? На великого поэта! — орал пьянчужка.
Я слышал, как Корнелин сказал врачу:
— Рим сделал то, чего не удалось сделать эллинам. Он объединил народы и устроил порядок на земле, принес им мир. Отныне каждый может, не опасаясь нападения, трудиться, сеять, собирать жатву, путешествовать и торговать. За щитом Рима эллины вроде этого пьяницы могут до хрипоты спорить о философских предметах.
Александр был уязвлен и готов возражать:
— По-своему этот ритор прав.
— Почему?
— Римляне ничего примечательного не создали ни в философии, ни в скульптуре.
— Зато хорошо наладили переброску войск из одного конца государства в другой и установили справедливые законы. Только такие риторы не в состоянии понять, что Рим есть универсальная идея…
Подъехал Вадобан, радующийся приезду в Антиохию, Откуда уже недалеко было аравийское солнце. У молодого трибуна ослепительно сияли зубы. На все он смотрел со своей точки зрения.
— Во всяком случае, римляне ничего не смыслят ни в конях, ни в красивых женщинах.
Я смотрел в ту сторону, где стоял дом Юлии Маммеи, для которой еще совсем недавно переписывал с прилежанием свитки, но я знал, что привратники вытолкают меня, если осмелюсь просить ее защиты.
Так я очутился еще раз в Антиохии, и центурион Секунд не спускал с меня глаз. Надвигались события. Легионы стягивались к Эдессе, где находился император. Из Африки пришел стоявший в Ламбезе III легион, из Александрии
— III Киренейский, из Рима еще раньше был переброшен в Сирию II Парфянский. Наконец, на берегах Евфрата находились такие покрытые славой легионы, как IV Скифский, легатом которого в свое время был отец нашего августа Септимий Север, XII Громоносный, IV Железный, I и III Парфянские легионы и X легион, тот самый, что взял приступом Иерусалим. Воины этого легиона гордились, что во главе его стоял некогда Траян. Кроме того, в Эдессу прибыли многочисленные вспомогательные части, лучники, осадные машины и повозки с продовольствием.
Как уже была об этом речь, причиной для приготовлений к новой войне была борьба за караванные дороги, находившиеся на огромном протяжении в руках парфянских сатрапов. В их интересах было увеличить пошлины за провоз товаров. Однако от этого страдала римско-сирийская торговля. Самым простым разрешением вопроса представлялся военный разгром Парфии, чтобы иметь возможность вести непосредственные торговые сношения с Индией, о чем мечтали в Антиохии. Оттуда привозили хлопчатобумажные ткани, бирюзу, драгоценные камни, жемчуг, ковры, украшения всякого рода — все то, за что в Риме платили бешеные деньги. О войне с Парфией императору настойчиво говорили в доме Юлии Месы, соблазняя его славой нового Александра. Но Каракалла, стесненный в денежных средствах, а может быть, внимая советам своей разумной матери, пытался прежде всего добиться цели мирным путем и просил у парфянского царя Артабана руку его дочери, предлагая заключить выгодный для обеих сторон договор. Однако в Ктесифоне не были склонны связать судьбу царской дочери с человеком, о пороках и преступлениях которого говорили в каждом караван-сарае. Тогда Антонин решил прибегнуть к оружию.
Под покровом тайны римские военные силы были двинуты форсированными маршами из Эдессы к Тигру. Там кончалась римская дорога и начиналась пустыня с ее караванными тропами. Переходы были рискованными. При некоторой ловкости, располагая многочисленной конницей, парфяне всегда могли нанести удар по римским путям сообщения, даже захватить Эдессу, что отрезало бы легионы от Антиохии. Поэтому были приняты меры, чтобы обеспечить тылы охранительными отрядами в Синагре и Данабе. К счастью для римлян, парфяне действовали вяло, и легионы благополучно достигли правого берега Тигра. Таким образом, первая часть плана была выполнена.
Император занял на берегу этой реки скромный дом, принадлежавший местному владельцу виноградников и построенный в эллинском вкусе, с перистилем, куда выходили широкие двери жилых помещений, с фонтаном посреди внутреннего сада. Здесь устроили опочивальни для августа и его ближайших сотрудников, а у виноградника поставили стражу.
Маленький городок был расположен в трех милях от Тигра, среди холмов и пальмовых рощ, а на востоке уже голубели Адиабенские горы.
По утрам император выслушивал доклады, топая ногами на нерадивых, или диктовал письма в Антиохию. Порог подписывал, не читая, декреты, обычно смертные приговоры которые протягивал ему с улыбкой Макрин, префект претория. Иногда Каракалла отправлялся на охоту.
Мы жили в шатрах, томясь от бездействия. Вокруг Маркиона, в палатке которого я устроился, часто собирались солдаты, и каждый вечер ветеран рассказывал под смех простодушных слушателей какую-нибудь занятную солдатскую историю. Он был начинен ими, как пирог горохом.
— Так вот, — разглагольствовал Маркион, хитро щуря стариковские глаза,
— распяли однажды двенадцать разбойников около кладбища и поставили стражу у крестов, чтобы родственники не похитили тела. В ту ночь стоял на посту мой приятель Юлиан, храбрый воин. Но даже смелому человеку страшновато стоять в ночное время у кладбищенской стены, где воют мертвецы и пугают людей тени усопших. И еще у подножия крестов. Дело-то происходило в Митилене, а там, знаете, всякое бывает. Да и ночь выдалась темная и холодная. Вот Юлиан и решил, что отлучится на малое время и сбегает в соседнюю харчевню выпить чашу вина и согреться. Пошел он туда, а у трактирщицы несчастье, муж в тот день умер. Плачет вдова. Ну, мой Юлиан стал утешать ее, как умел, а чтобы покойничек не мешал им забавляться любовью, он сволок труп во двор и поставил у стенки…
Раздался дружный хохот слушателей.
— Да, — продолжал польщенный Маркион, — так они неплохо проводили время, и Юлиан совсем забыл о том, что несет стражу. А тут, как на грех, центурион пришел проверять, все ли в порядке. Видит — одного мертвеца на кресте не хватает! Очевидно, родственники сняли, чтобы похоронить несчастного как положено. Центурион тотчас догадался, что страж в таверну ушел, и решил застигнуть его на месте преступления. Тук-тук! Дубасит кулаками в дверь. Недовольная, что ей помешали, трактирщица спрашивает: «Кто там?» — «Центурион». — «Что тебе надобно?» — «Нет ли тут моего воина? Стоял на страже и отлучился. А тем временем одного распятого похитили с креста».
Всполошился наш Юлиан. За такие вещи самому можно очутиться на кресте… Мигом в окошко и во двор. Трактирщица отворила дверь начальнику, а воин недолго думая взвалил мертвеца на спину и помчался к кладбищу. Центурион выпил чашу-другую вина и вернулся на то место, где чернели кресты. И глазам своим не верит. Все в порядке. Двенадцать распятых висят на крестах, и страж стоит на месте, опираясь на копье.
«Где ты был?» — спрашивает центурион. «На минуту в кусты отлучился». — «Да ведь не было одного мертвеца на кресте!» — «Это тебе показалось, — отвечает Юлиан. — Может быть, ты лишнее выпил?» — «Как показалось?! Стоял пустой крест!» — «Что же, по-твоему, покойник тоже по своим делам в кусты ходил? Такого не бывает».
Солдаты смеялись над одураченным центурионом. Маркион рассказал конец истории:
— Центурион снял шлем, погладил лоб, а потом отправился восвояси. Так и не мог сообразить, каким образом мертвец снова на крест взобрался. Странные вещи случаются в Митилене…
На другой день по лагерю пошел слух, что скоро предстоит война. Солдаты очень обрадовались, когда узнали, что у императора назначено важное совещание.
17
Случайно мне привелось быть очевидцем этих исторических событий. Дело в том, что именно я переписывал по приказанию Корнелина план военных действий, составленный Адвентом. Когда я закончил работу, над которой не сомкнул глаз всю ночь, явился трибун и заявил, что достопочтенный Адвент требует прислать меня к нему, чтобы одним и тем же почерком были переписаны и дополнительные объяснения к плану.
Было раннее утро. Два мрачных трибуна II Парфянского легиона привели меня на виноградник, где стоял дом, в котором временно жил император, и передали какому-то важному евнуху, велевшему мне подождать в саду. Адвент совещался с августом, но каждую минуту я мог понадобиться ему. Так сказал евнух.
Около небольшого розоватого дома пестрели цветочные грядки, только что обильно политые, судя по свежему аромату цветов, названий которых я не знал. Трибуны ушли. Я скромно стоял, не без страха ожидая, что будет дальше. Вдруг из дома вышел римлянин в красной тунике и, опираясь о перила террасы, стал смотреть на цветы. Я без труда признал в нем императора. Передо мной был человек, от единого слова которого зависела не только моя судьба, но и жизнь. По простоте душевной и потому, что я еще не привык к неумолимости римских законов, мне на мгновение пришла в голову мысль, что представляется удобный случай пожаловаться на насильное зачисление меня в легион. Впрочем, тут же я понял всю безрассудность такого предприятия.
Император был в одной короткой тунике. Бритое лицо его напоминало те лики, которые мы видели на монетах: низкий лоб под курчавыми волосами, оставленная только около ушей борода, выпяченная нижняя губа.
Император потер себе живот, как делают все люди, когда у них непорядки с пищеварением, и вдруг его взгляд упал на меня. От волнения мое сердце забилось.
Антонин нахмурил брови.
— Ты садовник?
Я проглотил набежавшую слюну и хотел ответить, что я не садовник, но в это время в дверях показалось бородатое лицо озабоченного Адвента. В руках он держал свиток и стал что-то объяснять императору, показывая ему с кривой улыбкой написанное. Антонин растерянно взглянул на папирус и удалился вовнутрь дома.
По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.
Он сказал старческим голосом:
— Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?
Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.
— Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками речи ораторов?
Мне было знакомо и это искусство.
— Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…
Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.
Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.
Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч — знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании.
С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом.
Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи.
Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август.
Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором отдалении от того места, где сидел император. После минутной суеты и стука передвигаемых скамей наступила могильная тишина.
Антонин еще раз оглядел собравшихся.
— Друзья! Мы накануне важных событий… Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв.
Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками.
— Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план!
Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстро двигавшийся тростник.
— Августу было угодно повелеть… «Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность… Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным».
Адвент вопросительно посмотрел на императора.
Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти.
Было раннее утро. Два мрачных трибуна II Парфянского легиона привели меня на виноградник, где стоял дом, в котором временно жил император, и передали какому-то важному евнуху, велевшему мне подождать в саду. Адвент совещался с августом, но каждую минуту я мог понадобиться ему. Так сказал евнух.
Около небольшого розоватого дома пестрели цветочные грядки, только что обильно политые, судя по свежему аромату цветов, названий которых я не знал. Трибуны ушли. Я скромно стоял, не без страха ожидая, что будет дальше. Вдруг из дома вышел римлянин в красной тунике и, опираясь о перила террасы, стал смотреть на цветы. Я без труда признал в нем императора. Передо мной был человек, от единого слова которого зависела не только моя судьба, но и жизнь. По простоте душевной и потому, что я еще не привык к неумолимости римских законов, мне на мгновение пришла в голову мысль, что представляется удобный случай пожаловаться на насильное зачисление меня в легион. Впрочем, тут же я понял всю безрассудность такого предприятия.
Император был в одной короткой тунике. Бритое лицо его напоминало те лики, которые мы видели на монетах: низкий лоб под курчавыми волосами, оставленная только около ушей борода, выпяченная нижняя губа.
Император потер себе живот, как делают все люди, когда у них непорядки с пищеварением, и вдруг его взгляд упал на меня. От волнения мое сердце забилось.
Антонин нахмурил брови.
— Ты садовник?
Я проглотил набежавшую слюну и хотел ответить, что я не садовник, но в это время в дверях показалось бородатое лицо озабоченного Адвента. В руках он держал свиток и стал что-то объяснять императору, показывая ему с кривой улыбкой написанное. Антонин растерянно взглянул на папирус и удалился вовнутрь дома.
По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.
Он сказал старческим голосом:
— Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?
Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.
— Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками речи ораторов?
Мне было знакомо и это искусство.
— Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…
Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.
Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.
Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч — знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании.
С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом.
Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи.
Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август.
Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором отдалении от того места, где сидел император. После минутной суеты и стука передвигаемых скамей наступила могильная тишина.
Антонин еще раз оглядел собравшихся.
— Друзья! Мы накануне важных событий… Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв.
Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками.
— Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план!
Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстро двигавшийся тростник.
— Августу было угодно повелеть… «Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность… Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным».
Адвент вопросительно посмотрел на императора.
Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти.