Страница:
— Пойдешь и ты, — сказал мне поэт.
Я стал отказываться, ссылаясь на свое незначительное положение.
Вергилиан махнул рукой:
— Это не имеет никакого значения.
— Но ведь я был скрибой в этом доме! Что скажет госпожа?
— Мало ли кем кто был, — отвечал Вергилиан. — Ты — мой друг. Этого достаточно для них. Ты им ничем не обязан, а разговоры будут там любопытные, и ты большой охотник до подобного времяпрепровождения.
Я пошел за поэтом со страхом в сердце, опасаясь, что меня постыдно изгонят из такого блестящего общества.
Однако все обошлось более или менее благополучно. Лишь Маммея, посмотрев на меня прищуренными глазами, так как чтение книг испортило ей преждевременно зрение, сказала:
— Я этого юношу где-то видела. Не писец ли он, переписавший для меня «Трактат о плаще»?
Я растерянно созерцал ее красоту. Краска залила мне лицо. Вергилиан ответил, взяв меня за локоть:
— Ты не ошибаешься. Но с тех пор этот сармат дважды спас мне жизнь и стал моим другом. Прошу тебя отнестись к нему благожелательно.
Маммея с удивлением окинула меня взглядом.
— Ты сармат, юноша?
— Так я называю его, госпожа, потому, что он прибыл к нам из Том.
Маммея благосклонно посмотрела на мои руки и плечи, но тотчас же отвернулась и больше уже не обращала на меня никакого внимания, и я мало-помалу успокоился.
К моему изумлению, среди приглашенных я увидел Корнелина. Присутствовали также Ганнис, Филострат, врач Александр и несколько незнакомых мне антиохийцев. Видно было, что все эти люди не чувствовали почвы под ногами. Маммея то взволнованно подходила к двери, за которой был атриум, и смотрела на плещущий фонтан, то устало опускалась в кресло, готовая слушать всех, кто ей рассказывал о происходящих событиях.
Врач спросил трибуна:
— Скажи, Корнелин, что ты думаешь о Макрине? Не достойный ли это преемник Антонину?
По-видимому, вопрос был задан неспроста. Корнелин, никогда не терявший самообладания, старался понять, почему его спрашивают о префекте претория, и отвечал уклончиво:
— Полагаю, что Опеллий способен править государством. Но если этот человек облачится в пурпур, ему необходимо немедленно отправляться в Рим, потому что он не справится с легионами, несмотря на всю свою жестокость.
— А ты сумел бы справиться с ними? — опять спросил Александр, и я заметил, что все с каким-то многозначительным вниманием смотрели на трибуна в ожидании его ответа.
— Что ты говоришь?! — ужаснулся Корнелин.
— Да, полагаю, что ты мог бы повелевать легионами, если бы стал императором, — повторил торжественно Александр.
Но, видимо, Корнелин не желал продолжать разговор в подобном духе.
— Я скромный воин и не помышляю о таких делах.
Дион Кассий вздохнул.
— Конечно, Макрин будет способствовать просвещению. Но это верно, что государству нужна твердая рука, которая способна держать в повиновении воинов и рабов. И еще важнее — восстановление древних учреждений ради служения республике. Как все было целесообразно в государстве! Римские земледельцы трудились, а когда служили в легионах, то им платили сестерциями, взятыми у них в виде налогов. Таким образом, деньги возвращались к тем, кто пахал и сеял, а не попадали в лапы корыстолюбивых наемников… Впрочем, разве возможно спокойно обсуждать сейчас судьбы отечества?
Вергилиан, молчавший все время и перебиравший свитки, лежавшие на круглом малахитовом столе, вдруг сказал:
— Друзья, мне кажется, что это вполне отвечает нашим сегодняшним настроениям. Послушайте несколько строк из «Заговора Катилины» Гая Саллюстия Криспа.
Он прочел:
— «Людям, которые стремятся стать выше других, надлежит прилагать всяческие усилия, чтобы не совершить жизненный путь свой бесследно, подобно скотам, склоненным к земле, в рабском подчинении чреву».
Это были добродетельные слова римского мужа. Вергилиан читал дальше, подчеркивая голосом некоторые слова и поднимая палец в знак важности этих мыслей:
— «Поистине прекрасно приносить пользу отечеству, неплохо быть оратором, прославиться можно и в мирное время и на поле брани, но мне, — хотя совсем не равная слава окружает того, кто описывает подвиги, и того, кто их совершает, — представляется особенно трудной задача историка…»
Он опустил свиток. Все молчали, очевидно не совсем понимая, почему были прочтены эти строки.
Маммея с удивлением посмотрела на Ганниса, и тот недоумевающе развел руками. Но Вергилиан снова поднял указующий перст:
— Прошу также позволения прочитать следующее…
Я догадался, что он нашел в книге что-нибудь о тщете власти, о ничтожестве земной славы.
Развернув еще один свиток, Вергилиан стал читать. На этот раз выдержка была из «Размышлений» Марка Аврелия. Я услышал знакомые слова:
— «Итак, какова бы ни была твоя судьба, ты по двум причинам должен быть доволен ею. Во-первых, потому, что это твоя, лично тебе уделенная участь, через которую ты делаешься участником целого, звеном в цепи, связующей тебя со всем остальным миром. Во-вторых, потому, что предоставленная тебе судьба или вся твоя жизнь нужна как одна из составных частей вселенной…»
Дион Кассий ударил рукой по мрамору стола.
— При чем здесь, в такой день, эти мысли о бренности жизни?
А Вергилиан все далее развертывал свиток.
— «Если, проснувшись рано, тебе не хочется покинуть ложе, скажи себе тотчас: „Я пробудился к разумной деятельности, я для нее родился на свет“. Взгляни, всякая тварь трудится над своим делом: воробей, паук, пчела, муравей…»
Дион Кассий вскочил, готовый разразиться гневными словами. Однако Вергилиан упросил его:
— Еще несколько строк! Слушай, сенатор! «Жизнь мирская не что иное, как погоня за почестями и наслаждениями, она — подмостки, по которым проходит суетливая толпа. Она подобна своре собак, грызущихся из-за кости, или рыбам в пруду, хватающим крошки хлеба… Держаться достойно в этой свалке, умея рассмотреть в ней проявление добра, — вот назначение человека…»
Никаких реплик на чтение не последовало. Только Дион Кассий погрозил Вергилиану пальцем с укоризной.
— Ты поэт. Между тем сейчас надо обращаться не к утешительной философии, а искать выход из создавшегося затруднительного положения. Меня удивляет, что ты, племянник достопочтенного Кальпурния, относишься так легкомысленно к тому, что происходит. Кто знает, что завтра будет с нами!
Я хорошо изучил Вергилиана за эти годы. Я знал, что в такие мгновения ему особенно приходят в голову мысли о тщете человеческого существования. Но разве те слова, что он нашел в книгах, могли изменить что-либо на земле?
Я стал отказываться, ссылаясь на свое незначительное положение.
Вергилиан махнул рукой:
— Это не имеет никакого значения.
— Но ведь я был скрибой в этом доме! Что скажет госпожа?
— Мало ли кем кто был, — отвечал Вергилиан. — Ты — мой друг. Этого достаточно для них. Ты им ничем не обязан, а разговоры будут там любопытные, и ты большой охотник до подобного времяпрепровождения.
Я пошел за поэтом со страхом в сердце, опасаясь, что меня постыдно изгонят из такого блестящего общества.
Однако все обошлось более или менее благополучно. Лишь Маммея, посмотрев на меня прищуренными глазами, так как чтение книг испортило ей преждевременно зрение, сказала:
— Я этого юношу где-то видела. Не писец ли он, переписавший для меня «Трактат о плаще»?
Я растерянно созерцал ее красоту. Краска залила мне лицо. Вергилиан ответил, взяв меня за локоть:
— Ты не ошибаешься. Но с тех пор этот сармат дважды спас мне жизнь и стал моим другом. Прошу тебя отнестись к нему благожелательно.
Маммея с удивлением окинула меня взглядом.
— Ты сармат, юноша?
— Так я называю его, госпожа, потому, что он прибыл к нам из Том.
Маммея благосклонно посмотрела на мои руки и плечи, но тотчас же отвернулась и больше уже не обращала на меня никакого внимания, и я мало-помалу успокоился.
К моему изумлению, среди приглашенных я увидел Корнелина. Присутствовали также Ганнис, Филострат, врач Александр и несколько незнакомых мне антиохийцев. Видно было, что все эти люди не чувствовали почвы под ногами. Маммея то взволнованно подходила к двери, за которой был атриум, и смотрела на плещущий фонтан, то устало опускалась в кресло, готовая слушать всех, кто ей рассказывал о происходящих событиях.
Врач спросил трибуна:
— Скажи, Корнелин, что ты думаешь о Макрине? Не достойный ли это преемник Антонину?
По-видимому, вопрос был задан неспроста. Корнелин, никогда не терявший самообладания, старался понять, почему его спрашивают о префекте претория, и отвечал уклончиво:
— Полагаю, что Опеллий способен править государством. Но если этот человек облачится в пурпур, ему необходимо немедленно отправляться в Рим, потому что он не справится с легионами, несмотря на всю свою жестокость.
— А ты сумел бы справиться с ними? — опять спросил Александр, и я заметил, что все с каким-то многозначительным вниманием смотрели на трибуна в ожидании его ответа.
— Что ты говоришь?! — ужаснулся Корнелин.
— Да, полагаю, что ты мог бы повелевать легионами, если бы стал императором, — повторил торжественно Александр.
Но, видимо, Корнелин не желал продолжать разговор в подобном духе.
— Я скромный воин и не помышляю о таких делах.
Дион Кассий вздохнул.
— Конечно, Макрин будет способствовать просвещению. Но это верно, что государству нужна твердая рука, которая способна держать в повиновении воинов и рабов. И еще важнее — восстановление древних учреждений ради служения республике. Как все было целесообразно в государстве! Римские земледельцы трудились, а когда служили в легионах, то им платили сестерциями, взятыми у них в виде налогов. Таким образом, деньги возвращались к тем, кто пахал и сеял, а не попадали в лапы корыстолюбивых наемников… Впрочем, разве возможно спокойно обсуждать сейчас судьбы отечества?
Вергилиан, молчавший все время и перебиравший свитки, лежавшие на круглом малахитовом столе, вдруг сказал:
— Друзья, мне кажется, что это вполне отвечает нашим сегодняшним настроениям. Послушайте несколько строк из «Заговора Катилины» Гая Саллюстия Криспа.
Он прочел:
— «Людям, которые стремятся стать выше других, надлежит прилагать всяческие усилия, чтобы не совершить жизненный путь свой бесследно, подобно скотам, склоненным к земле, в рабском подчинении чреву».
Это были добродетельные слова римского мужа. Вергилиан читал дальше, подчеркивая голосом некоторые слова и поднимая палец в знак важности этих мыслей:
— «Поистине прекрасно приносить пользу отечеству, неплохо быть оратором, прославиться можно и в мирное время и на поле брани, но мне, — хотя совсем не равная слава окружает того, кто описывает подвиги, и того, кто их совершает, — представляется особенно трудной задача историка…»
Он опустил свиток. Все молчали, очевидно не совсем понимая, почему были прочтены эти строки.
Маммея с удивлением посмотрела на Ганниса, и тот недоумевающе развел руками. Но Вергилиан снова поднял указующий перст:
— Прошу также позволения прочитать следующее…
Я догадался, что он нашел в книге что-нибудь о тщете власти, о ничтожестве земной славы.
Развернув еще один свиток, Вергилиан стал читать. На этот раз выдержка была из «Размышлений» Марка Аврелия. Я услышал знакомые слова:
— «Итак, какова бы ни была твоя судьба, ты по двум причинам должен быть доволен ею. Во-первых, потому, что это твоя, лично тебе уделенная участь, через которую ты делаешься участником целого, звеном в цепи, связующей тебя со всем остальным миром. Во-вторых, потому, что предоставленная тебе судьба или вся твоя жизнь нужна как одна из составных частей вселенной…»
Дион Кассий ударил рукой по мрамору стола.
— При чем здесь, в такой день, эти мысли о бренности жизни?
А Вергилиан все далее развертывал свиток.
— «Если, проснувшись рано, тебе не хочется покинуть ложе, скажи себе тотчас: „Я пробудился к разумной деятельности, я для нее родился на свет“. Взгляни, всякая тварь трудится над своим делом: воробей, паук, пчела, муравей…»
Дион Кассий вскочил, готовый разразиться гневными словами. Однако Вергилиан упросил его:
— Еще несколько строк! Слушай, сенатор! «Жизнь мирская не что иное, как погоня за почестями и наслаждениями, она — подмостки, по которым проходит суетливая толпа. Она подобна своре собак, грызущихся из-за кости, или рыбам в пруду, хватающим крошки хлеба… Держаться достойно в этой свалке, умея рассмотреть в ней проявление добра, — вот назначение человека…»
Никаких реплик на чтение не последовало. Только Дион Кассий погрозил Вергилиану пальцем с укоризной.
— Ты поэт. Между тем сейчас надо обращаться не к утешительной философии, а искать выход из создавшегося затруднительного положения. Меня удивляет, что ты, племянник достопочтенного Кальпурния, относишься так легкомысленно к тому, что происходит. Кто знает, что завтра будет с нами!
Я хорошо изучил Вергилиана за эти годы. Я знал, что в такие мгновения ему особенно приходят в голову мысли о тщете человеческого существования. Но разве те слова, что он нашел в книгах, могли изменить что-либо на земле?
3
По распоряжению Марка Опеллия Макрина, префекта претория, сооружение погребального костра было поручено плотникам XV легиона. Воины этого легиона не имели случая пользоваться особенными милостями покойного императора и редко его видели, поэтому им не могли прийти в голову вредные мысли о некоторых обстоятельствах смерти августа, которые могли повлечь за собой желание мстить за убитого. Во исполнение полученного приказа префект Тиберий Агенобарб Корнелин послал на строительство костра три центурии мастеров, привычных к кузнечному и плотничьему ремеслу. Место для погребальной церемонии выбрали на широком поле, где вся земля была избита лошадиными подковами, так как на этом пространстве производились учения стоявших под Эдессой конных когорт.
Волы доставили из Эдессы все необходимые строительные материалы, бревна и доски, а также амфоры с горючей смолой и благовониями. Работа началась поздно вечером, при свете смоляных факелов, и всю ночь не переставая стучали топоры. Костер надо было закончить к утру.
Вероятно, опасаясь, что этого не удастся сделать, Корнелин решил лично посетить место работ. В одной короткой тунике, высоко открывавшей его мускулистые, волосатые ноги, он поскакал в полном одиночестве в душную сирийскую ночь. Свистевший в ушах ветер немного освежил лицо. На небе сияли звезды. Млечный Путь опоясывал мироздание. Где-то за этой ночью была Италия, Рим, и там жила Грациана.
Мы уже вернулись в Эдессу, на место событий. Кузнецы и плотники трудились при свете факелов, весело переругиваясь друг с другом, насмехаясь над неловким товарищем, подбадривая себя шутками и солдатскими песенками. Чертеж погребального костра был составлен Диодором, императорским архитектором, родом из Лептиса, тем самым, что всего шесть лет тому назад построил Септимию Северу, своему земляку, такой же погребальный костер в далекой Британии, в Эбораке, недалеко от Лондиния, в холодный зимний день, когда сквозь туман невозможно было видеть легионы, пришедшие в последний раз поклониться императору. Теперь настал черед сына.
Когда Корнелин подъехал к месту строительства, к нему подошел озабоченный Диодор.
— Кажется, не успеем закончить к утру.
Префект начал сквернословить.
— Поспеши! Или я прикажу воинам, чтобы они повесили тебя на первом попавшемся дереве!
Архитектор дрожащими руками вцепился в свою хламиду. Что мог сделать жалкий раб архитектор, у которого уже не было в живых покровителя!
— Будет сделано все, что в человеческих силах, — сказал он дрожащим голосом и побежал к плотникам, чтобы поторопить их с окончанием работ.
При свете факелов можно было рассмотреть возникающий среди мрака грандиозный остов сооружения из бревен и досок. Его строили при помощи подъемных машин, и как раз в эту минуту воины стали с криками поднимать наверх, чтобы водрузить на костре, статую крылатого гения с венком в руке. Свет факелов скользил по потным спинам людей, суетившихся у костра, озарял кучи бревен и стоявших на дороге спокойных волов с ярмом на широких выях.
Корнелин подъехал вплотную к работающим, и Диодор, чтобы задобрить сурового префекта, стал ему рассказывать:
— Шесть лет тому назад хоронил отца, завтра будем сжигать тело сына. Летит быстротечное время!
И помню, как умирающий Септимий Север потребовал, чтобы ему показали урну, предназначенную для его праха. Император посмотрел на нее и сказал со вздохом: «Ты будешь хранить в себе того, кому тесен был весь мир!» Великого духа был человек!
— Как подвигается работа? — спросил Корнелин, не любивший болтовни в служебное время.
— Заканчиваем второй сруб, — ответил Диодор, — к утру закончим. Можешь быть спокоен.
Корнелин вопросительно посмотрел на префекта легионных кузнецов Ферапонта. Тот подтвердил:
— Диодор не солгал. Ты вполне можешь положиться на нас. У благовоний я поставил стражу.
— Хорошо. Какова будет высота?
— Сорок локтей.
Солдаты весело кричали наверху:
— Покойнику будет тепло!
— Есть на чем поджариться, как гусю!
— С такой высоты прямая дорога на небо!
— К богам!
Чтобы не слышать насмешек над почившим императором, — а оборвать болтунов он не решался, — Корнелин повернул коня и направил его бег в ту сторону, где находился лагерь. Оттуда доносился глухой гул. Очевидно, воины покинули шатры и шумели на легионном форуме.
Трибун поскакал в Эдессу.
Ждали прибытия Юлии Домны. Но труп разлагался. Не могло быть и речи о перевезении праха в Антиохию, где ритуал императорского погребения возможно было бы обставить с большей пышностью и где удалось бы найти более опытных бальзамировщиков. Впрочем, мало кто волновался по этому поводу. Все, от Макрина до последнего центуриона, хотели поскорее покончить с погребальной церемонией, чтобы заняться текущими делами, в надежде, что теперь жизнь на земле не будет такой беспокойной. Наконец-то погасли глаза, таившие в себе человеконенавистничество.
Император Марк Аврелий Антонин, которого называли в лагерях Каракалла, почерневший и страшный, несмотря на положенные на лицо белила и румяна — в спешке их взяли для такой надобности у какой-то блудницы, — в золотом лавровом венке, полуприкрытый пурпуром палудамента, покоился на смертном ложе, в сиянии высоких светильников, под колоннами северовской базилики, где в Эдессе происходят заседания трибунала. Около ложа стояли четыре бронзовые курильницы на изогнутых львиных лапах, но даже дым благовоний не мог убить запаха тления. В плывущих под потолком слоистых волнах фимиама поблескивала позолоченная статуя императора Септимия Севера, посвященная эдесцами гению великого африканца. Император стоял в позе оратора, произносящего речь перед легионами после победы над парфянами, в кованом панцире. В протянутой руке он держал свиток. На другую перекинулась пола воинского плаща. При свете светильников можно было даже рассмотреть олимпийскую улыбку и завитки раздвоенной бороды.
Осмотрев работы по возведению погребального костра, ибо Вергилиан все хотел видеть и знать, рассуждая, что именно теперь настало время написать книгу об императоре, мы поспешили в город, чтобы побывать в базилике.
К ней вели ступеньки высокой лестницы, на которых сидели и стояли верные до гроба скифы, несшие у тела императора последнюю стражу. Где-то поблизости тревожно ржали их кони, может быть, чувствовавшие близость трупа.
Скифы мрачно смотрели на посетителей, ревниво охраняя покой своего любимца. Но, рассмотрев пурпуровую полосу на тунике Вергилиана, они не препятствовали ему подняться к смертному одру. Мы очутились в длинном зале, в глубине которого блестели светильники, и направились на их сияние. Два каких-то человека склонились над ложем и, откинув покрывало, смотрели на искаженные смертью черты покойного. Это были Дион Кассий и Корнелин.
Когда мы приблизились, они повернули головы в нашу сторону и Корнелин выпрямился, а Дион Кассий так и остался склоненным над трупом и с заложенными за спину руками.
Мы подошли на кончиках пальцев к умершему.
— Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, — прошептал Дион.
— Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, — тоже шепотом повторил титулы Корнелин.
— Так кончилась эта ничтожная жизнь! — продолжал Дион, покачивая головой и в последний раз вглядываясь в черты императора, как бы для того, чтобы сохранить их в памяти. Для меня не было тайной, что историк недолюбливал Каракаллу как одного из тех, кто унизил сенат и лишил его прежнего влияния на ход государственных дел. Теперь он имел возможность высказать свое откровенное мнение.
Корнелин молчал. Мы стояли некоторое время у ложа.
Вергилиан прижал к лицу надушенный платок.
— Какое зловоние!
Мы спустились по ступенькам, на которых все так же сидели безмолвные скифы, и когда хотели разойтись в разные стороны, то до нашего слуха донеслись громоподобные раскаты львиного рева.
— Звери для арены? — спросил, поежившись, Дион Кассий.
Корнелин почтительно объяснил:
— Нет, это ручные львы августа. Они отказываются принимать пищу, имея привычку получать ее из рук императора.
Вергилиан вздохнул:
— Несчастные звери!
— Они на цепи. Если хотите, можно на них посмотреть.
Префект отворил маленькую дверцу, и мы вошли в помещение, служившее, очевидно, скифам для хранения седел и оружия; в стене горел, воткнутый в сделанное для этого отверстие, факел, при его свете в глубине можно было разглядеть силуэты лежащих зверей.
Львы уже второй день не принимали пищу. Как собаки, приподнимая при каждом шорохе уши, они лежали, скучные и сонные, в ожидании, что вот-вот откроется дверь и войдет их господин. Обширное помещение, где они находились, было закрыто, как темница, железной решеткой. Здесь тошнотворно пахло звериным логовом. Тускло догорал светильник. Позванивали цепи, которыми львы были прикованы к кольцам в стене. Порой звери начинали реветь, и тогда все здание сотрясалось от мощного дыхания их страшных глоток.
Вслед за римлянами в подземелье вдруг спустился Олаб, префект скифской когорты, по-видимому в полном опьянении, судя по неуверенной походке. В руках он держал лук и стрелы.
Олаб крикнул в дверцу:
— Кто там есть? Стикос! Амодон! Здесь не светло!
Прибежали два скифа с факелами в руках.
— Поднимите повыше, — приказал Олаб.
Скифы подняли потрескивавшие факелы над головой.
Дион Кассий решил вмешаться. Львы были собственностью государства.
— Что ты хочешь делать?
— Отойди прочь! — грубо ответил скиф.
Кассий промолчал. Корнелин тоже считал, что благоразумнее не затевать ссору с пьяным варваром. Обычно эти люди добродушны и отличаются даже известной мягкостью характера, но под влиянием винных паров не знают предела своему гневу.
— Все-таки посмотрим, что он намерен делать, — предложил Вергилиан, и мы остались.
— Мне посветить, — приказал Олаб воинам. — Выше! Так хорошо!
— Ты хочешь убить их? — спросил его Корнелин.
— Ты угадал. Если умер император, пусть умрут его звери. Поднять, собаки, факелы выше!
Царственные звери перестали реветь и огненными глазами смотрели на людей. Ближе других стоял, повернув огромную голову к Олабу, трехлетний ливийский лев, поистине царь зверей, с косматой гривой. Его Каракалла называл Арзасидом. Пах зверя судорожно раздувался от дыхания. Было нечто разумное, гордое и презрительное в его глазах, которые вдруг вспыхивали зеленоватым светом, отражая огонь факелов. Казалось, он понял. С этими людьми пришла смерть, и никогда уже рука господина не погладит его…
Олаб отступил на шаг, вложил оперенную стрелу в лук, натянул тетиву, далеко отводя локоть и откинув тело назад, и потом метнул смертоносную тростинку в льва. Она коротко прошумела в воздухе и вонзилась в бок зверя, между ребрами. Лев огласил своды ужасающим ревом, от которого стыла кровь в жилах, и забился в предсмертных судорогах. Остальные три льва и львица заметались на цепях, вставали на дыбы, разевая огненные пасти, и потрясали воздух невыносимым для слуха ревом. Казалось, даже на таком расстоянии из этих разверстых пастей до нас долетело зловонное дыхание.
— В сердце! В самое сердце! — закричал Олаб, когда пораженный стрелою лев затих. — Еще стрелу! Выше светить!
Стрелы с мгновенным свистом поражали новые жертвы. Скифы, державшие факелы, с видимым интересом наблюдали за истреблением зверей и при удачном попадании одобряли умение стрелка. Последней упала львица. Она легла на спину, по-человечьи прижимая мягкие лапы к сердцу…
Когда взошло утреннее кровавое солнце, погребальный костер был доведен до конца. Он представлял собою высокую башню из трех срубов, постепенно уменьшавшихся кверху и украшенных гирляндами из лавровых ветвей. Верхний сруб увенчала позолоченная статуя гения, державшего в простертой руке венок. Само собою разумеется, я был одним из первых на месте предстоящей церемонии.
Из соседнего лагеря стекались в грозном молчании толпы воинов, которым запретили брать с собой оружие. В ожидании, когда начнется церемония, они уселись группами на земле, лениво обсуждали события, гадали, будет ли увеличено жалованье, как им обещал Макрин, и начнется ли новая война с парфянами. Некоторые уже затеяли игру в кости, и тут же появились продавцы орехов и медовых пряников. Время тянулось как пряжа, и воины отпускали по поводу усопшего грубые шутки, выражая свое нетерпение по поводу того, что император медлит отправиться к богам.
Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…
Послышались взволнованные голоса:
— Везут! Везут!
Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.
За колесницей шли оба консула — Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.
Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:
— Убиенный…
Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.
Процессия медленно приближалась. Теперь воины вскочили на ноги, метавшие кости с сожалением прервали игру и подсчитывали на пальцах выигрыш, косясь на приближающуюся колесницу.
Лица у провожавших в последний путь императора были унылые. Ведь никто еще не знал, чем все это может кончиться, и Дион Кассий был прав, когда говорил, что не уверен, доживет ли он до вечера. Некоторые шепотом передавали слухи о ночном заседании сената под охраной германцев. Но сенаторы угрюмо отмалчивались, когда их спрашивали о принятом решении. Они с радостью отдали бы пурпур любому встречному, чтобы избавиться от гнетущей неизвестности. Одни боги ведали, чего хотят легионы. Правда, Адвент предусмотрительно поставил за соседними холмами германскую конницу, но все-таки настроение у всех было тревожное.
У погребального костра происходила обычная в подобных случаях суета.
— Как обстоит дело с орлом? Ничего не забыли, друзья? — спрашивал Макрин у легионеров, точно это были не рядовые воины, а люди в сенаторских латиклавах.
— Орел замечательный! — успокаивал Диодор.
Страхи архитектора теперь рассеялись, и он ждал обещанной награды.
По древней традиции на погребальный костер усопшего августа помещали в клетке живого орла. Когда огонь начинал подпаливать орлиные перья, птица разбивала нарочито хрупкую клетку и улетала ввысь. Считалось, что это возносится к богам бессмертная душа императора. Поэтому волнение Макрина было понятным. Но все оказалось в порядке. Огромный орел, правда, несколько помятый во время ловли, уже сидел, злобно нахохлившись, в клетке наверху костра. Вчера за него заплатили три драхмы горным пастухам.
Все торопились, чтобы отбыть свои обязанности и заняться другими, более важными земными делами, поэтому церемония проходила в спешке. Надгробные речи консулы произнесли еще в Эдессе, в базилике, чтобы не возмутить неловким словом толпы воинов, как это могло случиться у костра. Сенаторы, облаченные в особые полотняные одежды, как полагалось римлянам на погребениях, внесли по скрипучей, кое-как сколоченной лестнице тело императора вовнутрь башни и с явным облегчением, судя по их лицам, спустились оттуда. Служители захлопнули деревянные двери нижнего сруба.
Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:
— Разве это апофеоз? Нет ни хора дев, ни пения печальных гимнов, ни воскового изображения покойного августа! А жертвы! Разве так приносятся жертвы? Покарают нас небеса!
Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.
— Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?
— Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, — сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. — О чем думают жрецы императорского культа?
Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…
— Досточтимые отцы, — обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, — приступите!
Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение — и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…
Я поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, все мелочи, какие замечал мой взор, разговоры и мнения присутствующих и не забыл записать даже о притворной слезе Макрина. Такие подробности особенно интересовали Вергилиана.
Волы доставили из Эдессы все необходимые строительные материалы, бревна и доски, а также амфоры с горючей смолой и благовониями. Работа началась поздно вечером, при свете смоляных факелов, и всю ночь не переставая стучали топоры. Костер надо было закончить к утру.
Вероятно, опасаясь, что этого не удастся сделать, Корнелин решил лично посетить место работ. В одной короткой тунике, высоко открывавшей его мускулистые, волосатые ноги, он поскакал в полном одиночестве в душную сирийскую ночь. Свистевший в ушах ветер немного освежил лицо. На небе сияли звезды. Млечный Путь опоясывал мироздание. Где-то за этой ночью была Италия, Рим, и там жила Грациана.
Мы уже вернулись в Эдессу, на место событий. Кузнецы и плотники трудились при свете факелов, весело переругиваясь друг с другом, насмехаясь над неловким товарищем, подбадривая себя шутками и солдатскими песенками. Чертеж погребального костра был составлен Диодором, императорским архитектором, родом из Лептиса, тем самым, что всего шесть лет тому назад построил Септимию Северу, своему земляку, такой же погребальный костер в далекой Британии, в Эбораке, недалеко от Лондиния, в холодный зимний день, когда сквозь туман невозможно было видеть легионы, пришедшие в последний раз поклониться императору. Теперь настал черед сына.
Когда Корнелин подъехал к месту строительства, к нему подошел озабоченный Диодор.
— Кажется, не успеем закончить к утру.
Префект начал сквернословить.
— Поспеши! Или я прикажу воинам, чтобы они повесили тебя на первом попавшемся дереве!
Архитектор дрожащими руками вцепился в свою хламиду. Что мог сделать жалкий раб архитектор, у которого уже не было в живых покровителя!
— Будет сделано все, что в человеческих силах, — сказал он дрожащим голосом и побежал к плотникам, чтобы поторопить их с окончанием работ.
При свете факелов можно было рассмотреть возникающий среди мрака грандиозный остов сооружения из бревен и досок. Его строили при помощи подъемных машин, и как раз в эту минуту воины стали с криками поднимать наверх, чтобы водрузить на костре, статую крылатого гения с венком в руке. Свет факелов скользил по потным спинам людей, суетившихся у костра, озарял кучи бревен и стоявших на дороге спокойных волов с ярмом на широких выях.
Корнелин подъехал вплотную к работающим, и Диодор, чтобы задобрить сурового префекта, стал ему рассказывать:
— Шесть лет тому назад хоронил отца, завтра будем сжигать тело сына. Летит быстротечное время!
И помню, как умирающий Септимий Север потребовал, чтобы ему показали урну, предназначенную для его праха. Император посмотрел на нее и сказал со вздохом: «Ты будешь хранить в себе того, кому тесен был весь мир!» Великого духа был человек!
— Как подвигается работа? — спросил Корнелин, не любивший болтовни в служебное время.
— Заканчиваем второй сруб, — ответил Диодор, — к утру закончим. Можешь быть спокоен.
Корнелин вопросительно посмотрел на префекта легионных кузнецов Ферапонта. Тот подтвердил:
— Диодор не солгал. Ты вполне можешь положиться на нас. У благовоний я поставил стражу.
— Хорошо. Какова будет высота?
— Сорок локтей.
Солдаты весело кричали наверху:
— Покойнику будет тепло!
— Есть на чем поджариться, как гусю!
— С такой высоты прямая дорога на небо!
— К богам!
Чтобы не слышать насмешек над почившим императором, — а оборвать болтунов он не решался, — Корнелин повернул коня и направил его бег в ту сторону, где находился лагерь. Оттуда доносился глухой гул. Очевидно, воины покинули шатры и шумели на легионном форуме.
Трибун поскакал в Эдессу.
Ждали прибытия Юлии Домны. Но труп разлагался. Не могло быть и речи о перевезении праха в Антиохию, где ритуал императорского погребения возможно было бы обставить с большей пышностью и где удалось бы найти более опытных бальзамировщиков. Впрочем, мало кто волновался по этому поводу. Все, от Макрина до последнего центуриона, хотели поскорее покончить с погребальной церемонией, чтобы заняться текущими делами, в надежде, что теперь жизнь на земле не будет такой беспокойной. Наконец-то погасли глаза, таившие в себе человеконенавистничество.
Император Марк Аврелий Антонин, которого называли в лагерях Каракалла, почерневший и страшный, несмотря на положенные на лицо белила и румяна — в спешке их взяли для такой надобности у какой-то блудницы, — в золотом лавровом венке, полуприкрытый пурпуром палудамента, покоился на смертном ложе, в сиянии высоких светильников, под колоннами северовской базилики, где в Эдессе происходят заседания трибунала. Около ложа стояли четыре бронзовые курильницы на изогнутых львиных лапах, но даже дым благовоний не мог убить запаха тления. В плывущих под потолком слоистых волнах фимиама поблескивала позолоченная статуя императора Септимия Севера, посвященная эдесцами гению великого африканца. Император стоял в позе оратора, произносящего речь перед легионами после победы над парфянами, в кованом панцире. В протянутой руке он держал свиток. На другую перекинулась пола воинского плаща. При свете светильников можно было даже рассмотреть олимпийскую улыбку и завитки раздвоенной бороды.
Осмотрев работы по возведению погребального костра, ибо Вергилиан все хотел видеть и знать, рассуждая, что именно теперь настало время написать книгу об императоре, мы поспешили в город, чтобы побывать в базилике.
К ней вели ступеньки высокой лестницы, на которых сидели и стояли верные до гроба скифы, несшие у тела императора последнюю стражу. Где-то поблизости тревожно ржали их кони, может быть, чувствовавшие близость трупа.
Скифы мрачно смотрели на посетителей, ревниво охраняя покой своего любимца. Но, рассмотрев пурпуровую полосу на тунике Вергилиана, они не препятствовали ему подняться к смертному одру. Мы очутились в длинном зале, в глубине которого блестели светильники, и направились на их сияние. Два каких-то человека склонились над ложем и, откинув покрывало, смотрели на искаженные смертью черты покойного. Это были Дион Кассий и Корнелин.
Когда мы приблизились, они повернули головы в нашу сторону и Корнелин выпрямился, а Дион Кассий так и остался склоненным над трупом и с заложенными за спину руками.
Мы подошли на кончиках пальцев к умершему.
— Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, — прошептал Дион.
— Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, — тоже шепотом повторил титулы Корнелин.
— Так кончилась эта ничтожная жизнь! — продолжал Дион, покачивая головой и в последний раз вглядываясь в черты императора, как бы для того, чтобы сохранить их в памяти. Для меня не было тайной, что историк недолюбливал Каракаллу как одного из тех, кто унизил сенат и лишил его прежнего влияния на ход государственных дел. Теперь он имел возможность высказать свое откровенное мнение.
Корнелин молчал. Мы стояли некоторое время у ложа.
Вергилиан прижал к лицу надушенный платок.
— Какое зловоние!
Мы спустились по ступенькам, на которых все так же сидели безмолвные скифы, и когда хотели разойтись в разные стороны, то до нашего слуха донеслись громоподобные раскаты львиного рева.
— Звери для арены? — спросил, поежившись, Дион Кассий.
Корнелин почтительно объяснил:
— Нет, это ручные львы августа. Они отказываются принимать пищу, имея привычку получать ее из рук императора.
Вергилиан вздохнул:
— Несчастные звери!
— Они на цепи. Если хотите, можно на них посмотреть.
Префект отворил маленькую дверцу, и мы вошли в помещение, служившее, очевидно, скифам для хранения седел и оружия; в стене горел, воткнутый в сделанное для этого отверстие, факел, при его свете в глубине можно было разглядеть силуэты лежащих зверей.
Львы уже второй день не принимали пищу. Как собаки, приподнимая при каждом шорохе уши, они лежали, скучные и сонные, в ожидании, что вот-вот откроется дверь и войдет их господин. Обширное помещение, где они находились, было закрыто, как темница, железной решеткой. Здесь тошнотворно пахло звериным логовом. Тускло догорал светильник. Позванивали цепи, которыми львы были прикованы к кольцам в стене. Порой звери начинали реветь, и тогда все здание сотрясалось от мощного дыхания их страшных глоток.
Вслед за римлянами в подземелье вдруг спустился Олаб, префект скифской когорты, по-видимому в полном опьянении, судя по неуверенной походке. В руках он держал лук и стрелы.
Олаб крикнул в дверцу:
— Кто там есть? Стикос! Амодон! Здесь не светло!
Прибежали два скифа с факелами в руках.
— Поднимите повыше, — приказал Олаб.
Скифы подняли потрескивавшие факелы над головой.
Дион Кассий решил вмешаться. Львы были собственностью государства.
— Что ты хочешь делать?
— Отойди прочь! — грубо ответил скиф.
Кассий промолчал. Корнелин тоже считал, что благоразумнее не затевать ссору с пьяным варваром. Обычно эти люди добродушны и отличаются даже известной мягкостью характера, но под влиянием винных паров не знают предела своему гневу.
— Все-таки посмотрим, что он намерен делать, — предложил Вергилиан, и мы остались.
— Мне посветить, — приказал Олаб воинам. — Выше! Так хорошо!
— Ты хочешь убить их? — спросил его Корнелин.
— Ты угадал. Если умер император, пусть умрут его звери. Поднять, собаки, факелы выше!
Царственные звери перестали реветь и огненными глазами смотрели на людей. Ближе других стоял, повернув огромную голову к Олабу, трехлетний ливийский лев, поистине царь зверей, с косматой гривой. Его Каракалла называл Арзасидом. Пах зверя судорожно раздувался от дыхания. Было нечто разумное, гордое и презрительное в его глазах, которые вдруг вспыхивали зеленоватым светом, отражая огонь факелов. Казалось, он понял. С этими людьми пришла смерть, и никогда уже рука господина не погладит его…
Олаб отступил на шаг, вложил оперенную стрелу в лук, натянул тетиву, далеко отводя локоть и откинув тело назад, и потом метнул смертоносную тростинку в льва. Она коротко прошумела в воздухе и вонзилась в бок зверя, между ребрами. Лев огласил своды ужасающим ревом, от которого стыла кровь в жилах, и забился в предсмертных судорогах. Остальные три льва и львица заметались на цепях, вставали на дыбы, разевая огненные пасти, и потрясали воздух невыносимым для слуха ревом. Казалось, даже на таком расстоянии из этих разверстых пастей до нас долетело зловонное дыхание.
— В сердце! В самое сердце! — закричал Олаб, когда пораженный стрелою лев затих. — Еще стрелу! Выше светить!
Стрелы с мгновенным свистом поражали новые жертвы. Скифы, державшие факелы, с видимым интересом наблюдали за истреблением зверей и при удачном попадании одобряли умение стрелка. Последней упала львица. Она легла на спину, по-человечьи прижимая мягкие лапы к сердцу…
Когда взошло утреннее кровавое солнце, погребальный костер был доведен до конца. Он представлял собою высокую башню из трех срубов, постепенно уменьшавшихся кверху и украшенных гирляндами из лавровых ветвей. Верхний сруб увенчала позолоченная статуя гения, державшего в простертой руке венок. Само собою разумеется, я был одним из первых на месте предстоящей церемонии.
Из соседнего лагеря стекались в грозном молчании толпы воинов, которым запретили брать с собой оружие. В ожидании, когда начнется церемония, они уселись группами на земле, лениво обсуждали события, гадали, будет ли увеличено жалованье, как им обещал Макрин, и начнется ли новая война с парфянами. Некоторые уже затеяли игру в кости, и тут же появились продавцы орехов и медовых пряников. Время тянулось как пряжа, и воины отпускали по поводу усопшего грубые шутки, выражая свое нетерпение по поводу того, что император медлит отправиться к богам.
Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…
Послышались взволнованные голоса:
— Везут! Везут!
Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.
За колесницей шли оба консула — Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.
Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:
— Убиенный…
Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.
Процессия медленно приближалась. Теперь воины вскочили на ноги, метавшие кости с сожалением прервали игру и подсчитывали на пальцах выигрыш, косясь на приближающуюся колесницу.
Лица у провожавших в последний путь императора были унылые. Ведь никто еще не знал, чем все это может кончиться, и Дион Кассий был прав, когда говорил, что не уверен, доживет ли он до вечера. Некоторые шепотом передавали слухи о ночном заседании сената под охраной германцев. Но сенаторы угрюмо отмалчивались, когда их спрашивали о принятом решении. Они с радостью отдали бы пурпур любому встречному, чтобы избавиться от гнетущей неизвестности. Одни боги ведали, чего хотят легионы. Правда, Адвент предусмотрительно поставил за соседними холмами германскую конницу, но все-таки настроение у всех было тревожное.
У погребального костра происходила обычная в подобных случаях суета.
— Как обстоит дело с орлом? Ничего не забыли, друзья? — спрашивал Макрин у легионеров, точно это были не рядовые воины, а люди в сенаторских латиклавах.
— Орел замечательный! — успокаивал Диодор.
Страхи архитектора теперь рассеялись, и он ждал обещанной награды.
По древней традиции на погребальный костер усопшего августа помещали в клетке живого орла. Когда огонь начинал подпаливать орлиные перья, птица разбивала нарочито хрупкую клетку и улетала ввысь. Считалось, что это возносится к богам бессмертная душа императора. Поэтому волнение Макрина было понятным. Но все оказалось в порядке. Огромный орел, правда, несколько помятый во время ловли, уже сидел, злобно нахохлившись, в клетке наверху костра. Вчера за него заплатили три драхмы горным пастухам.
Все торопились, чтобы отбыть свои обязанности и заняться другими, более важными земными делами, поэтому церемония проходила в спешке. Надгробные речи консулы произнесли еще в Эдессе, в базилике, чтобы не возмутить неловким словом толпы воинов, как это могло случиться у костра. Сенаторы, облаченные в особые полотняные одежды, как полагалось римлянам на погребениях, внесли по скрипучей, кое-как сколоченной лестнице тело императора вовнутрь башни и с явным облегчением, судя по их лицам, спустились оттуда. Служители захлопнули деревянные двери нижнего сруба.
Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:
— Разве это апофеоз? Нет ни хора дев, ни пения печальных гимнов, ни воскового изображения покойного августа! А жертвы! Разве так приносятся жертвы? Покарают нас небеса!
Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.
— Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?
— Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, — сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. — О чем думают жрецы императорского культа?
Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…
— Досточтимые отцы, — обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, — приступите!
Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение — и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…
Я поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, все мелочи, какие замечал мой взор, разговоры и мнения присутствующих и не забыл записать даже о притворной слезе Макрина. Такие подробности особенно интересовали Вергилиана.