Страница:
Делия смотрела на поэта еще некоторое время, потом отвернулась.
В это время Акретон поднялся, потянул к себе смеявшуюся Лавинию за руки и вдруг высоко поднял ее над головой.
— Сие есть похищение сабинянок! — закричал совсем уже пьяный Скрибоний.
К моему удивлению, рыжекудрая Проперция обратила на меня свои взоры и позвала со смехом:
— Юноша! Говорят, ты сармат? Иди ко мне!
Она протянула белую, обнаженную до плеча руку и сжимала и разжимала пальцы, откинув голову и смеясь.
В это время Акретон поднялся, потянул к себе смеявшуюся Лавинию за руки и вдруг высоко поднял ее над головой.
— Сие есть похищение сабинянок! — закричал совсем уже пьяный Скрибоний.
К моему удивлению, рыжекудрая Проперция обратила на меня свои взоры и позвала со смехом:
— Юноша! Говорят, ты сармат? Иди ко мне!
Она протянула белую, обнаженную до плеча руку и сжимала и разжимала пальцы, откинув голову и смеясь.
3
Встретив на другое утро Вергилиана, я ждал, что он расскажет мне что-нибудь о вчерашнем, так как обычно делился со мной своими мыслями, но друг угрюмо молчал. Мне тоже неловко было смотреть ему в глаза. Потом поэт зевнул и, отвернувшись, взъерошил мне волосы.
— Мы, кажется, тоже начинаем погрязать в римских пороках…
Я ничего не ответил. Тогда Вергилиан добавил:
— Это рано или поздно случается со всеми…
Все ярче светило солнце. Зима приближалась к концу, и я ждал весны, чтобы с первым же попутным кораблем направиться в Томы. Так было решено. Однако жизнь Вергилиана всегда была полна событий и перемен, и, разделяя его дружбу, я тоже участвовал в них. Кроме того, на улице Башмачников жила рыжекудрая Проперция. Я хорошо знал туда дорогу…
После одного разговора с Минуцием Феликсом Вергилиану захотелось послушать Тертулиана. Феликс, африканский житель, рассказал нам, как однажды в Карфагене, открывая ранним утром свои заведения, булочники и виноторговцы увидели, что по улице идет известный всему городу Септимий Флоренс Тертулиан, по обыкновению что-то бормоча себе под нос. Но, к всеобщему удивлению, на нем была не тога, как это положено для всякого уважающего себя римского гражданина, шествующего на форум, а так называемый паллий, или плащ, — одеяние странствующих софистов и вообще всякого рода малопочтенных людей.
Скоро весь город узнал о странном происшествии, и карфагеняне разделились на два лагеря: одни негодовали, другие, наоборот, уверяли, что давным-давно пора оставить старомодную тогу, в которую удобно только заворачивать мертвецов. Однако цвет магистратуры, богатые торговцы и образованные люди были среди тех, кто негодовал. По рукам ходили стишки, в них зло высмеивался чудак, променявший торжественное одеяние римлян на плащ бродяги. Его называли в эпиграммах варваром, башмачником и еще более обидными словами.
В ответ на нападки Тертулиан написал «Трактат о плаще», где во всеоружии диалектики и риторических метафор отстаивал право всякого человека носить паллий, это излюбленное одеяние Марка Аврелия. Трактат представлял писателю возможность лишний раз напомнить согражданам и даже в Риме, что Тертулиан еще не растерял цветы эллинского красноречия с тех пор, как оставил веру отцов и склонился к учению Христа.
Но были написаны Тертулианом и другие книги, волновавшие христианский мир и поэтому переведенные на греческий язык. Пылкий и нетерпимый, Тертулиан ни на йоту не отступал от древних правил. В его жилах текла огненная африканская кровь, и он был одним из тех, кто рыл яму между обществом и церковью — тот страшный для слабых духом ров, который более покладистые всячески старались засыпать. Умеренным, во всяком случае, не нравилось, что Тертулиан мешал им осторожно вести корабль церкви среди бедствий и требовал, чтобы двери христианских домов не украшались гирляндами и светильниками по поводу кровопролитий, чтобы ремесленники, исповедующие христианское учение, не оскверняли руки деланием идолов, чтобы христиане не занимали общественных должностей, связанных с принесением ложным богам жертвенного мяса. Более спокойные пожимали плечами. К чему такая непримиримость, когда жизнь идет своим чередом? В конце концов Тертулиан покинул кафолическую церковь, найдя убежище в лоне монтанистов, не желавших идти на уступки и не признававших, что каждому дню довлеет его злоба. Но африканский лев дряхлел, и его голос уже не потрясал, как раньше, сердца.
Вергилиан часто слышал в Антиохии, в доме Маммеи, имя этого человека и захотел с ним познакомиться поближе. К сожалению, Октавия уже не было в Риме. Однако мы вспомнили, что знакомство с Тертулианом может устроить Квинт Нестор, смотритель антониновских бань, бывший карфагенский житель. Само собой разумеется, вместе с Вергилианом отправился к сему мужу и я.
Квинта Нестора больше всего на свете волновали две вещи — здоровье и приумножение имущества. Каждое утро куратор начинал с забот о пищеварении, для чего принимал различные отвары, затем удалялся в укромное место своего весьма прилично построенного дома, чтобы некоторое время предаваться там размышлениям о бренности человеческого существования. После этого начинался его деловой день, когда мир уже совсем не казался ему бренным, а, наоборот, полным вещественных интересов.
Общественные дела Квинта Нестора, смотрителя бань, заключались в разговорах с поставщиками горючих материалов и с механиками, которым поручено наблюдение за сложными нагревательными приспособлениями в термах. Однако трудно было разобрать, где кончаются для Нестора общественные дела и начинаются личные, и жизнь его была заполнена с утра до вечера суетой.
Судя по выражению его лица, куратор весьма удивился приходу Вергилиана, которому он совсем недавно показывал устройство бань, хотя в душе, может быть, был польщен вниманием поэта.
Когда мы вошли в таблинум, где Нестор возился со счетами, он покачал головой, глядя на монументальные и в то же время небрежные складки, какими ниспадала тога поэта. Тайна этого изящества оставалась для всяких кураторов и смотрителей непостижимой.
Нестор не без зависти ухмыльнулся:
— Как носит тогу!
Сам он был скромного происхождения, вольноотпущенник из Карфагена, обладал вульгарными вкусами и имел некоторое пристрастие к чесноку.
Вергилиан опустился на предложенную ему скамью и сказал, понизив голос:
— Скажи, можешь ли ты оказать мне одну незначительную услугу?
От этого полушепота глаза у Нестора пугливо забегали.
— Все, что в моих силах.
— Ведь ты христианин?
Нестор поглядел по сторонам и как бы оградил себя протестующим жестом рук от всяких нареканий:
— Какой я христианин!
Это не было отступничеством, но и в то же время не являлось опасным признанием.
— Я знаю… Но не опасайся, я же не префект города.
Несмотря на принадлежность к христианскому учению, у Нестора кроме дома в Риме вырос еще один дом в Остии и появился большой участок земли в Кампании, засаженный оливковыми деревьями.
— А почему ты интересуешься моими религиозными убеждениями? — не без страха спросил Нестор, тоже понизив голос.
— Какое мне дело до твоих убеждений? Но вот в чем мое дело. Я слышал, что в Рим приехал из Африки Тертулиан.
— Чем же я могу служить тебе? — перевел куратор разговор на деловую почву.
Ты знаешь Тертулиана? Мне говорили, что ты раньше встречался с ним.
— Встречался. Когда я жил в Карфагене, он был пресвитером христианской общины, но я порвал с монтанистами, вернее — давно уже не посещаю их собраний.
Мы с Вергилианом не очень-то ясно представляли себе, чем отличаются монтанисты от обыкновенных христиан. Моего друга интересовал лишь Тертулиан.
— Что это за человек?
— Должен тебе сказать, что лично я не одобряю тертулиановской горячности. Чего он требует от людей? Чтобы они своим императором считали Христа. Но Христос на небесах, а на земле царствует император во плоти. Тертулиан проповедует ненависть к блуднице, потрясение основ, призывает к мученичеству.
— Кого он подразумевает под блудницей?
— Ну, я так… вообще… — Нестор замялся.
— Значит, ты уже не принадлежишь к его последователям?
Нестор даже выставил перед собой руки в знак протеста.
— Не принадлежу. Считаю, наоборот, что благоразумнее для христиан не возбуждать против себя гнев предержащих властей. Кому это нужно? Всякие безумства уместны для какой-нибудь Фригии. А у нас в Риме сложные общественные отношения. Приходится лавировать среди больших опасностей. Вот, например, Тертулиан против того, чтобы христиане покупали свидетельства о принесении жертв. А ведь это так удобно. Представишь где надо — и все в порядке. И христианская душа не осквернилась у языческих алтарей, и префект доволен. Да и вообще это пресловутое воскурение фимиама! Зачем же отказом от пустой формальности вызывать гонения на церковь? Ведь христиане такие же люди, должны заниматься делами, торговлей… Я говорю с тобой откровенно, как с просвещенным человеком…
Вергилиан слушал с интересом, однако не хотел удаляться от цели своего посещения.
— Ты мог бы устроить, чтобы мы с моим другом послушали Тертулиана?
Нестор подозрительно посмотрел на беспокойного посетителя.
— Уж не хочешь ли и ты принять христианское учение?
— Скажу тебе, что я… что у меня нет такого желания… Но очень хочется посмотреть на этого человека.
— Ты читал его книги?
— «Трактат о плаще»?
— Ну, это только забава ума. Есть у него и другие.
— Других я не читал.
— Прочти. Они полны высокого горения.
Нестор, может быть, вспомнил молодость, первые юные порывы и поднял глаза к небесам.
Вергилиан настаивал на своем:
— Мне говорили, что Тертулиан будет на каком-то ночном молитвенном собрании. Я хотел бы присутствовать.
Видимо, просьба поэта Нестору никакого удовольствия не Доставляла. Оказалось, что даже не имеющие никакого отношения к христианству знают о нем слишком много! А между тем оказать услугу в данном случае было необходимо, хотя это предприятие обещало всякие хлопоты, да могло быть и чревато неприятными последствиями. Но разве дядя Вергилиана не помог замять глупую историю с несколько неточным счетом за свинцовые трубы?
Куратор что-то соображал.
— Мне нужно спросить одного человека. Я своевременно поставлю тебя в известность…
Квинт Нестор сдержал свое слово, и спустя два дня мы встретились с ним в условленном месте, за Тибром, около уличного фонтана на безлюдной в этот час площади Субурры. Тонкая струйка воды вытекала непрерывно из львиной бронзовой пасти. Судя по навозу, лежавшему повсюду, в неуклюжем каменном водоеме здешние погонщики ослов поили своих животных. Место было малонаселенное. В последние годы Рим пустел, число его жителей уменьшалось, и уже в самом городе появились пустыри, которые нечем было застроить. За фонтаном лежал один из таких участков, и мы направились к нему. Нестор встревоженно оглядывался. На улице мы никого не встретили, но в какой-то лавчонке еще горел светильник, а в соседней гостинице, в каких обычно живут воры и служительницы Венеры, слышалась пьяная песня.
Нестор покачал укоризненно головой:
— Какие постыдные нравы!
Видно было, что он неспокоен.
Вергилиан ничего не ответил.
Мы пересекли пустырь, где под ногами бегали кошки, и углубились в темный переулок. Но здесь нас нагнал какой-то человек в плаще и внимательно заглянул в лицо куратору.
— Нестор! — воскликнул незнакомец.
В темноте можно было рассмотреть, что у него такое же смуглое лицо, как у нашего проводника, и курчавые волосы.
— Ты кто? — удивился куратор.
— Я — Гордиан. Не узнаешь?
— Гордиан! Вот встреча! И ты в Риме?
— Приехал в ваш Вавилон по делам.
Тот, что назвал себя Гордианом, пошел рядом с Нестором впереди, и я услышал его осторожный голос:
— А эти люди кто такие?
Нестор что-то тихо ответил.
Мы двинулись дальше, и дорогой куратор и его знакомый дружески разговаривали.
— Все ли благополучно в Карфагене?
— Все благополучно.
— А в христианской общине?
— И в общине все благопристойно. Впрочем, произошло одно событие, немало нас взволновавшее.
— Какое событие?
— У нас объявился мученик. Вернее, исповедник веры.
— Кто же такой? — удивился Нестор.
— Не слышал? Весперий.
— Не помню.
— Должен помнить. Он ходатай по делам.
— Вспомнил! Тот, что работал у Наталиса?
— Он самый.
— Однако я знаю его как весьма легкомысленного человека.
— Он человек легкомысленный. И даже прелюбодей. Но обманутый муж донес властям, что он христианин и не подчиняется эдикту о почитании императорского культа. Тогда префект Скапула велел бросить несчастного в темницу.
— И Весперий пострадал за веру?
— Сначала он хотел оправдаться. У него связи в официи префекта. Но мы уговорили его пострадать.
— Зачем? — не понимал Нестор.
— Как зачем? В Лептисе был свой мученик, какой-то кузнец. Его даже отдали зверям на растерзание. В Цирте тоже нашлась великолепная мученица. Лишь у нас — никого. Ведь гонений в данное время нет. А для общины очень важно, чтобы были мученики. Поэтому мы всячески поддерживали дух Весперия. И чтобы ему не было скучно в заключении, мы доставляли ему вкусные яства и вино.
— А тюремщики?
— Мы подкупили их.
— И таким образом вы облегчали участь узнику?
— Делали, что могли. Я даже хотел привести к нему девочку из приличного лупанара — ведь он еще молодой человек, — но епископ нашел, что это неудобно, и запретил мне заниматься такими делами.
— И он прав. Однако несчастного могли бросить на растерзание диким зверям? Чем же все это кончилось?
— В конце концов Весперия отпустили на свободу.
— Значит, он совершил воскурение фимиама?
— Этого не понадобилось.
— Как же удалось ему освободиться?
— Весперию надоело сидеть в темнице, и он потребовал, чтобы церковная община уплатила ему десять тысяч сестерциев, угрожая в противном случае во всем повиниться перед префектом Скапулой. Мы не сошлись в цене. Но ведь он брат наш. Поэтому мы дали взятку, и его освободили. А жаль, что он не согласился претерпеть до конца. Такие весьма украшают церковь своими мученическими венцами.
Нестор и карфагенянин остановились перед дырой в каменной ветхой стене, за которой виднелся запущенный сад.
Куратор обернулся к нам:
— Это здесь.
За стеной стояла совсем сельская тишина, и никому и в голову не могло прийти, что в таком запустении гремит голос Тертулиана. Однако по саду вилась тропинка, — значит, кто-то ходил по ней.
Нестор понизил голос до шепота:
— Ни слова никому не говорите и следуйте за мной!
Тропинка уходила в темные заросли кустарника и бурьяна. В глубине сада стояло каменное строение, нечто вроде житницы, в которой, очевидно, и происходило молитвенное собрание. Нестор объяснил нам, что этот участок принадлежал врачу Назарию. Врач подарил землю единоверцам, за что получил сан пресвитера.
Перед строением дорогу преградил нам гигантского роста привратник. Это был известный в Риме каменотес по имени Павлий, отличавшийся чудовищной силой. Он сделал бы фортуну в цирке, но верования великана запрещали ему убивать людей. Страж мрачно оглядел пришельцев.
— Какое ваше слово?
Нестор поспешно выступил вперед.
— Наше слово — «рыба».
Вергилиан шепнул мне, что не очень приятно было бы попасться в лапы такому обросшему волосами человеку.
— А еще какое?
— «Чаша».
— Так. Во имя отца и сына… — забормотал Павлий.
— Аминь!
— Проходите, братья. Но вы запоздали. Уже верные вкусили хлеба и вина. Сейчас отец беседует с желающими…
Мы поспешили за Нестором в строение, где оказалось довольно много народу. Почти все, мужчины и женщины, стояли с глиняными светильниками в руках, едва озарявшими взволнованные лица. При их трепетном свете можно было разглядеть деревянные балки под крышей и наивную роспись на стенах: доброго пастыря с овцой на раменах, по-детски нарисованные пальмы, глазастую рыбу, поглощающую широко разверстым ртом корабль с человечками среди синих волнистых линий, изображающих морские волны.
Мужчины стояли по правую сторону, женщины — по левую, некоторые сидели на плетеных подстилках. Впереди мы увидели на сиденье без спинки старца с очень темным, почти лиловым, как у нумидийцев, лицом. Темный цвет кожи особенно подчеркивался белыми кудрями. Проповедник держал в руках свиток и говорил отрывисто и страстно. Слова его легко можно было разобрать даже в том углу, где мы старались не особенно привлекать к себе внимание окружающих. Я видел, что присутствующие внимали проповеднику с волнением.
Вокруг было много простых лиц и бедных одежд. Видимо, сюда приходили бедняки и поденщики, и мне даже показалось, что среди них я узнал тех двух каменщиков, которых мы однажды расспрашивали с Вергилианом о гостинице Скрибония. Кое-кто из женщин набросили на головы длинные грубые покрывала, чтобы скрыть свое лицо, но под ними виднелись дорогие туники из тонкого шелка, на пальцах поблескивали золотые кольца, а на запястьях — браслеты.
Голос старика был полон гнева.
— Неужели для того все это произошло, чтобы мы оставались, как вепри, с глазами, обращенными к земным нечистотам?
— Это и есть Тертулиан? — спросил Вергилиан Нестора.
Тот кивнул головой, но дал понять глазами, что здесь надлежит молчать и слушать.
Вергилиан умолк.
— Что же мы видим, дорогие братья и сестры? Христианки, по крайней мере женщины, называющие себя этим святым именем, ценят мнение всякого проходящего мимо мужчины больше, чем око божье. Они употребляют румяна и белила, посещают амфитеатры, делают свою походку соблазнительной для похотливых взглядов, а волосы превращают в белокурый цвет, потому что таков нынче обычай в Риме. Или носят парики из светлых волос, собственница которых, может быть, погибла на плахе. К чему все эти ухищрения и пурпур! Неужели бог не создал бы красных овец, если бы находил желательным подобный цвет?
Я с любопытством осматривался по сторонам.
Проповедник обличал пороки, леность, участие в жертвоприношениях языческим богам, посещение театров, чтение развращающих душу книг, игру на музыкальных инструментах и метание костей. Если бы люди послушались его, то жизнь превратилась бы в прозябание. Но многие вздыхали. Стоявший рядом с нами старый человек в рубище горестно плакал и вытирал слезы корявой рукой. Голос Тертулиана все возвышался, гремел, и видно было, что его обаяние и власть действуют даже на нарядных женщин; еще минута — и он превратился почти в неистовый крик:
— Но знайте, что близок час, когда Христос, пострадавший за нас, распятый при Понтии Пилате, погребенный и в третий день восставший из гроба, снова придет, чтобы судить живых и мертвых…
Даже у меня, не принадлежавшего к христианскому учению, мурашки пробегали по спине от этого гневного обличения и страшной картины, которую рисовал проповедник, и меня не удивило, что в толпе женщин вдруг послышалось захлебывающееся рыдание. Тертулиан еще был повелителем здесь…
— Африканская школа! — шепнул Вергилиан.
Нестор молча кивнул головой.
Поэту захотелось поделиться со мной своими впечатлениями:
— Какая суровость и страсть!
Но Нестор остановил его испуганным взглядом.
Вдруг среди молящихся мелькнуло знакомое лицо. Я не верил своим глазам! Накрыв голову покрывалом, как полагалось для женщин на молитвенных собраниях, совсем близко от нас пробиралась к выходу с погашенным светильником в руке наша танцовщица! Делия, посетительница пиров, — христианка?! Да, это была она, Делия. Уже позабыв о своей волнующей юношей походке, опустив глаза, шествуя как на казнь, не обращая внимания на укоризненные взгляды молящихся, танцовщица направлялась к дверям. Чтобы лучше видеть и удостовериться, что это не видение, Вергилиан выступил вперед, и Нестор нахмурился, косясь на своего беспокойного спутника, потом снова обратил взоры к проповеднику, стараясь придать лицу растроганное выражение.
Вергилиан, уже не обращая внимания на стоявших на его пути, расталкивая людей, последовал за Делией. Я бросился за ним, сам не зная почему, может быть, не имея желания оставаться в таком месте без моего друга. Мы догнали Делию на тропинке в пустынном саду. Прислонившись к дереву, танцовщица плакала.
Вергилиан отвел ее руки от лица.
— Делия! Ты ли это? Что с тобой?
Молодая женщина узнала поэта и тихо спросила:
— Зачем ты здесь?
— Я пришел послушать Тертулиана. Но я не думал встретить тебя. Разве ты христианка?
— Христианка… — горько повторила Делия.
— Ты — христианка?!
— Не христианка, а потаскуха!
— Делия!
— Последняя из последних.
Не заботясь об упавшем покрывале, Делия побежала по тропинке к стене, в которой была дыра. Мы тоже поспешили за ней и вскоре очутились на улице. Было совсем темно. Увы, при нас не было ни раба, ни факела. Делия исчезла, и мы не знали, где же искать ее в этой кромешной тьме… Стараясь припомнить, с какой стороны нас привел Нестор, мы направились по темной улице. Видно было, что встреча с Делией взволновала друга, точно в нем с новой силой проснулось влечение к этой женщине.
Едва мы вышли на ту площадь, где чуть слышно звенела струйка фонтана в каменном водоеме, как снова увидели в темноте Делию. Танцовщица сложила ладони в горсть, подставляла их под струю воды и смывала с лица румяна.
Вергилиан всплеснул руками:
— Вот печальное зрелище! Делия безжалостно уничтожает свою красоту!
Она ничего не ответила, даже не посмотрела на нас.
— Делия, — коснулся ее плеча Вергилиан, — что с тобой? Разве мы не друзья? Скажи мне!
Но она молчала.
— За что ты сердишься на меня, Делия?
— Ты никогда не поймешь этого.
— Чего?
— Того чувства, когда человек презирает себя.
— Уверяю тебя, что это как раз то, что я довольно часто испытываю. И для этого не нужно быть христианином.
— Нет. Вы, эллины, слишком возгордились своим умом.
— Уверяю тебя, Делия, что эллины испытывают также страдания и душевные муки.
В темноте послышались крики ночной ссоры и площадная брань.
— Пойдем, Делия, здесь небезопасно в такой час.
На лице танцовщицы появилось отчаяние.
— Куда же мне идти теперь?
— Надо выйти к садам Мецената. Оттуда недалеко до твоего дома.
— Мне все равно.
Мы пошли в сторону садов.
Очевидно вспомнив роспись на стене жилища, Вергилиан спросил:
— Скажи, Делия, как могла эта христианская рыба проглотить корабль с корабельщиками, мачтой и всем грузом?
Но Делия или ничего не знала об этом примечательном событии, или ей было сегодня не до шуток. Она ничего не ответила.
На одном из перекрестков я оставил своих спутников, и Делия грустно улыбнулась мне.
— Мы, кажется, тоже начинаем погрязать в римских пороках…
Я ничего не ответил. Тогда Вергилиан добавил:
— Это рано или поздно случается со всеми…
Все ярче светило солнце. Зима приближалась к концу, и я ждал весны, чтобы с первым же попутным кораблем направиться в Томы. Так было решено. Однако жизнь Вергилиана всегда была полна событий и перемен, и, разделяя его дружбу, я тоже участвовал в них. Кроме того, на улице Башмачников жила рыжекудрая Проперция. Я хорошо знал туда дорогу…
После одного разговора с Минуцием Феликсом Вергилиану захотелось послушать Тертулиана. Феликс, африканский житель, рассказал нам, как однажды в Карфагене, открывая ранним утром свои заведения, булочники и виноторговцы увидели, что по улице идет известный всему городу Септимий Флоренс Тертулиан, по обыкновению что-то бормоча себе под нос. Но, к всеобщему удивлению, на нем была не тога, как это положено для всякого уважающего себя римского гражданина, шествующего на форум, а так называемый паллий, или плащ, — одеяние странствующих софистов и вообще всякого рода малопочтенных людей.
Скоро весь город узнал о странном происшествии, и карфагеняне разделились на два лагеря: одни негодовали, другие, наоборот, уверяли, что давным-давно пора оставить старомодную тогу, в которую удобно только заворачивать мертвецов. Однако цвет магистратуры, богатые торговцы и образованные люди были среди тех, кто негодовал. По рукам ходили стишки, в них зло высмеивался чудак, променявший торжественное одеяние римлян на плащ бродяги. Его называли в эпиграммах варваром, башмачником и еще более обидными словами.
В ответ на нападки Тертулиан написал «Трактат о плаще», где во всеоружии диалектики и риторических метафор отстаивал право всякого человека носить паллий, это излюбленное одеяние Марка Аврелия. Трактат представлял писателю возможность лишний раз напомнить согражданам и даже в Риме, что Тертулиан еще не растерял цветы эллинского красноречия с тех пор, как оставил веру отцов и склонился к учению Христа.
Но были написаны Тертулианом и другие книги, волновавшие христианский мир и поэтому переведенные на греческий язык. Пылкий и нетерпимый, Тертулиан ни на йоту не отступал от древних правил. В его жилах текла огненная африканская кровь, и он был одним из тех, кто рыл яму между обществом и церковью — тот страшный для слабых духом ров, который более покладистые всячески старались засыпать. Умеренным, во всяком случае, не нравилось, что Тертулиан мешал им осторожно вести корабль церкви среди бедствий и требовал, чтобы двери христианских домов не украшались гирляндами и светильниками по поводу кровопролитий, чтобы ремесленники, исповедующие христианское учение, не оскверняли руки деланием идолов, чтобы христиане не занимали общественных должностей, связанных с принесением ложным богам жертвенного мяса. Более спокойные пожимали плечами. К чему такая непримиримость, когда жизнь идет своим чередом? В конце концов Тертулиан покинул кафолическую церковь, найдя убежище в лоне монтанистов, не желавших идти на уступки и не признававших, что каждому дню довлеет его злоба. Но африканский лев дряхлел, и его голос уже не потрясал, как раньше, сердца.
Вергилиан часто слышал в Антиохии, в доме Маммеи, имя этого человека и захотел с ним познакомиться поближе. К сожалению, Октавия уже не было в Риме. Однако мы вспомнили, что знакомство с Тертулианом может устроить Квинт Нестор, смотритель антониновских бань, бывший карфагенский житель. Само собой разумеется, вместе с Вергилианом отправился к сему мужу и я.
Квинта Нестора больше всего на свете волновали две вещи — здоровье и приумножение имущества. Каждое утро куратор начинал с забот о пищеварении, для чего принимал различные отвары, затем удалялся в укромное место своего весьма прилично построенного дома, чтобы некоторое время предаваться там размышлениям о бренности человеческого существования. После этого начинался его деловой день, когда мир уже совсем не казался ему бренным, а, наоборот, полным вещественных интересов.
Общественные дела Квинта Нестора, смотрителя бань, заключались в разговорах с поставщиками горючих материалов и с механиками, которым поручено наблюдение за сложными нагревательными приспособлениями в термах. Однако трудно было разобрать, где кончаются для Нестора общественные дела и начинаются личные, и жизнь его была заполнена с утра до вечера суетой.
Судя по выражению его лица, куратор весьма удивился приходу Вергилиана, которому он совсем недавно показывал устройство бань, хотя в душе, может быть, был польщен вниманием поэта.
Когда мы вошли в таблинум, где Нестор возился со счетами, он покачал головой, глядя на монументальные и в то же время небрежные складки, какими ниспадала тога поэта. Тайна этого изящества оставалась для всяких кураторов и смотрителей непостижимой.
Нестор не без зависти ухмыльнулся:
— Как носит тогу!
Сам он был скромного происхождения, вольноотпущенник из Карфагена, обладал вульгарными вкусами и имел некоторое пристрастие к чесноку.
Вергилиан опустился на предложенную ему скамью и сказал, понизив голос:
— Скажи, можешь ли ты оказать мне одну незначительную услугу?
От этого полушепота глаза у Нестора пугливо забегали.
— Все, что в моих силах.
— Ведь ты христианин?
Нестор поглядел по сторонам и как бы оградил себя протестующим жестом рук от всяких нареканий:
— Какой я христианин!
Это не было отступничеством, но и в то же время не являлось опасным признанием.
— Я знаю… Но не опасайся, я же не префект города.
Несмотря на принадлежность к христианскому учению, у Нестора кроме дома в Риме вырос еще один дом в Остии и появился большой участок земли в Кампании, засаженный оливковыми деревьями.
— А почему ты интересуешься моими религиозными убеждениями? — не без страха спросил Нестор, тоже понизив голос.
— Какое мне дело до твоих убеждений? Но вот в чем мое дело. Я слышал, что в Рим приехал из Африки Тертулиан.
— Чем же я могу служить тебе? — перевел куратор разговор на деловую почву.
Ты знаешь Тертулиана? Мне говорили, что ты раньше встречался с ним.
— Встречался. Когда я жил в Карфагене, он был пресвитером христианской общины, но я порвал с монтанистами, вернее — давно уже не посещаю их собраний.
Мы с Вергилианом не очень-то ясно представляли себе, чем отличаются монтанисты от обыкновенных христиан. Моего друга интересовал лишь Тертулиан.
— Что это за человек?
— Должен тебе сказать, что лично я не одобряю тертулиановской горячности. Чего он требует от людей? Чтобы они своим императором считали Христа. Но Христос на небесах, а на земле царствует император во плоти. Тертулиан проповедует ненависть к блуднице, потрясение основ, призывает к мученичеству.
— Кого он подразумевает под блудницей?
— Ну, я так… вообще… — Нестор замялся.
— Значит, ты уже не принадлежишь к его последователям?
Нестор даже выставил перед собой руки в знак протеста.
— Не принадлежу. Считаю, наоборот, что благоразумнее для христиан не возбуждать против себя гнев предержащих властей. Кому это нужно? Всякие безумства уместны для какой-нибудь Фригии. А у нас в Риме сложные общественные отношения. Приходится лавировать среди больших опасностей. Вот, например, Тертулиан против того, чтобы христиане покупали свидетельства о принесении жертв. А ведь это так удобно. Представишь где надо — и все в порядке. И христианская душа не осквернилась у языческих алтарей, и префект доволен. Да и вообще это пресловутое воскурение фимиама! Зачем же отказом от пустой формальности вызывать гонения на церковь? Ведь христиане такие же люди, должны заниматься делами, торговлей… Я говорю с тобой откровенно, как с просвещенным человеком…
Вергилиан слушал с интересом, однако не хотел удаляться от цели своего посещения.
— Ты мог бы устроить, чтобы мы с моим другом послушали Тертулиана?
Нестор подозрительно посмотрел на беспокойного посетителя.
— Уж не хочешь ли и ты принять христианское учение?
— Скажу тебе, что я… что у меня нет такого желания… Но очень хочется посмотреть на этого человека.
— Ты читал его книги?
— «Трактат о плаще»?
— Ну, это только забава ума. Есть у него и другие.
— Других я не читал.
— Прочти. Они полны высокого горения.
Нестор, может быть, вспомнил молодость, первые юные порывы и поднял глаза к небесам.
Вергилиан настаивал на своем:
— Мне говорили, что Тертулиан будет на каком-то ночном молитвенном собрании. Я хотел бы присутствовать.
Видимо, просьба поэта Нестору никакого удовольствия не Доставляла. Оказалось, что даже не имеющие никакого отношения к христианству знают о нем слишком много! А между тем оказать услугу в данном случае было необходимо, хотя это предприятие обещало всякие хлопоты, да могло быть и чревато неприятными последствиями. Но разве дядя Вергилиана не помог замять глупую историю с несколько неточным счетом за свинцовые трубы?
Куратор что-то соображал.
— Мне нужно спросить одного человека. Я своевременно поставлю тебя в известность…
Квинт Нестор сдержал свое слово, и спустя два дня мы встретились с ним в условленном месте, за Тибром, около уличного фонтана на безлюдной в этот час площади Субурры. Тонкая струйка воды вытекала непрерывно из львиной бронзовой пасти. Судя по навозу, лежавшему повсюду, в неуклюжем каменном водоеме здешние погонщики ослов поили своих животных. Место было малонаселенное. В последние годы Рим пустел, число его жителей уменьшалось, и уже в самом городе появились пустыри, которые нечем было застроить. За фонтаном лежал один из таких участков, и мы направились к нему. Нестор встревоженно оглядывался. На улице мы никого не встретили, но в какой-то лавчонке еще горел светильник, а в соседней гостинице, в каких обычно живут воры и служительницы Венеры, слышалась пьяная песня.
Нестор покачал укоризненно головой:
— Какие постыдные нравы!
Видно было, что он неспокоен.
Вергилиан ничего не ответил.
Мы пересекли пустырь, где под ногами бегали кошки, и углубились в темный переулок. Но здесь нас нагнал какой-то человек в плаще и внимательно заглянул в лицо куратору.
— Нестор! — воскликнул незнакомец.
В темноте можно было рассмотреть, что у него такое же смуглое лицо, как у нашего проводника, и курчавые волосы.
— Ты кто? — удивился куратор.
— Я — Гордиан. Не узнаешь?
— Гордиан! Вот встреча! И ты в Риме?
— Приехал в ваш Вавилон по делам.
Тот, что назвал себя Гордианом, пошел рядом с Нестором впереди, и я услышал его осторожный голос:
— А эти люди кто такие?
Нестор что-то тихо ответил.
Мы двинулись дальше, и дорогой куратор и его знакомый дружески разговаривали.
— Все ли благополучно в Карфагене?
— Все благополучно.
— А в христианской общине?
— И в общине все благопристойно. Впрочем, произошло одно событие, немало нас взволновавшее.
— Какое событие?
— У нас объявился мученик. Вернее, исповедник веры.
— Кто же такой? — удивился Нестор.
— Не слышал? Весперий.
— Не помню.
— Должен помнить. Он ходатай по делам.
— Вспомнил! Тот, что работал у Наталиса?
— Он самый.
— Однако я знаю его как весьма легкомысленного человека.
— Он человек легкомысленный. И даже прелюбодей. Но обманутый муж донес властям, что он христианин и не подчиняется эдикту о почитании императорского культа. Тогда префект Скапула велел бросить несчастного в темницу.
— И Весперий пострадал за веру?
— Сначала он хотел оправдаться. У него связи в официи префекта. Но мы уговорили его пострадать.
— Зачем? — не понимал Нестор.
— Как зачем? В Лептисе был свой мученик, какой-то кузнец. Его даже отдали зверям на растерзание. В Цирте тоже нашлась великолепная мученица. Лишь у нас — никого. Ведь гонений в данное время нет. А для общины очень важно, чтобы были мученики. Поэтому мы всячески поддерживали дух Весперия. И чтобы ему не было скучно в заключении, мы доставляли ему вкусные яства и вино.
— А тюремщики?
— Мы подкупили их.
— И таким образом вы облегчали участь узнику?
— Делали, что могли. Я даже хотел привести к нему девочку из приличного лупанара — ведь он еще молодой человек, — но епископ нашел, что это неудобно, и запретил мне заниматься такими делами.
— И он прав. Однако несчастного могли бросить на растерзание диким зверям? Чем же все это кончилось?
— В конце концов Весперия отпустили на свободу.
— Значит, он совершил воскурение фимиама?
— Этого не понадобилось.
— Как же удалось ему освободиться?
— Весперию надоело сидеть в темнице, и он потребовал, чтобы церковная община уплатила ему десять тысяч сестерциев, угрожая в противном случае во всем повиниться перед префектом Скапулой. Мы не сошлись в цене. Но ведь он брат наш. Поэтому мы дали взятку, и его освободили. А жаль, что он не согласился претерпеть до конца. Такие весьма украшают церковь своими мученическими венцами.
Нестор и карфагенянин остановились перед дырой в каменной ветхой стене, за которой виднелся запущенный сад.
Куратор обернулся к нам:
— Это здесь.
За стеной стояла совсем сельская тишина, и никому и в голову не могло прийти, что в таком запустении гремит голос Тертулиана. Однако по саду вилась тропинка, — значит, кто-то ходил по ней.
Нестор понизил голос до шепота:
— Ни слова никому не говорите и следуйте за мной!
Тропинка уходила в темные заросли кустарника и бурьяна. В глубине сада стояло каменное строение, нечто вроде житницы, в которой, очевидно, и происходило молитвенное собрание. Нестор объяснил нам, что этот участок принадлежал врачу Назарию. Врач подарил землю единоверцам, за что получил сан пресвитера.
Перед строением дорогу преградил нам гигантского роста привратник. Это был известный в Риме каменотес по имени Павлий, отличавшийся чудовищной силой. Он сделал бы фортуну в цирке, но верования великана запрещали ему убивать людей. Страж мрачно оглядел пришельцев.
— Какое ваше слово?
Нестор поспешно выступил вперед.
— Наше слово — «рыба».
Вергилиан шепнул мне, что не очень приятно было бы попасться в лапы такому обросшему волосами человеку.
— А еще какое?
— «Чаша».
— Так. Во имя отца и сына… — забормотал Павлий.
— Аминь!
— Проходите, братья. Но вы запоздали. Уже верные вкусили хлеба и вина. Сейчас отец беседует с желающими…
Мы поспешили за Нестором в строение, где оказалось довольно много народу. Почти все, мужчины и женщины, стояли с глиняными светильниками в руках, едва озарявшими взволнованные лица. При их трепетном свете можно было разглядеть деревянные балки под крышей и наивную роспись на стенах: доброго пастыря с овцой на раменах, по-детски нарисованные пальмы, глазастую рыбу, поглощающую широко разверстым ртом корабль с человечками среди синих волнистых линий, изображающих морские волны.
Мужчины стояли по правую сторону, женщины — по левую, некоторые сидели на плетеных подстилках. Впереди мы увидели на сиденье без спинки старца с очень темным, почти лиловым, как у нумидийцев, лицом. Темный цвет кожи особенно подчеркивался белыми кудрями. Проповедник держал в руках свиток и говорил отрывисто и страстно. Слова его легко можно было разобрать даже в том углу, где мы старались не особенно привлекать к себе внимание окружающих. Я видел, что присутствующие внимали проповеднику с волнением.
Вокруг было много простых лиц и бедных одежд. Видимо, сюда приходили бедняки и поденщики, и мне даже показалось, что среди них я узнал тех двух каменщиков, которых мы однажды расспрашивали с Вергилианом о гостинице Скрибония. Кое-кто из женщин набросили на головы длинные грубые покрывала, чтобы скрыть свое лицо, но под ними виднелись дорогие туники из тонкого шелка, на пальцах поблескивали золотые кольца, а на запястьях — браслеты.
Голос старика был полон гнева.
— Неужели для того все это произошло, чтобы мы оставались, как вепри, с глазами, обращенными к земным нечистотам?
— Это и есть Тертулиан? — спросил Вергилиан Нестора.
Тот кивнул головой, но дал понять глазами, что здесь надлежит молчать и слушать.
Вергилиан умолк.
— Что же мы видим, дорогие братья и сестры? Христианки, по крайней мере женщины, называющие себя этим святым именем, ценят мнение всякого проходящего мимо мужчины больше, чем око божье. Они употребляют румяна и белила, посещают амфитеатры, делают свою походку соблазнительной для похотливых взглядов, а волосы превращают в белокурый цвет, потому что таков нынче обычай в Риме. Или носят парики из светлых волос, собственница которых, может быть, погибла на плахе. К чему все эти ухищрения и пурпур! Неужели бог не создал бы красных овец, если бы находил желательным подобный цвет?
Я с любопытством осматривался по сторонам.
Проповедник обличал пороки, леность, участие в жертвоприношениях языческим богам, посещение театров, чтение развращающих душу книг, игру на музыкальных инструментах и метание костей. Если бы люди послушались его, то жизнь превратилась бы в прозябание. Но многие вздыхали. Стоявший рядом с нами старый человек в рубище горестно плакал и вытирал слезы корявой рукой. Голос Тертулиана все возвышался, гремел, и видно было, что его обаяние и власть действуют даже на нарядных женщин; еще минута — и он превратился почти в неистовый крик:
— Но знайте, что близок час, когда Христос, пострадавший за нас, распятый при Понтии Пилате, погребенный и в третий день восставший из гроба, снова придет, чтобы судить живых и мертвых…
Даже у меня, не принадлежавшего к христианскому учению, мурашки пробегали по спине от этого гневного обличения и страшной картины, которую рисовал проповедник, и меня не удивило, что в толпе женщин вдруг послышалось захлебывающееся рыдание. Тертулиан еще был повелителем здесь…
— Африканская школа! — шепнул Вергилиан.
Нестор молча кивнул головой.
Поэту захотелось поделиться со мной своими впечатлениями:
— Какая суровость и страсть!
Но Нестор остановил его испуганным взглядом.
Вдруг среди молящихся мелькнуло знакомое лицо. Я не верил своим глазам! Накрыв голову покрывалом, как полагалось для женщин на молитвенных собраниях, совсем близко от нас пробиралась к выходу с погашенным светильником в руке наша танцовщица! Делия, посетительница пиров, — христианка?! Да, это была она, Делия. Уже позабыв о своей волнующей юношей походке, опустив глаза, шествуя как на казнь, не обращая внимания на укоризненные взгляды молящихся, танцовщица направлялась к дверям. Чтобы лучше видеть и удостовериться, что это не видение, Вергилиан выступил вперед, и Нестор нахмурился, косясь на своего беспокойного спутника, потом снова обратил взоры к проповеднику, стараясь придать лицу растроганное выражение.
Вергилиан, уже не обращая внимания на стоявших на его пути, расталкивая людей, последовал за Делией. Я бросился за ним, сам не зная почему, может быть, не имея желания оставаться в таком месте без моего друга. Мы догнали Делию на тропинке в пустынном саду. Прислонившись к дереву, танцовщица плакала.
Вергилиан отвел ее руки от лица.
— Делия! Ты ли это? Что с тобой?
Молодая женщина узнала поэта и тихо спросила:
— Зачем ты здесь?
— Я пришел послушать Тертулиана. Но я не думал встретить тебя. Разве ты христианка?
— Христианка… — горько повторила Делия.
— Ты — христианка?!
— Не христианка, а потаскуха!
— Делия!
— Последняя из последних.
Не заботясь об упавшем покрывале, Делия побежала по тропинке к стене, в которой была дыра. Мы тоже поспешили за ней и вскоре очутились на улице. Было совсем темно. Увы, при нас не было ни раба, ни факела. Делия исчезла, и мы не знали, где же искать ее в этой кромешной тьме… Стараясь припомнить, с какой стороны нас привел Нестор, мы направились по темной улице. Видно было, что встреча с Делией взволновала друга, точно в нем с новой силой проснулось влечение к этой женщине.
Едва мы вышли на ту площадь, где чуть слышно звенела струйка фонтана в каменном водоеме, как снова увидели в темноте Делию. Танцовщица сложила ладони в горсть, подставляла их под струю воды и смывала с лица румяна.
Вергилиан всплеснул руками:
— Вот печальное зрелище! Делия безжалостно уничтожает свою красоту!
Она ничего не ответила, даже не посмотрела на нас.
— Делия, — коснулся ее плеча Вергилиан, — что с тобой? Разве мы не друзья? Скажи мне!
Но она молчала.
— За что ты сердишься на меня, Делия?
— Ты никогда не поймешь этого.
— Чего?
— Того чувства, когда человек презирает себя.
— Уверяю тебя, что это как раз то, что я довольно часто испытываю. И для этого не нужно быть христианином.
— Нет. Вы, эллины, слишком возгордились своим умом.
— Уверяю тебя, Делия, что эллины испытывают также страдания и душевные муки.
В темноте послышались крики ночной ссоры и площадная брань.
— Пойдем, Делия, здесь небезопасно в такой час.
На лице танцовщицы появилось отчаяние.
— Куда же мне идти теперь?
— Надо выйти к садам Мецената. Оттуда недалеко до твоего дома.
— Мне все равно.
Мы пошли в сторону садов.
Очевидно вспомнив роспись на стене жилища, Вергилиан спросил:
— Скажи, Делия, как могла эта христианская рыба проглотить корабль с корабельщиками, мачтой и всем грузом?
Но Делия или ничего не знала об этом примечательном событии, или ей было сегодня не до шуток. Она ничего не ответила.
На одном из перекрестков я оставил своих спутников, и Делия грустно улыбнулась мне.
4
Вскоре я снова увидел Делию и по тому, как держал себя с нею Вергилиан, понял, что танцовщица уже стала его возлюбленной. Теперь мы с ним встречались значительно реже, но однажды провели вместе весь день в цирке.
Мой друг давно охладел к цирковым зрелищам и равнодушно внимал спорам о достоинствах того или иного возницы. Но он решил, что мне, молодому человеку, интересно будет посмотреть, как Акретон проявляет свое искусство на ипподроме, и вот мы отправились вдвоем на ристания.
Пробираясь к входным воротам, я слышал, как какой-то человек горестно вздыхал:
— Какая жалость, что я не могу попасть на состязания! Ведь сегодня в первом заезде — Акретон…
— А какая лошадь у него на этот раз левой пристяжной? — спрашивал собеседник.
— Гирпина, любезный! Божественная Гирпина!
Мне уже объяснили, что от левой пристяжной, которая в первую очередь огибает при повороте так называемую мету — край делившего цирк на две половины возвышения со статуями, обелисками и всякими мемориальными украшениями в честь возниц, — зависит исход бегов.
Болезненного вида человек, тот самый, что не попал в цирк, продолжал жаловаться на судьбу:
— У меня всегда так. Ни в чем нет удачи. Открыл рыбную лавчонку — разорился. Занялся продажей идолов — тоже потерпел убытки. Вот и теперь. Не опоздай я поздравить патрона с днем рождения, и была бы у меня тессера.
Тессерой называется в Риме оловянный кружок, дающий право на вход в цирк или на получение продовольствия во время бесплатных раздач хлеба населению.
Но цирк шумел, как огромный каменный улей, весь в розоватом свете чудовищного по величине, напоминающего о закатном небе пурпурового навеса. Он спасал сидевших на мраморных скамьях зрителей от немилосердного весеннего солнца. Мне показалось, что даже монументальные камни дрожат и сотрясаются от рукоплесканий и криков, когда двухсоттысячная толпа стала приветствовать торжественное прохождение колесниц на арене перед началом состязаний.
Внизу, где был расположен так называемый подий — места для почетных зрителей, сидели сенаторы и какие-то чужестранцы в усыпанных драгоценными камнями, ярких одеждах. Стало уже известно, что в цирке присутствует и Соэмида, сирийская красавица, удостоившая Рим своим посещением. Все, в особенности женщины, завистливые к чужой красоте, с любопытством искали в толпе прославленную блудницу.
Мы с Вергилианом не без труда протолкались на свои места, расположенные сразу же над подием. Отсюда было прекрасно видно все, что происходит на арене. Только что началось шествие колесниц. Возницы в голубых и зеленых коротких туниках, стоя в легких, но прочных двухколесных тележках, одной рукой натягивали ременные вожжи, а другой посылали толпам воздушные поцелуи. В эти минуты они чувствовали себя в центре внимания всего мира. С верхних ярусов женщины бросали им цветы, покорно падавшие к ногам лошадей, на песок арены. На самом верху, где уже было близко небо, суетились корабельщики императорского флота, на обязанности которых лежало натягивать пурпуровый навес, дававший спасительную тень и прохладу.
Мой друг давно охладел к цирковым зрелищам и равнодушно внимал спорам о достоинствах того или иного возницы. Но он решил, что мне, молодому человеку, интересно будет посмотреть, как Акретон проявляет свое искусство на ипподроме, и вот мы отправились вдвоем на ристания.
Пробираясь к входным воротам, я слышал, как какой-то человек горестно вздыхал:
— Какая жалость, что я не могу попасть на состязания! Ведь сегодня в первом заезде — Акретон…
— А какая лошадь у него на этот раз левой пристяжной? — спрашивал собеседник.
— Гирпина, любезный! Божественная Гирпина!
Мне уже объяснили, что от левой пристяжной, которая в первую очередь огибает при повороте так называемую мету — край делившего цирк на две половины возвышения со статуями, обелисками и всякими мемориальными украшениями в честь возниц, — зависит исход бегов.
Болезненного вида человек, тот самый, что не попал в цирк, продолжал жаловаться на судьбу:
— У меня всегда так. Ни в чем нет удачи. Открыл рыбную лавчонку — разорился. Занялся продажей идолов — тоже потерпел убытки. Вот и теперь. Не опоздай я поздравить патрона с днем рождения, и была бы у меня тессера.
Тессерой называется в Риме оловянный кружок, дающий право на вход в цирк или на получение продовольствия во время бесплатных раздач хлеба населению.
Но цирк шумел, как огромный каменный улей, весь в розоватом свете чудовищного по величине, напоминающего о закатном небе пурпурового навеса. Он спасал сидевших на мраморных скамьях зрителей от немилосердного весеннего солнца. Мне показалось, что даже монументальные камни дрожат и сотрясаются от рукоплесканий и криков, когда двухсоттысячная толпа стала приветствовать торжественное прохождение колесниц на арене перед началом состязаний.
Внизу, где был расположен так называемый подий — места для почетных зрителей, сидели сенаторы и какие-то чужестранцы в усыпанных драгоценными камнями, ярких одеждах. Стало уже известно, что в цирке присутствует и Соэмида, сирийская красавица, удостоившая Рим своим посещением. Все, в особенности женщины, завистливые к чужой красоте, с любопытством искали в толпе прославленную блудницу.
Мы с Вергилианом не без труда протолкались на свои места, расположенные сразу же над подием. Отсюда было прекрасно видно все, что происходит на арене. Только что началось шествие колесниц. Возницы в голубых и зеленых коротких туниках, стоя в легких, но прочных двухколесных тележках, одной рукой натягивали ременные вожжи, а другой посылали толпам воздушные поцелуи. В эти минуты они чувствовали себя в центре внимания всего мира. С верхних ярусов женщины бросали им цветы, покорно падавшие к ногам лошадей, на песок арены. На самом верху, где уже было близко небо, суетились корабельщики императорского флота, на обязанности которых лежало натягивать пурпуровый навес, дававший спасительную тень и прохладу.