Страница:
Но как можно было не любоваться волнистой линией голубоватых италийских холмов, среди которых вдруг возникал на скале розовый город или медленно приближались белые храмы на фоне темных дубовых рощ; у дороги мирно паслись стада овец. Мы захватили с собой путеводитель, составленный некиим Маврицием, где были указаны названия городов и селений, расстояния между ними, святилища, всякого рода достопримечательности, целебные источники и священные рощи. На остановках, которые часто называются по вывескам таверн, трактирщики низко кланялись нам, благодаря щедрость Вергилиана, и предлагали самые лучшие яства, но Делия едва дотрагивалась до пищи.
Иногда тянулись по обеим сторонам дороги безлюдные поля, овеянные морским воздухом, или попадалась навстречу пара волов в ярме, влачивших тяжелую повозку на скрипучих колесах, в сопровождении поселян в широких войлочных шляпах. Разъехаться с ними на узкой дороге было нелегко. Иногда под тенистым дубом стоял, опираясь на посох, старый пастух, с лицом как из бронзы, в овчине, невзирая на жаркий день, и с любопытством смотрел на проезжавших путешественников.
Наконец показались знакомые Вергилиану места. Он воскликнул:
— Все как двадцать пять лет тому назад — такая же тишина и такой же божественный воздух!
И схватив Делию за руку:
— Смотри! В той роще я искал орехи, когда они созревали и падали на землю. Там водились зайцы. А на горке у каменной ограды виноградные гроздья поспевали раньше, чем в других местах, и их собирали в плетеную корзину. Отец высоко поднимал первую сорванную гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру… Вот и старый дом!
Навстречу нам бежал по пыльной деревенской дороге Теофраст. Белозубый пройдоха уже успел, очевидно, завести в здешних местах приятные знакомства и радостно приветствовал своего господина. У ворот стоял с палкой в руке Нумерий. Он был в домотканом грубом плаще с капюшоном и добродушно улыбался всем своим широким рябым лицом.
Делия вошла в дом, пахнувший сыростью. Видимо, Вергилиан был растроган и со слезами на глазах смотрел на полузабытые предметы, которые снова выплывали в памяти из детских лет, и на статую Минервы в атриуме, покровительницу дома Кальпурниев. Поэт возблагодарил богиню за благополучное возвращение к пенатам почтительным поклоном, но, заметив, что Делия посмотрела на эту сцену с явным отвращением, нахмурился.
— Не презирай меня. Сто лет в этом доме славили Минерву.
Делия ничего не ответила.
— Я почитаю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, воплощенного в ней, — грустно добавил поэт.
Вечером за трапезою снова разговор зашел о разуме. Вергилиан удивлялся гению эллинов, что могли с такой ясностью постигать вселенную и ее устройство.
— И некоторые утверждают, — взволнованно рассказывал он, — что планеты, в том числе и наша земля, подобны огромным шарам, вращающимся вокруг небесного огня в прозрачных, как хрусталь, сферах, издающих божественную музыку.
Делия широко раскрыла глаза.
— Почему же мы ее не слышим?
— Потому, что уши нам заграждают земные звуки.
— Тогда кто внимает этой музыке сфер?
— Мудрец, отрешившийся от всего земного.
После неоднократных разговоров я знал, во что верил Вергилиан, вернее — что он не верил в богов и сомневался во всем. А мой дорогой Аполлодор учил меня, что мир родился из огня. Не из того обыкновенного огня, в котором сгорает полено, а из божественного пламени, и в него же со временем превратится.
Как далеко все это было — беседы с учителем, прогулки в той дубовой роще, где находилась гробница Овидия… Мое детство ушло навеки. Я подумал, что, вероятно, Томы покажутся мне по возвращении тихим захолустьем, после этих громад, колонн, нимфеев. Но я был уверен, что мой учитель и поэт Вергилиан стали бы друзьями, если бы им суждено было встретиться на земле.
Делия считала себя христианкой в часы умиления перед волей небес. Она не понимала, о какой гармонии говорит Вергилиан, утверждая, что в ней достигается равновесие блага и страданий.
— Твоя гармония для просвещенных, — говорила она, — а что делать с нею простым людям, как я и другие?
А я еще был полон надежд. Мне одинаково казалась прекрасной земля, светило ли солнце, шел ли дождь, от которого приятно пахнет смоченной пылью. Даже в печальных воспоминаниях я находил горькую радость и ждал от жизни новых чудес. Мне помогали моя молодость и то предвкушение любви, что делает мир для человека полным смысла и значения. Мне сопутствовали также моя братская нежность к Грациане и тайная, скрытая от всех любовь к Маммее.
Иногда тянулись по обеим сторонам дороги безлюдные поля, овеянные морским воздухом, или попадалась навстречу пара волов в ярме, влачивших тяжелую повозку на скрипучих колесах, в сопровождении поселян в широких войлочных шляпах. Разъехаться с ними на узкой дороге было нелегко. Иногда под тенистым дубом стоял, опираясь на посох, старый пастух, с лицом как из бронзы, в овчине, невзирая на жаркий день, и с любопытством смотрел на проезжавших путешественников.
Наконец показались знакомые Вергилиану места. Он воскликнул:
— Все как двадцать пять лет тому назад — такая же тишина и такой же божественный воздух!
И схватив Делию за руку:
— Смотри! В той роще я искал орехи, когда они созревали и падали на землю. Там водились зайцы. А на горке у каменной ограды виноградные гроздья поспевали раньше, чем в других местах, и их собирали в плетеную корзину. Отец высоко поднимал первую сорванную гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру… Вот и старый дом!
Навстречу нам бежал по пыльной деревенской дороге Теофраст. Белозубый пройдоха уже успел, очевидно, завести в здешних местах приятные знакомства и радостно приветствовал своего господина. У ворот стоял с палкой в руке Нумерий. Он был в домотканом грубом плаще с капюшоном и добродушно улыбался всем своим широким рябым лицом.
Делия вошла в дом, пахнувший сыростью. Видимо, Вергилиан был растроган и со слезами на глазах смотрел на полузабытые предметы, которые снова выплывали в памяти из детских лет, и на статую Минервы в атриуме, покровительницу дома Кальпурниев. Поэт возблагодарил богиню за благополучное возвращение к пенатам почтительным поклоном, но, заметив, что Делия посмотрела на эту сцену с явным отвращением, нахмурился.
— Не презирай меня. Сто лет в этом доме славили Минерву.
Делия ничего не ответила.
— Я почитаю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, воплощенного в ней, — грустно добавил поэт.
Вечером за трапезою снова разговор зашел о разуме. Вергилиан удивлялся гению эллинов, что могли с такой ясностью постигать вселенную и ее устройство.
— И некоторые утверждают, — взволнованно рассказывал он, — что планеты, в том числе и наша земля, подобны огромным шарам, вращающимся вокруг небесного огня в прозрачных, как хрусталь, сферах, издающих божественную музыку.
Делия широко раскрыла глаза.
— Почему же мы ее не слышим?
— Потому, что уши нам заграждают земные звуки.
— Тогда кто внимает этой музыке сфер?
— Мудрец, отрешившийся от всего земного.
После неоднократных разговоров я знал, во что верил Вергилиан, вернее — что он не верил в богов и сомневался во всем. А мой дорогой Аполлодор учил меня, что мир родился из огня. Не из того обыкновенного огня, в котором сгорает полено, а из божественного пламени, и в него же со временем превратится.
Как далеко все это было — беседы с учителем, прогулки в той дубовой роще, где находилась гробница Овидия… Мое детство ушло навеки. Я подумал, что, вероятно, Томы покажутся мне по возвращении тихим захолустьем, после этих громад, колонн, нимфеев. Но я был уверен, что мой учитель и поэт Вергилиан стали бы друзьями, если бы им суждено было встретиться на земле.
Делия считала себя христианкой в часы умиления перед волей небес. Она не понимала, о какой гармонии говорит Вергилиан, утверждая, что в ней достигается равновесие блага и страданий.
— Твоя гармония для просвещенных, — говорила она, — а что делать с нею простым людям, как я и другие?
А я еще был полон надежд. Мне одинаково казалась прекрасной земля, светило ли солнце, шел ли дождь, от которого приятно пахнет смоченной пылью. Даже в печальных воспоминаниях я находил горькую радость и ждал от жизни новых чудес. Мне помогали моя молодость и то предвкушение любви, что делает мир для человека полным смысла и значения. Мне сопутствовали также моя братская нежность к Грациане и тайная, скрытая от всех любовь к Маммее.
8
Текли мирные дни в Оливии… По утрам мы любовались из окон зеленым морем и лиловатым островом Прохита. Над крышей летали с печальным щебетом ласточки, учившие своих птенцов первым полетам.
Нумерий кричал на дворе рабыне:
— Элея, принеси кувшин воды!
Мы шли к морю. Сидели там под сенью смоковницы и, насладившись морским воздухом, возвращались домой, чтобы подкрепиться пшеничным хлебом и оливками, козьим сыром и медом.
Иногда мимо проходил корабль, так близко, что можно было рассмотреть его снасти и даже лица корабельщиков. Корабли направлялись в Рим, они везли пшеницу и баранов или оливковое масло из африканских портов.
Что происходило в Риме — мы об этом беспокоились мало, и никто не писал Вергилиану, а о местных событиях получали сведения от Нумерия, отправлявшегося каждое утро в соседний городок на рынок, или от рыбаков, приносивших нам в кошнице серебристых рыб. Но однажды появился неожиданно Скрибоний, с посохом в руках, в изорванной тунике, с огромным синяком под глазом, и горестно воздел руки к небесам.
Вспомнив о приглашении Вергилиана, он отправился пешком в Кумы, с пятью сестерциями в кулаке и с надеждой, что кто-нибудь посадит его на попутную повозку, если он будет рассказывать занимательные истории. Так Скрибоний добрался до Вольтурна и там завел дружбу с горшечником. Ремесленник вез в Кумы сосуды своего производства и с удовольствием взял веселого путника с собой, так как вдвоем было безопаснее ехать. Но в пути на них напали разбойники, может быть, те самые рабы, что убежали от Веспилона. Они жестоко поколотили горшечника, цеплявшегося за свое добро, разбили сосуды и угнали мула. Досталось и Скрибонию, пытавшемуся увещевать разбойников: «Злодеи, имейте хоть каплю жалости!»
В довершение всего латроны отняли у путников дорожные плащи и скрылись. Проклиная судьбу, Скрибоний и горшечник кое-как добрели до ближайшего селения, где их приютили сердобольные люди, и оттуда поэт поплелся в Оливий. На глазах у Делии были слезы.
— Бедный Скрибоний! Выпей вина, это подкрепит тебя.
— Только не разбавляй его водой, — ворчал пьянчужка, — не люблю, когда нимфы вмешиваются не в свое дело.
С удовольствием вымывшись в огромном глиняном сосуде, служившем в Оливии испокон веков для омовения, и облачившись в чистую тунику, которую предложил ему из числа своих одеяний Вергилиан и потому непомерно длинную, несчастный немного пришел в себя и стал передавать римские новости:
— В Риме все по-старому. Император на Востоке. Война продолжается… хотя нет больше извещений о победах… Лавиния… Помнишь Лавинию? Наложила на себя руки.
— Не могла пережить смерти Акретона?
— Нет, его она уже забыла. Оказывается, Соэмида отбила у нее мима Пуберция… А дочь твоего карнунтского приятеля, у которого ты покупал кожи…
Вергилиан весь обратился в слух.
— …сочеталась браком с каким-то трибуном.
— Вот как…
В голосе Вергилиана слышалось равнодушие. А я был уверен, что у него сжалось сердце. Хотя, может быть, судьба знала, что так лучше для него и для Грацианы. И для Делии…
Вергилиан стучал пальцами по мраморному столу.
— Я знаю трибуна. Его зовут Корнелин.
— Может быть, и Корнелин.
Уверенный, что нельзя повернуть вспять даже одно мгновение из прошедшего, Вергилиан вздохнул.
— Трибун увез ее куда-то к границам Армении…
— Грациану?
— Дочь карнунтского торговца. Ее супруг теперь префект легиона. За него замолвил словечко императору Дион Кассий. Все говорят, что он весьма достойный воин, и многие принимают в нем участие.
Для Вергилиана это было только незначительным эпизодом в его жизни. Мне же стало грустно, что Грациана промелькнула передо мной прелестным видением и вновь растаяла где-то на далекой армянской границе.
— Пишешь стихи, Скрибоний? — спросил мой друг.
Тот отрицательно покачал головой.
— Пора стихов миновала. Кому нужны теперь стихи? Вернее, все их пишут. А помнишь, у Плутарха… Это случилось после поражения в Парфии легионов Красса. У парфян происходил пир. Трагик Ясон декламировал Эврипида. Ему рукоплескали, и в это мгновение в пиршественный зал внесли на блюде отрубленную голову Красса. Потрясающая сцена! Схватив голову за волосы и обезумев от вакхического опьянения, Ясон высоко поднял страшный трофей и стал читать знаменитые стихи о добыче счастливой охоты. И, как в театре, попеременно вступали хоры… Вот когда поэзия зажигала сердца людей!
Делия слушала его с брезгливой усмешкой. Вергилиан не мог без содрогания смотреть на нее. Делия угасала. На ее похудевшем лице глаза стали огромными.
Был вечер. Мы сидели вчетвером на каменной скамье перед домом. Остров Прохита стал совсем лиловым. Делия склонила голову на плечо Вергилиану.
Скрибоний говорил, когда заходила речь о здоровье Делии:
— Поезжайте в Египет. Наталис прав, Филоктет вылечит любую болезнь ослиной печенкой.
Но когда Вергилиан убеждал больную принять снадобья, приготовленные Ксенофонтом на оливковом масле, она отстраняла чашу рукой. Вергилиан пожалел, что с нами нет врача Александра.
В тот вечер разговор шел о других вещах. Скрибоний мог говорить целыми часами.
— Далеко в океане, за Геркулесовыми Столпами, существуют острова Блаженных. Будто бы их жители слышат шипение воды, когда солнце опускается к горизонту и касается моря. В той стороне покоится под водой Атлантида, о которой писал Платон.
— Я ничего не знаю, расскажи, Скрибоний, — попросила Делия.
— Якобы Платону сообщили об этом в Египте саисские жрецы. Отрывок можно прочитать в «Тимее» и в некоторых других книгах. Философ утверждает, что за девять тысяч лет до того времени, когда жил Солон, в океане возвышался огромный остров, по своим размерам более обширный, чем Ливия и Азия, вместе взятые. На нем обитали атланты, некогда воевавшие с предками афинян. В своем городе они могли выдержать любую осаду, потому что там находились два неиссякаемых источника — холодной и горячей воды. Город был обнесен валами и тройным рвом, соединявшимся с морем и наполненным водою, так как городская стена отстояла от берега всего на расстояние шестидесяти стадиев. Богатство атлантов было так велико, что они покрыли стены акрополя блестящей медью. Так они жили, собирая урожай два раза в год. Но в одну страшную ночь произошла какая-то катастрофа, о которой мы никогда не узнаем, солнце исчезло в клубах дыма, десятки вулканов стали изрыгать пламя, и этот остров, посвященный Нептуну, погрузился на дно со всеми людьми, животными и неисчислимым богатством…
Вергилиан заложил руки за голову и мечтательно смотрел на море.
— Мы построим большой корабль, Скрибоний, и поплывем за Геркулесовы Столпы, чтобы посетить острова Блаженных.
Но скептический ум Скрибония мешал ему мечтать.
— Едва ли ты нашел бы для своего корабля отважных корабельщиков. Ведь никто не решится отправиться в такое странствие. Рассказывают, что море там тинистое, как Понтийские болота, и засасывает корабли. Туда теперь нет дороги смертным. Лучше отправляйтесь в Египет, пока Филоктет еще врачует в Александрии.
Между тем, как мы и предвидели, «Фортуна Кальпурния» прибыла в Путеолы и Трифон явился к Вергилиану с письмом от сенатора. Опасения поэта оправдались. Кальпурний умолял племянника оказать ему еще раз услугу и немедленно отправиться в Антиохию, чтобы принять участие в переговорах по организации нового банка. Таким образом, судьба Делии была решена. Одинокий Скрибоний тоже позволил уговорить себя пуститься в далекое путешествие. Он никогда не был на Востоке и захотел посмотреть Александрию, о которой ему столько рассказывал Вергилиан.
— А вдруг будет буря и мы все погибнем? — ужасалась Делия.
Но Вергилиан успокаивал ее:
— Не бойся ничего. «Фортуна» — прекрасный корабль и выдержит любое испытание. Время для плавания еще спокойное, и ты без всяких помех прибудешь в Александрию, где тебя вылечит Филоктет. Кроме того, морской воздух улучшает аппетит. Ты будешь здоровой.
— Быть может, я увижу мать, если она еще жива?
— Александрия — огромный город, но мы разыщем ее.
Вергилиан улыбался при мысли, что снова увидит Аммония, но какая-то усталость сковывала его радость. Поэт решил, что доставит Делию в Александрию, а сам со мной и Скрибонием поплывет в Лаодикею и только по окончании всех дел вернется к Делии, порученной заботам знаменитых александрийских врачей.
Делия по-прежнему сгорала в необъяснимом огне, хотя счастливо улыбалась, когда видела что-нибудь приятное — закат над морем, или пухлого младенца на руках у матери, или искусно вырезанную на раковине камею. По-прежнему мы беседовали вчетвером, сидя на каменной скамье, откуда открывался чудесный вид на морское пространство.
Иногда Вергилиан дразнил христианку:
— Выслушай меня внимательно, Делия. Я не из тех, которые предполагают, что на христианских трапезах совершаются оргии. Но объясни мне: как могло быть, что какой-то рассеянный иудей провел во чреве кита три дня и три ночи и не был переварен огромной рыбой? Или, например, это христианское верование в воскресение мертвых! Как возможно восстановить из праха человеческое тело? Кажется, у Цельса я читал такой пример. Человек утонул в море. Его пожрали мурены. Рыбаки изловили мурен сетями и съели рыб с солью и перцем. Но во время бури погибли и рыбаки, и их трупы, выброшенные на берег, пожрали собаки… Где же искать тело того человека? И как оно может восстановиться в первоначальном виде из кишечника дикого зверя или хотя бы из погребальной урны? Вроде тех, что изготовляет Аквилин. Скажи, Делия, восставшие из гробов, лысые в час смерти, будут с волосами или останутся плешивыми?
Делия смеялась. Я мысленно упрекал друга за то, что он разрушает счастливую веру слабой женщины:
Вергилиану самому становилось неловко, он прекращал насмешки над верованиями Делии, и разговор переходил на другие предметы. Возлюбленная поэта жила в том мире, куда для нас не было доступа. Там царила покорность, а Вергилиан хотел разговаривать с богами как равный. Он не боялся кары: по его убеждению, над миром царит слепая судьба, и человеку нет спасения ни от богов, ни от людей.
И вдруг мы увидели, что Делия плачет.
— Ты плачешь, Делия? — спросил Вергилиан с нежностью. — Я огорчил тебя глупыми шутками?
— Нет. Я вспомнила свои детские годы.
— Ты никогда не рассказывала мне о детстве, Делия.
— Ты же знаешь. Я родилась в Александрии. В самом замечательном городе на земле. Мы жили в предместье, отец мой был поденщиком, а мать занималась по хозяйству, и оба считали себя христианами. Мне с детских лет хотелось танцевать. Но он запрещал.
— Кто — он? Отец?
— Пресвитер. Я убегала и кружилась где-нибудь в укромном месте, пока не падала на землю. Однажды меня увидела мать и побила. Я посещала тайком сады Сераписа. Там выступали уличные танцовщицы. Один раз соседка взяла меня на народное представление, и тогда я увидела впервые танцовщиц, исполнявших пляски под музыку арф. А когда мне исполнилось двенадцать лет, меня похитили бродячие мимы, и я стала женой патрона.
— Как же они могли тебя похитить?
— Я пришла к ним и сказала, что хочу плясать. Они сделали мне испытание, похвалили мою грацию и сказали, что, если я останусь с ними, у меня будут красивые одежды и всякие украшения. Я оставила мать и уехала с мимами.
— Куда?
— В Каноп. А потом мы уплыли на корабле в Сирию, и там я танцевала во многих городах.
— Как звали твоего мужа?
— Евтропий. Когда мы были в Пальмире, его изгнали из города за какой-то проступок, но вскоре он умер в Антиохии, и там я услышала, что в Италии очень ценят египетские танцы. Добравшись до Рима, мы поселились на улице Дельфина, в гостинице Симона, и там я жила, пока однажды нас не позвали показать свои танцы на одной пирушке и меня увидел Аквилин. Он поселил меня в большом доме, подарил мне рабынь. Остальное ты знаешь… И вот теперь я снова увижу Александрию и, может быть, мать, когда она пойдет на базар и мы найдем ее там. Она, вероятно, думает, что меня уже нет в живых.
— А где твой отец?
— Отец умер. Мне рассказали об этом александрийские корабельщики. Они привозили тогда в Лаодикею папирус.
Нумерий кричал на дворе рабыне:
— Элея, принеси кувшин воды!
Мы шли к морю. Сидели там под сенью смоковницы и, насладившись морским воздухом, возвращались домой, чтобы подкрепиться пшеничным хлебом и оливками, козьим сыром и медом.
Иногда мимо проходил корабль, так близко, что можно было рассмотреть его снасти и даже лица корабельщиков. Корабли направлялись в Рим, они везли пшеницу и баранов или оливковое масло из африканских портов.
Что происходило в Риме — мы об этом беспокоились мало, и никто не писал Вергилиану, а о местных событиях получали сведения от Нумерия, отправлявшегося каждое утро в соседний городок на рынок, или от рыбаков, приносивших нам в кошнице серебристых рыб. Но однажды появился неожиданно Скрибоний, с посохом в руках, в изорванной тунике, с огромным синяком под глазом, и горестно воздел руки к небесам.
Вспомнив о приглашении Вергилиана, он отправился пешком в Кумы, с пятью сестерциями в кулаке и с надеждой, что кто-нибудь посадит его на попутную повозку, если он будет рассказывать занимательные истории. Так Скрибоний добрался до Вольтурна и там завел дружбу с горшечником. Ремесленник вез в Кумы сосуды своего производства и с удовольствием взял веселого путника с собой, так как вдвоем было безопаснее ехать. Но в пути на них напали разбойники, может быть, те самые рабы, что убежали от Веспилона. Они жестоко поколотили горшечника, цеплявшегося за свое добро, разбили сосуды и угнали мула. Досталось и Скрибонию, пытавшемуся увещевать разбойников: «Злодеи, имейте хоть каплю жалости!»
В довершение всего латроны отняли у путников дорожные плащи и скрылись. Проклиная судьбу, Скрибоний и горшечник кое-как добрели до ближайшего селения, где их приютили сердобольные люди, и оттуда поэт поплелся в Оливий. На глазах у Делии были слезы.
— Бедный Скрибоний! Выпей вина, это подкрепит тебя.
— Только не разбавляй его водой, — ворчал пьянчужка, — не люблю, когда нимфы вмешиваются не в свое дело.
С удовольствием вымывшись в огромном глиняном сосуде, служившем в Оливии испокон веков для омовения, и облачившись в чистую тунику, которую предложил ему из числа своих одеяний Вергилиан и потому непомерно длинную, несчастный немного пришел в себя и стал передавать римские новости:
— В Риме все по-старому. Император на Востоке. Война продолжается… хотя нет больше извещений о победах… Лавиния… Помнишь Лавинию? Наложила на себя руки.
— Не могла пережить смерти Акретона?
— Нет, его она уже забыла. Оказывается, Соэмида отбила у нее мима Пуберция… А дочь твоего карнунтского приятеля, у которого ты покупал кожи…
Вергилиан весь обратился в слух.
— …сочеталась браком с каким-то трибуном.
— Вот как…
В голосе Вергилиана слышалось равнодушие. А я был уверен, что у него сжалось сердце. Хотя, может быть, судьба знала, что так лучше для него и для Грацианы. И для Делии…
Вергилиан стучал пальцами по мраморному столу.
— Я знаю трибуна. Его зовут Корнелин.
— Может быть, и Корнелин.
Уверенный, что нельзя повернуть вспять даже одно мгновение из прошедшего, Вергилиан вздохнул.
— Трибун увез ее куда-то к границам Армении…
— Грациану?
— Дочь карнунтского торговца. Ее супруг теперь префект легиона. За него замолвил словечко императору Дион Кассий. Все говорят, что он весьма достойный воин, и многие принимают в нем участие.
Для Вергилиана это было только незначительным эпизодом в его жизни. Мне же стало грустно, что Грациана промелькнула передо мной прелестным видением и вновь растаяла где-то на далекой армянской границе.
— Пишешь стихи, Скрибоний? — спросил мой друг.
Тот отрицательно покачал головой.
— Пора стихов миновала. Кому нужны теперь стихи? Вернее, все их пишут. А помнишь, у Плутарха… Это случилось после поражения в Парфии легионов Красса. У парфян происходил пир. Трагик Ясон декламировал Эврипида. Ему рукоплескали, и в это мгновение в пиршественный зал внесли на блюде отрубленную голову Красса. Потрясающая сцена! Схватив голову за волосы и обезумев от вакхического опьянения, Ясон высоко поднял страшный трофей и стал читать знаменитые стихи о добыче счастливой охоты. И, как в театре, попеременно вступали хоры… Вот когда поэзия зажигала сердца людей!
Делия слушала его с брезгливой усмешкой. Вергилиан не мог без содрогания смотреть на нее. Делия угасала. На ее похудевшем лице глаза стали огромными.
Был вечер. Мы сидели вчетвером на каменной скамье перед домом. Остров Прохита стал совсем лиловым. Делия склонила голову на плечо Вергилиану.
Скрибоний говорил, когда заходила речь о здоровье Делии:
— Поезжайте в Египет. Наталис прав, Филоктет вылечит любую болезнь ослиной печенкой.
Но когда Вергилиан убеждал больную принять снадобья, приготовленные Ксенофонтом на оливковом масле, она отстраняла чашу рукой. Вергилиан пожалел, что с нами нет врача Александра.
В тот вечер разговор шел о других вещах. Скрибоний мог говорить целыми часами.
— Далеко в океане, за Геркулесовыми Столпами, существуют острова Блаженных. Будто бы их жители слышат шипение воды, когда солнце опускается к горизонту и касается моря. В той стороне покоится под водой Атлантида, о которой писал Платон.
— Я ничего не знаю, расскажи, Скрибоний, — попросила Делия.
— Якобы Платону сообщили об этом в Египте саисские жрецы. Отрывок можно прочитать в «Тимее» и в некоторых других книгах. Философ утверждает, что за девять тысяч лет до того времени, когда жил Солон, в океане возвышался огромный остров, по своим размерам более обширный, чем Ливия и Азия, вместе взятые. На нем обитали атланты, некогда воевавшие с предками афинян. В своем городе они могли выдержать любую осаду, потому что там находились два неиссякаемых источника — холодной и горячей воды. Город был обнесен валами и тройным рвом, соединявшимся с морем и наполненным водою, так как городская стена отстояла от берега всего на расстояние шестидесяти стадиев. Богатство атлантов было так велико, что они покрыли стены акрополя блестящей медью. Так они жили, собирая урожай два раза в год. Но в одну страшную ночь произошла какая-то катастрофа, о которой мы никогда не узнаем, солнце исчезло в клубах дыма, десятки вулканов стали изрыгать пламя, и этот остров, посвященный Нептуну, погрузился на дно со всеми людьми, животными и неисчислимым богатством…
Вергилиан заложил руки за голову и мечтательно смотрел на море.
— Мы построим большой корабль, Скрибоний, и поплывем за Геркулесовы Столпы, чтобы посетить острова Блаженных.
Но скептический ум Скрибония мешал ему мечтать.
— Едва ли ты нашел бы для своего корабля отважных корабельщиков. Ведь никто не решится отправиться в такое странствие. Рассказывают, что море там тинистое, как Понтийские болота, и засасывает корабли. Туда теперь нет дороги смертным. Лучше отправляйтесь в Египет, пока Филоктет еще врачует в Александрии.
Между тем, как мы и предвидели, «Фортуна Кальпурния» прибыла в Путеолы и Трифон явился к Вергилиану с письмом от сенатора. Опасения поэта оправдались. Кальпурний умолял племянника оказать ему еще раз услугу и немедленно отправиться в Антиохию, чтобы принять участие в переговорах по организации нового банка. Таким образом, судьба Делии была решена. Одинокий Скрибоний тоже позволил уговорить себя пуститься в далекое путешествие. Он никогда не был на Востоке и захотел посмотреть Александрию, о которой ему столько рассказывал Вергилиан.
— А вдруг будет буря и мы все погибнем? — ужасалась Делия.
Но Вергилиан успокаивал ее:
— Не бойся ничего. «Фортуна» — прекрасный корабль и выдержит любое испытание. Время для плавания еще спокойное, и ты без всяких помех прибудешь в Александрию, где тебя вылечит Филоктет. Кроме того, морской воздух улучшает аппетит. Ты будешь здоровой.
— Быть может, я увижу мать, если она еще жива?
— Александрия — огромный город, но мы разыщем ее.
Вергилиан улыбался при мысли, что снова увидит Аммония, но какая-то усталость сковывала его радость. Поэт решил, что доставит Делию в Александрию, а сам со мной и Скрибонием поплывет в Лаодикею и только по окончании всех дел вернется к Делии, порученной заботам знаменитых александрийских врачей.
Делия по-прежнему сгорала в необъяснимом огне, хотя счастливо улыбалась, когда видела что-нибудь приятное — закат над морем, или пухлого младенца на руках у матери, или искусно вырезанную на раковине камею. По-прежнему мы беседовали вчетвером, сидя на каменной скамье, откуда открывался чудесный вид на морское пространство.
Иногда Вергилиан дразнил христианку:
— Выслушай меня внимательно, Делия. Я не из тех, которые предполагают, что на христианских трапезах совершаются оргии. Но объясни мне: как могло быть, что какой-то рассеянный иудей провел во чреве кита три дня и три ночи и не был переварен огромной рыбой? Или, например, это христианское верование в воскресение мертвых! Как возможно восстановить из праха человеческое тело? Кажется, у Цельса я читал такой пример. Человек утонул в море. Его пожрали мурены. Рыбаки изловили мурен сетями и съели рыб с солью и перцем. Но во время бури погибли и рыбаки, и их трупы, выброшенные на берег, пожрали собаки… Где же искать тело того человека? И как оно может восстановиться в первоначальном виде из кишечника дикого зверя или хотя бы из погребальной урны? Вроде тех, что изготовляет Аквилин. Скажи, Делия, восставшие из гробов, лысые в час смерти, будут с волосами или останутся плешивыми?
Делия смеялась. Я мысленно упрекал друга за то, что он разрушает счастливую веру слабой женщины:
Вергилиану самому становилось неловко, он прекращал насмешки над верованиями Делии, и разговор переходил на другие предметы. Возлюбленная поэта жила в том мире, куда для нас не было доступа. Там царила покорность, а Вергилиан хотел разговаривать с богами как равный. Он не боялся кары: по его убеждению, над миром царит слепая судьба, и человеку нет спасения ни от богов, ни от людей.
И вдруг мы увидели, что Делия плачет.
— Ты плачешь, Делия? — спросил Вергилиан с нежностью. — Я огорчил тебя глупыми шутками?
— Нет. Я вспомнила свои детские годы.
— Ты никогда не рассказывала мне о детстве, Делия.
— Ты же знаешь. Я родилась в Александрии. В самом замечательном городе на земле. Мы жили в предместье, отец мой был поденщиком, а мать занималась по хозяйству, и оба считали себя христианами. Мне с детских лет хотелось танцевать. Но он запрещал.
— Кто — он? Отец?
— Пресвитер. Я убегала и кружилась где-нибудь в укромном месте, пока не падала на землю. Однажды меня увидела мать и побила. Я посещала тайком сады Сераписа. Там выступали уличные танцовщицы. Один раз соседка взяла меня на народное представление, и тогда я увидела впервые танцовщиц, исполнявших пляски под музыку арф. А когда мне исполнилось двенадцать лет, меня похитили бродячие мимы, и я стала женой патрона.
— Как же они могли тебя похитить?
— Я пришла к ним и сказала, что хочу плясать. Они сделали мне испытание, похвалили мою грацию и сказали, что, если я останусь с ними, у меня будут красивые одежды и всякие украшения. Я оставила мать и уехала с мимами.
— Куда?
— В Каноп. А потом мы уплыли на корабле в Сирию, и там я танцевала во многих городах.
— Как звали твоего мужа?
— Евтропий. Когда мы были в Пальмире, его изгнали из города за какой-то проступок, но вскоре он умер в Антиохии, и там я услышала, что в Италии очень ценят египетские танцы. Добравшись до Рима, мы поселились на улице Дельфина, в гостинице Симона, и там я жила, пока однажды нас не позвали показать свои танцы на одной пирушке и меня увидел Аквилин. Он поселил меня в большом доме, подарил мне рабынь. Остальное ты знаешь… И вот теперь я снова увижу Александрию и, может быть, мать, когда она пойдет на базар и мы найдем ее там. Она, вероятно, думает, что меня уже нет в живых.
— А где твой отец?
— Отец умер. Мне рассказали об этом александрийские корабельщики. Они привозили тогда в Лаодикею папирус.
9
Посетившая столько городов «Фортуна Кальпурния» снова готовилась уйти в далекое плавание. Необходимо было спешить с отправлением — ведь уже приближалось время, когда по причине бурь осеннего равноденствия и морских туманов навигация прекращалась до весны. В зимние месяцы опытные мореходы предпочитают не покидать спокойных стоянок и чинят свои корабли для будущих путешествий. Но для этого еще не настал срок, а у Кальпурния скопился значительный запас бронзовых гвоздей и лежало на складе большое количество кож. Цены на такие товары вдруг невероятно поднялись в связи с развитием строительства в некоторых восточных городах, и предприимчивому сенатору хотелось сбыть все это, а на вырученные деньги закупить в Александрии папирус для Рима. Поэтому Трифон получил распоряжение взять со складов в Остии груз на корабль и тотчас же отплыть в Путеолы, где он должен был повидать Вергилиана. Из Путеол старый мореход надеялся за десять дней дойти до Александрии. Путь туда лежал через Сицилийский пролив, а затем корабли обычно плыли открытым морем к берегам Африки и шли вдоль Киренаики до того места, где уже виден огонь александрийского маяка.
В день отплытия из Путеол, когда взволнованная Делия с испугом смотрела, как медленно поднялся на мачте огромный парус с изображением волчицы, вдруг черная птица закаркала на дереве с левой стороны, что служило благоприятным предзнаменованием. Воскурив фимиам богам, охраняющим корабли в морских пучинах, Трифон повел «Фортуну» в море.
Мимо мыса Левкопетры мы проскользнули ровно в полночь, с тем чтобы дальше предпринять плавание в бескрайнем море, как поступают с финикийских времен отважные мореходы. Подняв головы, корабельщики смотрели на созвездия, которым они вручали свою судьбу. Большая Колесница медленно вращалась вокруг небесного полюса, вознесенный на небеса Геркулес вечно жил в царстве светил, Волосы Вероники пышно раскинулись в мироздании…
Но в пути, когда корабль уже оказался в открытом море, западный ветер вдруг сменился юго-западным, который моряки называют «африком», и даже опытный Трифон не знал, что думать. В природе совершалось нечто странное. До рассвета, который мог влить в наши сердца надежду на благополучный конец плавания, было еще далеко. Острым взглядом Трифон всматривался в ночной мрак, а вокруг шумело и вздымалось еще недавно спокойное море.
Вергилиан хорошо знал Трифона и понял, что кораблю угрожает опасность. Но Делия считала, что так и должно быть в пути, и готовилась покорно перенести все испытания. Я же снова переживал то приятное чувство, какое всегда вызывает во мне море. Все было как в дни прежних путешествий: черный корабль среди пучин, сладостный морской воздух, ветер в снастях, бушующие волны… «Фортуну» сильно качало, и у Скрибония уже начинались припадки тошноты.
Делия лежала в кормовом помещении, укрытая шерстяным плащом, и не спала. Разве можно было спать, когда волны с такой силой разбивались о стены корабля? Ее знобило, и Вергилиан уже обвинял себя в легкомыслии и раскаивался, что взял больную в длительное путешествие, подвергая опасности ее здоровье. Но Делия ни на что не жаловалась. Укрыв подругу потеплее, поэт отправился ко мне, цепляясь за снасти. Теперь корабль начало швырять, как жалкую щепку.
Бедный Скрибоний пенял на свою судьбу и проклинал тот час, когда он решил посетить Александрию. Меня тоже покинуло всегдашнее хорошее настроение. Устроившись кое-как на носу, я расширенными от страха глазами смотрел в ночную темь.
Вергилиан с тревогой осматривался по сторонам, чего-то искал.
— Чайки уже вернулись в Италию…
— А у меня сердце замирает и проваливается куда-то от качания корабля,
— стенал Скрибоний, — не знаю, как перенесу морское путешествие!
— Бодрись, друг! Может быть, мы еще совершим с тобой не одно путешествие, поплывем в Понт Эвксинский, увидим Томы, где живет наш милый скриба, а потом найдем приют в гавани Символов или в далекой Ольвии.
— Как ты можешь говорить о плаваниях в такой час! — вопил Скрибоний и цеплялся за мачту. — С меня довольно по горло и этой муки!
Вергилиан должен был крепко держаться за снасти, чтобы волна не унесла его в море.
— Да, тебе не повезло. Как изменилась погода. Трифон, что творится на море?
— Никогда не видел подобной ночи. Ветер — со всех четырех сторон горизонта.
У Трифона был озабоченный вид. Он стоял на самом носу корабля и по-прежнему всматривался в даль. Повинуясь мановению его руки, двое кормчих приводили в движение кормовые весла. Парус вдруг заполоскал…
— Что и говорить, — вздыхал Скрибоний, — корабль — прекрасная вещь. Скучающий уплывает на нем от своей скуки, муж — от надоевшей жены, должник
— от заимодавца. Но только в безветренную погоду.
Вергилиан, может быть, вспомнил свои разговоры с Делией о смысле существования.
Даже в такие минуты Вергилиан не мог не философствовать, но качание корабля как будто поколебало его прежнюю веру в мировую гармонию.
— Дорогой Скрибоний! Ведь есть же на земле более важные вещи, чем торговля кожами. А между тем так трудно найти это самое важное! У одних есть имения и рабы, другим нечем прикрыть свою наготу, а мы придумываем всякие благостные слова, чтобы объяснить все это мировой гармонией, в которой, если верить философам, необходимо и зло, и голодные, и рабы…
— Да, из твоей гармонии не сваришь даже постной похлебки…
Скрибоний хотел еще что-то ответить на взволнованную речь друга, но, очевидно, в эти мгновения думал только о том, как бы сделать, чтобы сердце не сжималось от качки корабля, и Вергилиан мог рассуждать, сколько ему было угодно.
— И вот мы умрем с тобой, Скрибоний, и ничего не останется от нас на земле. Истлеют стихи, все канет в забвение. Не останется даже Воспоминаний о земной жизни. К чему же тогда страдать или искать выхода из нелепого положения? Для чего мы живем, Скрибоний? Да, величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы знать, зачем моя душа посетила этот мир, где она погрязла в пороках!
— Не величие, а качка, — поправил его Скрибоний. — Я дольше тебя живу, многое испытал и скажу тебе, Вергилиан…
— Почему ты замолчал?
— Мы можем извлечь из жизненного урока только уверенность, что надо урвать у бытия приятные мгновения.
— Какие?
— Каждый решает этот вопрос для себя.
— Как же ты решил?
— Не хуже других. Счастье — в спокойствии душевном. И чтобы укромно сидеть дома с кувшином хорошего вина… Но об этом поговорим при более благоприятных обстоятельствах.
— Ты прав, Скрибоний.
— Ах, зачем я не остался в Риме! — вздыхал старый поэт, уже не слушая друга.
Среди разорванных и бешено несущихся облаков появилась луна. Волнение усиливалось, и Трифон не знал, плыть ли тем путем, каким он обычно водил корабль, или вернуться к берегам Италии. Но как возможно было найти нужное направление среди такой тьмы?
Вергилиан спустился к Делии. Ей было тепло под плащом и овчиной, пахнущей чем-то древним.
Делия спросила его:
— Еще далеко нам плыть?
— Да, далеко. Однако скоро прекратится ветер, и мы приблизимся к берегам Африки, а там сможем пересесть на повозку, если тебя утомляет корабль. Все будет сделано, чтобы облегчить для тебя путешествие.
Но он сам понимал, что произносит ничего не значащие слова.
Что переживала Делия? Я видел, что она по капле теряла жизнь и ею все больше и больше овладевало равнодушие. Это было предчувствие расставания?
— Тебе хорошо, Делия? — спрашивал подругу Вергилиан.
Делия отвечала с улыбкой:
— Хорошо.
И горестно отворачивала лицо. Я чувствовал, что едва заметная трещина разрушала прекрасное здание их любви, и подумал, что в том мире, в каком мы существуем, человек живет в одиночестве, предоставленный самому себе, и ни у кого нет надежды изменить такую жизнь. Но бедная Делия смотрела на поэта любящими глазами. А ведь ей уже было не до любовных ласк. Значит, не только в них выражается наша любовь?
Появился из мрака Трифон и показал Вергилиану рукой на луну:
— Смотри! Свет ночного светила то красный, то голубоватый. Это ничего хорошего не предвещает.
Вергилиан, Делия, Скрибоний, Трифон и все корабельщики со страхом смотрели на клубящиеся облака и плывущую среди них страшную луну. Что было делать людям в этой черной яме? Повернуть назад? Трифон находился в нерешительности. Будет ли доволен патрон, узнав, что «Фортуна» не использовала все возможности, чтобы продать свои товары по выгодной цене?
В день отплытия из Путеол, когда взволнованная Делия с испугом смотрела, как медленно поднялся на мачте огромный парус с изображением волчицы, вдруг черная птица закаркала на дереве с левой стороны, что служило благоприятным предзнаменованием. Воскурив фимиам богам, охраняющим корабли в морских пучинах, Трифон повел «Фортуну» в море.
Мимо мыса Левкопетры мы проскользнули ровно в полночь, с тем чтобы дальше предпринять плавание в бескрайнем море, как поступают с финикийских времен отважные мореходы. Подняв головы, корабельщики смотрели на созвездия, которым они вручали свою судьбу. Большая Колесница медленно вращалась вокруг небесного полюса, вознесенный на небеса Геркулес вечно жил в царстве светил, Волосы Вероники пышно раскинулись в мироздании…
Но в пути, когда корабль уже оказался в открытом море, западный ветер вдруг сменился юго-западным, который моряки называют «африком», и даже опытный Трифон не знал, что думать. В природе совершалось нечто странное. До рассвета, который мог влить в наши сердца надежду на благополучный конец плавания, было еще далеко. Острым взглядом Трифон всматривался в ночной мрак, а вокруг шумело и вздымалось еще недавно спокойное море.
Вергилиан хорошо знал Трифона и понял, что кораблю угрожает опасность. Но Делия считала, что так и должно быть в пути, и готовилась покорно перенести все испытания. Я же снова переживал то приятное чувство, какое всегда вызывает во мне море. Все было как в дни прежних путешествий: черный корабль среди пучин, сладостный морской воздух, ветер в снастях, бушующие волны… «Фортуну» сильно качало, и у Скрибония уже начинались припадки тошноты.
Делия лежала в кормовом помещении, укрытая шерстяным плащом, и не спала. Разве можно было спать, когда волны с такой силой разбивались о стены корабля? Ее знобило, и Вергилиан уже обвинял себя в легкомыслии и раскаивался, что взял больную в длительное путешествие, подвергая опасности ее здоровье. Но Делия ни на что не жаловалась. Укрыв подругу потеплее, поэт отправился ко мне, цепляясь за снасти. Теперь корабль начало швырять, как жалкую щепку.
Бедный Скрибоний пенял на свою судьбу и проклинал тот час, когда он решил посетить Александрию. Меня тоже покинуло всегдашнее хорошее настроение. Устроившись кое-как на носу, я расширенными от страха глазами смотрел в ночную темь.
Вергилиан с тревогой осматривался по сторонам, чего-то искал.
— Чайки уже вернулись в Италию…
— А у меня сердце замирает и проваливается куда-то от качания корабля,
— стенал Скрибоний, — не знаю, как перенесу морское путешествие!
— Бодрись, друг! Может быть, мы еще совершим с тобой не одно путешествие, поплывем в Понт Эвксинский, увидим Томы, где живет наш милый скриба, а потом найдем приют в гавани Символов или в далекой Ольвии.
— Как ты можешь говорить о плаваниях в такой час! — вопил Скрибоний и цеплялся за мачту. — С меня довольно по горло и этой муки!
Вергилиан должен был крепко держаться за снасти, чтобы волна не унесла его в море.
— Да, тебе не повезло. Как изменилась погода. Трифон, что творится на море?
— Никогда не видел подобной ночи. Ветер — со всех четырех сторон горизонта.
У Трифона был озабоченный вид. Он стоял на самом носу корабля и по-прежнему всматривался в даль. Повинуясь мановению его руки, двое кормчих приводили в движение кормовые весла. Парус вдруг заполоскал…
— Что и говорить, — вздыхал Скрибоний, — корабль — прекрасная вещь. Скучающий уплывает на нем от своей скуки, муж — от надоевшей жены, должник
— от заимодавца. Но только в безветренную погоду.
Вергилиан, может быть, вспомнил свои разговоры с Делией о смысле существования.
Даже в такие минуты Вергилиан не мог не философствовать, но качание корабля как будто поколебало его прежнюю веру в мировую гармонию.
— Дорогой Скрибоний! Ведь есть же на земле более важные вещи, чем торговля кожами. А между тем так трудно найти это самое важное! У одних есть имения и рабы, другим нечем прикрыть свою наготу, а мы придумываем всякие благостные слова, чтобы объяснить все это мировой гармонией, в которой, если верить философам, необходимо и зло, и голодные, и рабы…
— Да, из твоей гармонии не сваришь даже постной похлебки…
Скрибоний хотел еще что-то ответить на взволнованную речь друга, но, очевидно, в эти мгновения думал только о том, как бы сделать, чтобы сердце не сжималось от качки корабля, и Вергилиан мог рассуждать, сколько ему было угодно.
— И вот мы умрем с тобой, Скрибоний, и ничего не останется от нас на земле. Истлеют стихи, все канет в забвение. Не останется даже Воспоминаний о земной жизни. К чему же тогда страдать или искать выхода из нелепого положения? Для чего мы живем, Скрибоний? Да, величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы знать, зачем моя душа посетила этот мир, где она погрязла в пороках!
— Не величие, а качка, — поправил его Скрибоний. — Я дольше тебя живу, многое испытал и скажу тебе, Вергилиан…
— Почему ты замолчал?
— Мы можем извлечь из жизненного урока только уверенность, что надо урвать у бытия приятные мгновения.
— Какие?
— Каждый решает этот вопрос для себя.
— Как же ты решил?
— Не хуже других. Счастье — в спокойствии душевном. И чтобы укромно сидеть дома с кувшином хорошего вина… Но об этом поговорим при более благоприятных обстоятельствах.
— Ты прав, Скрибоний.
— Ах, зачем я не остался в Риме! — вздыхал старый поэт, уже не слушая друга.
Среди разорванных и бешено несущихся облаков появилась луна. Волнение усиливалось, и Трифон не знал, плыть ли тем путем, каким он обычно водил корабль, или вернуться к берегам Италии. Но как возможно было найти нужное направление среди такой тьмы?
Вергилиан спустился к Делии. Ей было тепло под плащом и овчиной, пахнущей чем-то древним.
Делия спросила его:
— Еще далеко нам плыть?
— Да, далеко. Однако скоро прекратится ветер, и мы приблизимся к берегам Африки, а там сможем пересесть на повозку, если тебя утомляет корабль. Все будет сделано, чтобы облегчить для тебя путешествие.
Но он сам понимал, что произносит ничего не значащие слова.
Что переживала Делия? Я видел, что она по капле теряла жизнь и ею все больше и больше овладевало равнодушие. Это было предчувствие расставания?
— Тебе хорошо, Делия? — спрашивал подругу Вергилиан.
Делия отвечала с улыбкой:
— Хорошо.
И горестно отворачивала лицо. Я чувствовал, что едва заметная трещина разрушала прекрасное здание их любви, и подумал, что в том мире, в каком мы существуем, человек живет в одиночестве, предоставленный самому себе, и ни у кого нет надежды изменить такую жизнь. Но бедная Делия смотрела на поэта любящими глазами. А ведь ей уже было не до любовных ласк. Значит, не только в них выражается наша любовь?
Появился из мрака Трифон и показал Вергилиану рукой на луну:
— Смотри! Свет ночного светила то красный, то голубоватый. Это ничего хорошего не предвещает.
Вергилиан, Делия, Скрибоний, Трифон и все корабельщики со страхом смотрели на клубящиеся облака и плывущую среди них страшную луну. Что было делать людям в этой черной яме? Повернуть назад? Трифон находился в нерешительности. Будет ли доволен патрон, узнав, что «Фортуна» не использовала все возможности, чтобы продать свои товары по выгодной цене?