Страница:
Зураб долго безмолвствовал, потом хмуро изрек:
– Я против княжеского сословия никогда не шел. Но голова Симона моя! Я ее добыл!..
Через полчаса Зураб Эристави покинул Схвилос-цихе. За ним скакали все арагвинцы.
– Люди! Люди! Разукрасьте балконы коврами и радующими глаза тканями! Женщины, время надеть лучшие одежды и золотые украшения! Готовьтесь к большому празднику! Светлый царь Теймураз изволит жаловать в свой богом данный удел!
– Вай ме! – взвизгнула на плоской крыше женщина, обронив прялку. – Какой царь Теймураз? А Симон где?
– Какой Симон, чем слушаешь? Теймураз!
– Какой Теймураз? Симон!
– С ума сошли! Откуда Симон, когда светлый Теймураз?
– Сама ослепла, если забыла, как Симон в пятницу в мечеть торопился.
– А Теймураз сегодня в церковь торопится.
– Вай ме! Женщины! Клянусь жизнью, глашатай спутал! Симон! Царь Симон!
– Говорю: Теймураз! Царь!
– Женщины! Где ваша совесть? Почему о нарядах забыли?
– Правда, царь Симон или царь Теймураз… потом удивимся…
Подхватив подносы с отборным рисом, прялки, табахи, женщины рассыпались по домам.
Взметнулись ткани, падали на плоские крыши ковры и мутаки. Вынырнув из узкой улички, зурначи оглашали майдан веселыми звуками. И еще ничего не понявшие, но уже разодетые женщины закружились в танце под удары дайры. Со всех крыш неслись веселый смех, говор. Внезапно ударил колокол Сионского собора, торжественно предупреждающий. И тотчас заторопились тбилисские церкви – захлебываясь, обгоняя друг друга, зазвенели, загудели колокола, сливаясь в общий перезвон.
Обнявшись и горланя победные песни, на площадь майдана ввалились дружинники Зураба, вороты расстегнуты, щеки покраснели от вина и солнца, на поясах по два, по три кинжала.
– Спрячься, мальчик, – вскрикнул Вардан, втолкнув Арчила-"верный глаз" в свою лавку, – сиди, пока не приду!
Громкое ржание сгрудившихся коней и веселая горская песня арагвинцев, казалось, захлестнули майдан.
Впереди, на разукрашенном скакуне, сверкая богатой кольчугой и драгоценным ожерельем на шее, гарцевал князь Зураб. За ним знаменосец высоко вздымал яркое знамя Эристави Арагвских. Чуть отступя, рослый арагвинец важно держал шест, на котором качалась страшная голова в тюрбане.
Визг, крики, вопли неслись отовсюду. Не любим был этот царь, вассал персидского шаха, но его гибель была уж слишком проста – будто орех смахнули с ветки. Оборвался говор, замер смех. Потрясенные тбилисцы, онемев, смотрели на арагвинцев, несущихся в пляске перед конем Зураба и орущих, как одержимые.
– Не кажется ли тебе, дорогой, что Зураб не совсем обрадовал тбилисцев? – шепнул Джавахишвили, поравнявшись с Цицишвили.
– Ничего, привыкнут!
Палавандишвили заботливо оглядел поезд картлийских князей – увы, далеко не полный. Хоть и были все владетели оповещены Зурабом о въезде царя Теймураза в стольный город Картли, но прибыли не все. Особенно заметно отсутствие фамилии Мухран-батони.
Духовенство с крестами и хоругвями держалось отдельной группой. Феодосий в богатой рясе и с алмазным крестом на груди восседая на золотистом жеребце.
Внезапно Зураб натянул поводья. Воздух наполнился изумленным гулом. Широко распахнулись Авлабарские ворота.
– Вай ме! Царь Теймураз!
Резкие выкрики, возгласы, истерический хохот – и властное:
– Ваша! Ваша светлому царю!
– Ваша победителю Исмаил-хана!
– Ваша! Ваша! Ваша-а-а!
– Победа! Победа князю Зурабу Эристави, освободителю трона Багратиони! – надрывался Квели Церетели, подталкивая Магаладзе.
– Ваша! – заорал Магаладзе, подталкивая Гурамишвили.
Толпы беспокойными валами перекатывались через площадь. Ошеломленные горожане будто потеряли себя, – они наталкивались друг на друга, охали, кого-то проклинали.
Царь Теймураз, окруженный кахетинским духовенством, своей свитой, князьями, телохранителями, едва был виден. За пышном кавалькадой тянулись две тысячи арагвинцев – тех самых, которые сопровождали из Тбилиси в Кахети Хосро-мирзу и Иса-хана.
Словно обезумели арагвинцы – неистовствуя, горланили, под гром дапи и пронзительные звуки зурны неслись в пляске вокруг царя.
– Ваша! Ваша царю Теймуразу!
Не зная, радоваться или пугаться неожиданностей, амкары, сняв шапки, нерешительно вторили княжеским дружинникам:
– Победа! Победа светлому царю Теймуразу!
Наклонив шест, Зураб сдернул с копья голову царя Симона, швырнул к ногам коня Теймураза и зычно крикнул на всю площадь:
– Царь царей! Победитель шахских ханов! Прими от преданного тебе князя Зураба Эристави Арагвского подарок, обещанный за прекрасную Нестан-Дареджан!
– Победа, дорогой Зураб! – растроганно ответил Теймураз и трижды облобызал своего зятя.
Внезапно, не отдавая себе отчета, амкар Сиуш громко вскрикнул:
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Подхватив приветствие, амкары высоко подбросили папахи.
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Квели склонился к Джавахишвили:
– Не кажется ли тебе, друг, что жена Зураба забыла приехать?
– Кажется другое; Зураб забыл, что Дареджан терпеть его не может!
– Над чем смеетесь? – Качибадзе подъехал к ним. – Э! О! Зураб!
И князья снова расхохотались. Встретив суровый взгляд Палавандишвили, Качибадзе изрек:
– Время печали прошло, сына я нашел здоровым. Сейчас начнем радоваться.
– Воцарению Зураба Эристави?..
– Что делать, дорогой! – шепнул Пануш удрученному Вардану. – Голова Симона – его добыча, праздник в Тбилиси – его веселье!
Зураб, медленно оглядев кахетинских князей, почтительно сказал царю:
– Пусть моя жена, прекрасная Нестан-Дареджан, знает: Зураб Эристави всегда верен данному слову. Но почему солнцеликая не последовала за тобою?
Теймураз подавил смущение и, следуя по убранной усердными гзири улице, быстро ответил:
– Царица Натия и Дареджан пожелали остаться в Телави до моего воцарения в Картли.
– Ты, царь царей, уже воцарился. Тебя с покорностью и радостью ждут князья Картли.
– Вижу! Но почему их так мало здесь?
– Не успели… всех оповестить. Об этом не тревожься, мой царь. Тебя ждали, как весну.
– И азнауры тоже? Что-то ни одного не вижу. Где Саакадзе?
– Заперся во владениях ахалцихского Сафар-паши. Его сейчас нетрудно уничтожить.
Теймураз пытливо оглядел тбилисцев, мимо которых проезжал. Не заметив ни особой радости, ни печали, он тихо сказал:
– Тбилиси пока принадлежит Георгию Саакадзе. Но – знай, князь, – должен принадлежать мне!
Под оглушительную зурну, под удары дапи, под звуки колоколов царь Теймураз властно направил коня к Метехи – замку династии Багратиони.
В очищенном и убранном Метехи царя Теймураза Багратиони уже ждал католикос с епископами, архиепископами, архимандритами, со всем белым и черным духовенством.
И снова всю ночь тбилисцы слышали праздничный рев, перехлестывающий через стены Метехи. Снова изумлялись случившемуся и горестно шептали: «Неужели опять настало время кровавых дождей?»
Угрюмо молчали каменные великаны.
– Я против княжеского сословия никогда не шел. Но голова Симона моя! Я ее добыл!..
Через полчаса Зураб Эристави покинул Схвилос-цихе. За ним скакали все арагвинцы.
ВЪЕЗД «БОГОРАВНОГО»
Очевидно, тбилисцам суждено было каждый день чему-нибудь удивляться. А сегодня? Влахернская божья матерь! Много ли в твоей суме осталось зерен милосердия, не высыпанных еще на голову амкаров? Что? Что кричит глашатай?– Люди! Люди! Разукрасьте балконы коврами и радующими глаза тканями! Женщины, время надеть лучшие одежды и золотые украшения! Готовьтесь к большому празднику! Светлый царь Теймураз изволит жаловать в свой богом данный удел!
– Вай ме! – взвизгнула на плоской крыше женщина, обронив прялку. – Какой царь Теймураз? А Симон где?
– Какой Симон, чем слушаешь? Теймураз!
– Какой Теймураз? Симон!
– С ума сошли! Откуда Симон, когда светлый Теймураз?
– Сама ослепла, если забыла, как Симон в пятницу в мечеть торопился.
– А Теймураз сегодня в церковь торопится.
– Вай ме! Женщины! Клянусь жизнью, глашатай спутал! Симон! Царь Симон!
– Говорю: Теймураз! Царь!
– Женщины! Где ваша совесть? Почему о нарядах забыли?
– Правда, царь Симон или царь Теймураз… потом удивимся…
Подхватив подносы с отборным рисом, прялки, табахи, женщины рассыпались по домам.
Взметнулись ткани, падали на плоские крыши ковры и мутаки. Вынырнув из узкой улички, зурначи оглашали майдан веселыми звуками. И еще ничего не понявшие, но уже разодетые женщины закружились в танце под удары дайры. Со всех крыш неслись веселый смех, говор. Внезапно ударил колокол Сионского собора, торжественно предупреждающий. И тотчас заторопились тбилисские церкви – захлебываясь, обгоняя друг друга, зазвенели, загудели колокола, сливаясь в общий перезвон.
Обнявшись и горланя победные песни, на площадь майдана ввалились дружинники Зураба, вороты расстегнуты, щеки покраснели от вина и солнца, на поясах по два, по три кинжала.
– Спрячься, мальчик, – вскрикнул Вардан, втолкнув Арчила-"верный глаз" в свою лавку, – сиди, пока не приду!
Громкое ржание сгрудившихся коней и веселая горская песня арагвинцев, казалось, захлестнули майдан.
Впереди, на разукрашенном скакуне, сверкая богатой кольчугой и драгоценным ожерельем на шее, гарцевал князь Зураб. За ним знаменосец высоко вздымал яркое знамя Эристави Арагвских. Чуть отступя, рослый арагвинец важно держал шест, на котором качалась страшная голова в тюрбане.
– Вай ме! Царь Симон!
Как беркут, я, на деле я
Обагрил клюв свой!
Оделия, оделил, оделия,
ой!
Не узнал Симона я,
На шесте – лихой
Ус, лицо лимонное
Тешит, охо-
хой!
Удержал бы еле я,
Да тюрбан пустой!
Оделия, оделия, оделил,
ой!
Визг, крики, вопли неслись отовсюду. Не любим был этот царь, вассал персидского шаха, но его гибель была уж слишком проста – будто орех смахнули с ветки. Оборвался говор, замер смех. Потрясенные тбилисцы, онемев, смотрели на арагвинцев, несущихся в пляске перед конем Зураба и орущих, как одержимые.
– Не кажется ли тебе, дорогой, что Зураб не совсем обрадовал тбилисцев? – шепнул Джавахишвили, поравнявшись с Цицишвили.
– Ничего, привыкнут!
Палавандишвили заботливо оглядел поезд картлийских князей – увы, далеко не полный. Хоть и были все владетели оповещены Зурабом о въезде царя Теймураза в стольный город Картли, но прибыли не все. Особенно заметно отсутствие фамилии Мухран-батони.
Духовенство с крестами и хоругвями держалось отдельной группой. Феодосий в богатой рясе и с алмазным крестом на груди восседая на золотистом жеребце.
Внезапно Зураб натянул поводья. Воздух наполнился изумленным гулом. Широко распахнулись Авлабарские ворота.
– Вай ме! Царь Теймураз!
Резкие выкрики, возгласы, истерический хохот – и властное:
– Ваша! Ваша светлому царю!
– Ваша победителю Исмаил-хана!
– Ваша! Ваша! Ваша-а-а!
– Победа! Победа князю Зурабу Эристави, освободителю трона Багратиони! – надрывался Квели Церетели, подталкивая Магаладзе.
– Ваша! – заорал Магаладзе, подталкивая Гурамишвили.
Толпы беспокойными валами перекатывались через площадь. Ошеломленные горожане будто потеряли себя, – они наталкивались друг на друга, охали, кого-то проклинали.
Царь Теймураз, окруженный кахетинским духовенством, своей свитой, князьями, телохранителями, едва был виден. За пышном кавалькадой тянулись две тысячи арагвинцев – тех самых, которые сопровождали из Тбилиси в Кахети Хосро-мирзу и Иса-хана.
Словно обезумели арагвинцы – неистовствуя, горланили, под гром дапи и пронзительные звуки зурны неслись в пляске вокруг царя.
– Ваша! Ваша царю Теймуразу!
Не зная, радоваться или пугаться неожиданностей, амкары, сняв шапки, нерешительно вторили княжеским дружинникам:
– Победа! Победа светлому царю Теймуразу!
Наклонив шест, Зураб сдернул с копья голову царя Симона, швырнул к ногам коня Теймураза и зычно крикнул на всю площадь:
– Царь царей! Победитель шахских ханов! Прими от преданного тебе князя Зураба Эристави Арагвского подарок, обещанный за прекрасную Нестан-Дареджан!
– Победа, дорогой Зураб! – растроганно ответил Теймураз и трижды облобызал своего зятя.
Внезапно, не отдавая себе отчета, амкар Сиуш громко вскрикнул:
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Подхватив приветствие, амкары высоко подбросили папахи.
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Квели склонился к Джавахишвили:
– Не кажется ли тебе, друг, что жена Зураба забыла приехать?
– Кажется другое; Зураб забыл, что Дареджан терпеть его не может!
– Над чем смеетесь? – Качибадзе подъехал к ним. – Э! О! Зураб!
И князья снова расхохотались. Встретив суровый взгляд Палавандишвили, Качибадзе изрек:
– Время печали прошло, сына я нашел здоровым. Сейчас начнем радоваться.
– Воцарению Зураба Эристави?..
– Что делать, дорогой! – шепнул Пануш удрученному Вардану. – Голова Симона – его добыча, праздник в Тбилиси – его веселье!
Зураб, медленно оглядев кахетинских князей, почтительно сказал царю:
– Пусть моя жена, прекрасная Нестан-Дареджан, знает: Зураб Эристави всегда верен данному слову. Но почему солнцеликая не последовала за тобою?
Теймураз подавил смущение и, следуя по убранной усердными гзири улице, быстро ответил:
– Царица Натия и Дареджан пожелали остаться в Телави до моего воцарения в Картли.
– Ты, царь царей, уже воцарился. Тебя с покорностью и радостью ждут князья Картли.
– Вижу! Но почему их так мало здесь?
– Не успели… всех оповестить. Об этом не тревожься, мой царь. Тебя ждали, как весну.
– И азнауры тоже? Что-то ни одного не вижу. Где Саакадзе?
– Заперся во владениях ахалцихского Сафар-паши. Его сейчас нетрудно уничтожить.
Теймураз пытливо оглядел тбилисцев, мимо которых проезжал. Не заметив ни особой радости, ни печали, он тихо сказал:
– Тбилиси пока принадлежит Георгию Саакадзе. Но – знай, князь, – должен принадлежать мне!
Под оглушительную зурну, под удары дапи, под звуки колоколов царь Теймураз властно направил коня к Метехи – замку династии Багратиони.
В очищенном и убранном Метехи царя Теймураза Багратиони уже ждал католикос с епископами, архиепископами, архимандритами, со всем белым и черным духовенством.
И снова всю ночь тбилисцы слышали праздничный рев, перехлестывающий через стены Метехи. Снова изумлялись случившемуся и горестно шептали: «Неужели опять настало время кровавых дождей?»
Угрюмо молчали каменные великаны.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
– Услади, раздумчивый Али-Баиндур, мой слух признанием: с какого скучного часа ты потерял нюх и не чувствуешь веселой наживы?
– Недогадливый Юсуф-хан, разве возможно терять то, что услаждает душу? Святой пророк не любит поспешности. Ночь размышлений дает день жатвы. Начальные часы беседы – только ростки несозревшего плода.
– Если аллах наградил меня понятливостью, то ты только завтра дашь согласие разбогатеть, не потеряв на этом и касбеки.
– Мой духовный брат угадал. Сегодня я отягощен плодами Гурджистана… Шайтан Теймураз снова осмелился нарушить повеление шах-ин-шаха!
– А шах-ин-шах, слава Хуссейну, снова изгонит упрямца.
– Скажи, почему тебя больше, чем Караджугай-хана, тревожит Кахети?
– Мохаммет подсказывает такой ответ: Али-Баиндур, а не Караджугай, торчит, как дервиш у гробницы, в пыльном Гулаби. А наслаждаться в блестящем Исфахане сможет Баиндур-хан только тогда, когда царь Луарсаб или выполнит желание «льва Ирана», или оборвет нить жизни раньше, чем придут ему на помощь ножницы костлявой ханум.
– Но разве в твоем ханэ мало ножниц?
– В Давлет-ханэ не меньше ханжалов, и копий, на которых могут торчать головы ослушников «льва Ирана», в чьих руках жизнь пленного царя, да испустит он последний вздох при заходе солнца! Но, кажется, святой Хуссейн сжалился надо мною: вчера от князя Шадимана прибыл гонец с посланием ко мне и к Баака, сторожевой собаке царя Луарсаба. Когда утром сарбазы известили о твоем появлении, я радостно подумал: сам аллах поставил на моем пороге опытного советника. Пока ты будешь наслаждаться кальяном…
– Ты отуманишь меня смыслом послания царю Луарсабу?
– О хан! Ты угадал, как угадывает счастливая судьба желание правоверного.
– Не обрадовал ли тебя подарком везир Шадиман?
Долго и жадно рассматривал Юсуф-хан резной ларец из слоновой кости, на дне которого перстень, окаймленный розовым жемчугом, излучал изумрудный огонь. Беспокойная мысль, что этот перстень удивительно подошел бы к его большому пальцу на правой руке, мешала Юсуфу сосредоточить внимание на послании. Не волновала хана мольба Шадимана к Баака уговорить царя Луарсаба покориться шах-ин-шаху и, приняв мохамметанство, вернуться, дабы изгнать Теймураза, воцарившегося в Кахети. Не волновали уверения Шадимана в том, что действия Теймураза губительны. Как раз на этом месте чтения Юсуф решил, что лучше, пожалуй, надеть кольцо на средний палец, а не на большой, – заметнее…
И когда Баиндур, одолев послание, спросил, каково мнение Юсуфа, тот задумчиво проговорил: «Аллах свидетель, на большом пальце левой руки еще заметнее будет».
Баиндур промолчал, боясь показаться невеждой, но в полночь призвал Керима и потребовал разгадки.
– Неизбежно мне подумать не долее базарного дня.
– Что? – взревел Баиндур. – Ты думаешь, я поднял себя с мягкого ложа для твоих размышлений? – и указал на песочные часы: – Вот твой срок!
Керим вздохнул: песка в верхнем шаре не больше чем на пять минут! «Любой мерой узнаю, зачем приехал собака-хан! Не с тайным ли поручением? Да отвратит аллах злодейскую руку от царя Луарсаба! Выведать! Выведать, хотя бы с помощью услужливого шайтана, для чего оторвал меня гиена-хан не от мягкого ложа, а от жестких мыслей! Да будет жизнь светлого царя Луарсаба под покровительством Мохаммета!» Последняя песчинка упала из узенького горлышка на золотистый бугорок. Керим просиял:
– Святой Хуссейн, сжалившись над моими скудными мыслями, подсказал истину. Юсуф-хан, боясь прямых слов, намекнул, что ты, хан из ханов, одним пальцем даже левой руки можешь помочь ему в большом тайном деле.
– Керим! О Керим! Ты угадал! – хан недоверчиво взглянул на Керима: «Не хватает, чтоб этот сын сожженного отца заподозрил меня в тупоумии». – Я хотел проверить тебя, Керим, ибо сразу, без помощи Хуссейна, разгадал…
– О Аали? Кто думает иначе? Ведь Юсуф-хан к тебе прискакал? И не за одним пальцем левой руки… Может, ему и двух рук не хватит!
– Керим, да защекочет тебя жена чувячника? Ты опять угадал. Рук надо много… Выслушай и подумай, но не долее половины базарного дня.
И Баиндур принялся подробно пересказывать то, что узнал от Юсуфа.
Все началось с наложниц, которые громко стали сетовать на невнимательность к ним шах-ин-шаха: он упорно не останавливает на них свой алмазный взор, а одежда их изношена и скудны украшения!
Мусаиб рассказал шаху о зазнавшихся наложницах, чья красота давно стала сомнительной, и предупредил, что такой ропот может вызвать у обитателей ханских гаремов сочувствие к перезрелым.
Но вместо свирепого повеления высечь молодых кизиловыми ветками, а «сомнительных» изгнать, заменив более красивыми, шах сочувственно вздохнул и приказал поручить богатейшим купцам отправиться в Индию, Афганистан и Египет за лучшими тканями, драгоценностями и благовониями, выдав в задаток мешок туманов. Потом милостиво повелел передать наложницам о шахском снисхождении, ибо они на погребении Сефи-мирзы потрясали небо воплями и, вырывая из своих кос толстые пряди, бросали их на возведенный курган, а «сомнительные» разрывали ожерелья, запястья и другие украшения, вырывали из ушей серьги, закидывая ими могилу, и, рыдая, уходили, даже не оглядываясь на свое богатство, проворно подбираемое нищими.
Али-Баиндур как-то по-кошачьи подскочил к дверям. Убедившись, что никто не подслушивает, он удобно облокотился на мутаки, затянулся дымом кальяна и, ехидно прищурившись, продолжал:
– Юсуф-хан клялся, что царственная ханум Лелу не снимает белой одежды, не носит никаких украшений и вместо былой страстной любви выказывает шаху лишь ненависть и презрение. Она навсегда отказалась делить с «львом Ирана» ложе и заколотила гвоздями внутренние двери. Жене Эреб-хана удалось узнать от третьей жены шаха, что повелитель Ирана, лишенный приятной, тонкой беседы за изысканной едой и разумных советов Лелу, без которых раньше ничего не предпринимал, сильно страдает, ибо жизнь его стала скучной и однообразной. Напрасно встревоженный Мусаиб уговаривал Лелу остерегаться гнева шаха, ибо он может потерять терпение. Напрасно в слезах упрашивали другие жены и многие наложницы не подвергать себя опасности. Лелу спокойно отвечает, что ей сейчас страшна только жизнь и чем скорее она кончится, тем лучше. А любить убийцу своего единственного, неповторимого сына, чистого, как родник святой горы, запрещает ей аллах, ибо не по его воле, а по воле шайтана совершил шах страшное злодейство.
Во всех шахских гарем-ханэ открыто говорят, что осталась жить Лелу, только вняв мольбе Гулузар, которая тоже сняла украшения и похудела так, что белая одежда делает ее похожей на тень, а глаза – на озера, ибо в них никогда не высыхают слезы.
Даже змеевидная Зулейка живет в страхе: шах-ин-шах хотя и объявил своим наследником сына Сефи-мирзы, но каждый день собственной рукой дает ему снадобье из опиума, задерживающее рост и развитие мозга. Но Сэм и не думает терять розовый цвет лица и тянется вверх, точно на крыльях Габриэла, – ханы шепчутся, что царственная Лелу тоже каждый день дает Сэму снадобья, убивающие яд шахского лекаря Юсуфа. Говорят, шах об этом догадывается, но молчит, боится Лелу.
Покончив с Лелу, Юсуф-хан заговорил о купцах, предпринявших путешествие для обогащения ничтожных хасег, которые хитростью выманили у шаха ценности. Сам аллах подсказывает не допускать подобную несправедливость. Разве преданные шах-ин-шаху менее достойны внимания? Или найдется бессовестный, утверждающий, что наложница выше правоверного?
Почему нигде не сказано, как предотвратить непредотвратимое! И вот со дня ухода каравана купцов в страны мира Юсуф-хан потерял сон. Ослепительные драгоценности, которые привезут купцы, могут обогатить двух ханов. Что только не подскажет улыбчивый див!
Можно воздвигнуть дворец, подобный шахскому. И еще можно скупить красавиц всего Востока, черных, как черное дерево, и желтых, как слоновая кость, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Можно сделаться могущественным и, овладев тайной солнца, заставить дрожать землю. Можно на Майдане чудес купить илиат и прослыть Сулейманом Мудрым. Можно превратить жизнь в усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи»… Но зачем перечислять? Разве дано аллахом предугадать границу желаний?
Хан Юсуф долго молился, прося аллаха или избавить его от тревожных дум, или подсказать средство овладеть несметными ценностями, нагруженными на тридцати верблюдах. И вот случилось то, что случилось! Свершилось чудо! Когда в одну из ночей Юсуф-хан так умолял аллаха и уже все молитвы иссякли и Юсуф погрузился в крепкий сон, к его ложу на облаке спустился аллах и… повелительно сказал: «Юсуф! Как можешь ты сомневаться в моем благожелательстве? Не ты ли осыпаешь милостями мечеть шейха Лутфоллы? Не ты ли воздаешь мне хвалу и почести, даже когда час молитвы застает тебя в дороге? Мне ничего не стоит отдать тебе тюки роскоши из каравана семи купцов, так как их алчность известна всему Майдан-шах и большую половину золотых монет, полученных от „льва Ирана“, они оставили дома. Поспеши, Юсуф-хан, ибо купцы, уже закупив драгоценный товар, возвращаются, – а запоздавшего всегда ждет неудача. Не забудь, о Юсуф, что в пустыне сейчас рыскает прославленный разбойник Альманзор со своим слугою, который украдет у тебя ресницу из глаз – и ты ничего не заметишь. Шайтан дал силу Альманзору, и он с одним слугой легко грабит караваны в двадцать верблюдов. Ни один правоверный купец не пускается в путь раньше, чем не объединится с караваном в сорок верблюдов, охраняемых сорока погонщиками, пятью караван-башами и десятью рабами. Поэтому, почитающий аллаха Юсуф, не приближайся к первому караван-сараю, а напади на второй, куда Альманзор никогда не заглядывает и где караваны купцов разделятся по числу владетелей… и направятся, куда кому надо».
Тут Юсуф-хан простонал: «О аллах! Как я могу, даже с твоей помощью, овладеть таким караваном?»
– «А разве у тебя нет друга? – удивился аллах. – На одного богатств купцов слишком много, на двоих – как раз, чтобы утолить все желания и еще оставить старшему сыну для любимой хасеги…» Тут облако стало таять.
Проснувшись, он, Юсуф, сразу вспомнил об Али-Баиндуре и прискакал предложить другу обогатиться вместе. Пусть Али возьмет с собою ровно два десятка сарбазов для охраны отбитого каравана, – ибо хотя у него, Юсуф-хана, двадцать рабов, но осторожность учит не полагаться на одних рабов.
Внимательно выслушав хана, Керим даже попросил Баиндура повторить, сколько можно купить благ, если пощекотать купцов, и похвалил себя за то, что скрыл от хана гибель царя Симона, ибо Баиндур сразу отказался бы от соблазна и утроил бы зоркость в слежке за царем Луарсабом, притязателем на освободившийся картлийский трон. «Да не позволит аллах забыть, что Юсуф-хан мне враг. Тогда…» Подумав для приличия, Керим со вздохом посоветовал не терять такого редкого случая и немедля согласиться, ибо чудеса «Тысячи и одной ночи» снятся только однажды, и то лишь отважным.
– Тебе, наверно, шайтан на язык наступил! – рассердился Баиндур. – Я и так немедля согласился, но разве могу хоть на час оставить Гулаби?
– На меня и Селима можешь.
– А если как раз в это время шаха или – еще хуже – Караджугая осенит мысль прислать гонца, дабы узнать у меня о здоровье царя Луарсаба?
– О мудрый Али-Баиндур-хан! Я об этом не подумал. Мохаммет свидетель, лучше откажись!
– Отказаться? Поистине, сегодня ты похож на петуха после неудачного боя за курицу соседа. Где ты видел умного, глупеющего от препятствия? Разве такое богатство каждый день попадается?
– О хан из ханов! Ты прав! Но возможно ли одновременно пребывать здесь и на пути к караван-сараю?
– Беру в свидетели разноцветную шайтаншу, что сегодня ты возлежал не на своем ложе! Иначе почему, как всегда, не можешь догадаться о моей благосклонности к тебе?
– Да послужит мне на всю жизнь радостное воспоминание о своем доверии, хан из ханов! Но разве я могу разгадать твои высокие намерения?
– Ты, а не я, поедешь с Юсуф-ханом на охоту.
– Я? Я?! Да сохранит меня аллах от подобного замысла!
– О Хуссейн! О Аали! Почему нигде не сказано, что делать с глупцами, не ведающими своей выгоды! Ведь и тебе при дележе…
– Выгоды? А разве хану не известна пословица грузин? Если богатый проглотит змею, скажут: «Как лекарство принял». Если бедный – скажут: «От голода съел». Если Али-Баиндур попадется, скажут: «Какой веселый хан! Пошутил, перепугав купцов». Если Керим попадется, скажут: «Какой наглый раб! Ограбил, зарезав купцов!» И шах-ин-шах повелит пригвоздить меня к позорному столбу, и после разных мелких удовольствий – отсечения руки, носа, ушей – с живого сдерут кожу, дабы и на том свете не обогащался за счет шахского сундука.
Али-Баиндур побледнел, он знал, что шax за такую наживу и хану может снять голосу. А разве после потери головы не все равно – отрежут нос или сдерут кожу? Нет, он, Али-Баиндур, никогда не поедет с Юсуф-ханом! Но… упустить неповторимый случай!?. Ведь он, Баиндур, только средний хан, у него и половины богатств Караджугая нет. Еще год, не больше, протянет окаменевший Луарсаб. Тогда можно вернуться в блистательный Исфахан… но с чем? За годы его, Али-Баиндура, заточения в проклятой крепости Гулаби что он приобрел? Кругом бедняки… Сколько с них налогов ни брал – все равно что ничего. Отказаться невозможно, надо заставить Керима, а потом…
– Как может шах узнать то, что Юсуф-хан не захочет? Поистине, Керим, тебе кто-то надвинул чадру на глаза, иначе не упустил бы случая обрести то главное, без чего жизнь – пузырь! Разве у тебя, кроме одежды, найдется лишний туман? Знай, я сейчас решил из половины ценностей, предназначенных мне, выделить тебе четверть, если отправишься на охоту с Юсуф-ханом.
– О благородный хан! Зачем лишать себя четверти! Поручи другому. Гнев «льва Ирана» приводит меня в трепет! На что богатство, да еще подобное миражу, если рискую жизнью?
– Хорошо, получишь треть! Еще мало? Бери половину!
Керим в простодушным видом раздумывал. Одно лишь замышляет Баиндур – уничтожить расхитителя его богатства, а заодно избавиться от опасного свидетеля опасного дела. Аллах, нельзя упустить возможность свернуть шею Юсуфу, а заодно и Баиндуру! О, это ли не услада! Только ли потому и торопится согласиться Керим? Видит пророк, нет!
И Керим притворно колебался, якобы с трудом сдаваясь на уговоры.
Исчерпав все доводы в пользу задуманного, Баиндур поклялся, что в придачу подарит Кериму самую красивую хасегу, которую он только пожелает. Есть одна, сочетающая огонь и мед…
Против такого соблазна Керим, конечно, не устоял и радостно воскликнул:
– О щедрый из щедрых! Хасега к золоту необходима. Я согласен! Но для услады моего слуха повтори, что смогу я купить на шахское богатство!
– Забудь о шахе!.. – Баиндур тревожно оглянулся. – Слушай и запомни: купишь красавиц всего Востока, неутомимых, как мельница, и выносливых, как верблюд, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Купишь илиат на Майдане чудес, можешь прослыть Сулейманом Мудрым! Можешь превратить жизнь в цветущую розу!..
– О хан из ханов! Ты забыл усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи». И от себя неизбежно мне добавить: можно усладить себя и тысяча второй ночью…
– Керим! Жадность твоя удивит даже дервиша!
– Усладиться тысяча второй ночью, а когда настанет утро – скромно умолкнуть…
Али-Баиндур насторожился: «Неужели догадывается о моем ханжале? Бисмиллах, необходимо поторопить Юсуфа!» – и громко повторил:
– Необходимо поторопить Юсуф-хана!
– Во имя вселенной, на что тебе Юсуф-хан?
– Как на что? Не он ли предложил мне половину за…
– Совместное развлечение во втором караван-сарае? А ты возьмешь себе все, без его помощи, в первом караван-сарае!
Некоторое время Али-Баиндур с восхищением смотрел на Керима: «Разбогатеть одному? Уподобиться халифу Харун-ар-Рашиду? Ты вознаграждаешь меня за терпение! Но сколько захочет взять жадный Керим?.. О чем мое беспокойство! Не все ли равно сколько, раз, кроме удара ханжала, ничего не получит! Но осторожность подсказывает притвориться озабоченным».
– Твоя находчивость, Керим, может восхитить даже Мохаммета. Но сколько ты хотел бы получить?
– Бисмиллах! Я удивлен большим удивлением! На что тебе Керим при таком повороте дела?
– С какого тяжелого дня ты перестал бояться моего гнева?
– Свидетель Аали! Я сейчас устрашаюсь больше, чем вчера. Но что богатство, если шайтан определил нам вечное пребывание в желтом Гулаби?
– Вечное? – Баиндур не сдержал смех. – Длинное всегда можно укоротить…
Керим почувствовал боль в сердце: «Да отвратит аллах когти хищника от царя Луарсаба. Нет, отказаться от купцов немыслимо, ибо собака Баиндур найдет случай вонзить ханжал в опасного свидетеля. Конечно, и я могу найти случай исчезнуть из Гулаби… А царь? А светлая царица? А любимый князь Баака?! Да поможет мне аллах вывезти любимых из жилища шайтана в прекрасный Тбилиси!» Внезапно осененный мыслью, Керим вскрикнул:
– Напрасно, неповторимый Али-Баиндур-хан, веселым смехом хочешь придать мне бодрости. Разве я забыл рассказать тебе, как в Исфахане несколько ханов, тревожась за жизнь царя Гурджистана, высказали шах-ин-шаху просьбу сменить тебя, ибо ты можешь потерять терпение, а потом… свалить все на случайность. Шах так рассвирепел, что даже Эреб-хан уравнял цвет своего лица с цветом травы. «Пусть тысяча змей, – заскрежетал добрый шах, – защитит Али-Баиндура от случайности!.. Ибо истязать я повелю его на Майдане-шах! Пусть правоверные убедятся, что для „льва Ирана“ непослушный хан и факир в одной цене! Сто лет будут изумляться пыткам, которыми угощу неосторожного Баиндура!..»
– Недогадливый Юсуф-хан, разве возможно терять то, что услаждает душу? Святой пророк не любит поспешности. Ночь размышлений дает день жатвы. Начальные часы беседы – только ростки несозревшего плода.
– Если аллах наградил меня понятливостью, то ты только завтра дашь согласие разбогатеть, не потеряв на этом и касбеки.
– Мой духовный брат угадал. Сегодня я отягощен плодами Гурджистана… Шайтан Теймураз снова осмелился нарушить повеление шах-ин-шаха!
– А шах-ин-шах, слава Хуссейну, снова изгонит упрямца.
– Скажи, почему тебя больше, чем Караджугай-хана, тревожит Кахети?
– Мохаммет подсказывает такой ответ: Али-Баиндур, а не Караджугай, торчит, как дервиш у гробницы, в пыльном Гулаби. А наслаждаться в блестящем Исфахане сможет Баиндур-хан только тогда, когда царь Луарсаб или выполнит желание «льва Ирана», или оборвет нить жизни раньше, чем придут ему на помощь ножницы костлявой ханум.
– Но разве в твоем ханэ мало ножниц?
– В Давлет-ханэ не меньше ханжалов, и копий, на которых могут торчать головы ослушников «льва Ирана», в чьих руках жизнь пленного царя, да испустит он последний вздох при заходе солнца! Но, кажется, святой Хуссейн сжалился надо мною: вчера от князя Шадимана прибыл гонец с посланием ко мне и к Баака, сторожевой собаке царя Луарсаба. Когда утром сарбазы известили о твоем появлении, я радостно подумал: сам аллах поставил на моем пороге опытного советника. Пока ты будешь наслаждаться кальяном…
– Ты отуманишь меня смыслом послания царю Луарсабу?
– О хан! Ты угадал, как угадывает счастливая судьба желание правоверного.
– Не обрадовал ли тебя подарком везир Шадиман?
Долго и жадно рассматривал Юсуф-хан резной ларец из слоновой кости, на дне которого перстень, окаймленный розовым жемчугом, излучал изумрудный огонь. Беспокойная мысль, что этот перстень удивительно подошел бы к его большому пальцу на правой руке, мешала Юсуфу сосредоточить внимание на послании. Не волновала хана мольба Шадимана к Баака уговорить царя Луарсаба покориться шах-ин-шаху и, приняв мохамметанство, вернуться, дабы изгнать Теймураза, воцарившегося в Кахети. Не волновали уверения Шадимана в том, что действия Теймураза губительны. Как раз на этом месте чтения Юсуф решил, что лучше, пожалуй, надеть кольцо на средний палец, а не на большой, – заметнее…
И когда Баиндур, одолев послание, спросил, каково мнение Юсуфа, тот задумчиво проговорил: «Аллах свидетель, на большом пальце левой руки еще заметнее будет».
Баиндур промолчал, боясь показаться невеждой, но в полночь призвал Керима и потребовал разгадки.
– Неизбежно мне подумать не долее базарного дня.
– Что? – взревел Баиндур. – Ты думаешь, я поднял себя с мягкого ложа для твоих размышлений? – и указал на песочные часы: – Вот твой срок!
Керим вздохнул: песка в верхнем шаре не больше чем на пять минут! «Любой мерой узнаю, зачем приехал собака-хан! Не с тайным ли поручением? Да отвратит аллах злодейскую руку от царя Луарсаба! Выведать! Выведать, хотя бы с помощью услужливого шайтана, для чего оторвал меня гиена-хан не от мягкого ложа, а от жестких мыслей! Да будет жизнь светлого царя Луарсаба под покровительством Мохаммета!» Последняя песчинка упала из узенького горлышка на золотистый бугорок. Керим просиял:
– Святой Хуссейн, сжалившись над моими скудными мыслями, подсказал истину. Юсуф-хан, боясь прямых слов, намекнул, что ты, хан из ханов, одним пальцем даже левой руки можешь помочь ему в большом тайном деле.
– Керим! О Керим! Ты угадал! – хан недоверчиво взглянул на Керима: «Не хватает, чтоб этот сын сожженного отца заподозрил меня в тупоумии». – Я хотел проверить тебя, Керим, ибо сразу, без помощи Хуссейна, разгадал…
– О Аали? Кто думает иначе? Ведь Юсуф-хан к тебе прискакал? И не за одним пальцем левой руки… Может, ему и двух рук не хватит!
– Керим, да защекочет тебя жена чувячника? Ты опять угадал. Рук надо много… Выслушай и подумай, но не долее половины базарного дня.
И Баиндур принялся подробно пересказывать то, что узнал от Юсуфа.
Все началось с наложниц, которые громко стали сетовать на невнимательность к ним шах-ин-шаха: он упорно не останавливает на них свой алмазный взор, а одежда их изношена и скудны украшения!
Мусаиб рассказал шаху о зазнавшихся наложницах, чья красота давно стала сомнительной, и предупредил, что такой ропот может вызвать у обитателей ханских гаремов сочувствие к перезрелым.
Но вместо свирепого повеления высечь молодых кизиловыми ветками, а «сомнительных» изгнать, заменив более красивыми, шах сочувственно вздохнул и приказал поручить богатейшим купцам отправиться в Индию, Афганистан и Египет за лучшими тканями, драгоценностями и благовониями, выдав в задаток мешок туманов. Потом милостиво повелел передать наложницам о шахском снисхождении, ибо они на погребении Сефи-мирзы потрясали небо воплями и, вырывая из своих кос толстые пряди, бросали их на возведенный курган, а «сомнительные» разрывали ожерелья, запястья и другие украшения, вырывали из ушей серьги, закидывая ими могилу, и, рыдая, уходили, даже не оглядываясь на свое богатство, проворно подбираемое нищими.
Али-Баиндур как-то по-кошачьи подскочил к дверям. Убедившись, что никто не подслушивает, он удобно облокотился на мутаки, затянулся дымом кальяна и, ехидно прищурившись, продолжал:
– Юсуф-хан клялся, что царственная ханум Лелу не снимает белой одежды, не носит никаких украшений и вместо былой страстной любви выказывает шаху лишь ненависть и презрение. Она навсегда отказалась делить с «львом Ирана» ложе и заколотила гвоздями внутренние двери. Жене Эреб-хана удалось узнать от третьей жены шаха, что повелитель Ирана, лишенный приятной, тонкой беседы за изысканной едой и разумных советов Лелу, без которых раньше ничего не предпринимал, сильно страдает, ибо жизнь его стала скучной и однообразной. Напрасно встревоженный Мусаиб уговаривал Лелу остерегаться гнева шаха, ибо он может потерять терпение. Напрасно в слезах упрашивали другие жены и многие наложницы не подвергать себя опасности. Лелу спокойно отвечает, что ей сейчас страшна только жизнь и чем скорее она кончится, тем лучше. А любить убийцу своего единственного, неповторимого сына, чистого, как родник святой горы, запрещает ей аллах, ибо не по его воле, а по воле шайтана совершил шах страшное злодейство.
Во всех шахских гарем-ханэ открыто говорят, что осталась жить Лелу, только вняв мольбе Гулузар, которая тоже сняла украшения и похудела так, что белая одежда делает ее похожей на тень, а глаза – на озера, ибо в них никогда не высыхают слезы.
Даже змеевидная Зулейка живет в страхе: шах-ин-шах хотя и объявил своим наследником сына Сефи-мирзы, но каждый день собственной рукой дает ему снадобье из опиума, задерживающее рост и развитие мозга. Но Сэм и не думает терять розовый цвет лица и тянется вверх, точно на крыльях Габриэла, – ханы шепчутся, что царственная Лелу тоже каждый день дает Сэму снадобья, убивающие яд шахского лекаря Юсуфа. Говорят, шах об этом догадывается, но молчит, боится Лелу.
Покончив с Лелу, Юсуф-хан заговорил о купцах, предпринявших путешествие для обогащения ничтожных хасег, которые хитростью выманили у шаха ценности. Сам аллах подсказывает не допускать подобную несправедливость. Разве преданные шах-ин-шаху менее достойны внимания? Или найдется бессовестный, утверждающий, что наложница выше правоверного?
Почему нигде не сказано, как предотвратить непредотвратимое! И вот со дня ухода каравана купцов в страны мира Юсуф-хан потерял сон. Ослепительные драгоценности, которые привезут купцы, могут обогатить двух ханов. Что только не подскажет улыбчивый див!
Можно воздвигнуть дворец, подобный шахскому. И еще можно скупить красавиц всего Востока, черных, как черное дерево, и желтых, как слоновая кость, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Можно сделаться могущественным и, овладев тайной солнца, заставить дрожать землю. Можно на Майдане чудес купить илиат и прослыть Сулейманом Мудрым. Можно превратить жизнь в усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи»… Но зачем перечислять? Разве дано аллахом предугадать границу желаний?
Хан Юсуф долго молился, прося аллаха или избавить его от тревожных дум, или подсказать средство овладеть несметными ценностями, нагруженными на тридцати верблюдах. И вот случилось то, что случилось! Свершилось чудо! Когда в одну из ночей Юсуф-хан так умолял аллаха и уже все молитвы иссякли и Юсуф погрузился в крепкий сон, к его ложу на облаке спустился аллах и… повелительно сказал: «Юсуф! Как можешь ты сомневаться в моем благожелательстве? Не ты ли осыпаешь милостями мечеть шейха Лутфоллы? Не ты ли воздаешь мне хвалу и почести, даже когда час молитвы застает тебя в дороге? Мне ничего не стоит отдать тебе тюки роскоши из каравана семи купцов, так как их алчность известна всему Майдан-шах и большую половину золотых монет, полученных от „льва Ирана“, они оставили дома. Поспеши, Юсуф-хан, ибо купцы, уже закупив драгоценный товар, возвращаются, – а запоздавшего всегда ждет неудача. Не забудь, о Юсуф, что в пустыне сейчас рыскает прославленный разбойник Альманзор со своим слугою, который украдет у тебя ресницу из глаз – и ты ничего не заметишь. Шайтан дал силу Альманзору, и он с одним слугой легко грабит караваны в двадцать верблюдов. Ни один правоверный купец не пускается в путь раньше, чем не объединится с караваном в сорок верблюдов, охраняемых сорока погонщиками, пятью караван-башами и десятью рабами. Поэтому, почитающий аллаха Юсуф, не приближайся к первому караван-сараю, а напади на второй, куда Альманзор никогда не заглядывает и где караваны купцов разделятся по числу владетелей… и направятся, куда кому надо».
Тут Юсуф-хан простонал: «О аллах! Как я могу, даже с твоей помощью, овладеть таким караваном?»
– «А разве у тебя нет друга? – удивился аллах. – На одного богатств купцов слишком много, на двоих – как раз, чтобы утолить все желания и еще оставить старшему сыну для любимой хасеги…» Тут облако стало таять.
Проснувшись, он, Юсуф, сразу вспомнил об Али-Баиндуре и прискакал предложить другу обогатиться вместе. Пусть Али возьмет с собою ровно два десятка сарбазов для охраны отбитого каравана, – ибо хотя у него, Юсуф-хана, двадцать рабов, но осторожность учит не полагаться на одних рабов.
Внимательно выслушав хана, Керим даже попросил Баиндура повторить, сколько можно купить благ, если пощекотать купцов, и похвалил себя за то, что скрыл от хана гибель царя Симона, ибо Баиндур сразу отказался бы от соблазна и утроил бы зоркость в слежке за царем Луарсабом, притязателем на освободившийся картлийский трон. «Да не позволит аллах забыть, что Юсуф-хан мне враг. Тогда…» Подумав для приличия, Керим со вздохом посоветовал не терять такого редкого случая и немедля согласиться, ибо чудеса «Тысячи и одной ночи» снятся только однажды, и то лишь отважным.
– Тебе, наверно, шайтан на язык наступил! – рассердился Баиндур. – Я и так немедля согласился, но разве могу хоть на час оставить Гулаби?
– На меня и Селима можешь.
– А если как раз в это время шаха или – еще хуже – Караджугая осенит мысль прислать гонца, дабы узнать у меня о здоровье царя Луарсаба?
– О мудрый Али-Баиндур-хан! Я об этом не подумал. Мохаммет свидетель, лучше откажись!
– Отказаться? Поистине, сегодня ты похож на петуха после неудачного боя за курицу соседа. Где ты видел умного, глупеющего от препятствия? Разве такое богатство каждый день попадается?
– О хан из ханов! Ты прав! Но возможно ли одновременно пребывать здесь и на пути к караван-сараю?
– Беру в свидетели разноцветную шайтаншу, что сегодня ты возлежал не на своем ложе! Иначе почему, как всегда, не можешь догадаться о моей благосклонности к тебе?
– Да послужит мне на всю жизнь радостное воспоминание о своем доверии, хан из ханов! Но разве я могу разгадать твои высокие намерения?
– Ты, а не я, поедешь с Юсуф-ханом на охоту.
– Я? Я?! Да сохранит меня аллах от подобного замысла!
– О Хуссейн! О Аали! Почему нигде не сказано, что делать с глупцами, не ведающими своей выгоды! Ведь и тебе при дележе…
– Выгоды? А разве хану не известна пословица грузин? Если богатый проглотит змею, скажут: «Как лекарство принял». Если бедный – скажут: «От голода съел». Если Али-Баиндур попадется, скажут: «Какой веселый хан! Пошутил, перепугав купцов». Если Керим попадется, скажут: «Какой наглый раб! Ограбил, зарезав купцов!» И шах-ин-шах повелит пригвоздить меня к позорному столбу, и после разных мелких удовольствий – отсечения руки, носа, ушей – с живого сдерут кожу, дабы и на том свете не обогащался за счет шахского сундука.
Али-Баиндур побледнел, он знал, что шax за такую наживу и хану может снять голосу. А разве после потери головы не все равно – отрежут нос или сдерут кожу? Нет, он, Али-Баиндур, никогда не поедет с Юсуф-ханом! Но… упустить неповторимый случай!?. Ведь он, Баиндур, только средний хан, у него и половины богатств Караджугая нет. Еще год, не больше, протянет окаменевший Луарсаб. Тогда можно вернуться в блистательный Исфахан… но с чем? За годы его, Али-Баиндура, заточения в проклятой крепости Гулаби что он приобрел? Кругом бедняки… Сколько с них налогов ни брал – все равно что ничего. Отказаться невозможно, надо заставить Керима, а потом…
– Как может шах узнать то, что Юсуф-хан не захочет? Поистине, Керим, тебе кто-то надвинул чадру на глаза, иначе не упустил бы случая обрести то главное, без чего жизнь – пузырь! Разве у тебя, кроме одежды, найдется лишний туман? Знай, я сейчас решил из половины ценностей, предназначенных мне, выделить тебе четверть, если отправишься на охоту с Юсуф-ханом.
– О благородный хан! Зачем лишать себя четверти! Поручи другому. Гнев «льва Ирана» приводит меня в трепет! На что богатство, да еще подобное миражу, если рискую жизнью?
– Хорошо, получишь треть! Еще мало? Бери половину!
Керим в простодушным видом раздумывал. Одно лишь замышляет Баиндур – уничтожить расхитителя его богатства, а заодно избавиться от опасного свидетеля опасного дела. Аллах, нельзя упустить возможность свернуть шею Юсуфу, а заодно и Баиндуру! О, это ли не услада! Только ли потому и торопится согласиться Керим? Видит пророк, нет!
И Керим притворно колебался, якобы с трудом сдаваясь на уговоры.
Исчерпав все доводы в пользу задуманного, Баиндур поклялся, что в придачу подарит Кериму самую красивую хасегу, которую он только пожелает. Есть одна, сочетающая огонь и мед…
Против такого соблазна Керим, конечно, не устоял и радостно воскликнул:
– О щедрый из щедрых! Хасега к золоту необходима. Я согласен! Но для услады моего слуха повтори, что смогу я купить на шахское богатство!
– Забудь о шахе!.. – Баиндур тревожно оглянулся. – Слушай и запомни: купишь красавиц всего Востока, неутомимых, как мельница, и выносливых, как верблюд, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Купишь илиат на Майдане чудес, можешь прослыть Сулейманом Мудрым! Можешь превратить жизнь в цветущую розу!..
– О хан из ханов! Ты забыл усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи». И от себя неизбежно мне добавить: можно усладить себя и тысяча второй ночью…
– Керим! Жадность твоя удивит даже дервиша!
– Усладиться тысяча второй ночью, а когда настанет утро – скромно умолкнуть…
Али-Баиндур насторожился: «Неужели догадывается о моем ханжале? Бисмиллах, необходимо поторопить Юсуфа!» – и громко повторил:
– Необходимо поторопить Юсуф-хана!
– Во имя вселенной, на что тебе Юсуф-хан?
– Как на что? Не он ли предложил мне половину за…
– Совместное развлечение во втором караван-сарае? А ты возьмешь себе все, без его помощи, в первом караван-сарае!
Некоторое время Али-Баиндур с восхищением смотрел на Керима: «Разбогатеть одному? Уподобиться халифу Харун-ар-Рашиду? Ты вознаграждаешь меня за терпение! Но сколько захочет взять жадный Керим?.. О чем мое беспокойство! Не все ли равно сколько, раз, кроме удара ханжала, ничего не получит! Но осторожность подсказывает притвориться озабоченным».
– Твоя находчивость, Керим, может восхитить даже Мохаммета. Но сколько ты хотел бы получить?
– Бисмиллах! Я удивлен большим удивлением! На что тебе Керим при таком повороте дела?
– С какого тяжелого дня ты перестал бояться моего гнева?
– Свидетель Аали! Я сейчас устрашаюсь больше, чем вчера. Но что богатство, если шайтан определил нам вечное пребывание в желтом Гулаби?
– Вечное? – Баиндур не сдержал смех. – Длинное всегда можно укоротить…
Керим почувствовал боль в сердце: «Да отвратит аллах когти хищника от царя Луарсаба. Нет, отказаться от купцов немыслимо, ибо собака Баиндур найдет случай вонзить ханжал в опасного свидетеля. Конечно, и я могу найти случай исчезнуть из Гулаби… А царь? А светлая царица? А любимый князь Баака?! Да поможет мне аллах вывезти любимых из жилища шайтана в прекрасный Тбилиси!» Внезапно осененный мыслью, Керим вскрикнул:
– Напрасно, неповторимый Али-Баиндур-хан, веселым смехом хочешь придать мне бодрости. Разве я забыл рассказать тебе, как в Исфахане несколько ханов, тревожась за жизнь царя Гурджистана, высказали шах-ин-шаху просьбу сменить тебя, ибо ты можешь потерять терпение, а потом… свалить все на случайность. Шах так рассвирепел, что даже Эреб-хан уравнял цвет своего лица с цветом травы. «Пусть тысяча змей, – заскрежетал добрый шах, – защитит Али-Баиндура от случайности!.. Ибо истязать я повелю его на Майдане-шах! Пусть правоверные убедятся, что для „льва Ирана“ непослушный хан и факир в одной цене! Сто лет будут изумляться пыткам, которыми угощу неосторожного Баиндура!..»